Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

Обхватив голову руками, Лерак поскуливал в углу комнаты, и через какое-то время Тома обернулся к нему, замечая, что из расшибленной губы слуги течёт кровь. Подойдя к нему, и заставляя сжаться от страха, арфист бросил ему свой платок, после чего отошёл к окну, за которым зияло чёрное, бездонное небо.

– Я лишь хотел сказать, что он любил вас больше жизни… – всхлипнул Тьери, стирая кровь с губ кружевным платком своего хозяина.

– Запомни раз и навсегда: тебе не понять, каково это – знать, что одним своим взглядом ты можешь осчастливить кого-то, но при этом не можешь себе этого позволить, ибо не чувствуешь того же в ответ. По-твоему, мэтр Лани заслуживал на подделку вместо бриллианта? Да будет тебе известно, что я не мог сказать ему о том, что могу видеть, тем самым превратив в ничто его достоинства и красоту. Сказать ему: «Мэтр, я вас вижу, и вижу ваши глаза, в которых светится любовь и верность. Я вижу, насколько вы прекрасны, но мне это всё не нужно, потому что для меня красивее всего безродное, распутное существо!» – так я тебя понимаю? Если ещё раз тебе взбредёт в голову задавать подобные вопросы, хорошо подумай, прежде чем это сделать. Ты понял меня?

– Да, монсир, – едва слышно отозвался Тьери, осознавший глупость собою сказанного.

– Нет ничего страшнее, когда тебя ставят на весы, но выбирают не тебя. И хорошо, если избранник новый выше тебя по положению, совершеннее телом и возможностями. Но когда тебя променивают на дешёвку… мог ли я доставить эту боль светлейшему среди людей тогда, а ныне – среди бессмертных святых? Он был красив, как тысячи богов, и возвышен, как Спаситель, да простит меня Бог… и ушёл он подобно великомученику, который ни словом, ни делом не хотел обременять никого, кто был с ним рядом. Я счастлив, что прозревши, успел лицезреть его, чтобы навсегда запомнить, какие глаза у небесных ангелов. Так пусть же он ушёл, полагая, что я – слепой глупец, который просто не знал, что за сокровище перед ним.

С каждым новым словом печальные очи арфиста затягивались влажной пеленой, и вскоре слёзы заструились по пылающим щекам, рассыпаясь, затем, на сотни хрустальных осколков на полу. Он не заметил, как Тьери поднялся, и подошёл ближе, принимаясь лепетать извинения, и рыдая вместе с ним. Тома говорил долго. Сперва о мэтре, потом о Нарциссе, чем делал очень больно Лераку, но лишь только он пришёл в себя, как слёзы испарились мигом. Дёрнувшись, он быстро вернул опущенным плечам прежнюю осанку – словно одежду сменяя настроение, и взял со стола бумаги, с которыми пришёл к нему Тьери.

– Чтобы завтра же встреча была устроена, а купчая – подписана, – отчеканил Тома, протягивая свитки слуге, – Как только деньги будут переданы, начинай перестройку, а затем отделку дома и постарайся сделать так, чтобы он превратился в дворец. Найми для этого лучших архитекторов, а я сам поговорю с мэтром Буше о росписи потолков. Возможно, он и согласится, а может – кто-то из его подмастерьев. Иди.

Раскланявшись, Тьери покинул кабинет графа де Даммартен, и дав несколько распоряжений слугам, направился в свою комнату, где мог бы поплакать вволю. Однако слёзы иссякли в воспоминаниях о Жане Бартелеми, и подошло время безразличия. Он лишь устало опустился на кровать, закрывая глаза и пытаясь прийти в себя после всего, что случилось часом ранее.

На самом деле Тьери, до этого рьяно защищавший Дювернуа, в последнее время был очень недоволен своим хозяином, а точнее, теми переменами, что в нём произошли. Теперь слуга постоянно думал о Гийоме, которого – Тома был прав – любил по-прежнему и жаждал видеть. Чем веселее становился арфист, тем больше огорчался Тьери, полагавший, по-видимому, что Тома должен скорбеть по Нарциссу всю жизнь. И более всего возмутило его последнее решение наследника мэтра купить новое поместье. Лерак видел в этом излишество, порождённое дурным влиянием , оказываемым на арфиста Александром Этьеном – покровителем изощрённых наслаждений, а также новым любовником в лице Франсуа де Сада. Успешно продав какие-то дальние земельные угодья, полученные в наследство, Тома вложил средства в особняк, который теперь надлежало превратить в роскошный дворец, в котором он собирался жить, – как понял Тьери, – с этим смазливым шевалье. На самом деле, Лерак был очень зол на маркиза, который пристрастил нежного и возвышенного арфиста к своим безобразным оргиям, что устраивались в его доме едва ли не каждую ночь. После них Тома возвращался домой в самом неприглядном виде, захмелевший, и с трясущимися руками, из-за чего потом не мог сыграть ни одной мелодии! Благо, скоро вернётся Его Величество, и тогда ночным гуляниям будет положен конец, и Тома вновь станет королём струн! Правда, как пройдёт встреча Дювернуа с Беранже после столь долгой разлуки, Тьери и предположить не мог. Внезапные откровения Том, несомненно, сильно поразили его, и он понимал, что не имел права столь бестактно говорить хозяину о морали, но поделать ничего с собой уже не мог.

В таких невесёлых размышлениях Лерак и заснул. А наверху, безнадёжно ожидая восхода луны в новолуние, мучился бессонницей Тома, теперь закрывший ото всех свои мысли и желания. Что творилось в его сердце на самом деле, знал только он сам, но в руках его неизменно благоухал фиалками лиловый шарф.

***

Версальский ландшафт уже выходил из сонливости зимних холодов, и шёл предпоследний день февраля, когда вдруг сгустились тучи и пошёл снег – первый в 1755-ом году. Пушистые хлопья медленно опускались на землю и тут же таяли на ней, дышавшей предвкушением встречи с весной. Зима прошла, и была она очень тёплой: заморозки лишь изредка покрывали лужи тонким слоем льда, деревья дремали в тумане, который иногда рассеивался к полудню, и самым холодным из осадков был иней, посеребривший их ветви и спящие травы.

После такой зимы снег стал настоящим праздником для обитателей дворца. Сидящий у окна, Гийом слышал раздающиеся на улице восторженные возгласы придворных дам, и весёлый хохот кавалеров, которые наслаждались этим сказочным явлением природы. К своей великой досаде, он не мог присоединиться к ним, также как не мог сделать этого во время рождественских торжеств – с самого дня возвращения из Марселя и по сей день Нарцисс болел. И хотя это лишило его возможности появляться на людях, он в тайне радовался, поскольку россказни о весёлом времяпрепровождении Тома достигли его ушей в первый же день пребывания в Версале, и при такой расстановке встречаться с арфистом он не хотел. Однако, не может всё быть так, того желает простой смертный, и несмотря на недомогание, этим вечером Гийому предстояло выйти из своего зимнего убежища – королю нужен был его голос, а Марисэ – его присутствие. Прошлой ночью, с ответным визитом, прибыли именитые гости из Марселя: оба маркиза дю Плесси, герцог де Шеврёз, граф де Бильфор, и ещё несколько титулованных дворян. Беранже не мог найти себе места от беспокойства.

Вздохнув, Гийом отошёл от окна, присаживаясь на кушетку, и его тут же потянуло в сон, которого ночью было не дождаться. Сны его были беспокойны в последнее время, и стоит отметить, что Марисэ был очень заботлив по отношению к нему: постоянно следил за ним, вовремя давал лекарства, в том числе и те, что изготавливал сам по восточным рецептам, следил за тем, чтобы Нарцисс хорошо ел и достаточно гулял во внутреннем саду. Однако, вместе с этим, он удивлял Билла своими странностями. Так, они не спали вместе и не предавались любви в определённые дни, а то и целыми неделями кряду, если этого требовали астрологические законы. Ссылаясь на них, Марисэ напрочь отказывался от всякой ласки, и несколько раз достаточно грубо пресёк чаяния Гийома, намекнув на то, что тот слишком легковозбудим, и не может сдержать чувств, когда это требуется, а чрезмерное любвеобилие пагубно сказывается на душевном состоянии. Также Марисэ стал пропадать целыми днями, уезжая куда-то, и не ставя Гийома в известность. И без того скучная череда одинаковых, зимних дней, когда даже балы устраивались не чаще одного раза в две недели, стала и вовсе унылой без Марисэ. Воспоминания о сестре всё также терзали сознание, и следует отдать должное тому, что Билл сдержал обещание и уже два раза написал матери, но до сих пор не получил ответа.

Предоставленный сам себе, Гийом часто сидел за книгами, которых в библиотеке герцога ангулемского было великое множество, но ещё чаще он, в тайне от хозяина, читал книгу-толкователь Таро. Прикасаться к картам он и до того побаивался, а после несчастья с Жаном Бартелеми, вовсе не желал больше обращаться к ним, поскольку знать всё будущее казалось ему очень страшной перспективой. Вместе с тем вопросов лишь прибавлялось, и Билл не мог дождаться весны, чтобы посетить мэтра Эттейлу, и спросить у него совета. Одним из таких вопросов была непонятная ссора, случившаяся между его возлюбленным и Александром Этьеном. При этом из уст маркиза прозвучали такие слова, о значении которых Гийом попросту отказывался думать – это было слишком страшно, однако мысли, то и дело возвращавшиеся к нечаянно услышанному разговору, не отпускали, и ничего с этим поделать юноша не мог. Оставалось только ждать встречи с алхимиком, а после… более всего Чёрного Нарцисса пугало то, что будет после.

– Сладость моя, как ваше самочувствие?

Раздавшийся над самым ухом мягкий голос Марисэ, заставил Гийома вздрогнуть и выйти из глубоких размышлений, в которых он потерял счёт времени. Обернувшись, он увидел жемчужную улыбку Лебедя, который держал в руках нечто, завёрнутое в кусок белого шёлка.

– Что это у вас? – отражая улыбку, Билл приподнялся с подушек, и потянулся за поцелуем, который сразу же и получил.

– Хотел порадовать вас, вы слишком печальны в последнее время.

С этими словами Чёрный Лебедь развернул ткань, и лучи счастья тут же озарили лицо Беранже – в ней были нежные цветы подснежника. Восторженно ахнув, Гийом бережно приподнял их, боясь обломить белоснежные головки на тонких стеблях, и понёс к столику, чтобы поставить их в вазу. Марисэ умилённо следил за каждым его движением, и проследовав сзади, стал наблюдать за тонкими, будто высеченными из мрамора пальцами Билла, что так аккуратно обхватывали стебельки, когда он брал по одному цветку и ставил в воду. Зрелище это было поистине прекрасным. Не сдержавшись, Марисэ опустился перед Нарциссом на колени, и поднеся его руку к своим губам, стал нежно целовать кончики его пальцев, и обводить языком каждый ноготок, что по своей форме, напоминал лепесток подснежника.

– Что это с вами? – прошептал Гийом, удивлённый внезапным наплывом чувств.

– То же, что и прежде – вас люблю, – не переставая покрывать поцелуями хрупкие кисти, отвечал Марисэ, глядя на Гийома снизу вверх, – вам это кажется странным?

– Нет. Но вы давно не были со мной… таким.

Беранже не мог найти подходящих слов. Почему-то действия Марисэ казались ему неискренними. Он знал, какую силу имеет над японцем его красота, но сейчас это было не вовремя.

– Что же, вы правы, – усмехнувшись, Чёрный Лебедь поднялся с колен, – Сегодня мы с вами идём во дворец после долгого перерыва. Там будет много знатных гостей, и мне не хочется, чтобы какой-нибудь напыщенный франт вскружил вам голову. Не грех ли укреплять своё главенство над объектом любви?

Впервые за то время, что Гийом и Марисэ были вместе, возникла неловкая пауза. Герцог прямо смотрел в глаза своего любовника, требуя прямого взгляда и слова в ответ, но не получал. Впервые. И поспешил перевести разговор в другое русло.

– Сейчас от портного вернётся Пьер с новыми туалетами для вас. Также я заказал новую брошь у ювелира и перстень с агатом. Надеюсь вам понравятся пои скромные подношения. Имею честь!

Сказав это, Марисэ направился к дверям, собираясь уйти, но был остановлен Биллом, который так и стоял у комода, с подснежником в руке:

– О чём вы спорили две недели назад с маркизом? – спросил он, и впился взглядом в лицо Марисэ, но на нём ничего не изобразилось, кроме лёгкой ухмылки.

– Не волнуйтесь, мы спорили не о числе любовников графа де Даммартен.

Эти слова больно кольнули, и стиснув зубы, Гийом отвернулся, продолжая начатое дело, к которому уже потерял всякий интерес. Подснежники – слишком холодные цветы.

***

Овальный салон был наполнен придворными, которые оживлённо обсуждали недавний снег, новую моду и прибывших гостей, которые сейчас были у Его Величества. На завтра был назначен большой бал в честь первого дня весны, а потому дамы наперебой рассказывали друг другу о новых платьях и шляпках, которые по этому случаю заказали своим портным. Важные государственные мужи также, не стесняясь, хвастались новыми туалетами, и, одновременно с этим – удачными вложениями и новыми любовницами. Впрочем, ничего нового – за зиму общество ничуть не изменилось, и даже наоборот – после зимнего затишья тяга к развлечениям только возросла. Тот, кто хорошо знал придворное общество, сразу мог отличить правду от пустословия, и понимал, что шляпки, конечно же, были отнюдь не столь восхитительны, как о них говорили, а любовницы – не столь изысканы, как их описывали. Но суть была ясна – каждый стремился вызвать как можно больше зависти со стороны окружающих, приукрашая правду до неузнаваемости.

Беранже слишком давно не выходил в свет, а потому чувствовал себя неуверенно, и даже Марисэ, не отходивший от него, не мог подарить чувства защищённости и покоя. Когда же герцог ангулемский отлучился, чтобы поприветствовать марсельских гостей, Нарцисс совсем сник, хотя вокруг него собралось достаточно народу, и каждый осыпал его расспросами о самочувствии и настроении. Трели флейтистов и скрипачей навязчиво звенели в ушах, заставляя перекрикивать. Тут же возникла и герцогиня де Вард, его давняя знакомая, никак не оставлявшая надежды его соблазнить, и Жюльен, который упорно оказывал знаки внимания много месяцев подряд, и е ещё какие-то девушки и молодые люди. Словом, собрались все, и все уделяли Чёрному Нарциссу внимание, однако он чувствовал себя совершенно ненужным и забытым, сердце его билось часто и беспокойно, и он едва скрывал дрожь в руках, когда ему подносили вино. Вскоре на пороге Овального зала появился тот, с кем были связаны неприятные предчувствия: Дювернуа собственной персоной, облачённый во всё тёмно-лиловое, с золотым водопадом распущенных волос, с сияющей улыбкой прошествовал к центру зала в сопровождении Франсуа де Сада и ещё каких-то миньонов. Гийом даже забыл отвечать своим собеседникам, неотрывно следя за ним, и пытаясь узнать в статном, и немного надменном графе де Даммартен того робкого мальчика, который всегда держался за него… «…как утопающий за бесполезную соломинку» – пронеслось в мыслях Гийома.

Нельзя сказать, что Дювернуа вёл себя вызывающе. Он остановился рядом с маркизом де ля Пинкори, поклонился ему, и, сказав пару слов, отошёл со своей свитой в сторону, расположившись в нише. Осанка, походка, мимика – это был не Тома, а совершенно чужой человек. Когда его спутники переключились на разговоры друг с другом, он, чуть прищурившись, обвёл взглядом присутствующих, где-то безразлично скользя, а кое-где задерживая. Именно такой взгляд – свысока, из-под ресниц, – поймал на себе Гийом. Именно поймал, а не заметил, потому как сам его ждал, боясь, при этом, с ним встречаться. Противоречие полоснуло неправильностью вместе с колким безразличием, встреченным в янтарных, зрячих глазах, и Нарцисс отвёл взгляд, но не первым – они отвернулись друг от друга одновременно.

– Ваш брат так возгордился, став графом, что теперь даже не подходит к вам. А ведь вы так о нём заботились! – воскликнул Жюльен.

– Вероятно, он ни разу не навестил вас, пока вы были больны! – вторила ему мадам де Вард, поражённо наблюдая за немой сценой, так называемой, встречи.

– Мой младший брат тоже не желает меня знать, – тут же подхватил танцовщик Жофре, брат которого стал виконтом, но сперва был фаворитом, а потом и мужем некой мадам де Сов, – я теперь ему неровня. Экая заносчивость!

Они все говорили, говорили, переключаясь постепенно каждый на своё, а Гийом стоял в их кругу, будучи не в силах и слова вымолвить. Горло сковало судорогой, и он едва мог дышать, до хруста сжимая кулаки, и с трудом сдерживая слёзы обиды.

– Прошу меня простить. Дамы, господа, – коротко произнёс Нарцисс, и поспешил к выходу, слыша позади: «Ах, бедный Гийом. Должно быть, ему очень больно», и не обращая ни на что внимания. Он хотел успеть уйти до появления короля и мадам де Помпадур, иначе тогда ему было бы не избежать ещё добрых двух часов пустых расспросов и, – не приведи Господь – пения. Только он оказался за порогом, как его нагнал Марисэ, хватая за плечо.

– Куда это вы собрались? Сейчас появится Его Величество!

– Прошу вас, отпустите, я хочу уйти, – едва сдерживая истерику, Гийом старался говорить тихо и спокойно.

– Почему? Это из-за Дювернуа? – глаза японца вспыхнули, но он подавил в себе раздражение.

– Ах, нет! Что вы! Мне просто стало дурно… я… я вернусь, обещаю. Мне только нужно прилечь!

– Слушайте меня внимательно, Гийом, иначе это всё очень плохо закончится, – больно припечатав оторопевшего Билла спиной к стене, и не обращая внимания на проходящих мимо придворных, любопытно глазеющих на развернувшуюся сцену, прошипел Марисэ, – Вы сейчас же возвращаетесь в салон и находитесь там до конца приёма. Вам ясно?

– Но если я упаду в обморок при короле! – беспомощно пискнул Гийом, перепугано глядя в сузившиеся от злости чёрные глаза напротив.

– Не упадёте. Полно закатывать истерики, когда очередной бывший любовник не одарил вас вниманием, – отчеканивая слова, сказал Марисэ, – Идёмте, неприлично отсутствовать так долго.

Чёрный Лебедь резко развернулся и проследовал обратно в зал, куда через другие двери уже вошли Людовик XV и маркиза де Помпадур, и присоединился к маркизу дю Плесси. Гийом провожал его взглядом, и не мог понять, откуда взялось столько злости и недовольства им. Сказанные слова резали по живому, отражая суть и правду, но были слишком жестокими. Во всяком случае не Марисэ должен был их произносить. Еле переставляя ноги, Беранже поплёлся вслед , когда вдруг его остановил высокий, смуглый мужчина в тёмно-зелёном облачении, типичный марселец.

– Мсье Гийом Беранже? Моё почтение, сударь, – будто не замечая бледности и смятения в глазах Гийома, начал он, поклонившись, – Я из Марселя…

– Беранже! – послышался сзади раздражённый голос.

Незнакомец вновь взмахнул шляпой, приветствуя герцога ангулемского:

– Светлейший герцог! Какая честь вас видеть!

– И я очень рад вашему приезду, граф! Я подойду к вам позже.

Грубо схватив Гийома под локоть, Марисэ повёл его за собой, и почти вытолкнул к королю.

– Как ваше самочувствие, Гийом? Надеюсь, вам лучше? – лениво поинтересовался король, выслушав приветственную речь, – я уже соскучился по вашему пению!

– Намного лучше, Ваше Величество. Вы очень добры.

Гийом вздрогнул, когда услышал последние слова короля. Туман, стоявший перед глазами до этого, тотчас рассеялся, и он тяжело вздохнул.

– Но я не буду вас мучить сегодня. Пойдите-ка, выспитесь. Но чтобы завтра были бодры и веселы!

– Так и будет, Ваше Величество, – тихо ответил Гийом, и, поклонившись, пошёл прочь из зала, не поднимая глаз на толпящихся вокруг людей.

***

Едва оказавшись за чёрными дверями, Нарцисс бегом бросился в свои покои, запершись на ключ. Он никого не хотел видеть, и в особенности Марисэ. Ревность была совершенно естественным чувством, но Гийом хорошо понимал, что дело не столько в ней. Герцог наверняка устал постоянно ухаживать за ним, беречь и опекать – вот и всё объяснение. А ещё вероятнее, что… Гийом не захотел думать о третьем, самом неприятном варианте развития событий.

Он просидел всю ночь, прислушиваясь к шагам за дверью, но никаких других, кроме шагов слуги, он не слышал – Марисэ не возвращался к себе после приёма. Усталость накрыла Гийома тяжёлым покрывалом сна лишь под утро. До этого же он мучился событиями прошедшего вечера, понимая, что Марисэ по-своему прав во всём, но только изменить он не мог сейчас ничего. Он привык, что Дювернуа зависим от него, привык, что этот юноша был, был ненужным, но таким привычным. Теперь же это был холодный и заносчивый граф де Даммартен. Чужой.

Наилучшим способом притупить неприятное чувство было ничто иное, как вино. Наполнив серебряный кубок, Беранже сел в кресло, и попытался внушить себе, что всё хорошо, что скоро вернётся Марисэ, они снова разделят постель, и всё станет как прежде. Но ничего не вышло – Марисэ не возвращался, и Гийом наливал себе второй, и третий, но кроме дурноты ничего не чувствовал. В который раз за последние несколько месяцев, он познал одно из тех ощущений, которые он ненавидел более всего – ощущение беспомощности, когда происходящее неподвластно ему.

***

Проснувшись около полудня, Беранже обнаружил себя в кресле, и стоило пошевелиться, как неприятное покалывание расползлось по затёкшему телу, и жажда дала о себе знать. Покачиваясь, и еле удерживаясь на ногах, он прошёл к двери, и отперев её, прислушался к звукам – было очень тихо.

– Пьер, Пьер, – негромко позвал Гийом, и тотчас перед ним возник слуга с кувшином воды, полотенцем на плече и фарфоровой чашей для умывания.

– Уже иду, мой господин!

– Мне бы воды попить.

– Сию минуту!

Вернувшись в опочивальню Нарцисса, Пьер подал ему стакан холодной воды, и когда юноша допил, осторожно спросил:

– Вы никого не ждали, монсир?

– Нет… – пытаясь сосредоточить взгляд на лице слуги, ответил Гийом, – Почему спрашиваешь?

– Дело в том, – шёпотом начал слуга, – что сегодня утром, около девяти часов, постучался мальчик-посыльный и принёс корзину, обёрнутую тканью. Сказал, что это для монсеньора Беранже.

– А где герцог? – спохватился Билл.

– Почивать изволили Его Светлость, – ответил Пьер, – воротились в седьмом часу.

– Принеси-ка мне её, – приказал Гийом, гадая о содержимом странной передачи.

Слуга вернулся, неся в руках плетёную корзину, обёрнутую красным шёлком. Не медля , Билл отбросил ткань, и его глазам предстало невиданное великолепие – не менее трёх сотен подснежников, очень крупных и свежих!

– Какая красота… – протянул слуга, глядя на весеннюю красоту.

– Это от герцога, – смущённо произнёс Нарцисс, и улыбнулся, – вчера он принёс мне немного. Потом мы повздорили, и вот…

– Надо бы поставить их в воду, – понимая пикантность ситуации, Пьер поспешил выйти, – принесу какую-нибудь вазу.

Гийом расплылся в счастливой улыбке, полагая, что таким образом Марисэ решил с ним помириться, и с облегчённым вздохом взял из корзины несколько подснежников. Любуясь ими, он не сразу заметил, что под цветами спрятан конверт. Билл немного поколебался, глядя на него, но потом раскрыл и достал аккуратно сложенную записку, написанную неизвестным ему почерком. Он едва успел сунуть её под подушку, когда в комнату вернулся слуга.

Пока Пьер помогал ему расставлять цветы по вазочкам, Гийом сгорал от нетерпения узнать, что написано в таинственной записке, и от кого она. И как только за слугой закрылась дверь, он быстро достал конверт, и, задёрнув занавески алькова, принялся читать:

«Несравненный Гийом!

Не знаю, простите ли Вы мне такое дерзкое обращение, но при взгляде на Вас разум мутнеет, и самообладания хватает разве что на соблюдение правил этикета. В противном случае ещё вчера я бы упал к Вашим ногам, даже в присутствии Его Величестве, моля о позволении быть Вашим смиренным слугой. Но вчера Вы удалились так скоро, что я не успел засвидетельствовать Вам своё почтение. Посему, прошу принять моё скромное подношение. Смею надеяться, что эти весенние цветы достойны того, чтобы их коснулись хотя бы Ваши стопы, которые я давно мечтаю осыпать поцелуями.

Я впервые увидел Вас в Марселе. Ваше искусство танца поразило меня до глубины души, и с тех пор я не знаю покоя. У меня были кое-какие дела в Париже, и я приехал сюда вместе маркизами дю Плесси, втайне лелея надежду лицезреть Вас.

Я не называюсь потому, что боюсь навредить Вашей репутации. Но остаюсь Вашим поклонником, и надеюсь принести к Вашим ногам ещё не один дар».

Удивлению Гийома не было пределов. Залившись румянцем, он внимательно перечитал эти строки несколько раз, так и не придя ни к какому заключению. Вчера были разные встречи, но чувствовал он себя настолько дурно, что слабо помнил что-либо вообще. Беранже поспешно поднялся с ложа и быстро кинул конверт в камин, дабы Чёрный Лебедь ненароком его не обнаружил. Пока бумага сгорала и скручивалась в огне, обращаясь в пепел, Гийом пытался построить хотя бы одно здравое предположение, но ничего не шло в голову. И, несмотря на опасность такого романа, тайный поклонник интриговал, заставляя вновь почувствовать себя… Нарциссом, по-прежнему желанным и привлекательным.

ТВС

========== Часть III. продолжение 5. ==========

* http://youtu.be/A5FpHOnKQP8 – М.Батлер – Дю Ван*

Покорный данник, верный королю,

Я, движимый почтительной любовью,

К тебе посольство письменное шлю,

Лишенное красот и острословья.

Я не нашел тебя достойных слов.

Но, если чувства верные оценишь,

Ты этих бедных и нагих послов

Своим воображением оденешь.

А может быть, созвездья, что ведут

Меня вперед неведомой дорогой,

Нежданный блеск и славу придадут

Моей судьбе, безвестной и убогой.

Тогда любовь я покажу свою,

А до поры во тьме ее таю.

© У.Шекспир, сонет 26

Залитый утренним солнцем, которое изо всех сил старалось пробудить землю он зимних грёз, кабинет графа де Даммартен походил на обитель муз. У камина стояла ваза с мимозами, которые своим нежным ароматом напоминали о приходе весны – времени года, когда всё живое пробуждается и тянется к свету в неумолимой погоне за новой жизнью. Страсти, краски, безумие сливаются в один пёстрый вихрь, уносящий чувства от холода и бездействия. И только самые стойкие умы не поддаются иллюзии торжества жизни, оставаясь верными непреходящим ценностям.

Дювернуа сидел за письменным столом, медленно выводя чернилами завитушки заглавных букв на исписанном листе. Рядом лежал словарь, в который он часто заглядывал, поскольку правил правописания, за ненадобностью письма, он уже не помнил. Слева от стола, прямо под окном, образовывала утончённый силуэт арфа, чьи струны медным свечением не могли затмить восхитительных локонов своего хозяина. Тихий стук пера о горлышко чернильницы нарушал идеальную тишину кабинета, в то время как птичий щебет был неслышен из-за закрытых рам окна.

Золотистые волосы, отражающие сияние солнца, то и дело спадали на лоб, мешая прекрасному сочинителю: он раздражённо заправлял непослушные, рассыпающиеся пряди за ухо, но шелковистый мёд немедленно возвращался, путая и без того неясный взгляд. Тонкие, будто высеченные из слоновой кости, пальцы крепко сжимали перо, а перламутровые ногти были перепачканы чернилами. Потому, когда чёрное пятно, в очередной раз, расползлось по бумаге, Тома зло скомкал лист, и отшвырнул его в угол, после чего повязал на голову шарф, чтобы волосы больше не маячили, и вновь принялся за написание. Он писал так уже два часа, то и дело что-то меняя, зачёркивая, и разрывая неудавшееся.

– Что вы пишите, любовь моя? – тихо подкравшись, шепнул Франсуа на ухо арфисту, нежно обвивая его плечи руками.

– Новый стих, – без улыбки ответил Тома, быстро переворачивая лист, – я очень хорошо слышу, друг мой, посему не подкрасться вам ко мне незамеченным.

– Во славу любви, надо полагать?

Де Сад лукаво улыбнулся, юркой ладонью проникая под тонкий муслин, чтобы удовлетворить жаждущие пальцы прикосновением к тёплой бархатистости. Но когда сорочка спала с плеча Дювернуа, обнажая сливочную кожу, глазам Франсуа открылся тонкий шрам, уходящий к лопатке.

– Можно и так сказать. Это всего лишь ода, заказанная королём, – ответил на вопрос Тома. Ощутив пристальное внимание юноши, он, одёрнув ткань, поднялся из-за стола.

– Откуда этот страшный шрам?

– Не припомню, чтобы вас подобное пугало, – насмешливая улыбка коснулась губ арфиста, – куда ему до ваших-то?

– Мои оставлены страстью, – не прекращая попыток обнять Тома, возразил Франсуа, и, потянув за шарф, высвободил русую копну, – к тому же, они всегда будут служить памятью о сладких ночах с вами.

– Сейчас утро, любезный виконт – не время размышлять о делах ночных.

– О вас, Тома, можно размышлять всегда, и никогда не насытится.

Сказав это, де Сад потянулся к губам Дювернуа. Воспоминания ночи пьянили его пылкий ум, а некоторое безразличие и холодность любовника оказывали противоположное влияние. Однако его чаяния не были удовлетворены.

– Вам известны, мои условия, – ладонью останавливая приоткрытые уста в паре дюймов от своих, Тома внимательно посмотрел на де Сада.

– Я так давно мечтаю о них, позвольте мне, – зашептал Франсуа, одновременно покрывая коснувшиеся его губ пальцы мелкими поцелуями, – Почему вы не позволите мне? Только одно прикосновение…

– Сударь, не завышайте цену вашим устам.

Несмотря на приятные ласки, которые дарили рукам настойчивые губы Франсуа, арфист не чувствовал ничего, и продолжал смотреть на него с долей снисходительности. Юноша заметил это, и отпрянув вмиг, воскликнул:

– Но сейчас не одна из тех наших игр, и я не раб, Тома!

– Вы раб до тех пор, пока хотите им быть. Не я вас держу в этом рабстве.

– Ах, вот так! Прощайте, ледяной господин! Больше вы меня здесь не увидите!

Отвесив манерный поклон, раздосадованный де Сад поспешно скрылся за дверью, и арфист услышал стук его каблуков о мраморные ступени. В который раз любовник покидал его, и почти всегда с одними и теми же словами, но возвращался вновь, спустя несколько дней – сколько именно, Тома не считал. Требование же у этого жеманного юноши было только одно: получить долгожданный поцелуй в губы, который Дювернуа ему так и не позволил за весь их бурный, двухмесячный роман. Какие угодно ласки был готов Франсуа за это подарить, и дарил их в избытке, но Тома был непреклонен, и в самые жаркие моменты отворачивался, мотивируя тем, что никогда не любил таких поцелуев. Неизменным аргументом де Сада было: «Другие не умели целовать вас. Позвольте мне, и вы не сможете оторваться». Тома лишь молчал в ответ на это, занимая такие разговорчивые, и жадные до непрестанных поцелуев губы юноши тем, на что они годились, по его мнению, лучше всего. Сейчас же произошла очередная истерика, которая нисколько не всколыхнула арфиста.

Улыбнувшись чему-то своему, он направился к окну, чтобы распахнуть его и впустить в кабинет немного свежего воздуха.

Волна прохлады затопила прибежище одинокой музы, возвращая мысли к прежним заботам. Прерванный во время написания красивых строк, арфист не стал больше браться за перо, но сел за свой инструмент, который так и манил к упругим струнам. Мелодия полилась чистой рекой, нежной, постепенно теплеющей, точно как весеннее русло, несущее на своих водах кусочки льда. Если бы кто-то видел сейчас арфиста, то непременно утонул бы в очаровании его облика, всё в котором сквозило глубокой печалью. Резкий и надменный с любовником ещё четверть часа тому назад, один он вновь стал тем самым, прежним Дювернуа, только в нём теперь прибавилось изысканной обольстительности, некоего шарма, которого не было прежде. Исчезли черты, что напоминали о детстве, исчезла невинность. Она исчезла вместе с пушком на щеках, что делал их похожими на лепестки крокуса. Заострились скулы и подбородок, делая жёстче овал лица. Изменился крутой изгиб губ: из чувственно-нежного, с печально опущенными уголками, он стал холодным, властным, с тенью надменности. Но сейчас, когда с этих губ слетали прекрасные слова, они походили на лепестки розы, чья красота затмевает боль, оставленную её шипами. Неизменными оставались лишь руки арфиста, что не забывали своего призвания, и волосы, по-прежнему менявшие свой оттенок в зависимости от времени суток и света, становясь то тёмно-медовыми, то золотисто-пшеничными. Они вновь достигали поясницы, являясь предметом восхищения мужчин и зависти юных кокеток.