Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

По мере того, как карета приближалась к улице Могильщиков, беспокойство окутывало Гийома всё сильнее и сильнее. Его сознание разрывалось между здравым рассудком, сердцем, и ещё несколькими укромными уголками его существа, о которых он и сам знал не до конца. И тягостнее всех картинок насыщенного событиями дня, представлялась та, где его затягивал омут чёрных, сверкающих, словно агаты, глаз. Этот взгляд… этот взгляд!

«Ах, если бы Тома мог смотреть на меня так!»

Билл проигнорировал оклик кухарки, взлетая вверх по лестнице, дабы побыстрее оказаться в тёплых, ни с чем не сравнимых объятиях Тома. Покинув карету, принадлежащую маркизу, Гийом внезапно ощутил облегчение, будто всё то наваждение, сопровождавшее его на протяжении всего дня, рассеялось, и вот, он снова у врат своего рая, свободный и счастливый. С каждой ступенькой волнение становилось всё сильнее. Сердце учащённо забилось, когда Билл представил, как сейчас распахнётся дверь, и он тотчас же сорвёт долгожданный поцелуй с невероятно красивых, чётко очерченных губ, как спрячется в волосах цвета старого мёда, и забудется, взглянув в прикрытые густыми ресницами, бездонные глаза, которые любит больше всего на свете, не смотря ни на что.

Дверь со скрипом подалась вперёд. Стоило Гийому лишь коснуться её, как она отворилась, пропуская его внутрь. Дыхание перехватило, и юноша ринулся к окну, а от окна к занавеске и кровати. Все вещи были на месте, так же как и арфа, что грустно покоилась на своём месте. До конца не осознавая, что произошло за время его отсутствия, Билл непроизвольно опустился на колени, силясь поверить в свой кошмар, когда внутри пустой комнаты не нашёл ничего, кроме леденящей сердце тьмы.

ТВС

__________________________

* – Тиресий. Слепой персонаж греческих мифов. Есть несколько версий происхождения его слепоты.

1. В юности Тиресий увидел обнажённой купавшуюся Афину и был ею за это лишён зрения. После Афина, поддавшись мольбам Харикло, сжалилась над ним, но уже не могла отменить своего наказания и дала ему взамен дар прорицаний.

2. Зевс и Гера привлекли его, чтобы рассудить их спор о том, кто получает больше удовольствия от любовного соития – мужчина или женщина. Когда Тиресий, испытавший и то, и другое, ответил, что для женщины удовольствие в девять раз больше, проигравшая спор Гера ослепила его; Зевс же наделил Тиресия вместо зрения способностью прорицать и дал ему жизнь, равную семи поколениям.

3. Тиресий ослеп на седьмом году жизни, открыв людям волю богов.

** – Мужская мода в первой половине XVIII века приспосабливается к тенденциям женской моды. И она делает фигуру причудливой, и она также роскошна, декоративна и даже женоподобна. Эта мода создает свою «юбку на обручах» из фалд камзола. Для украшения мужского костюма используются кружева, воланы, пуговицы и ленты. Жилет несколько сократился и утратил рукава. Теперь штаны достигают только колен, они узкие и их дополняют белые чулки.

После 1778 года уже исчезают почти все украшения мужского костюма. Но в это время мужское платье еще шьется из тканей нежных расцветок эпохи рококо, которые тогда были одинаковы, как для женского, так и для мужского пола.

Очень заметной частью гримировки становятся мушки, шелковые черные пластыри разнообразной формы, размещение которых диктовалось языком любви. Они помещались не только на лице, но и на скрытых частях тела.

Мода рококо является типичной модой аристократии, модой, которая напоследок объединила всю аристократическую и королевскую Европу. Эта мода с необыкновенной силой охватила все европейские страны, которые слепо имитируют её и следуют ей.

========== Часть II. прдолжение 2 ==========

«Скажи, что я уплатой пренебрег

За все добро, каким тебе обязан,

Что я забыл заветный твой порог,

С которым всеми узами я связан,

Что я не знал цены твоим часам,

Безжалостно чужим их отдавая,

Что позволял безвестным парусам

Себя нести от милого мне края.

Все преступленья вольности моей

Ты положи с моей любовью рядом,

Представь на строгий суд твоих очей,

Но не казни меня смертельным взглядом.

Я виноват. Но вся моя вина

Покажет, как любовь твоя верна».

У.Шекспир, Сонет 117

POV Bill:

Ощущение бессилия, которое не даёт мне ни вздохнуть, ни глаз открыть, вновь обволакивает сердце своей липкой чернотой. Но что я обрету, открыв их, и вновь сталкиваясь с тёмной безысходностью? Пустая комната, застеленная кровать, все вещи на местах, и арфа, и одежда… и запах твой родной, впитавшийся в подушки – полувыветрившийся аромат душицы. Тома, ты вновь меня покинул, вновь ушёл. За что опять? Знаю, что ты можешь, ничего с собой взяв, уйти. Не оставив ни единой зацепки, чтобы я не знал, где тебя искать. Но знаешь ведь, что не смогу я, что умру… что без тебя померкнет для меня всё счастье этой жизни. Ты знаешь это превосходно, и продолжаешь заживо мне сердце вырывать. Том… и умереть мне не дано, и жить не велено. Каким бы грешным ни был я, но видит бог – тебя люблю безмерно, и всё отдам за то, чтобы прозрели твои очи и искрились счастьем! Лишь только я тебя увидел в тот праздничный и беззаботный день, в том райском месте, когда арфу ты в руках своих держал, и бережным касанием сказочные ноты воскрешал из тишины, в то самое мгновение я понял, что ни на шаг от тебя не отойду! С той первой, памятной минуты я стал весь твой. Словно посланник Неба – чистый и прекрасный, явился ты тогда моим глазам. Ещё когда не знал тебя, когда над ветхой хижиной неистовствовало пламя, моя судьба была предрешена – с тобой всегда – и в ад, и в рай. Но, как тогда ушёл ты, ушёл ты и сейчас. И если в Сент-Мари было кругом одно лишь поле, да негустые рощи, то теперь – это Париж, большой и шумный, и неизвестно к каким его воротам ты мог направиться. На просёлочных дорогах могли настигнуть разбойники, но в городе – боюсь подумать, что может случиться с тобою здесь, в одном из закоулков, да прямо у гостиницы! Слепой! Глупое, несчастное дитя! Ужель не знал, что этим ты доставишь мне лишь боль, и она станет нестерпимою настолько, что избавление найдётся лишь одно на свете? Ужель поверил, что без тебя мне станет легче? Не мыслю жизни без тебя, и не нужна она мне, Том! И та удача, которой я спешил с тобою поделиться – всё это мне теперь не нужно. Но как же все наши признания, слова и откровения – неужто ли не значат ровно ничего? Зачем произносить бессмысленные фразы, в которые не веришь сам? Давным-давно я продал крест, в котором был крещён. Но ты носил с собою свой, хотя не надевал на шею, и знаю, что молился! Так неужели ты – последнее, во что я верю, настолько же проеден фальшью, как и я? Не значит ли, что я попал в свои же сети? Но ведь не ради боли лгал твоим слепым глазам, а ради счастья и… любви твоей. Ведь ты, как ангел непорочный, тотчас же отречёшься от меня, узнав, что не того полёта птица! И снова лишь один исход, одна дорога у меня – туда, где все кончаются дороги, и наступает вечный сон – чёрный, беспробудный, одинокий.

О, Том, ведь нет другого ада. Ад – это там, где не тебя.

– Мсье Беранже…– в открытой двери показался силуэт – это хозяйка со свечой в руке. Что нужно ей, ну почему сейчас?!

– Да… мадам? – собрав всю волю, отвечаю.

– Мсье, я вас звала, но вы не откликнулись. Вам принести поесть?

– О чём вы… боже…

– Что случилось?

– Где мой брат?

– Брат? – её глаза удивлённо распахнулись, – а разве не посылали вы за ним?

– Когда? Кто приходил сюда?

– Но ваш слуга…

Всё сразу встало на свои места, дьявол! какой же я безумец! Слуга ведь был одним из дома барона! Немедленно к нему!

Не дослушав рассказа насторожившейся мадам Фуке, я схватил свой плащ и выскочил на улицу, и вот стою под тёмным небом, с намерением идти к мерзавцу. Ведь разве мог он мне не отомстить за то, что мне так быстро удалось его покинуть? Отдам ему всё, верну все наряды и все деньги, что у меня остались, а всё, что задолжал отдам потом. И горе ему, если он сделал что-то с моим мальчиком… убью его! Ах, нет, я его иначе уничтожу. Убить – всё равно, что подписать себе приговор, оставив Тома одного.

Тёмные улицы пугают своими закоулками, а покачивающиеся на ветру вывески кажутся злодеями, что готовы наброситься из-за каждого угла. Эхо собственных шагов, одиноко отбивающееся от равнодушных стен спящего города, пугает, заставляя постоянно озираться – кажется, что за мной кто-то идёт и вот-вот ударит сзади. То кошка выпрыгнет из-за угла, то пролетит летучая мышь, то чей-то пьяный окрик, то чей-то кашель, то ругня из-за закрытых ставен позднего трактира. Так жутко, и ни единой души. Город вымерший, совсем не такой, каким казался вчера из окон прекрасной кареты Александра… Александер. Боже милостивый! Как я мог только помыслить о ком-то другом? Весь день мой разум был в тумане, весь день я вспоминал сегодняшнее утро, это пробуждение… но ведь мне снился он. Он – единственный, кому я отдал сердце. Но всё это смущение, глаза другого, которые смотрели на меня, а я лишь представлял на его месте Тома. Да, да! Я представлял, я грезил о несбыточном, что вот, однажды, я проснусь, а он – моя любовь – будет с такой же томной страстью на меня взирать. И да, и нет. О Господи, кому я лгу, как не самому себе? Конечно же, я думал о маркизе тоже, ведь он и молод, и красив, и обходителен… Я думал о другом, и вот мне наказанье сразу! Пока я мыслям волю дал бесстыдно, моё сокровище справедливо у меня забрали. Пока я предавался грёзам о другом – богатом и счастливом, мой бедный, беззащитный пленник шёл за кем-то в ещё большем страхе, чем я сейчас иду безлюдной мостовой! Я прислушиваюсь к любому шороху, и скребущиеся крысы мне кажутся шуршанием плаща грабителя, заставляя боязливо жаться, оглядываясь то и дело, а Том всегда живёт в кромешной тьме! И как должно было ему быть страшно, когда вместо меня его привели неизвестно куда! А я, безумный эгоист, сразу придумал целую историю о том, что снова он меня покинул, ушёл, забыл, не хочет видеть… Бессмысленные обвинения. Ведь он дал слово, что больше никогда не уйдёт! И я видел его волнение, когда уходил из дому в последний раз, он трепетал всем телом и не хотел меня пускать. До сих пор помню кончики прохладных пальцев, ускользающие из моих рук, закрытые глаза и влажные ресницы, болезненно нахмуренные брови со скорбной морщинкой меж них – моё прекрасное умопомрачение. Мой нежный ангел. Но правду говорят: утерянное ценим. Дождись меня, вернись, и я клянусь, что будешь ты со мною счастлив так, как не был прежде никогда.

POV Author:

Пока Беранже продолжал свой путь по пустынным улицам, его появления с нетерпением ожидали в одном месте, хотя он, занятый самыми ужасными мыслями, и не догадывался об этом. Чудом избежав встречи с караульными, что следили за ночной улицей, он незамеченным перешёл через охраняемый Мост Менял, но когда вышел на улицу Святого Иакова, и до дома Севиньи оставалось не более двух кварталов, резко остановился. Вернувшись на набережную, юноша пошёл вдоль печальной Сены, уже всерьёз задумавшись о том, что если не найдёт вновь исчезнувшего возлюбленного, только эта река, повидавшая за свой век, и самых счастливых, и самых горестных; и безгрешных, и порочных, сможет принять его таким, каков он есть, подарив последнее пристанище и успокоение. Бледный лик луны, отражающийся в быстро бегущих водах, снова заставлял терзаемое страхом и виной сердце вспоминать о том единственном, о котором он так легкомысленно забыл этим утром, отдавшись чуждым мыслям и рукам. Но именно к тому, чьи руки обратили вспять его разум, он и решил отправиться. Беранже хорошо понимал, что этот человек сейчас будет готов на всё, чтобы помочь ему, и если его самого запросто вышвырнут с порога барона, а скорее, не пустят вовсе, то с помощью маркиза всё решится иначе. Юноша прекрасно понял, что де Севиньи боится своего влиятельного друга, а когда вспоминал их с мэтром незаконченную беседу в карете, понял, что деньги они заплатили бы за него, Гийома, предложи его барон этим господам сам. Видимо, те несколько тысяч ливров и заставили подлого по своей природе барона похитить арфиста, в надежде, что брат поспешит отдать выкуп. Так думал Гийом, но было ли так в самом деле, или же это предположение было игрой истерзанного догадками воображения – неизвестно. Задыхаясь в водовороте страхов и сомнений, Беранже решил сперва направиться к тому, кто наверняка не откажет в помощи. И этим единственным был, разумеется, маркиз де ля Пинкори.

***

– Ещё вина?

– Вы же знаете, мой милый, я не пью, как пьёте вы, и то же самое вам советую.

– Но, Марисэ…

– Андрэ, не стоит. Вы захмелели, а завтра вы, возможно, будете жалеть о том, что пребывая в беззаботном духе, позволили себе слишком много.

– Я не вина прошу.

– Я говорил не о вине.

– Но вы ведь обещали! Я начинаю ревновать! У вас теперь другой? Признайтесь!

– Не сейчас, любовь моя. Клянусь луной и вашей дивной красотой, что больше ни о ком и мыслей не держу! Ну что вы, полно слёзы лить!

– Да я не пьян вовсе! Я устал от неопределённости и не понимаю ваших причин, и источника того холода, с которым вы не хотите… обладать мною до конца… О боже, что я говорю? Простите, наверное, вы правы. Я слишком много выпил и веду речи, достойные уличной блудницы. Простите ещё раз…

Сказав это, дрожащий юноша со спутавшимися белокурыми волосами, покинул роскошное ложе, украшенное узорами из слоновой кости, и поспешно одевшись, выбежал вон из опочивальни того, с кем так безуспешно спорил. Он действительно не был пьян, но в который раз получив отказ, прикинулся таковым из стыда собственной слабости.

Андрэ Жирардо виконт де ля Перьер, как теперь величали блондина, столь щедро одаренного королевскими милостями, уже в который раз покидал опочивальню своего возлюбленного в слезах и полной растерянности. Даря друг другу ласки, молодые люди не пересекали известной черты, которую установил герцог Ангулемский, которым оказался Марисэ. Японского танцовщика окружали сплошные тайны, и он не спешил ими делиться, но лишь потому, что однажды он опрометчиво оставил на туалетном столике герцогский перстень, Андрэ узнал об этой части его биографии, и был поражён сиим фактом в связи с тем, что никогда ещё Ангулем не принадлежал иноземцу, а в пределах Франции лишь особы королевской крови делили его между собой.* Допрашиваемый любопытным молодым любовником, которого и любовником-то в полной мере назвать было нельзя, Марисэ неохотно поделился некоторыми подробностями этого дела, в результате чего интерес Андрэ возрос ещё больше. Но узнать от японца более, чем он сам желал открыть, было невозможно, и вскоре Жирардо вынужден был отступить, направив свои силы к иным бастионам, что всё так же не поддавались, к каким бы хитрым способам атаки он ни прибегал. Как и в случае с прошлым, так и с настоящим, добиться большего не удавалось, и с каждым днём юноша мрачнел, слыша постоянно: «Вам нужно танцевать, Андрэ, не этого ли вы хотели?» Поцелуи, жаркие объятия, касания такие, что одно воспоминание о них способно было вознести сердце до небес, но не более чем губы, руки, и то, односторонне: Андрэ не имел права касаться устами желанного тела там, где Марисэ не позволял. Уроженец Лилля мучился страшно, вполне обоснованно полагая, что возлюбленный не особо ему доверяет. Но зачем тогда терпит его? Зачем удерживает в своём сладком плену, одним взмахом ресниц и взглядом раскосых глаз забирая те пылинки, что остались от разума ещё при первой встрече с ним? Зачем говорит эти сладкие слова, зачем дарит ласки, если не хочет такие же принять взамен? Зачем принял участие в его судьбе, и так долго играл с ним, то являясь мимолётно, то лишая возможности встречи?

Этой ночью всё повторилось снова: Марисэ сам пригласил Андрэ в свои покои, расположенные отдельно от других, провёл его в свой сад во внутреннем дворике, куда выходили окна лишь его собственных апартаментов, сам медленно раздел его, попутно даря нежные поцелуи, после чего они переместились на чёрные шёлковые простыни в опочивальне. Вслед за этим, когда Жирардо уже был уверен, что наконец сбудется его желание, японец снова избежал того, что так долго обещал, красиво окончив ласки без непосредственной близости.

Итак, Андрэ сходил с ума не первый месяц, потеряв спокойствие и сон; Марисэ продолжал упорствовать, почти каждый день отлучаясь на три-четыре часа, уезжая в карете в неизвестном направлении; маркиз лишь изредка навещал их, раздражая и одного, и другого; Жан Бартелеми пропадал в своей школе целыми днями, появляясь во дворце лишь для того, чтобы скрасить своей очередной постановкой вечер скучающего короля, который, пресытившись молодой графиней, надоедал занятой государственными делами мадам де Помпадур своим нытьём, иной раз доводя её до отчаяния, которое она, в свою очередь, изливала Андрэ. К этой замкнутой цепочке, состоявшей из вышеперечисленных особ и ещё нескольких человек, присоединялись другие – те, кто был не столь приближён, а к тем, в свою очередь, ещё менее известные придворные, имён которых не помнят, но бессмертные слухи, ими порождённые, пройдут сквозь века, и будут гордо называться историей Франции.

***

Маркиз ещё не ложился, когда дворецкий доложил ему о том, что в нижнем зале его ожидает юноша, которого он сам распорядился принимать в любое время. И хотя был второй час ночи, Александер совершенно не был удивлён позднему визиту, и не заставил себя ждать, выйдя к Гийому с лёгкой улыбкой на губах:

– Мой юный друг, что привело вас ко мне в столь поздний час? Вы так взволнованы! Случилось что-нибудь?

– Ваше Си… – начал юноша срывающимся голосом.

– Я же просил вас, Гийом… – прервал его маркиз на полуслове, но юноша не прервался, повторно повторив:

– Ваше Сиятельство! Я пришёл молить вас о милости и помощи! Мне никто не сможет помочь, прошу вас, выслушайте меня! – воскликнул Билл так отчаянно, что тот, к кому он взывал даже отступил на шаг, утвердительно кивая. – Брата похитили, и я знаю, кто это сделал! Умоляю, помогите мне его вернуть!

– Но кто же мог это сделать?! – маркиз, наконец, подошёл ближе, ненавязчиво приобняв подрагивающие плечи – юноша по-настоящему плакал.

– Я боюсь такое говорить… Обещайте помочь мне! – Билл почти закричал, поднимая на Александра молящие, раскрасневшиеся глаза.

– Слово дворянина!

– Это… барон! – выпалил юноша, всё же опасаясь, что подобная прямота может повлечь вовсе не те последствия, которых он ожидал, но выбора у него не оставалось.

– Как смел он, подлец?! Вы уверенны в этом? – вспыхнул маркиз, крепко хватая Беранже за руки, – Вы точно знаете? Да если это он, то не избежать ему беды, я лично накажу его, и сообщу об этом королю! А то, что он так долго удерживал вас подле себя, зная, как нужны танцоры в королевском театре, ещё помянут ему не раз – будьте уверенны, Парижа он долго не увидит!

– Но как вы это сделаете, а если… а если он его убил? – пуще заливаясь слезами, Гийом уже не сдерживал себя в проявлении эмоций, из последних сил пытаясь не допустить одного лишь промаха – не обнаружить настоящих уз, что связывают его с арфистом.

– Успокойтесь, мой прелестный друг, – мягко промолвил Александер прямо на ухо Гийому, почти касаясь губами чёрного шёлка волос, – но медлить нельзя, а посему, слуга проводит вас в ваши покои, а я, тем временем, нанесу визит барону.

– Я еду с вами! – воскликнул Билл, вцепившись в руку де ля Пинкори, – Я не смогу уснуть, господин маркиз!

– Но карета поедет слишком медленно, куда быстрее я пустил бы лошадь галопом, и через четверть часа был бы у де Севеньи.

– Не нужно кареты, я умею ездить верхом.

Александер Этьен удивлённо вскинул брови, не ожидав услышать, что провансальский юноша даже это умеет, и, подумав с минуту, крикнул лакею: «Пьер, готовь Пегаса и Лулу»!

Через несколько минут маркиз и Гийом рассекали тишину парижской ночи, бешеным галопом мчась к дому барона. Маркиз – на белом Пегасе, а Гийом – на вороной Лулу. К чести танцора стоит сказать, что хотя он давно не ездил верхом, в седле держался весьма достойно, хоть и напряжённо. Когда-то в Марселе, его дядя, занимавшийся лошадьми в конюшне у зажиточных буржуа, постоянно брал его с собой, показывая всё: от того, как правильно выбирать скакуна, как подковать, и до того, как правильно вести себя, если лошадь не подпускает. Старое умение пригодилось как нельзя кстати, и теперь, несясь во весь опор по мостовым, Гийом мысленно повторял только одно: «Дождись меня, только дождись. Я люблю тебя».

Как и обещал маркиз, не прошло и четверти часа, как они оказались на улице Святого Иакова, у дверей ненавистного Биллу дома, где Александер приказал ему оставаться на месте, а сам прошёл к крыльцу, принимаясь громко колотить в дверь. В передней зажёгся свет, через миг на пороге показался слуга, что быстро отпер двери, и маркиз, бесцеремонно его оттолкнув, решительно ступил внутрь. Новая волна холодной дрожи окатила Гийома, когда он услышал громкую брань, но вскоре голоса стихли, и свет лампы мелькнул в одном из окон на верхнем этаже. Лошадь фыркнула и тряхнула гривой, выводя Гийома из оцепенения, в котором он сжал и натянул поводья так, что вороной красавице стало некуда девать морду.

Свет наверху вновь исчез, и кроме воя уличных собак, других звуков вокруг не было.

А что если барон окажется непричастным и Тома у него нет? А если слуга продал слепого кому-нибудь, как хозяин таверны продал некогда самого Гийома барону, или держит где-то взаперти, надеясь получить выкуп? А если Тома сам попросил его вывести из города и теперь он уже далеко, и движется в неизвестном направлении?! Догадки, одна безумнее другой, противореча друг другу и раздирая сердце, крутились в голове бешеным водоворотом. Гийом обещал самому себе, что больше никогда не позволит глазам своим и взгляда в сторону; что больше ни за что не согласиться жить отдельно от Дювернуа, чего бы ему это ни стоило; клялся Небесам, что расстанется с жизнью, если не найдёт своего арфиста и больше никогда, и никого не полюбит.

И вот, ни то смягчённое его пылкими молитвами, ни то игравшее свою неведомую игру, Провидение явило один из благосклонных своих ликов, и в дверях дома появился де ля Пинкори, ведя за руку того единственного, который одним своим существованием бессознательно причинял Гийому боль. Напоминая своей бледностью мраморную статую, в сбившейся одежде и со спутавшимися волосами, небрежно падающими на поникшие плечи, он следовал послушно за маркизом. Лицо его не выражало ровно ничего, будто не было в нём ни единой подвижной черты, а его обладатель был напрочь лишён каких-либо эмоций.

Не выдержав, Гийом соскочил с лошади, и, мигом оказавшись рядом, заключил в объятия найденную пропажу, которая оставалась всё такой же безучастной ко всему происходящему вокруг.

– Это я, родной, я… – на языке так и крутилось обращение «любовь моя», но в последний момент Гийом себя одёрнул, помня о присутствии маркиза, – Том! Ну что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь!

– Он перенёс сильное потрясение и был в полуобморочном состоянии, когда я его нашёл. Не мучьте его расспросами, всё после. Вам небезопасно будет возвращаться туда, где вы живёте. – сказал Гийому Александер, видя, как тот безуспешно пытается вывести Тома из оцепенения, – Лакей! Пусть закладывают мне карету! – крикнул он прислуге, что толпилась у дверей. Через несколько минут карета барона была готова, и все трое сели в неё, направляясь к дому маркиза.

***

– Все ваши вещи сейчас же привезут сюда, не беспокойтесь ни о чём. Приказать нагреть для вас воды? – маркиз помог отвести Тома в покои, отведенные Гийому на втором этаже, где они вместе уложили его на постель.

– Да, конечно… – всё ещё не пришедший в себя, Билл держался рукой за голову, как-то виновато глядя на своего спасителя, – Вы так добры, Ваша Милость. Право, я не знаю, как смогу вас отблагодарить… если бы не вы, то я сейчас, наверное, ночевал бы на дне Сены.

– Полноте! Вы ничего мне не должны, мой мальчик. Займитесь, пока братом, боюсь, что его могли изувечить… вы понимаете… Ну а я, тем временем, пошлю к мэтру слугу с запиской, что на утреннем классе вас не будет, вы слишком устали.

– Нет, что вы! Я ни за что не хочу подводить мсье Лани! Он будет ждать меня, и я буду на утренних занятиях вовремя! – стал упорствовать Гийом, схватившись за угол комода, и чувствуя, как подкашиваются ноги – слова маркиза выбили воздух из лёгких. Неужели… он ведь запрещал себе об этом думать последние два часа. Так не должно было случиться!

– Не стоит, мой друг, послушайтесь моего совета. Я сам всё объясню мэтру. – мягко произнёс маркиз, коротко взглянув на по-прежнему недвижимого Тома, и поцеловав Гийома в лоб, тут же скрылся за дверями.

Когда слуги принесли воду и ушли, Гийом запер двери, и замер у алькова в нерешительности. В открытое окошко плавно вплывал ещё прохладный воздух первой июньской ночи. Нарцисс не знал, стоит ли снова пытаться заговорить с любимым, да и как заговорить? Что сказать? А если барон не только надругался, но и поведал ту позорную правду, что он так тщательно скрывал? Нежно коснувшись холодной руки, Гийом присел рядом и поднёс её к губам. Целуя расслабленную кисть, переходя на точёные пальцы, ощущая тонкую кожу ладони и запястье, он неотрывно смотрел на закрытые глаза и прислушивался к частому, поверхностному дыханию Тома. Только сейчас он заметил бордовое пятно на щеке – явно оставленное сильной пощёчиной, и понял, что не выдержит молчания, ощущая эту же боль на собственном теле.

– Тома, – тихо позвал Нарцисс, даже не надеясь, что ему ответят, но арфист повернул к нему голову, и глубоко вздохнув, несильно сжал его руку в своей. – Он… он сделал тебе больно? Скажи!

Том лишь отрицательно покачал головой в ответ, и Гийом почувствовал невероятное облегчение, словно прохладной водой окатили в жару. Однако слова застыли на губах, когда на бледном лице потихоньку начали появляться эмоции, а из под тёмных ресниц золотоволосого скатились две хрустальные капли.

– Ну что ты, любовь моя, не нужно. Теперь уже ничего не случится, я ни на шаг от тебя не отойду! – зашептал Гийом, ложась рядом и крепко обнимая арфиста, – Почему слёзы? Он делал с тобой что-то непристойное? Что там произошло?!

– Билл… – голос арфиста звучал тихо и хрипло. Он помолчал с минуту, а затем, чувствуя, как затих прижавшийся губами к его глазам Гийом, продолжил, – Я тебя люблю.

Пауза, повисшая в их воздухе вместе со всеми вопросами и недосказанностью, была продолжительной и тяжёлой. Они не меняли позы, и только Билл, укрывший Тома собой, как виноградная лоза увивает дерево, бережно целовал закрытые веки, мокрые ресницы, солёные от слёз, влажные щёки, гладил арфиста по спутанным волосам, и оба боялись прервать это застывшее мгновение, будто знали заранее и наверняка, что такое не повторяется дважды.

– Вода стынет. Позволишь мне помочь тебе?

– Я сам, Билл.

– Том.

– Как хочешь.

И больше ни слова.

Бережно омывая своё божество, Гийом был преисполнен любви и одновременно раскаяния, подобно верующему, что нечаянно вступив во грех, теперь пришёл к иконостасу, дабы вымолить себе прощение. Вместе с тем, он внимательно оглядывал тело арфиста, который будто похудел за эти одни сутки, и к своему утешению не заметил никаких признаков насилия, кроме небольших синяков на запястьях. После, укутав Тома в простыни, Гийом омылся сам, и вызвав прислугу, чтобы убрать после водных процедур, принялся расчёсывать влажные волосы по-прежнему молчаливого возлюбленного. Осведомившись, по приказу маркиза, не голодны ли господа, и получив отрицательный ответ, служанка поставила на мраморный столик серебряный кувшин с водой и ушла.

– Скажи, а этот человек, что за мной пришёл, он кто? – внезапно нарушил тишину Тома, когда они вновь остались в покоях одни. Уже светало, а Гийом, наконец, прилёг сзади него, и с наслаждением вдыхал запах любимых роскошных волос, слушая выровнявшееся дыхание их обладателя.

– Это маркиз де ля Пинкори. Это тот самый человек, который… – Гийом запнулся, потому что события последних двух дней перемешались, и он совершенно забыл, как собирался объяснять Тому, что теперь будет вновь жить с ним. Он едва не проговорился, что Александер Этьен – тот самый человек, который вырвал его из лап Севиньи точно так же, как и самого Тома двумя часами ранее. Однако, если бы он мог видеть лицо Тома в эту минуту, стало бы ясно, что тот иначе растолковал его паузу. – Ах, я же как раз спешил сообщить тебе эту новость! Я так боялся за тебя, Том…

– Так кто это?

– Он… маркиз – правая рука Его Величества! – наконец, с облегчением провозгласил Гийом, – и король его очень любит!

– Ты никогда о нём не рассказывал.

– Он меня почти не знает, вернее, совсем не знает. Это всё мэтр Лани устроил. Не найдя тебя в гостинице, я отправился к нему, и вот, они нашли тебя… – Билл побаивался говорить больше, так как уже многое не сходилось, и оставалось лишь списать всё на то, что мало знаком с маркизом. Внутренне удивляясь, почему Тома расспрашивает не о похитителе, а о спасителе, он попытался изложить всё как можно правдоподобнее.

– Но вы…

– Что, милый? – Гийом уже знал, что если Тома прервался, то не договорит. Так и вышло.

– Да так, ничего. Просто ответь – тебе ещё нужно всё это? – перевернувшись, арфист оказался с Биллом лицом к лицу, но глаз не открывал.

– Ты о чём? – Билл сразу же потянулся к его губам, которые так и манили их коснуться, но Том не ответил на поцелуй, чуть отстранившись.

– Тебе ещё нужен я?

Этот вопрос застал Беранже врасплох. Что такое узнал Тома за это время? Что мог рассказать де Севиньи, хотя о нём он вовсе не упоминает? Что уже успел почувствовать он, что задаёт вопрос вот так, спокойно и без предисловий? Это не попытка выпросить больше любви – Тома всегда был чувствителен к его настроению, и наверняка чувствует его искренность и сейчас. Хотя искренность Гийома имела нынче несколько необычный оттенок, и он сам это осознавал, но всё же, в чувствах к Дювернуа он был предельно честен. Потеряв Тома сегодня, он бы потерял смысл жизни. Эти слова пугали, как пугали глаза, внезапно открывшиеся, и взирающие на него своим мутным цветом так, будто видели насквозь, хотя на самом деле, не видели даже его самого.

– Как ты можешь такое говорить? Яне могу постоянно повторять, что люблю тебя и нуждаюсь в тебе! Ты должен понимать это сам! Если бы я не нуждался в тебе, то навряд ли оказался бы ранним утром под одиноким деревом в поле в нескольких милях от деревни! Если бы я не хотел быть с тобой, то разве забрал бы тебя с собой? Не легче ли было мне быстро придти сюда одному и устраивать только свою жизнь, а не каждую минуту думать о том, где ты, поел ли, не оступился ли на лестнице, не поранился ли?! – повысил голос Нарцисс. Он понимал, что эти слова ранили Тома в самое сердце, знал, что недостойно говорить так, и что после пережитого его любимому нужно лишь удостовериться в том, что он не является тяжким бременем, но остановиться уже не мог. Следовало сказать лишь два слова: «Конечно, нужен», но вместо этого Билл лишь усугублял каждым словом ту хрупкую паутинку, в которую медленно превращалась их любовь из некогда крепких сетей. – И, в конце концов, какое бы мне было дело до того, что де Севиньи забрал тебя себе? Другие пережили, и ты пережил бы! Как можешь ты обвинять меня в том, что я не люблю тебя?! – сказав это, Гийом осёкся. Он и так сказал слишком много. Теперь он только ждал слов Дювернуа, который почти не дышал, и только брови его хмурились и подрагивали от того, что Билл стал говорить слишком громко.