Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Маркиз дольше всего прощался, шепча что-то на ухо своему другу, будто бы тот мог его услышать, и не сдерживал слёз. Рядом с ним встал на колени граф де Даммартен, Тома, и неотрывно смотрел на закрытые глаза Жана Бартелеми, которые сам закрыл ему навсегда. Дважды.

– Незачем жить, когда нет надежды, – сказал он тихо. Маркиз услышал, но не подал виду.

Де ля Пинкори не отходил от гроба до тех пор, пока не вернулся Тьери с парчовым мешочком, который он тут же, незаметно, вложил в руку покойного. Теперь церемония прощания была завершена, и гроб опустили на дно ямы, после чего каждый бросил по горсти земли, провожая душу, которой больше не было места среди порочных.

Спустя несколько минут поляна скорби опустела, и на месте захоронения остался только Тома, плачущий Тьери, и маркиз.

***

Без короля и придворных, которые отправились в путешествие вместе с ним, и без того траурный Версаль стал пустым и слишком тихим. Идя по зеркальной галерее от маркизы, с которой имел не самый приятный разговор, Гийом вспоминал, как совсем недавно попал сюда впервые, как Жан Бартелеми был добр к нему, как помогал ему совершенствовать танец и пытался наставить его на путь сердца. Беспокойство стало накатывать удушающими волнами, и Гийом ускорил шаг, желая оказаться побыстрее в покоях Марисэ. Но пустынные залы и кулуары стали перешёптываться голосами невидимых призраков, а вскоре он увидел и их всех. Он видел лицо Леблан, стоящей перед ним на коленях, и простирающей к нему руки. Рядом с ней стоял Андрэ с синим следом на бледной шее, и проклинал его. Видел Билл чёрные глаза мэтра, который доказывал ему, что смысл жизни ни в чём ином, как в любви. В одной руке он держал окровавленный кинжал, а другой прижимал к сердцу золотистый свёрток, пропитанный кровью, что сочилась из груди.

Беранже стало дурно, и он рухнул на пол, не дойдя всего несколько шагов до дверей апартаментов Марисэ. Вновь его стали мучить голоса, что так давно не появлялись в его снах, и вновь он увидел мрачный силуэт, и почувствовал как на шее сомкнулись холодные пальцы. Он бы так и лежал, задыхаясь в беспамятстве, но вскоре его обнаружил слуга и поспешил привести в чувства, однако Нарцисс долго не приходил в сознание. Не на шутку обеспокоенный Чёрный Лебедь взял его на руки и перенёс на постель. Освободил от тесных одежд и стал приводить в чувства, прикладывая влажную ткань, поднося нюхательную соль и смазывая виски мазью на основе мяты и камфары. Вскоре щёки Билла порозовели, а бархатные ресницы вздрогнули, приоткрывая мутные глаза. Марисэ выдохнул с облегчением, и нежно поцеловал бледные уста.

– Что то был за свёрток? – спросил Гийом, лишь только речь вернулась к нему.

– Какой?

– Что Тьери принёс.

– Не знаю, мой милый, не знаю, – покрывая лицо Нарцисса лёгкими поцелуями, отвечал Марисэ, – это было одним из пожеланий несчастного мэтра, и я знал только, что его необходимо выполнить. Спите, любовь моя, нужно набираться сил, ведь послезавтра нам предстоит отправиться в дальний путь.

– Останьтесь со мной… – прижав к губам руку Лебедя, попросил Беранже, – Мне плохо.

– Я знаю.

Затушив мерцавшую рядом свечу, Марисэ лёг позади Гийома, оплетая его тонкий стан, и прижимая к себе крепче. Он чувствовал, как вздрагивает в его руках засыпающий любовник, и невесомо целовал его шею, пока сон не одолел его самого.

Восточный принц утаил от Нарцисса то, что в своём завещании мэтр Лани просил похоронить его с парчовым свёртком, который находился в тайнике, в его спальне. В нём он бережно хранил заплетенные в косу волосы, пахнущие душицей. Те самые, волшебные, которые он нашёл у арфы, отрезанными, и которые были единственным, что оставалось ему от Тома, но больше не нужно было Гийому.

ТВС

========== Часть III. продолжение 4. ==========

Кто под звездой счастливою рожден -

Гордится славой, титулом и властью.

А я судьбой скромнее награжден,

И для меня любовь – источник счастья.

Под солнцем пышно листья распростер

Наперсник принца, ставленник вельможи.

Но гаснет солнца благосклонный взор,

И золотой подсолнух гаснет тоже.

Военачальник, баловень побед,

В бою последнем терпит пораженье,

И всех его заслуг потерян след.

Его удел – опала и забвенье.

Но нет угрозы титулам моим

Пожизненным: любил, люблю, любим.

© У. Шекспир, сонет 25

По пути в Марсель Гийомом овладевали мысли о покойном Лани, и о том жутком видении, что явилось ему во дворце после похорон. Мысли не уходили, даже, когда Марисэ держал его за руку, обнимал, целовал, или … Они ехали в карете последнего, которая, как и полагается герцогам, была самой роскошной и удобной. Остальные танцоры ехали отдельно от них, в общих экипажах, а потому у влюблённой пары было вдоволь возможностей и времени для любовных утех даже в путешествии.

Дорога извивалась капризными петлями, встречая вереницы карет кочками и ухабами, из-за чего приходилось то и дело чинить колёса. Тем не менее, вскоре балетная труппа догнала королевский кортеж, который двигался ещё медленнее, поскольку, проезжая мимо поместий богатых дворян король не мог удержаться от соблазна принять приглашение на обед от кого-нибудь из знакомых. Тем более, что на ночлег монархи всегда останавливаются в дворянских домах – негоже королю почивать в карете.

Положение Марисэ давало ему особые права, а потому, когда остальные музыканты вынуждены были развлекать Его Величество и гостеприимных хозяев, он оставался в отведенных для него покоях вместе с Беранже, которого события последних дней сделали неразговорчивым и мрачным. Сейчас они находились в окрестностях Аваллона, в поместье графа де Буа, и пока гостеприимный хозяин угощал короля и его свиту, Чёрный Лебедь скучал в опочивальне. Его не привлекал живописный вид, открывшийся из окон в сторону леса и небольшой речушки. Зато пейзаж очаровал Гийома: деревья начинали примерять свои осенние наряды, и в лучах янтарного заката, могло показаться, что солнце орошает верхушки дождём из позолоты. Птицы в этих отдалённых краях были совсем другими, и голоса лесных обитательниц пленял прекрасного спутника герцога ангулемского, который безмолвно сидел у распахнутого окна, и задумчиво смотрел вдаль.

– О чём задумались, драгоценный мой?

– Слушаю пение птиц, – не отводя взора от горизонта, ответил Гийом, – Здесь они поют совсем по-другому. Не так, как в Версале. Я так давно не слышал птичьего щебета.

– Чем вам не нравятся версальские соловьи? И жаворонки там есть, да и кукушки.

Поднявшись с места, Чёрный Лебедь подошёл к Нарциссу и принялся мягко массировать его плечи.

– Но у них другие голоса, разве вы не слышите?

– Меланхолия вам не к лицу, Гийом.

– Вам здесь не понравилось? – как-то грустно спросил юноша, не убирая рук Марисэ со своих плеч, но и не отвечая на прикосновение.

– Не люблю провинцию, не люблю полудеревенский уклад и бедность, – брезгливо произнёс герцог, и отошёл,

– ничего не нахожу прекрасного в старом доме и кудахтанье кур на заднем дворе.

– Но природа? Взгляните на это небо, на лес…

Ответа не последовало, и Гийом, вздохнув разочарованно, поднялся, и ни слова больше не сказав, покинул гостевые покои, а затем и дом де Буа, направляясь к речушке. Золотящаяся на солнце, она тихо несла свои воды к северу, унося с собой облетающие листья и соломинки. Было уже прохладно, но осенняя трава так и манила ступить на неё босиком, и потому Гийом избавился от туфель, и пошёл к воде, наслаждаясь ощущениями, которые дарили босым стопам пожухлая трава и опавшие листья. Около речушки росли ивы, спускавшие в неё ветви, и несколько диких яблонь. Гийом, остановился у кромки воды, когда с неба донеслось тревожное курлыканье диких птиц. Обратив взор к облакам, он увидел клин серых журавлей, что направлялись к югу. Сердце заныло, и память вернула мысли в другую осень, в Сент-Мари. Время притупило ощущение тревоги и неуверенности, владевшие им в те дни, и Билл, впервые за долгое время подумал о том, что именно тогда он был самым счастливым: когда под южным солнцем доспевали яблоки, и вода в реке была тёплой. Он вспомнил о том, как впервые увидел Тома в реке, как тот смущенно краснел, прося не смотреть на него, и, как вскоре у той же реки они делили свои первые, робкие, но столь желанные поцелуи.

Над головой пронеслись весёлые стрижи, вырывая провансальца из печальных дум о прошлом, и возвращая к настоящему, где солнце, напоследок, мазнув золотом по щекам, скрылось за горизонтом. Настоящее состояло из череды событий, которые от него, Гийома, никак не зависели. Когда перед отъездом в Марсель он зашёл к Тома, чтобы сообщить о путешествии, арфист держался холодно и отстранённо, и за их встречу сказал лишь два слова: «Счастливого пути». Беранже застал его в кабинете, прежде бывшим кабинетом мэтра, а теперь его собственном, за книгами. Незрячий и книги? Та деталь, что Дювернуа упорно отворачивался, также свидетельствовала о том, что он видит, однако не хочет смотреть на него. Разговор не складывался, и главным образом потому, что Тома смотрел в сторону и вместо ответов лишь утвердительно, или отрицательно, качал головой. Глядя на его губы, опущенные уголки которых подрагивали, Гийом готов был поклясться, что в глазах арфиста стояли слёзы, но теперь это не имело значения. Дювернуа так скоро переменился, стоило ему получить имя и состояние, что на возвращение прежнего русоволосого мальчика, слепого и покорного, глупо было надеяться. Теперь он мало, чем отличался от Марисэ, изысканный вкус которого был приучен к дворцовым красотам, и мешал ему наслаждаться живой природой.

Гийом вспомнил о данном самому себе обещании вернуть арфисту зрение и устроить всё так, чтобы он ни в чём не нуждался. Что ж, оно было выполнено…

– Гийом, что вы делаете здесь, да ещё и без туфель? – послышался позади обеспокоенный голос, принадлежащий безумно красивому в лучах заката Марисэ, который спешил к нему, – Пойдёмте! Созывают к ужину, но я велел подать нам угощение в наши роскошные апартаменты, – с долей иронии добавил он, и поднял шитый серебром камзол Беранже, небрежно брошенный на траве, – Хватит стоять босиком на влажной траве! Схватите простуду, а ведь мы в пути!

– Вам не понять этого, – немного обиженно ответил Гийом, но всё же принял раскрывшиеся ему объятия Чёрного Лебедя, который накинул камзол на его плечи, а затем подхватил его на руки и понёс к дому. – Вы с ума сошли! Если нас увидят, что подумают?

– Подумают, что мы репетируем сцену из спектакля! – смеялся в ответ Марисэ, – Не забывайте, что в новой постановке мадмуазель Фуфо – именно вы!

– Там осталась моя обувь, и чулки, ну!

– Отправим за ними слугу, – вновь хохотнул Марисэ, после чего понизил голос и заговорил так, что у Гийома по шее побежали мурашки, – Между прочим, в последний раз, в карете, вы мне очень понравились в тех тёмно-бордовых чулках. Как настоящая куртизанка. Не желаете ли повторить это представление? – язычок японца пробежал по мочке уха. Заметив, как краска залила лицо Билла, он добавил, – Хочу вас таким…

Их вечер продолжился в покоях, куда им подали кушанья с королевского стола, а потом принесли десерт из взбитых сливок и шоколада, который всё ещё считался дорогим и редким деликатесом. Марисэ видел подавленное состояние своего любовника и постарался всеми силами отвлечь от печальных раздумий, которые вполне естественно преследовали того после смерти учителя. Гийом действительно забылся в ласках, когда герцог целовал его, капал горячий шоколад на его белоснежную кожу, а потом слизывал сладко-терпкие капли, но шептал, что родинки его в разы слаще. Юноша плавился в его руках, отдаваясь с каким-то отчаянием, и стонал так, что приходилось накрывать ладонью его уста, чтобы не быть услышанными в чужом доме. Билл исполнил его просьбу, и остался в одних тёмно-вишнёвых чулках с атласной лентой того же цвета, что только подчёркивали длину и стройность его ног, и выделяли самые откровенные и нежные участки гибкого тела. Но как бы Марисэ ни ласкал Нарцисса, это не могло убрать непроходящей грусти, что поселилась в янтарных глазах, и ночами выступала росой на чёрных ресницах.

***

Париж медленно погружался в осенние холода, но когда парки взорвались оттенками краплака и охры, наступило бабье лето, и вновь вернулось солнце и сухая погода. Окружённый деревьями, собор Нотр-Дам напоминал бриллиант в золотой оправе, и благодаря приятной погоде на воскресные мессы собиралось куда больше знати, чем в унылые дождливые дни. Сегодня было одно из таких прекрасных воскресений, когда посетители, отстояв проповедь и причастившись, вернулись в мир: замужние дамы тайком подглядывали за своими любовниками, те отвечали им тем же, не обращая внимания на присутствие мужей, но также успевали украдкой послать воздушный поцелуй юным девицам – их дочерям, которые, в отличие от своих опытных матерей и тёток, ещё не умели скрывать смущения и стыдливо опускали глаза. По окончании религиозного ритуала каждый возвращался к своей жизни, однако было необходимо поддерживать облик доброго христианина, а потому, выходя из собора, представители высших кругов принимались раздавать милостыню нищим, столпившимся на паперти.

Среди высоких чинов и прочих дворян, благодетельствовал и граф де Даммартен, Тома Дювернуа. Тьери шёл за ним с кошельком, и подавал в первую очередь старикам и детям, при этом успевая замечать взгляды юных аристократок, устремлённые к его господину, и едва сдерживая снисходительную улыбку.

Тома выглядел поистине великолепно: медовые волосы волнистыми прядями обрамляли точёное лицо арфиста, на щеках которого розовел лёгкий румянец, а на кончиках длинных ресниц играли солнечные лучи. На устах Тома цвела странная полуулыбка, и присущая ему грация сильно выделяла из общей массы людей, потому было неудивительно то, что многие взгляды были обращены именно к нему.

– Вижу, вы не намерены более грустить? – внезапно оказавшийся рядом Александер Этьен взял Тома под руку,

– Не желаете ли нанести мне визит? Сегодня у меня собирается довольно нескучная компания: Делакруа, Лоррен, де Сад-младший, Ришар…

– Благодарю вас за приглашение, Ваше Сиятельство! В котором часу я должен быть у вас? – карие глаза сверкнули, и Тома ослепительно улыбнулся, чем очень обрадовал маркиза.

– В седьмом часу. Так вы будете?

– Непременно.

– Тогда я жду вас, мой прекрасный друг!

В ответ Дювернуа снял шляпу и поклонился со свойственным ему изяществом, после чего Лерак открыл перед ним дверцу кареты и они уехали.

Маркиз победоносно улыбнулся. В последний раз, когда он видел Тома, а было это около десяти дней назад, юноша выглядел подавленно и печально, как впрочем, было в последние несколько месяцев. Безвременная кончина мэтра Лани сделала Дювернуа ещё мрачнее, и каждый раз, навещая, де ля Пинкори находил его в тоске, с арфой в руках. И каково же было его изумление, когда Тома появился в соборе этим утром, и выглядел, при этом, свежим и бодрым. Грешным делом де ля Пинкори подумал о заинтересованности арфиста кем-то из присутствующих, и стал оглядываться по сторонам, в надежде найти такового, но не нашёл. Александр Этьен знал о прежнем желании арфиста уединиться в монастыре, и все указания на этот счёт были получены им от мэтра Лани заблаговременно, однако он не спешил предлагать Тома свою помощь в этом деле, а сам юноша также не заводил об этом речь . Маркиз намеревался постепенно ввести арфиста в светскую жизнь, к тому же, временное отсутствие Гийома в Версале лишь способствовало воплощению этой задумки, и оставалось только склонить к этому самого Дювернуа, что доселе не представлялось возможным – юноша будто носил траур по собственной жизни, не желая приобщаться ни к каким увеселениям. Но сегодня удача улыбнулась маркизу, и теперь он в приподнятом настроении оседлал своего жеребца и поскакал к своему особняку, где полным ходом шли приготовления к вечеру.

***

Около восьми часов вечера у ворот дома маркиза остановилась чёрная карета с золотой инкрустацией и запряжённая двумя прекрасными скакунами. Де ля Пинкори как раз стоял на крыльце, ожидая последнего из гостей, но не успел понять, кому она принадлежит. Когда лакей опустил подножку, и распахнул дверцу, маркиз на несколько мгновений лишился дара речи: его глазам предстал потрясающей красоты молодой человек, одетый во всё тёмно-синее, расшитое золотом и жемчугом. Его распущенные волосы золотыми волнами спадали на плечи, немного приспущенный шарф открывал взору молочный мрамор длинной шеи, а в карамельных глазах плескался дьявольский огонёк, которого не было прежде. С грацией павлина приблизившись к замершему в изумлении Александру Этьену, этот человек, который был никем иным, как графом де Даммартен, отвесил ему низкий поклон, и поприветствовал, ослепив своей улыбкой не только его, но и юного де Сада, что стоял подле.

– Я счастлив приветствовать вас, Тома! Надеюсь, вам у меня понравится! – подавив свои эмоции, молвил де ля Пинкори, кланяясь в ответ, после чего тихо добавил, – Вы сегодня ослепительны…

– Вы бесконечно любезны, монсеньор маркиз! Но правдивы ли? – также тихо закончил Тома, проходя в дом, где уже собрались гости, и в воздухе витал аромат сладостей и вин.

– Волосы, маркиз, мне не дают покоя эти волосы! – исступлённо шептал хозяину дома де Сад, который шёл позади и не мог оторвать взгляда от Тома, – А эта лебединая шея! Плечи, руки!

– Так что вам мешает сказать об этом ему, а не мне, Франсуа? Неужели робость? – усмехнулся де ля Пинкори,

– Ни за что не поверю!

Когда восторженный поклонник красоты арфиста отошёл ненадолго, маркиз, первым делом, представил Дювернуа всех присутствующих, после чего, налив ему шампанского, отвёл в сторону.

– Тома, я польщён вашим визитом, который говорит о том, что теперь мы с вами друзья, а не просто друг покровителя и опекаемый. А потому я бы хотел начать нашу дружбу с принесения извинений вам. Тома, я понимаю, что сейчас за мой поступок вы вполне могли бы вызвать меня на дуэль, но я хочу просить прощения о том, что произошло этой весной. Простите меня.

Дювернуа отставил хрустальный фужер, из которого пил, и внимательно посмотрел в глаза своему знатному собеседнику. Он всё ещё видел не настолько хорошо, как хотелось бы, тем более в приглушённом свете. Но серьёзность в голосе маркиза не оставляла сомнений в его искренности.

– Хватит дуэлей на эту осень, – горько усмехнулся он, – Стало быть, я прощаю вас, маркиз. Но при одном условии…

– Каком же?

– Скажите мне правду: вы принесли извинения, потому что теперь я граф?

– Нет, – глядя в бездонные глаза арфиста, и видя в них языки пламени, ответил маркиз, – я прошу прощения потому, что тогда я не знал вас.

– Тогда, возможно, вам стоит подождать? Быть может, вы меня ещё не до конца знаете?

В этих словах сквозила некоторая дерзость, а лёгкая ухмылка на красивых губах лишь подтверждала ироничный

тон, однако это нисколько не раздражало маркиза. Напротив, он был рад тому, что Дювернуа изменился настолько, и перестал быть безмолвной тенью Беранже, какой являлся до сего времени. Скользя взглядом по лицу Тома, наблюдая за тем, как он держит хрустальный фужер, как отпивает из него, а затем меж влажных губ пробегает кончик языка, маркиз поймал себя на мысли, что питает к нему не только дружеские чувства. Но было одно обстоятельство, которое не позволяло свободолюбивому и любвеобильному Александру начать ухаживать за изысканной красотой: рассматривая Дювернуа, несмотря на его природную утончённость и молодой возраст, невозможно было и мысли допустить, что этот юноша будет кому-то подчиняться. Не только в любви, но и во всём остальном. Его взгляд был тяжёлым даже тогда, когда он смеялся в ответ на чью-то шутку, или посылал игривые улыбки, – как сейчас – в сторону де Сада. Взгляд этот был мрачным и печальным, и оставался всё тем же взглядом измученного неутихающей болью. Это было ещё одним доказательством внутренней силы арфиста, позволявшей оставлять душевные муки глубоко внутри. Александр Этьен повидал сотни амбициозных молодых людей на своём пути – кого-то из них жизнь пригнула ближе к земле, а кто-то так и остался необоснованно надменным, однако в Дювернуа он видел совсем другое, более того, отчего-то был уверен, что его ничего не сможет изменить. Потому, стоило де Саду появиться рядом, маркиз, под предлогом неотложных хлопот, спокойно оставил арфиста в обществе нового поклонника, который взирал на него с неприкрытым восхищением.

***

Королевское путешествие, наконец, подошло к концу, и в начале ноября Его Величество вступил в Марсель, где его ждали и готовились к его приезду в течение нескольких месяцев. Прованс принадлежал Людовику XV, ибо в 1486 году титул графа прованского вошёл в титулатуру французских королей, и там не было независимого правительства. В Марселе король появлялся нечасто, и делал это для того, чтобы укрепить так называемую связь с народом, погостить у братьев-маркизов дю Плесси, на попечении которых был крупнейший портовый город, а также высмотреть что-нибудь диковинное у купцов, чьи корабли стояли в этом огромном средиземноморском порту. Дела же военные интересовали монарха в самую последнюю очередь.

Также город был Меккой работорговцев. Здесь они за небольшие деньги покупали каторжников, а также похищенных девушек и юношей, которых потом перепродавали в восточные гаремы, сюда же привозили заокеанских красавиц и красавцев, которых дорого продавали в местные бордели. К слову, Марсель славился ночной жизнью, а местные девушки – древнейшей профессией. Моряки не всегда возвращались домой из дальних плаваний. То из-за кораблекрушений, то из-за нападения пиратов, а порой и из-за новых семей, заведенных вдали от дома, да и каждый рыбак, уходя в море, не знал наверняка, вернётся ли невредимым. Женщины не выдерживали испытаний бедностью, особенно те, что оставались с детьми на руках, но кроме собственного тела продать им было нечего. Так пополнялись публичные дома живым товаром на любой вкус, спрос на который никогда не угасал.

Бал, на который съезжалась едва ли ни вся знать Прованса, был назначен на субботу, до которой оставалось шесть дней. Королю не терпелось похвастаться своей балетной труппой, а потому Марисэ всё время уделял новой постановке, в которой шла речь о жизни и смерти, и посвятил он этот танец памяти мэтра Лани, по которому тосковал каждый танцовщик, а потому каждый относился к спектаклю не только лишь, как к ответственному выступлению перед гостями, но больше, как к возможности показать своё умение тому, кто наблюдал за их жизнью с Неба, и мог гордиться, видя их достижения. Так, в дневное время шли репетиции, а по вечерам каждый был свободен, и по-своему использовал редкие часы отдыха.

В первый день Марисэ и Гийом отдыхали после продолжительного пути, но во второй, как только репетиция была окончена, они отправились навестить почтенного мэтра Дюпрэ, у которого Нарцисс учился азам классического танца, и которого хорошо знал Чёрный Лебедь. Пожилой учитель танцев был несказанно рад увидеть обоих своих учеников, одного из которых он обучал непосредственно в Версале, а другого – здесь, в родном Марселе, но который сумел воплотить в жизнь свою мечту и добиться ошеломительного успеха при дворе. Марисэ пригласил мэтра Дюпрэ на бал, чтобы тот смог оценить мастерство бывших подопечных, и, возможно, высказал бы какие-либо замечания. Как Марисэ и Нарцисс ни пытались избежать разговора о Жане Бартелеми, как ни пытались заговорить старика, тот, в итоге, начал расспрашивать о благополучии любимейшего своего воспитанника. Дюпрэ тяжело воспринял весть о его смерти. Настолько, что в итоге ему пришлось лечь в постель, и непрестанно извиняться перед молодыми гостями за старческую немощь.

Они оставались с учителем до поздней ночи, рассказывая увлекательные новости Версаля и всевозможные дворцовые интриги и курьёзы, чтобы хоть как-то утешить старика. В конце, когда они уже уходили, он вновь заговорил о Жане Бартелеми, и сказал напоследок: «Я никогда не сомневался в том, что этот мальчик покинет этот мир достойно. Достойнее всех нас, поскольку он был таким с детства. Благородству не учатся, оно живёт внутри, также как живут внутри гниль и слабости наши. Со временем, либо одно, либо другое берёт верх, и тогда мы становимся тем, чего было в нас больше. Мы становимся качеством, переставая быть личностью. Можно лишить себя жизнь, как Жан, принеся её на алтарь справедливости, а можно остаться жить, но быть мёртвым, не только не совершив ни единого подвига, но и творить зло, отдавая себя на растерзание порокам, умирая в пустоте. Смерть бессмысленна в обоих случаях, дети мои. Небессмысленна она лишь тогда, когда есть такая её причина, которой не открывают другим, но живут с нею в сердце. Это любовь. Отчего-то мне кажется, что он не мог безвестно кануть ради эфемерного понятия, а значит, он познал Высшее. Дай бог всем нам умереть так, чтобы в смерти крылся тайный смысл. Гийом, я так счастлив за вас. Вы добились того, чего добились немногие. Много городов во Франции, много недурных танцоров, но судьба выбрала вас, Версаль выбрал вас из всей этой пёстрой толпы. Не ошибся в вас я, и не ошибся благословенный Лани, поскольку искали мы истинную красоту. И сколько бы к нам ни приходило, своего Нарцисса мы узрим, и будем лелеять, ибо равных ему нет. Очень важно сделать правильный выбор, выбрав того, кто оправдает надежды – не размениваться на мелочь, как бы сложно это ни было».

***

Последние слова мсье Дюпрэ отдавались эхом внутри всю последующую ночь и весь день. Гийом снова и снова возвращался мыслями ко всему, что сказал его старый учитель, мучился, и не мог понять, что именно тревожит его. Не давало Биллу покоя и то, что с Марисэ учитель был не таким тёплым, как с ним, будто всё время был настороже и подбирал все слова очень аккуратно, говоря загадками. Так или иначе, на третий день пребывания в Марселе Гийом отпросился с репетиции пораньше, и направился в один из бедных кварталов, где жили рыбаки и торговцы рыбой, на ту самую улицу, где он родился и вырос и полюбил впервые. Он шёл родными закоулками, вызывая немалый интерес у обитателей домов, и никто даже мысли не допускал, что богато одетый молодой человек – сын рыбака Беранже, тот самый несносный Билл, который бегал по этим улицам, дразня котов и бросаясь грязью с соседскими мальчишками. Люди лишь недоумевали, что знатный вельможа может делать в их бедном районе.

Когда Беранже, наконец, дошёл до ворот своего дома, сердце его забилось тревожно и часто. Сети не сушились во дворе, а значит, отец был на побережье или в море. Это немного успокоило Гийома, который ожидал от своего отца любого приёма – тот никогда не был доволен его увлечением танцами, а если учесть, что он ушёл не попрощавшись, рассчитывать можно было на самую суровую встречу. Дыхание участилось, но Нарцисс поборол последние сомнения, и вступил во двор, отмечая, как изменилось всё за те два с лишним года, что его не было: исчез пёс Корсар, не стало деревянной пристройки, в которой мать сидела за пряжей, и ползучий виноград остался лишь справа, в то время как раньше багряный ковёр покрывал не только лавку и стены, но и окна дома.

– Мама? – нерешительно позвал Билл, – Франсуаза…

На голос его никто не откликнулся, и немного погодя, он решился отпереть дверь. В первой комнатушке, где располагалась их кухня, теперь не было ничего, кроме стола и кресла рядом, в котором сидела дряхлая старушка, которая заметно испугалась, увидев перед собой незнакомца.

– Кто вы, господин?

– Я ищу семью Беранже, – растерялся Гийом, – Жерома Беранже.

– Сейчас я позову внука, мсье… Пьер! Пьер! Спускайся ко мне скорее!

По деревянным ступенькам, скрип каждой из которых Гийом знал наизусть, в комнату спустился болезненного вида молодой человек с серыми глазами, которые тут же вонзились в Беранже затравленным взглядом.

– Что прикажете, господин?

– Я ищу семью Беранже, которые жили в этом доме ещё три года назад. Я сын Жерома… вы не знаете, где они?

– Здесь жила семья рыбака, – недоверчиво разглядывая пышно разодетого Билла, сообщил юноша, – я знаю, что они продали этот дом из-за долгов, но мой отец покупал его через посредника. Боюсь, не могу вам ничем помочь.

Эта новость прогремела, словно гром среди ясного неба, и Гийом, растерявшись, лишь поблагодарил новых хозяев, и собрался уходить, когда, оказавшись за воротами, опомнился.

– Так может, вы помните, как зовут посредника?

– Фернандо Сьянгеротти!

***

Беранже хорошо знал расположение улиц в родном городе, но адрес, названный сеньором Сьянгеротти, который занимался перепродажей домов и земельных угодий, а также совершенно непонятный взгляд и снисходительная улыбка, посланные им на прощание, вселяли сомнения в правильности адреса. Идти было недалеко, но марсельское солнце было совсем не таким, как в Париже, где в это время шли дожди и ветер был холодным, а потому Гийом шёл медленно, обмахиваясь шляпой.

Почти с каждой улицей были связаны какие-либо воспоминания, по большей части приятные, как это обычно бывает, когда заходит речь о детстве. Оливковые сады Билл знал наизусть, и воспоминания о том, как часто они с Тьери прятались здесь от соседских девчонок, а потом забрасывали их недозрелыми оливками, заставили немного отвлечься от беспокойства. Также и рыночная площадь, где они с друзьями продавали ожерелья из ракушек, заставила улыбнуться. По ней всё также бегали маленькие сорванцы, и Билл вдруг подумал о том, что неизвестно, что с каждым из них станет в будущем. Сейчас все они похожи на чумазых чертей, но пройдёт несколько лет и кто-то из них будет пить дорогие вина в Париже, а кто-то менее удачливый, превратится в пьяницу, и будет валяться с бутылкой дешёвой браги среди мусора.

И только одно место мгновенно вызвало волну отвращения – это был ветхий домишко, в котором снимал комнату испанский моряк, некогда вскруживший голову пятнадцатилетнему марсельцу. Передёрнувшись, Беранже продолжил свой путь и вскоре оказался на улице, где жили исключительно куртизанки.

Недоумевая, она вновь взглянул на записанный адрес, но всё было верно, и ему не оставалось ничего больше, как найти указанный дом, принадлежавший именно Франсуазе Беранже, и для этого пришлось спрашивать проходящих мимо дам. Те окидывали его оценивающими взглядами, и один раз он даже услышал: «О, какой петушок! Ты, никак, из Парижа? К малышке Франсуазе? Эта не будет гулять с кем попало». Войдя в один из домов, на который ему неоднократно указывали, Гийом был встречен молодой женщиной, одетой отнюдь не вульгарно. Она учтиво его приветствовала, после чего повела наверх, в будуар своей госпожи. Поднимаясь по лестнице, Беранже стал думать, что произошла ошибка, и что не может такого быть, чтобы хозяйкой этого дома, убранство которого говорило о завидной состоятельности владельца, могла быть его сестра – ведь семья продала свой старый дом за долги. Но когда распахнулись двери, и служанка сообщила мадмуазель Беранже о приходе гостя, Гийом остолбенел: у зеркала, расчёсывая длинные, чёрные волосы, стояла его сестра, и была она одета только в полупрозрачный пеньюар, но и тот был распахнут, обнажая стройное девичье тело. Было совершенно ясно, что, даже узнав о посетителе, прикрываться она не собиралась. Откинув блестящие волосы назад, девушка обернулась, и, обольстительно улыбаясь, хотела обратиться к своему знатному гостю, когда улыбка вдруг резко сошла с её лица, и она, вскрикнув, поспешно запахнулась ажурным гипюром, который едва скрывал её прелести.