Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Билл приостановился, пытаясь рассмотреть незнакомца, который так настойчиво добивался внимания Тома, и не заметил, что к нему обращён обеспокоенный взор Тьери, а затем, так и не разгадав, кто это, продолжил свой путь. Лишь по приходу домой он вдруг подумал о том, что Лерак, скорее всего, ожидал от него помощи в том, чтобы отделаться поскорее от назойливого поклонника. Только это идея, отчего-то, совсем не казалась ему заманчивой. Ранее он весьма болезненно переживал любые знаки внимания, оказываемые Дювернуа, но сегодня днём всё вдруг изменилось, и где-то глубоко в уме, Гийом даже допускал мысли о том, что неплохо бы Тома завести какой-нибудь роман, ведь и впрямь, не сидеть же ему всю жизнь взаперти, когда вокруг столько ценителей красоты! И даже мысль об изящном ухаживании мэтра Лани уже не особо его беспокоила. Только вот, Тома, судя по всему, был далеко безразличен ко всем знакам внимания, кроме тех редких, что оказывал ему он сам. Хотя, как знать – возможно, арфист умеет хорошо скрывать свои мысли и желания?

Такие мысли вызывали двоякие чувства а потому, первое, что собирался сделать Беранже по окончании торжеств – это вновь нанести визит мэтру Эттейле, чтобы кое-что уточнить.

***

– Кто это был, что так настойчиво добивался вашего с Тома внимания? – шутливо спросил Нарцисс у Тьери, пока сам крутился у зеркала, а тот помогал ему одеваться, – Судя по одежде и манерам – не мелкий дворянчик.

– Он представился мсье Дювернуа, как шевалье Эжен Пьер д ’Эгильон.

– И ничего больше не сказал? – удивлённо вскинув бровь, Гийом воззрился на слугу, который, не поднимая глаз, перебирал шёлковые шарфы в ящике комода, – И сам ты ничего о нём не знаешь? Не поверю, – хмыкнул Беранже, одновременно прикладывая к лицу тёмно-розовый шарф, – ты знаешь всё обо всех.

– Знаю, – всё так же невозмутимо поправляя воротник дорогого кафтана, продолжал Тьери, уже предполагая реакцию Гийома на сведения, – Он известен как граф де Сад, де Брессе, де Бюже, де Вальроме и де Жэ.

– И чего он хотел? – настороженно переспросил Беранже.

– Познакомится поближе с моим господином.

– Тьери, ты не забыл ещё о том, что вообще-то хозяин твой – я? – раздражённо начал Гийом, по-своему трактуя ударение, которое сделал на последних словах Лерак, – Сколько у тебя этих господ? Помнится, ты был очень дружен с Андрэ Жирардо, и до моего появления здесь также называл его господином. Ты не находишь это странным?

– Мсье Беранже…

– Гийом, Тьери, моё имя Гийом! – воскликнул Нарцисс, перебивая бывшего друга, – И ты знаешь прекрасно, как меня зовут!

Лерак вздрогнул от неожиданно повысившегося голоса, но продолжил говорить:

– Я слуга. И буду служить тому, к кому меня приставят. Я прислуживал Его Светлости маркизу и тем, кого он поручал моим заботам. Именно так я и попал к Вам и Вашему брату, которого Вы явно задались целью превратить в придворную блудницу. Иначе бы сегодня, видя, как этот самый граф де Сад увивается за ним, хотя бы попытались увести его.

– Да как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне! – закричал Гийом, швыряя в угол флакон с духами, который тут же разлетелся на мелкие осколки, и опочивальня наполнилась резким, концентрированным ароматом, – Может быть, твоему господину Дювернуа было приятно, а ты пытаешься заговорить мне зубы, предъявляя нелепые обвинения! Что ты вообще можешь понимать? Знаешь ли ты, кто подсыпáл мне яд в вино?

Ошарашенный всем, что слышит, Тьери стоял неподвижно, молча глядя на разозлённого Билла. Слишком хорошо он его знал, и привык к подобным проявлениям чувств, но смысл слов заставлял сердце неприятно сжиматься. По мнению Тьери, Гийом по-прежнему не понимал в любви и обыкновенной верности ровно ничего. Пауза была недолгой, и скоро звонкий голос вновь зазвучал, но уже немного глуше:

– Ты даже не заметил, как переодетый женщиной, в будуар маркизы проник твой любимый Жирардо. И вполне может быть, что ты просто не хотел замечать его, а, Тьери? Не подстроено ли это вами обоими?

Едва выдерживая прожигающий, полный недоверия и пренебрежения взгляд потемневших карих глаз, в которые был безвозвратно влюблён, Тьери пытался не дать лишним словам вырваться, но когда услышал последнее заявление, почувствовал, как земля уходит из-под ног.

– Как ты можешь такое говорить? – побледневший Лерак даже забыл о том, как обычно обращался к бывшему возлюбленному, – Билл, я никогда…

– Ну, почему же никогда? – перебил его Гийом, замечая смятение и боль в его глазах, но продолжая произносить слова, от которых в них заблестели слёзы, – Я тебя бросил, я обращаюсь с тобой не лучшим образом… Я не верю в такую любовь, которая способна прощать всё. Вы с Жирардо находитесь в одинаковом положении. А что, если бы не я выпил это вино, его мог бы выпить Тома – твой соперник…

– Гийом! – падая на колени, вскрикнул Тьери, закрывая лицо дрожащими ладонями. Не было больше того Билла, которого он так долго любил и боготворил, пусть жестокого, пусть эгоистичного и самовлюблённого.

Беранже сам был очень взволнован, и весьма некстати, так как перед самым своим ответственным выступлением хотел полностью сосредоточиться, но для этого нужно было полное спокойствие, и надо же было завести беседу столь неудачно! Внутри кипела смесь беспокойства, усталости и некоторого страха, и теперь выплёскивалась на ни в чём не повинного Тьери. Гийом понимал свою неправоту, только теперь было поздно это как-то изменить, и он избрал не самый лучший способ прекратить неприятный разговор:

– Стоишь на коленях, так сделай уже что-нибудь полезное.

Нарцисс не понял, зачем сказал это, и только когда Тьери поднял на него блестящие от жидкой боли глаза, опомнился, и хотел уже как-то перевести всё в шутку, когда слуга поднялся и очень тихо произнёс:

– Если бы то вино досталось Тома – это стало бы наиболее страшной утратой.

Эти слова сопровождались взглядом в упор, и говорил это Тьери таким недобрым тоном, что у Гийома по телу прошли волны мурашек. Он ещё какое-то время молчал, дыша тяжело, и осознавая то, что услышал от обычно бессловесного бывшего любовника, к тому же слуги.

– Пошёл вон, паршивец, – тихо, сквозь зубы сказал Беранже, сжимая кулаки, – и упаси тебя Бог сегодня попасться мне на глаза ещё раз.

– Как прикажете, монсир.

Тьери быстро покинул опочивальню, оставляя Билла осознавать его слова до конца.

Солнце алело на горизонте без единого облака, предвещая тёплую ясную ночь. Соловьи напевали вечерние мотивы за окном, которое Нарцисс поспешил открыть, ибо сгустившийся в помещении аромат фиалки из разбитого флакона начинал удушать своей крепостью и навевал головную боль. Лёгкое настроение уходящего дня вмиг улетучилось, и мысли стаями непоседливых, шумных птиц трепетали в голове, перекрикивая друг друга. Спектакль, Марисэ, Андрэ, Тьери, де Сад, мэтр Лани, Тома… а, кстати, где же Тома? – об этом Гийом подумал в последнюю очередь, и сразу вспомнил, что с Тьери он не возвращался домой, но тогда где же он мог быть?

– Немногим ты неправ, Тьери, – прошептал Нарцисс позолоченным закатом верхушкам деревьев, – Поверь, выпей то вино я – это было бы самой незначительной потерей.

Лучше бы ты никогда не ходил в ту башню.

***

Тьери намеренно молчал, не сообщая, где находится Тома, ожидая, что Гийом сам его об этом спросит, и каково же было его удивление, когда Беранже и не заметил, что арфист не дома. Разумеется, Нарцисс волновался перед выступлением, и нельзя сказать, что сам Тьери переживал за него меньше, но не настолько же, чёрт возьми, чтобы напрочь забыть о самом существовании Дювернуа!

Но всё было не настолько плохо. Зная, какими курьёзами порой заканчиваются придворные вакханалии, Жан Бартелеми забрал Тома к себе, в Париж, на весь день и до утра. Он рассудила так, что король будет увлечён гостями и вином, а Гийом занят в постановке, и навряд ли Тьери сможет дать отпор нескольким придворным, который, будучи навеселе, вдруг вломятся в дом. Лани планировал быть в Версале к началу выступления, а по его завершении вернуться к себе, чтобы не оставлять Тома на ночь одного в доме. Узнав о том, что арфист у мэтра, граф де Сад, что утром так настойчиво добивался его внимания, не замедлил нанести Жану Бартелеми визит в Париже, и великих усилий стоило служителю муз выпроводить назойливого поклонника, чтобы Тома, наконец, мог расслабиться. Эжен де Сад вёл себя совершенно пристойно, но стоит ли говорить, как это напрягало, в первую очередь, гостеприимного хозяина?

В какой-то миг, когда лицо гостя светилось восхищением золотоволосым дарованием, а взгляд ласкал тонкие, нежные пальцы, которые перебирали шелковистую шерсть персидского кота, что сидел на коленях Тома, Лани поймал себя на мысли, показавшейся ему чудовищной: он невольно радовался тому, что Дювернуа не видит страстных взглядов и улыбок новоявленного обожателя. Совестливый Бартелеми принялся корить себя за мысленное кощунство, но также чувствовал, что ещё одного человека подле Дювернуа он не потерпит. С Гийомом всё более-менее прояснилось – он влюблён в Марисэ, а последний этим заметно доволен, и данное обстоятельство послужило причиной охлаждения отношений между мэтром и японцем. Лани не раз пытался поставить себя на место друга и понять, смог бы он сам действовать таким же образом, разбивая любовный союз, и в конце концов понял, как это смешно – он уже находится в том же положении, что и Марисэ по отношению к той же самой паре, но не допускает и мысли о том, чтобы встревать и способствовать её разрыву.

– Ваша Милость, я благодарен вам безмерно за вашу доброту и заботу, но у меня нет никакого желания оставаться здесь самому, – всё так же поглаживая спящего котёнка, Тома обратился к мэтру, как только тот проводил гостя и вернулся на широкую террасу, где они обедали.

– Если вы боитесь, что…

– Нет, но прошу, возьмите меня с собой во дворец.

– Тома, я всего лишь беспокоюсь о вас, ведь я не смогу быть рядом постоянно, – присаживаясь рядом на

покрытый шёлковым покрывалом топчан, Бартелеми внимательно посмотрел на Тома, который снял повязку с

глаз, как только чужой человек покинул дом.

– Со мной будет Тьери.

– Как пожелаете, но прошу, будьте предельно осторожны.

Будучи не в силах противостоять арфисту в какой бы то ни было форме, Лани согласился. Он сразу обратил внимание на то, что как только они покинули Версаль, Дювернуа занервничал, и хотя старался это скрыть, не раз заметил, как тот кусает губы, как руки мелко дрожат, а румянец всё никак не окрасит бледного лица, невзирая даже на комплименты, которые беспрестанно рассыпал граф.

***

Карета отстукивала по мостовой, подыгрывая копытам лошадей, задавая ритм вымышленной мелодии, которая не давала покоя Дювернуа, но сердце его сбивало хрупкую гармонию неровным биением, а внутренней дрожи не могла унять даже тёплая ладонь мэтра, которую он ощущал поверх своей руки. Мелькавший за окном Париж выхватывал его бледное лицо светом уличных фонарей, будто пытался украсть из кареты, чтобы оставить себе. Если бы кто-нибудь мог предсказать арфисту, что будет происходить с ним в последующие несколько часов, он, возможно, и подумал бы о том, стоит ли ему возвращаться в Версаль. Но сказать было решительно некому, и даже Лани не предполагал, что то, чего он так сильно боится, случится так скоро. Жан Бартелеми лишь украдкой поглядывал на Тома, с трудом сдерживая себя, чтобы не упасть на колени сейчас же, и не сказать ему обо всём, что чувствует – слишком хорошо он знал о том, что подобный его шаг лишь отдалит его от Тома, и что тот, в каком бы положении ни находился, менее всего сейчас нуждается в чужой любви. Чужой, ибо всякая иная любовь, кроме любви Гийома, была ему далёкой и совершенно ненужной. Посему, трижды романтичному Лани оставалось лишь сжимать эти всегда прохладные точёные пальцы, впитывая их дрожь, и находиться рядом, стиснув зубы, чтобы не сказать ничего лишнего, а покрасневшим глазам не позволить отдать свою дань боли.

Дювернуа не мог сказать мэтру, зачем нужно ему во дворец, но возвращался потому, что там находился Гийом. Он нарочно обронил на улице свою повязку, чтобы остаться с открытыми глазами. Он понимал, как глупо и неразумно являться во дворец и смотреть на танец, в котором Гийом будет танцевать с тем, чьё имя произносит по ночам.

*

Всё произошло тогда же, когда полная луна, которая, как казалось, никогда не уменьшится, нарочно заливала опочивальню Нарцисса тревожным зеленоватым светом. Это было совсем недавно, однако теперь Дювернуа чувствовал вечность, что разделяет его и ту ночь, когда Гийом, позабыв о том, что их могут увидеть, сперва, долго целовал и ласкал его прямо в саду. Неосознанно заставляя смотреть на себя в серебристом свете, он встал на колени, даря ту нежность, о которой Тома успел давно забыть. Чувственные, до невозможности красивые губы, с немного капризным изгибом, которые коварное зрение позволяло видеть, мягко скользили по возбуждённой, пылающей коже, не давая возможности дышать, позволяя произносить лишь имя своего обладателя. Дювернуа, настойчиво прижатый к шершавому древесному стволу, словно заколдованный, повторял имя возлюбленного, рассекая глухую темноту парка обрывистыми стонами. Гийом же, оплетал его подобно чёрной змее, сжимая до боли его бёдра, и скользя ладонями по оголённому телу, оставляя красные полосы на подрагивающем животе и боках, и глубоко принимая жаркими устами его член.

Это безумство не прекратилось бы, если бы неподалёку не раздался хруст веток, и чьи-то приглушённые голоса не зазвучали на другом конце парка, возвращая охваченных страстью в этот мир. И тогда, наспех поправив и запахнув одежды, Гийом взял Тома за руку, и вместе они устремились к своему дому, до которого было каких-то полторы сотни шагов. Добравшись до опочивальни, где луна больше не могла так подло освещать Нарцисса, Тома на ощупь снял с него одежды, и начал осыпать возбуждённое, обессиленное необоримым желанием тело жадными поцелуями, и делал он это с таким отчаянием, будто пытался целовать недосягаемую Гийомову душу, которой совсем не чувствовал в этой телесной страсти. Билл не противостоял, он был покорным, ночь напролёт даря это самое тело, исполняя любые прихоти Дювернуа, и сладко шепча его имя в экстатическом забытьи.

Но не бывает бесконечных ночей, как и вечных иллюзий, и в предрассветных сумерках сон одолел Гийома. Только Тома не мог сомкнуть глаз, и, дождавшись первых лучей, принялся любоваться прекрасным созданием, что было даровано ему, казалось, ещё на меньший срок, чем длилась одна ночь. Уснул бы он тогда, и, возможно, не увидел бы, как истерзанные поцелуями губы шепчут чужое имя, и не услышал бы тихого голоса, что выдал тайны своего очаровательного обладателя.

Много всего происходило доселе, но ни разу Гийом не звал никого во снах, не говорил слов любви. Бешеный гнев затопил сердце арфиста так же быстро, как ясное небо заволакивают тучи в весенний день, а спустя некоторое время потоки дождя из гневных туч пришли на помощь, и скрыли образ изменника от слезящихся глаз. И слёзы эти порождены были не любовью, которой пренебрегли, а неспособностью положить этому конец: подушка уже была в руках, и оставалось немного – лишь опустить её, будто играя, и густые кружева навсегда бы упокоили неприкаянное тело. Он бы даже не узнал.

Спустя четверть часа распахнулись янтарные глаза. Не подозревая ни о чём, Гийом, улыбнулся и притянул Тома к себе. И тот ответил рассеянным поцелуем на его нежность.

*

Воспоминания стали душными, и на измученном лице выступила испарина, являя мэтру Лани ещё более болезненный вид. Немного распустив шёлковый шарф, Тома обратился к мэтру, чувствуя, что если не заговорит тотчас же, с ним случится обморок.

– Много ли знатных гостей будет на вечернем торжестве, Ваша Светлость?

– Обычно, ко дню рождения короля съезжаются все, кто приглашён и в состоянии передвигаться, – не совсем понимая, зачем Тома задал этот вопрос, ответил Лани, – А приглашают многих. Не считая иностранных венценосных особ и послов, обычно можно увидеть принца Конде, герцога Анжуйского, герцога Бургундского, а в этом году к нам пожаловал и Станислав I, герцог Лотарингский.

– Неужели? Ведь при его дворе Гийом пробыл столько времени, прежде чем попал сюда, в Париж… Герцог также будет на вашем спектакле?

– Непременно, – смутно понимая, о чём говорит Тома, мэтр переспросил аккуратно: – Гийом? А что он делал при лотарингском дворе?

– Танцевал, – немного растерявшись, молвил арфист, – а ещё, говорил, что герцог очень любит английские сонеты, и что он часто пел для него… Разве не с его рекомендательным письмом Гийом пришёл к вам?

Слова застыли на языке Жана Бартелеми, когда он услышал ответ Дювернуа, и увидел, как блеснули яркими искрами безжизненные доселе глаза, но он смог лишь набрать в лёгкие воздуха и выдохнуть резко, хватаясь руками за голову. Тома успел рассмотреть в полутьме этот странный жест.

– Ах, да, несомненно! Прошу меня простить, слишком много хлопот с этим праздником. Скажите, Тома, а давно Гийом сочиняет музыку?

– Он прекрасно поёт, но я не знал, что он сочиняет музыку. Обычно сочиняю я, но…

Кучер крикнул, и карета остановилась у распахнутых ворот, после чего лакей открыл дверцы и, опустив подножку, помог выйти мэтру, который в свою очередь подал руку Дювернуа. За воротами, в которые не переставали входить гости, ожидал Тьери, который поспешил поправить одежды арфиста и переколоть брошь на ажурном шарфе, который тот недавно распустил, после чего взял под руку и повёл во дворец.

Жан Бартелеми шёл немного позади, и поскольку дворцовая территория была хорошо освещена по случаю праздника, он всю дорогу до дворца любовался хрупким силуэтом Тома, который не могли скрыть никакие кружева и рюши. Очарованный его павлиньей походкой, мэтр не мог оторвать взгляда от изящных лодыжек и затянутых в бледно-сиреневый шёлк гладких икр. Волосы, теперь доходившие только до плеч, спадали лёгкими волнами, отсвечивая золотом в свете фонарей, и всё, чего желал сейчас Лани – это догнать Тома, и, утонув в благоухании пушистых золотых колец, сжать в объятиях, оберегая от чужих взглядов и касаний, которые, как ему казалось, лишь оскверняют арфиста, и недостойны его. Однако, стоит заметить, что слуга Терпсихоры прекрасно видел, что нрав Тома далеко не такой лёгкий, каким кажется из-за обманчиво-хрупкой внешности. Он чувствовал силу, а также видел причиной их с Гийомом разлада именно то, что каким-то образом арфист до сих пор имел над Нарциссом определённую власть. Возможно, последнего это никогда не устраивало. На роль подчиняющегося Дювернуа не подходил ровно также, как и Гийом. Ещё одно наблюдение не давало покоя Лани – глаза Тома. Отчего-то ему казалось, что юноша видит, и даже последняя беседа в карете вновь напомнила ему об этом, так же как и то, что в следующий миг Тома остановился вместе с Тьери и обернулся:

– Мэтр, вы неспроста спросили меня о музыке. Мы и раньше с вами вели беседы на эту тему, и до сих пор вы ни разу не спрашивали о Гийоме. Почему? – взгляд арфиста был мимолётным, однако прямым и жёстким. Юноша дождался, пока Лани приблизился, и жестом отпустив Тьери, взял его под руку.

– Уверяю вас, это был случайный вопрос, – Жан Бартелеми возразил, встречаясь вновь с тем самым взглядом карих омутов, который затягивал в бездну и порабощал. Голос арфиста сейчас звучал иначе.

– Чего я не знаю о герцоге лотарингском, и почему это имеет отношение к музыке, Гийому? Вы были слишком удивлены, Ваша Милость, и я…

– Вы видите, – скорее ставя не вопрос, а утверждение, молвил Лани, – Ответьте на этот вопрос, и я отвечу на ваш.

Мэтр сжал ладони Тома в своих, и даже сквозь два слоя перчаток, он чувствовал тот ледяной холод, что от них исходил, а вскоре этот же холод расплылся в чуть раскосых глазах, превращая их из тёпло-карих в чёрные, отталкивающие.

– Нет.

***

Дворец искрился в хрустальном сиянии тысяч подвесок на роскошных люстрах, отсвечивая огням отражением их в золотой отделке стен и потолков. Зеркальный зал утопал в гладиолусах и георгинах, которых было выращено невиданное множество специально к этому дню, а король, между тем, принимал поздравления и подарки в зале Аполлона, куда были допущены только высшие чины государства и самые высокопоставленные гости. Между тем, рабочие закончили возведение театрального помоста в амфитеатре у малой оранжереи, передав эстафету декораторам, украшавшим его тканями и цветами. Смеркалось быстро, а потому кругом были расставлены дополнительные светильники и факелы, и особенно впечатляющим был фонтан Нептуна, красиво подсвечиваемый ими, и приятно охлаждавший разгорячённое лицо мелкими брызгами.

Гийом быстро шёл в направлении небольшого шатра, натянутого для артистов чуть позади летней сцены, когда его окликнул мсье де Ширак. Драматург воспользовался лёгкой растерянностью подопечного, который всё ещё переживал неприятную беседу с Тьери, и принялся давать всевозможные советы и наставления. Каждый танцор, а тем более их наставники, переживали не на шутку, боясь разочаровать короля и его гостей, а потому Беранже внимательно слушал и согласно кивал каждому слову мэтра, усердно пытаясь вернуть путающиеся мысли в нужное русло.

– А вот и Чёрный Лебедь, – ободряюще погладив Гийома по спине, улыбнулся Ширак, – Не бойся, сынок, главное, будь спокоен.

И действительно, вскоре к ним подошёл уже облачённый в театральный костюм Марисэ, после чего пожилой мэтр поспешил к Жирардо и прочим молодым людям, которые в этот день танцевали женские партии, и одеты были соответствующим образом.

Лёгкая неловкость, повисшая на мгновение между молодыми людьми тотчас сменилась на битву взглядов, которые вели пылкую беседу вместо своих обладателей. Слова застыли на языке Гийома, и борясь с желанием поскорее скрыться в шатре, он лишь безмолвно взирал на великолепно одетого Марисэ, волосы которого были убраны в красивую причёску с длинной косой, и украшены сияющей диадемой с изумрудами и павлиньими перьями. И без того большие глаза были красиво подведены сурьмой, которая только подчёркивала раскосый разрез, а лёгкий румянец, внезапно вспыхнувший на фарфоровых щеках, проглядывал даже через внушительный слой белил. Чёрный лебедь первым прервал тягостное молчание, предложив Гийому помочь с гардеробом, и подарил при этом улыбку столь очаровательную, что Беранже всерьёз задумался о том, по праву ли звёзды и луна слывут самыми прекрасными на земле и небе?

Оказавшись в шатре, оба танцора зашли за ширму, где слуга по имени Поль, обычно помогавший артистам с костюмами, предложил свои услуги, но Марисэ отпустил его, заверив, что справиться сам. Надлежит отметить, что услышав этот разговор, каждый из присутствовавших танцоров – их было сейчас ровно тридцать два, – счёл своим долгом хоть на миг заглянуть за жёлтую китайскую ширму с нарисованными цаплями, чтобы лично убедиться в том, что неприступный и надменный Чёрный Лебедь, с которым не каждый из присутствующих хоть раз говорил, за всё время в королевском балете, собственноручно одевает и подводит глаза этому прованскому самоучке, которым они часто называли Гийома между собой.

Марисэ, тем временем, целиком сосредоточился на лице Билла, с невероятной нежностью смахивая случайные песчинки кончиками пальцев, в одной руке держа кисточку, а другой мягко придерживая острый подбородок. Гийом прикрыл глаза, сказав, что так будет удобнее наводить линии на веках, на самом же деле его безумно смущало нахождение с Марисэ в такой непосредственной близости.

Восточный герцог также был смущён не меньше – Чёрный Нарцисс в точности отражал значение своего имени, поражая взгляд глянцем молочно-мраморной кожи, которой давно не касались лучи солнца, и точёное лицо его светилось в обрамлении тёмных волос, как луна в ночном небосводе. Чёрные, изящные линии бровей, как купола венчали прекрасные, влажные глаза с розоватыми, точно лепестки индийского лотоса, уголками. Держать в руках совершенство, не испытывая при этом никаких эмоций – нелегко, и потому даже самообладание Марисэ оказалось под угрозой. Лицо Беранже напоминало распустившийся цветок нарцисса, а чёрные бархатные ресницы – трепещущие крылья махаонов, что стремились к нектару в его сердцевине.

Не в силах дальше проявлять твёрдость, Лебедь воспользовался возможностью, что подарили опущенные веки, и последовав примеру воображаемых бабочек, легко коснулся мягких губ Гийома. И стоило Беранже только приоткрыть их, от неожиданности, как Марисэ отбросил кисточку, углубляя поцелуй, и хватая его за руки, не дав вырваться. Спустя несколько мгновений Билл стал отвечать на поцелуй, и ему казалось, что это не касания губ и языка, а застывший мёд тает во рту, оставляя после себя, кроме сладости, тёрпкую горечь. Гийом боялся открыть глаза, только бы не ушло это восхитительное видение, и Марисэ, чувствуя его расслабление, продолжал, размазывая по губам помаду. Аккуратно проникая под складки парчи платья, и вызывая мурашки на горячем животе своими прохладными пальцами, он потянул Беранже на себя, заставляя пересесть с пуфика к себе на колени.

– Осталось три четверти часа до выхода.

Этот спокойный голос нёс в себе холодные стальные нотки, и принадлежал никому иному, как Жану Бартелеми Лани, который имел полное право входить не только в шатёр, где готовились артисты, но и заглядывать за ширмы, чтобы убедиться, что каждый из них готов. Примечательно было то, что Марисэ не счёл нужным прекратить свои действия, и лишь разорвал поцелуй, в полном спокойствии взирая на мэтра. Казалось, их взгляды – это два клинка, и как только они скрестятся, сталь зазвенит, и кругом посыплются искры.

– Нарцисс готов, друг мой, – улыбнувшись краем губ, молвил Чёрный Лебедь, скрещивая пальцы на пояснице Гийома.

– Не смею сомневаться в этом, монсир.

С этими словами Лани резко развернулся и покинул шатёр, ни сказав больше ни слова никому из танцовщиков, которые толпились у входа, в ожидании его напутствия.

– Мой учитель недоволен, – прошептал Беранже, не обращая внимания на несколько пар любопытных глаз, которые то и дело мелькали в просветах ширмы, – Боюсь, что если я сегодня не справлюсь, это будет моим последним танцем здесь… с вами.

– Пока я хочу, чтобы вы танцевали здесь, вы будете танцевать, мой ненаглядный. Не смейте волноваться. Вы танцуете волшебно, лучше всех, кто был в королевской труппе, когда бы то ни было, – спокойно и уверенно заговорил Марисэ, видя расстройство и хорошо скрываемое смятение в глазах Нарцисса, – И сегодня вы будете танцевать ещё лучше, и затмите всех, кто был когда-либо на этой сцене. Одним дано красивое тело, а другим – талант, но в вас сочетаются изящество внешнее с внутренним, и я решительно не могу понять, как случилось, что такой бриллиант как вы, так долго лежал среди пыли, прежде чем оказался в королевской короне.

Слова Чёрного Лебедя подействовали на Гийома ободряюще, и он улыбнулся в ответ, хоть улыбка эта и вышла слишком слабой. Марисэ лишь коротко усмехнулся, и, смочив салфетку в розовой воде, принялся стирать с его щёк смазанные пятна помады, после чего вновь нанёс её и белила.

– А это чудо ни в коем случае нельзя скрывать под гримом! – аккуратно стирая излишки белил с подбородка Билла, Лебедь выделил родинку, после чего тёмной краской поставил на её месте мушку, – Это должно быть видно! Это слишком красиво, а главное, дано природой.

***

Выходя на сцену, Чёрный Нарцисс не видел того, что творилось под ней, не видел он ни короля, в шляпе с роскошными перьями, ни блеклой королевы, которую не красил ни один наряд, ни затмевавшей Её Величество прекрасной маркизы, ни де ля Пинкори, что цепким взглядом следил за происходящим. Сердце билось, как дикий голубь, угодивший в клетку, и Беранже не смог бы в точности объяснить, что послужило причиной этому чувству неумолимой тревоги: выступление ли, поцелуй ли с Марисэ, свидетелем которого стал мэтр, или же всего-навсего Дювернуа – единственный, кого он увидел в пёстрой толпе, – бледный, с блестящими непокрытыми глазами, устрёмлёнными не просто в сторону сцены, но к нему, Гийому. Глазами ясными, словно зрячими. Они были последним, что запомнил Билл в этот вечер.

Слуги Терпсихоры начали своё представление с чудесного группового танца, в котором участвовали все тридцать четыре танцовщика, и под шумные овации знати удалились, уступая место мизансцене, в которой лесная нимфа, в исполнении Жирардо, признавалась в любви прекрасному незнакомцу, который, на самом деле, был Эротом, ищущим потерянную возлюбленную среди людей, птиц и зверей. Однако бог любви отверг белокурую нимфу, назвав её глупым привидением, за что та прокляла его на жизнь в нечеловеческом обличие. Отношения, сложившиеся к моменту спектакля между Андрэ и Марисэ, выступавшим в роли Эрота, очень помогли воссозданию античных образов. Далее последовал танец, где смятенный Эрот просил защиты у Громовержца – всемогущего Зевса, однако тот сказал, что не может избавить от проклятия, но заверяет, что проклятие это послужит ему во благо. Дальнейшим эпизодом стало перерождение юноши в красавца-павлина, и печальный танец его не только об утраченной любви, но и потерянном облике. Именно в этот миг, как и было задумано, когда скорбный павлин-Эрот отчаивается отыскать возлюбленную, она появляется перед ним… также в облике красавца-павлина.

*Вечность – http://youtu.be/yReuYQS4sWs*

Музыканты дали паузу, а Жан Бартелеми коснулся скрипки смычком.

Оставляя позади дрожь и волнение, Гийом вступил на сцену, в то время как сердце его сжалось и пропустило удар. Сделав глубокий вдох, он взмахнул руками и стал плавно приближаться к Марисэ, после чего ласковым жестом поманил к себе стоящего на коленях. Поднявшись, Эрот протянул руки-крылья к тому, кого счёл безумным видением, тут же закрывая ими лицо в надежде, что болезненно-сладостный сон уйдёт. Однако сон не ушёл, став лишь яснее, и павлин, придя в себя, закружился вокруг своей любви, которая вторила во всех движениях, мягкой поступью следуя за ним. Музыка стала чуть громче, и после нескольких сложных па, влюблённые, наконец, взялись за руки.

Твои руки оплетают моё тело, пока слова твои опутывают сетями сердце. Закрой глаза и не смотри на меня… я не привык…

Чёрный Лебедь и Чёрный Нарцисс заскользили по сцене, представляя полную гармонию не только танца, но и полного единения своих героев, соприкасаясь лишь кончиками пальцев. В самом деле, Гийом уже сам не различал грани между своими чувствами и всепоглощающими переживаниями влюблённых птиц.