Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

– Это всё, – продолжал свой возмущённый монолог Гийом, – доказывает то, что ты отнюдь не равнодушен ко мне, и только пытаешься делать вид, будто бы ты – нерушимая скала! Так вот, Тьери Лерак, тебе никогда не удавалось скрывать своих чувств! По крайней мере, не ко мне, мой мальчик. И не нужно этих слёз, они тебе ничем не помогут, я ненавижу слёзы и ты давно это знаешь.

Последние слова, сказанные насмешливым тоном, и с той самой лёгкой ухмылкой, которую с ужасом вспоминал Тьери, стали последней каплей для по-настоящему крепкого терпения последнего. На самом деле часом ранее Гийом приказал срезать именно жёлтые лилии, аромат которых был намного легче белых, и сейчас только выдумал предлог, под которым мог бы придраться к молчанию своего слуги. Тьери не повезло потому, что он действительно не мог с уверенностью сказать, какого цвета должны были быть лилии, так как слушая приказы своего хозяина он не слышал их сути, а растворялся в бархатных нотах голоса Гийома, которые вызывали внутри дрожь. Гийом же с удовольствием отметил, что парень действительно не помнит, что было ему приказано.

– Ты вновь желаешь меня унизить, издеваешься, пытаешься доказать мне моё собственное ничтожество и слабость, – заговорил юноша ровным тоном, который давался ему с большим трудом. – Я не могу и не желаю чего-либо объяснять. Зная о моём отношении, ты теперь хочешь доказать мне, как я жалок, раз до сих пор не могу забыть того, что было в Марселе много лет назад. Так слушай же: да, я не думал, что когда-либо тебя увижу, и главное, я этой встречи не хотел. Однако, видит Бог, что для меня эти обрывки памяти бесценны, и я никогда не переставал тебя любить. Но что дало тебе право сейчас так со мною обходиться? – говоря это, Тьери удивлялся сам себе, но прежняя обида и боль всколыхнулись по-новому, – Ты пренебрегаешь всеми, кому ты дорог, и кто ни секунды не раздумывая отдал бы за тебя собственную жизнь. С теми же, кому ты безразличен, но кто в состоянии удовлетворить твои непомерные амбиции, ты мягким шёлком стелешься…

– Не заговаривайся! – выкрикнул Гийом, не ожидавший таких резких слов, но остановился. Вокруг них летали бабочки, и когда одна из них в очередной раз попыталась сесть Гийому на плечо, привлёкшись ароматом от него исходившим, он раздражённо хлопнул себя по рукаву так, что мотылёк упал на землю со сломанными крыльями.

Последовала обоюдная пауза.

– Я лишь сказал правду. Прошу меня простить. Теперь я ваш слуга и негоже господину заводить со слугами задушевные беседы. Это может быть неправильно расценено.

Низко поклонившись, Тьери печально взглянул в глаза своему умопомрачению, подобрал с травы садовые ножницы, которые нечаянно выронил, и направился к большой клумбе белых лилий, густой аромат которых действительно очень любил арфист.

К слову, о Дювернуа Гийом не думал совсем, и за последний месяц только Тьери постоянно следил за тем, чтобы слепой мальчик вовремя поел, помогал ему спуститься в сад, и даже несколько раз расчёсывал его, поскольку Беранже постоянно отсутствовал, занимаясь либо во дворце, либо в Париже у мэтра Лани. И не столько репетиции держали его – а от них он очень уставал – сколько его возрастающий интерес к Александру Этьену. Беранже не упускал возможности лишний раз попасться ему на глаза, что-то сказать, или ещё как-то обратить на себя внимание вельможи. А самого маркиза очень забавляла постоянная игра в переглядки, словно обоим было по шестнадцать. Ко всему этому, стоило щедрому на комплименты ловеласу шепнуть в аккуратное ушко пару нескромных замечаний, как щёки Гийома вспыхивали, и он начинал щебетать в ответ какие-то глупости. Такая перемена в настроении обычно сосредоточенного на занятиях танцора, радовала Александра, давая понять, что его цель уже не за горами, а потому он не спешил, зная, что рано или поздно Гийом окажется в его постели. Причём, не просто согласившись, а по собственному горячему желанию. Словом – маркиз распалял это самое желание в нём и терпеливо дожидался, не прилагая особых усилий. Конечно, свободные минуты были редки в распорядке дня Нарцисса, а подготовка и репетиции порядком изматывали, но не настолько, чтобы не найти времени для Тома, который после последнего разговора на тему их отношений, не предпринимал попыток выяснять что-либо. Так всё и шло.

Выслушав Тьери, прежде такого нежного и покладистого, но вдруг проявившего небывалый пыл и стойкость, Гийом ещё какое-то время стоял посреди сада, глядя в одну точку, и осознавая, что юноша прав. В самом деле, Беранже не думал, что Тьери воспримет всё именно так, и полагал, что хоть судьба и столкнула их вновь почти сказочным образом, в душе его не настолько бурно кипит то, чему давно пора было успокоиться. Хотелось ответить дерзкому мальчишке, посмевшему указать на недостатки, более того, Билл заметил, что пауза была расценена по-своему, и это ему совсем не нравилось, но было одно обстоятельство, которое не позволяло грубить Тьери. И это было вовсе не чувство вины за причинённую в прошлом боль.

На самом деле, молодой человек действительно решил, что ему удалось шелохнуть ледяную душу Беранже. Но Гийома сдерживало лишь молчание Тьери, который с первого раза понял, что раз Тома – его брат перед маркизом и остальными, значит, так тому и быть. Лерак, как бывший марсельский сосед семьи Беранже, мог сразу уведомить господ о том, что Тома – не брат Гийому. Фамилию Билл всегда и везде называл свою, сказав, что Дювернуа – девичья фамилия их покойной матери, и на это Тьери также упорно молчал, хотя любой другой на его месте, если не разоблачил, то непременно попытался бы шантажировать бывшего любовника, но Тьери не только не сделал этого, но и по-настоящему хорошо отнёсся к слепому арфисту, ответственно исполняя любые указания нового хозяина.

Вернувшись в дом, Гийом поспешил убедиться, что Тома не слышал его недавнего разговора с Лераком, поскольку никогда не рассказывал о своём давнем знакомстве с новым слугой. Арфист улыбнулся своей неизменно-солнечной улыбкой, когда Билл подошёл к нему сзади и обнял, положив голову на плечо. Гийом не видел этой улыбки, но знал, что она светится на лице любимого мальчика, которого он, мало по малу, сам начинал видеть, как своего брата. Ни то из-за того, что постоянно всем так его представлял, ни то потому, что объектом неконтролируемой страсти уже стал кто-то другой. Но к Тому его по-прежнему тянуло, и сердцем, и совестью. Сердце не было готово забыть – да что там – Нарцисс был совсем не готов отпустить арфиста, или позволить другому его забрать. Совесть же не позволяла причинять боль ущербному человеку, которого он сам оставить не хотел, несмотря на новые увлечения. Какая-то невообразимая смесь чувств бурлила внутри, и противоречия начинали разрывать ум на части, когда Тома так, как сейчас, нежно обнимал Гийома, и начинал целовать так, как целовал бы хлопья снега – бережно, невесомо, будто его Нарцисс вот-вот растает. Он по-прежнему оставался для Билла самым родным, по-прежнему с ним одним провансалец ощущал себя так уверенно и защищено, и по-прежнему был способен пробудить желание отдать себя. Причём, в этом было больше правды, чем в чём-либо другом. В минуты их единения Гийом ощущал себя другим и покидал мир, к которому стал привыкать. В эти редкие минуты он ощущал себя обожаемым и дорогим. В эти сладкие минуты он не всегда был уверен, что достоин своего слепого сокровища.

Что ощущал Тома? Для него Гийом был всем, хотя в действительности, тот лишал его воздуха, оставляя взамен лишь себя и несколько аров земли, которыми ограничивался их дом с садом. Тома мечтал аккомпанировать Гийому на арфе, когда тот танцует, поскольку был уверен, что танец его возлюбленного настолько же безупречен, как песнь медных струн. Он даже не знал, сколько раз мэтр Лани, и даже Александер Этьен, ругали Гийома, настаивая привести брата во дворец – представить королю и позволить юноше играть для него. Тома даже не догадывался, что из одной ревности его родной и любимый Нарцисс не хотел выводить его в свет, который сверкал огнями напускного великолепия всего в паре сотен шагов от их жилища. А уж о том, что ревность заключалась вовсе не в понятном нежелании делить его самого, а в боязни Гийома делить с ним внимание к себе, он бы даже не подумал. Несомненно, Беранже не позволил бы никому и пальцем коснуться того, кого считал своей собственностью, но более всего он не потерпел бы конкуренции со стороны этой собственности, даже несознательной. Он знал, как загораются глаза маркиза при виде красивых молодых людей, и близость Тома ко двору совсем не устраивала его.

Тома никогда не задумывался, что за несчастье – быть драгоценным камнем. Камнем, чьё сияние затмевает не только диадему, в которую вставлен, но и лик того, кому принадлежит эта диадема.

Для арфиста все причины и следствия Беранже были непонятны, а все метаморфозы в их отношениях он объяснял слишком просто и наивно. Искренне полагая, что не подходит своему несравненному Нарциссу, он где-то в глубине души желал для него лучшей участи, чем беспросветная жизнь рядом с собой. Но лишь очень глубоко в своих мыслях он допускал подобное, а в основном… старался не думать об этом. Потому что отдать Гийома другому было выше его сил. И каждый раз, когда тот задерживался дольше обычного, или был чуть холоднее, Тома едва сдерживался, чтобы не совершить чего-то, о чём бы потом сильно жалел. Арфист мог видеть не лучше прежнего – лишь размытые цветовые пятна и свет, но это не мешало ему чувствовать взгляды гостей на Гийома, а ещё хуже – взгляды, что посылал Гийом некоторым из них. А поскольку в их доме часто бывали только мэтр Бартелеми Лани, маркиз де ля Пинкори, и пожилой Гастон де Ширак, нетрудно догадаться, к кому могли быть обращены взоры Нарцисса. Дювернуа списывал это на своё больное воображение, всюду рисовавшее ему расставание с любимым, но он ничего не мог поделать, когда ощущал взгляды Билла, достающиеся не ему. Это чувство было таким всепоглощающим и угнетало настолько, что он ни разу не почувствовал на себе восхищённого взгляда одного из этих гостей. Впрочем, это могло происходить потому, что взиравший тщательно скрывал свой интерес.

Момент тишины затянулся, и пустота без слов заполнилась поцелуями, которые каждый из них дарил по-своему, и по разным причинам. Один обжигал любовью, граничащей с жадностью, что не принимала возражений, а другой бережно и благодарно отвечал на эту любовь, пытаясь заменить душу телом, даря иллюзию спокойствия плавными движениями губ и языка. Поддев пальцами лёгкие кружева, Гийом проскользнул ладонью под сорочку Тома, и стал мягко поглаживать горячую поясницу, второй рукой путаясь в медовых волосах. Дювернуа не отставал от Нарцисса, медленно освобождая его от одежды. Медленный танец постепенно ускорял ритм, и увлёкшись, Тома сам не заметил, что уже полностью обнажён, и к телу тесно прижимается Билл, сладко вздыхающий сквозь поцелуи. Если какие-то тревожные мысли и были у обоих, то они мгновенно улетучились, стоило им почувствовать друг друга ближе, и поскольку Тома очень берёг тело своего возлюбленного, которое для танцев нужно было поддерживать в надлежащей форме, то даже не думал о большем, чем невинная, на первый взгляд, игра поцелуев.

Гийом стоял спиной к стене, и чтобы было удобнее, Тома заставил его на неё облокотиться, а сам присел на колени, опускаясь губами ниже: сначала целуя грудь, потом талию и живот, а затем, оглаживая руками изящные линии бёдер, спустился поцелуями к ним. Биллу надоело ждать, а вид русоволосой сладости, которая с закрытыми глазами выучила, и наизусть знала его тело и желания, только усиливал ноющую тяжесть внизу. Крепко сжав пшеничные пряди у затылка, Гийом стал направлять жаркие уста туда, куда они не спешили подходить, дразнясь и не давая расслабиться. Тома усмехнулся этому нетерпению, и оставив красочный засос на молочно-мраморном бедре, перешёл к самой возбуждённой и горячей части тела своего принца. Он облизывал горячий ствол, наслаждаясь вздохами Нарцисса, брал его глубоко, туго обхватывая губами, обнимая и поглаживая точёные колени своей мечты, и сам не удержался от восторженного выдоха, почувствовав на плече бедро Билла, плавно прижавшего его ещё ближе таким образом.

Гийом позволял ему себя, давал себя, и неважно каким именно образом – большего арфист и не хотел. Ему было достаточно повелительных нот в голосе, жарких выдохов с его именем, и властных рук, научивших любить своего обладателя так, как тот того хочет. Тому было достаточно нарисованного сознанием образа, с белоснежной кожей, сейчас горячей и влажной, иссиня-чёрным шёлком волос, струящимся по острым плечам. Достаточно его одного, Гийома, с идеальными чертами лица и чувственно-мягкими губами, что иногда произносили непристойности, откровенно озвучивая желания, а порой сами вытворяли невообразимые вещи с его телом.

Глядя сверху вниз, Билл не отрывал мутного взгляда от лица Тома, следя за тем, как сочные губы обхватывают его член, то погружая в горячую глубь рта, то смыкаясь на блестящем кончике; соскальзывают на яички, а затем на бёдра или низ живота, а острый язычок помогает им, оставляя на пылающей коже мокрые следы. Слишком красивый, слишком чистый, но от этого ещё более притягательный и вызывающий необоримое желание. Тома прикрыл глаза и его длинные ресницы отбрасывали тень на щёки в лучах заходящего за окном солнца. Тёмно-русые волосы, шелковистыми прядями спускались по плечам, золотясь в оттенках заката, соприкасаясь с бедрами Гийома так, что от всех ощущений вместе у него стало темнеть в глазах. Ласковые руки придерживали снизу, не давая опуститься на пол, но продолжать уже не было сил, и резко толкнувшись в обволакивающее тепло, Нарцисс громко ахнул и окропил горячей страстью раскрасневшиеся уста своего мальчика.

Приходя в себя, Гийом наблюдал за тем, как Тома облизывал губы, собирая последние капли семени, и не удержавшись, склонился к нему и впился в эти чувственные уста, всё ещё несущие его собственный вкус. Целуя арфиста, он спустился рукой к его паху, и в несколько движений довёл его до выплеска, шепча на ухо самые нежные слова.

***

Арфист и его Божество ещё долго сидели на полу, обнявшись, и безмолвно наблюдая за минутами, которых у них с каждым разом становилось всё меньше и меньше. Мир, однажды расцветший под тенистыми яблонями, рассыпáлся на мелкие крупицы, и каждый из них чувствовал это по-своему. Оторваться невозможно, но и прошлого не вернуть. Если раньше жизнь шла своим чередом и сладко тянулась, как тягучий прошлогодний мёд, то теперь она пролетала, хоть и наполненная новыми впечатлениями, а Гийом не мог выделить ни одного дня, который хоть чем-то отличался бы от предыдущего.

Спроси: зачем в пороках он живет?

Чтобы служить бесчестью оправданьем?

Чтобы грехам приобрести почет

И ложь прикрыть своим очарованьем?

Зачем искусства мертвые цвета

Крадут его лица огонь весенний?

Зачем лукаво ищет красота

Поддельных роз, фальшивых украшений?

Зачем его хранит природа-мать,

Когда она давно уже не в силах

В его щеках огнем стыда пылать,

Играть живою кровью в этих жилах?

Хранить затем, чтоб знал и помнил свет

О том, что было и чего уж нет!

(Сонет 67)

POV Bill:

О, как же я тебе завидую, мой слепой счастливец! Тебя не прельщают красоты дворцов и их обитателей, не манят обещания обольстительных взглядов, не привлекают пустые, но занимательные разговоры. Для счастья тебе нужна лишь моя тонкострунная соперница и тишина, в который ты так тщетно создаёшь наш недостижимый рай. Рай, кристально-чистый и прозрачный, в котором всё видно и понятно, и кажется, что вот – руку протяни – коснёшься этих вечных сокровищ, так величественно покоящихся на троне твоего постоянства. Вот она – мерцающая в твоём солнце верность; вот любовь, переливающаяся семью цветами радуги, и ещё сотней полутонов и оттенков; вот алмаз, ещё не отшлифованный, который зовётся верой; а вот огонь в жаровне из неплавящегося льда – это твоя страсть.

Но как бы ни был прекрасен этот мир, он не для меня. Разум надоедливо твердит, что в нём всё правильно и чисто, что он идеален, но я не такой, чтобы быть счастливым в нём. Да, Том, рай – это там, где есть ты, только мне сейчас место в аду. Зная, что на листочке каждого дерева в твоём мире стоит моё имя, а каждая птица там его поёт, я непременно вернусь туда однажды, точно так же зная, что ты будешь ждать меня хоть тысячу лет спустя. А пока… пока позволь мне поцеловать тебя в лоб и снова уйти в мир, пусть лживый и притворный, но такова вся жизнь, а я не могу позволить себе смерть.

– Как твои глаза?

Помогаю встать и одеться. Мой ребёнок.

– Как и раньше, – отвечает тихо, – Гийом…

– Что?

– Ничего.

– Тебя что-то беспокоит? Тьери к тебе плохо относиться? – держу его лицо в ладонях, поглаживая большими пальцами по щекам, замечая вдруг, как он изменился за последние полтора года. Тома отрицательно качает головой, что-то отвечает, но я не слушаю. Я не заметил, когда появились две новые родинки на шее, не заметил, когда легла эта грустная складка у губ, и маленькая морщинка меж бровей. И сами брови стали гуще и темнее. Вспоминая, как впервые увидел его, вижу, что мягкие черты стали чётче, исчезла детская округлость щёк и скулы заострились. И кажется, что даже медовые волосы приобрели каштановый оттенок… О Господи, Тома, ну почему же ты не видишь?! Если бы ты видел меня, видел мир, в котором мы живём… цены бы тебе в нём не было… да только…

– Гийом, ты слушаешь меня?

– Ах, что? Прости, я засмотрелся на тебя, – я лгу, но иначе не могу.

– Я говорю, что приходил сегодня мэтр Жан Бартелеми, и предлагал играть для короля, – надежда в голосе? Я не пущу!

– Когда приходил? Без меня? Как!

– Я сказал, что без тебя я не могу дать согласия, и…

– И правильно! Я тебе не разрешаю!

– Но, Гийом, я подумал, что это было бы прекрасно, да и сколько они будут меня здесь терпеть, если я ничего не делаю. Это прекрасная возможность!

– Нет!

– Но почему? Ты ведь не знаешь, что я мечтаю играть, когда ты танцуешь…

– Ты не представляешь, что творится во дворце! Тебе туда нельзя! Я запрещаю, я не хочу, чтобы на тебя смотрели, чтобы к тебе прикасались чужие!

Догадались, что я против этого предприятия, и решили действовать напрямую? Какая глупость! Лани, Лани, Лани! Я видел его взгляды, и надо заметить, не ошибся. Если бы он такими глазами на меня смотрел, то не изматывал бы так на репетициях, и хвалил бы чаще. Но что, если Александер его надоумил?

– Как? Но ведь ты говорил, что придворные все очень благонравные и ведут себя пристойно… Гийом?

– Я ничего не говорил! И всё, у меня нет больше времени, мне пора, я сегодня долго буду занят. И с мэтром Лани я сам поговорю, чтобы к тебе он больше с подобным не приходил. Я запрещаю тебе. Разговор окончен.

– Билл…

***

Тома протянул ко мне руки, когда я был уже в дверях, но моё возмущение было сильнее, и я вышел, громко хлопнув дверью, и жалею об этом теперь. По сути, он не виноват ни в чём, кроме того, что красив величием античного бога, и того, что мне не хочется видеть его во дворце. Только не сейчас, потому что ни его делить с маркизом не намерен, ни маркиза – с ним. Да и Лани… уж лучше бы мой милый маэстро на меня так заглядывался. Подумать только – я ревную не любимого к окружающим, а наоборот. Но мне слишком тяжело давались мои успехи, чтобы столь беспечно терять возможности. Поговаривают, что этот жеманный блондин из Лилля, стал графом потому что нашёл в маркизе заботливого покровителя. Так почему я должен тратить лучшие годы и здоровье задаром?

Второго Алехандро в моей жизни больше никогда не будет! Уж лучше ещё сотню глупо влюблённых Тьери, чем одного, который будет использовать, одаривая миражами, а потом уйдёт, бросив на постель пару золотых. Когда Тома рядом, пока сидит у ног, как преданный щенок, пока беспомощно зависит, я знаю, что такого не случится. Отойду от него чуть дальше – и его понять становится сложнее, и пелена глупой нежности спадает с глаз. Довериться легко, но выбираться из под обломков ложной веры всего тяжеле. А потому не стоит забывать, что и Тома – всего лишь человек. Обыкновенный человек, который так и прозябал бы со своей арфой в нищенстве, на рыночных площадях, а то и вовсе покоился прахом, если бы однажды его не нашёл я.

Я начинаю терпеть.

Я устал.

POV Author:

Идя в направлении дворца по аллее, наполненной ароматами летнего вечера, Гийом увидел на одной из мраморных лавочек пару, о чём-то тихо шептавшуюся. В силуэтах, которые трудно было разглядеть в опустившихся сумерках, он узнал того самого лилльского Нарцисса, с которым имел весьма напряжённые отношения, а во втором – Чёрного Лебедя, таинственная личность которого интриговала ум не меньше, чем всех остальных. С тех пор, как японский красавец нарёк его новым именем, Гийом больше его не встречал, зато слышал много о нём и его романе с Андрэ Жирардо. Увидев их вместе после всех этих разговоров, Беранже только убедился в правдивости слухов – уж больно красноречивым было выражение лица тендитного блондина, однако сам Лебедь держался отстранённо, и выглядел больше, как принимающая сторона.

На самом деле всё так и было. В отношениях пары не изменилось ничего, кроме того, что они стали чаще ссориться и Андрэ всё чаще устраивал некрасивые сцены и требовал к себе больше внимания. Его собственный интерес к жестокосердному возлюбленному начал понемногу иссякать, не получая должной взаимности, и следует отметить, он имел все основания быть недовольным: совершенно недавно во дворце появился некий шевалье Делакруа. Поговаривали, что он является первым наследником Анжу, не смотря на то, что у него есть старший брат. Развязный и самоуверенный, этот Дидье Делакруа был ещё и очень красив, а также был блестящим фехтовальщиком, и если у большинства придворных шпага болталась на поясе лишь для вида, то этот франт носил её не как модный аксессуар. В результате, через несколько дней его пребывания в Версале, по дворцовым кулуарам поползли слухи о якобы состоявшейся у водопада в Булонском лесу** дуэли, которая была долгой и ожесточённой, поскольку в ней участвовали двое лучших фехтовальщиков – Дидье и Чёрный Лебедь. Несложно будет догадаться, из-за чего могли драться эти двое, если учесть, что все предыдущие дни скучающего Андрэ развлекал обаятельный молодой человек с голубыми глазами и дьявольской улыбкой. Хотя, разумеется, повод был назван иной, и ничего смешнее не могли они сказать, как то, что Делакруа якобы наступил на ногу Марисэ, но отказался приносить извинения. Во всяком случае, дуэль состоялась, и была признана ничья, а её причину каждый мог выбирать на свой вкус. Собственно, в Версале так происходило всегда, чего бы ни касалось дело. Свобода мнения, которое можно высказывать не боясь ничего, и быть уверенным, что через полчаса домысел станет первой новостью дня!

Последнее обстоятельство весьма ободряюще подействовало на Жирардо, которому подобный эпизод льстил, но вскоре все его надежды на то, что отношения с Марисэ сдвинулись с мёртвой точки, вынуждены были разбиться о холодность последнего. Даже самые красивые вещи всегда имеют изнанку, и теперь их красивый роман, с цветами, тайными прогулками и сладкими словами, трещал по швам, и казалось, что кусок этой изысканной заморской парчи вот-вот разорвётся надвое. Теперь Андрэ по пятам следовал за Марисэ, пытаясь выяснить хоть что-нибудь, и не понимая, чего хочет от него темноглазый красавец – Чёрный Лебедь уклончиво отвечал на все расспросы, нехотя отзывался на ласки и всё чаще избегал его общества. Так настал день, когда Андрэ, наконец, понял, что сам не желает больше поддерживать эту связь, а потому попросил возлюбленного встретиться в нехарактерное для их прогулок время – на закате, у круглой беседки. Для начала Жирардо хотел прощупать почву и завёл речь издалека, как обычно, рассыпая комплименты и признания, чтобы окончательно убедиться в том, что Марисэ это действительно больше не интересует. При всём этом, глупо было отрицать, будто в глубине сердца не теплилась надежда на то, что их связь ещё может быть спасена. Какой несчастный влюблённый не таит этой хрупкой надежды? Именно этот момент и застал Чёрный Нарцисс, когда шёл по южному саду, направляясь во дворец, где собирался посетить будуар де Помпадур, которая всегда была благосклонна к нему, и не раз изъявляла желание видеть его у себя почаще.

Пройдя по богатым коридорам, и поздоровавшись едва ли ни с каждым, кто встречался по пути, Гийом оказался у дверей покоев маркизы, и прежде чем постучать, прислушался к звукам за ними. Совершенно чётко он услышал фразу, принадлежавшую – как он сумел определить по голосу – мадмуазель Леблан, которая спорила с каким-то мужчиной, доказывая, что герцог Ангулемский вне всяких сомнений влюблён в нового танцора из труппы мэтра Лани. Беранже едва успел отскочить в сторону, прежде чем двери распахнулись, и мимо него быстро прошёл шевалье Делакруа, а вслед за ним выскочила Луиза Леблан, и нарочно задев Гийома оборками пышной юбки, удалилась, оставив за собой приторно-сладкий шлейф духов, очень модного в то время аромата жасмина. Входя в приоткрытую дверь, Беранже обернулся, поскольку ему послышались шаги в коридоре. Тем не менее, там было пусто, и, закрыв за собой дверь, он направился вглубь покоев, где обнаружил мадам де Помпадур в обществе Жозефины де Вард, герцогини Алансонской. Женщины беседовали вполголоса, и замолчали, когда на пороге будуара возник Нарцисс.

– Мой милый мальчик, проходите! Как раз представлю вас своей подруге, – улыбнулась маркиза, обращаясь к Гийому, а потом добавила, обернувшись к герцогине, – Это тот самый Гийом Беранже, о котором я вам недавно говорила.

– Я бесконечно рад приветствовать вас, мадам… – поклонился Гийом, галантно целуя протянутую к нему, усыпанную изумрудами и бриллиантами, руку герцогини.

– Жозефина. Называйте меня по имени, Гийом.

– Вы очень милостивы, сударыня.

– Так что же вас ко мне привело? Наверняка какое-то дело? – вскинула бровь маркиза, жестом предлагая Беранже сесть.

– Нет-нет, я просто пришёл справиться о ваших делах. Давно не имел чести вас видеть…

– Бросьте, милый, – махнула рукой Жанна-Антуанетта, – я давно уже привыкла, что ко мне приходят лишь тогда, когда нужно что-нибудь уладить, и не обижаюсь на это. Таково моё положение.

– Вовсе нет, Ваша Милость! – воскликнул Гийом, мысленно негодуя, что не умеет скрывать своих намерений, – Я серьёзно…

– Ну разве не прелесть он? – усмехнулась де Помпадур, обращаясь к госпоже де Вард, которая с улыбкой наблюдала за их шутливой перепалкой, при этом внимательно рассматривая слегка краснеющего Билла. Казалось, что она изучает его по миллиметру, и при этом более чем довольна обнаруженным. Молодой человек хорошо знал обо всех своих достоинствах и выгодных сторонах, и заметив, как его новая знакомая следит за каждым его движением, стал теребить кольцо с александритом на безымянном пальце, совсем недавно подаренное маркизом де ля Пинкори. Тонкие кисти изящных рук, утопающие в сиреневом кружеве манжет, не оставляли сердцу женщины выбора.

– Сокровище… – задумчиво произнесла она, а потом встала, и, бросив на Гийома весьма красноречивый взгляд, обратилась к маркизе, – Милая Жанна, не соблаговолите ли вы одолжить мне вашего друга не часок другой?

– Ещё немного, и я подумаю, что вы заранее назначили тут свидание, – с некоторым укором сказала де Помпадур, заметив прищур Гийома, который сам провоцировал герцогиню. Не ускользнула от её глаз и та деталь, как он почти незаметно провёл кончиком языка по губам, а также реакцию де Вард на эту мелочь. – Но так уж и быть, одолжу вам мсье Беранже взамен на ту тайну, что вы обещали мне рассказать.

Когда де Помпадур что-то задевало, она не упускала возможности уколоть обидчика. Гийом сделал вид, что не слышал её последних слов, и, как подобает в таких случаях, он встал, направляясь к креслу, в котором сидела герцогиня. Она, неотрывно глядя в его золотистые глаза, поднялась, и взяв под руку, обольстительно улыбнулась. Кстати, отсутствие надоевшей всем пудры на её лице изначально привлекло Гийома, который сразу отметил, что герцогиня очень красива и без хитростей грима.

Поклонившись маркизе, на устах которой промелькнула грустная улыбка, пара уже собралась покинуть её покои, как в дверь тихо постучали, и терпеливо дождавшись позволения хозяйки, вошли. Де Помпадур даже привстала, а в дверях, что вели в переднюю, показались заинтересованные лица мадмуазель Леблан и Дидье Делакруа, когда в будуаре, ко всеобщему удивлению, появился Чёрный Лебедь. Поклонившись, он приблизился к маркизе, тут же целуя руку, но когда проходил мимо Гийома, тот как-то странно вздохнул, и прошло всего пару мгновений, как вдруг раздался испуганный вскрик герцогини де Вард. Когда все к ней обернулись, то увидели, что Гийом лежит на полу, бледный, как полотно.

– Видимо, я всё напутала, – шепнула Леблан хихикнувшему Делакруа, – кажется, это новый танцор влюблён в герцога, а не наоборот.

– Быстро моего лекаря сюда! – закричала маркиза, и подбежала к распростёртому на полу Нарциссу, у которого присевшая рядом герцогиня проверяла пульс, – Что с ним случилось?

– Когда я посмотрела на него, он был уже мертвецки бледен, и прошептал еле слышно: «Это он… он».

– О чём?

– Я думаю, что всё дело в «о ком», а не в «о чём», – хмыкнула Жозефина, подымаясь с колен. – Что-то он больно чувствительный.

– Марисэ, вы хорошо знаете Беранже?

– Не имею чести, – подал, наконец, голос Лебедь, и склонившись над Гийомом внимательно посмотрел на его лицо, вслед за чем произнёс, – это обычный обморок. Не стоит волноваться. Что ж, милая Жанна, тогда я зайду к вам в другой раз. Сейчас не подходящее время для беседы.

Он провёл рукой по холодному лбу Нарцисса, и едва заметно улыбнувшись де Помпадур, вышел вон.

Быстро прибывший лекарь подтвердил глубокий обморок, и, посоветовав пациенту не танцевать хотя бы дня три, удалился, оставив коробочку с нюхательной солью. За это время Гийома перенесли на кушетку, и теперь бегали вокруг него, обмахивая веерами, и следя за каждым вздохом. Обморок продлился достаточно долго, и когда маркиза уже не на шутку обеспокоилась, длинные чёрные ресницы дрогнули, и Гийом еле слышно произнёс: «Том», на что женщины переглянулись, поскольку о существовании брата знала только де Помпадур. Приоткрыв глаза, Билл ещё какое-то время отстранённо смотрел в одну точку, а потом, когда маркиза протянула ему бокал красного вина, что посоветовал врач, спросил: