Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

– Вы пытаетесь выставить всё так, что это было нужно только мне?! – негодующе воскликнул Гийом, но тут же замолчал, памятуя о том, что он в этом доме – никто, и права голоса у него нет.

– Чему ты возмущаешься? Моим словам? Не стоит. Зачем ты презираешь естественность? – пользуясь временным замешательством, Александер Этьен продолжал, – Порок в тебе живёт. Он живёт в каждом из нас. И если не давать ему выхода, то можно сойти с ума. Скажи, тебя когда-нибудь привлекали женщины?

– Никогда. Но теперь мне иногда приходится… – немного скривившись, Беранже отвернулся.

– Это всего лишь вынужденные меры. Версаль… здесь так заведено. Тебе платят за то, что сами делают с тобой. Но, признаюсь, даже я когда-то любил женщин, и только пресытившись, стал заглядываться на мужчин.

– О да! Мне уже страшно – быть распущенней Вашей Светлости – истинный грех! – презрительно фыркнул Гийом, но маркиз лишь мягко приобнял его в ответ.

– А теперь подумай о том, что все эти чувства есть природа человека. Человека, который видит, слышит, осязает, обоняет, вкушает… Для чего Творец создал органы чувств, дав их нам? Для чего создал прекрасную природу и красивых людей, чудесные ароматы, красивую музыку и вкусные яства? Церковь пусть читает свои проповеди об искушениях, о том, как горят в аду те, кто им поддаётся, да только ни один святой отец не ответит тебе прямо на простой вопрос: «Для чего же тогда созданы чувства и их объекты, раз недóлжно их использовать? Что есть жизнь»? Ты не камень, Гийом, не металл. У тебя прекрасные глаза, призванные наслаждаться миром, который цветёт вокруг тебя. Не грех ли – пренебрегать этим даром Господа Бога? Твоё тело – редкость, а красота не имеет равных. В самом деле, я давно не видел таких красивых людей. Так разве грех такому – желать внимания и обожания? Ты не можешь всю свою жизнь в темноте, как этот несчастный мальчик, с которым ты остался из жалости. Твоё призвание – блистать при дворе. Твоей внешностью должны любоваться и восхвалять её, а умения – ценить в полной мере. Что может тебе дать бедный юноша, который даже не видит тебя?

– Он любит меня. Вы сами заметили это.

– Любит. Тогда он отпустит тебя в свет, в мир, где тебе место.

– Я…

– Что сидеть взаперти? Зачем тратить драгоценные годы, которые так быстро уходят, унося с собой свежесть молодости и красоту?

– Зачем вы говорите всё это? – стирая ладонью непрошенную слезу, спросил Нарцисс, в душе которого творился настоящий хаос.

– Затем, что я не тот, кто будет читать мораль о благочестии и покорности судьбе. Если благочестие – это заживо похоронить себя в каменном мешке, то будь оно трижды проклято. Я удивился тому, как быстро переменился ты, оказавшись при дворе. Но значит, такова твоя истинная природа, и Версаль – твоя среда, а потому, используй её в полной мере. Хватит душевных метаний! Хотя бы, когда ласкаешь меня, перестань думать о том, что давно отжило свой век.

Верность, которая отягощает – это медленная смерть, Гийом.

Пора возвращаться к жизни.

***

Хотя Александер Этьен уговаривал его остаться, Беранже не согласился, и, пустив Лулу рысью по ночным улицам, отправился обратно в Версаль. По дороге он обдумывал всё сказанное ему маркизом в этот вечер, и путался в своих ощущениях. С одной стороны де ля Пинкори был прав относительно его природы, и лишь повторил то, что Гийом давно чувствовал сам. Хоть это было и горько, но было чистой правдой. А с другой, ничто не могло оправдать подводных действий свободолюбивого вельможи, который так грубо вмешался в его жизнь. Именно то задевало Нарцисса, что пока он фантазировал, будто соблазняет де ля Пинкори, и добивается его, на самом деле маркиз неприкрыто посмеялся над ним, сам обставив всё так, что теперь Билл казался марионеткой в его руках. Не он был хозяином положения, а де ля Пинкори. Кроме того, всё, что он держал в строгой тайне, давно стало явью, и маркиз лишь подыгрывал нелепому спектаклю, наблюдая за тем, как молодая природа берёт верх над здравым рассудком. Не оставляло сомнений и то, что мэтр Лани, наверняка, тоже знал обо всём. И только один Тома, блаженный, верил всем его словам. Верил беспрекословно и преданно. Не сказал о словах де ля Пинкори? Гийому была известна причина, и эта причина лишь добавляла боли и злости одновременно.

Погружённый в свои думы, Беранже вновь не заметил, как преодолел весь путь и дворцовые ворота, и, спешившись, шёл по версальскому парку. Тёплый ветер ночи развивал его волосы, позволяя серебристому свету луны очерчивать тонкие линии лица, затуманенного неприятными мыслями. Время было около двух часов пополуночи, и в окнах дворца только начинали потухать огни. Вдруг Гийом заметил, что на боковой тропинке ожила неподвижная прежде тень. Присмотревшись, он заметил, что силуэт приближается, и когда неизвестный вышел из-под сени листвы, а луна осветила его лицо, Нарцисс понял, что перед ним сам Чёрный Лебедь.

– Жаль, что мы не были знакомы лично прежде, но я уверен, что моё имя известно вам, Гийом, – обратился он к Биллу бархатным голосом, медленно приближаясь.

– Я очень рад вас видеть, сударь, но позвольте задать вам нескромный вопрос…

– Что я делаю здесь в столь поздний час?

– Полагаю, это меня не…

– Касается. Я ожидал вас, вон на той скамье, – Марисэ указал вглубь парка, – Вы не откажете мне в беседе?

Пока Беранже пытался сообразить, что следует ответить, Чёрный Лебедь бесшумно приблизился, и сию же минуту Гийома окутал тот самый удушливый кокон, которого он так боялся, и почувствовав, что оседает на землю, не в силах вымолвить и полслова, он протянул руки к Марисэ, который быстро подхватил его, и, заставляя держаться на ногах, потянул к ближайшей скамье. Билл пытался сказать, что ему дурно от запаха, но не мог произнести ни звука, а в слезящихся глазах темнело с каждым шагом. В голове шумело, и сперва, в кромешной тьме, что дымом окутывала сознание, послышались чужие голоса, сливающиеся в какой-то страшный вой, а потом свой собственный. Биллу казалось, что он безответно взывает к какому-то высокому человеку с длинными чёрными волосами, что стоит к нему спиной, не желая обернуться. Он видел солнце, луну и звёзды одновременно, а потом на голову опустился огненный обруч, и волной накатила адская головная боль. Огонь стал охватывать его всего, и Беранже чувствовал, что нужно произнести одно лишь слово, и всё прекратится, но доводящий до потери рассудка запах сковывал дыхание и лишал дара речи. Когда жар огня полностью поглотил его, Нарцисс почувствовал внезапное облегчение, и тягучее оцепенение начало потихоньку отступать. С трудом приоткрыв потяжелевшие веки, он увидел Марисэ, который сидел рядом, на краю скамьи, и пальцами массировал какие-то точки на его ладонях, а когда заметил, что он приходит в себя, стал особым образом надавливать на ушные раковины.

– Вам лучше?

– Благодарю вас. Но, кажется, аромат вашего парфюма беспощаден ко мне.

– Это вербена.

Гийом простонал, приподнимаясь на скамье, и уселся рядом с Лебедем, который не отпускал его рук.

Вербена. От одного названия вновь стало не по себе, но мудрёный массаж, который делал ему японский красавец, быстро приводил его в чувства, и Нарцисс почувствовал, что тошнота и головокружение потихоньку отступают.

– И часто с вами такое случается? – осведомился Марисэ, пронизывая Гийома взглядом агатовых глаз. Луна вышла из-за крон деревьев, и осветила его лицо, и провансалец смог хорошо рассмотреть восточные черты, в которых было нечто притягательное и отталкивающее одновременно. Тонкие чёрные брови вразлёт напоминали маленьких змей, а губы, с их плавными линиями, можно было сравнить только с лепестками мальвы. Марисэ вздрогнул, обернувшись на крик совы, и Гийом окинул восхищённым взглядом его профиль, после чего его взор сам устремился к волосам, спадающим на плечи чёрным шёлком. На их фоне, да ещё в лучах ночного светила, кожа Лебедя казалась совсем белой, сияя голубоватым оттенком. Тёмные глаза сверкнули яркими бликами, и лебедь обратил взор к Гийому, отчего сердце последнего стало трепыхаться, словно птица, которую заперли в клетке. Провансалец еле выдавил из себя ответ:

– Свидетелем первого раза вы стали также.

– Позвольте вас спросить, что вы чувствуете, вдыхая этот запах?

– Головокружение, сударь.

– Но ведь наверняка что-то ещё. Вы ничего не видите?

– Что значит «вижу ли»? – удивлённо приоткрыл глаза Беранже, поражаясь настойчивости ночного собеседника.

– Видения…

Марисэ как-то странно взглянул на Нарцисса, и тот почувствовал, что ещё немного, и наговорит лишнего совершенно незнакомому человеку, которому, по какой-то неведомой причине, так и хотелось рассказать всё то, что не переставая терзало душу. Но памятуя о благоразумии, Гийом торопливо поднялся со скамьи и поклонился.

– Прошу меня простить, но я должен вас покинуть. Ваше общество было большой честью для меня, и удовольствием, к тому же, вы мне очень помогли, но теперь мне пора уходить. Надеюсь увидеть вас в скором времени. – скороговоркой пролепетал Беранже, и попятился назад.

– В очень даже скором, – усмехнулся Марис, не торопясь выпускать руку Гийома из своей, и добавил, – например, завтра, на занятиях?

Произнеся нечто невнятное на прощание, Билл поспешно одёрнул руку, и поспешил покинуть рощу. Чёрный Лебедь какое-то время смотрел ему вслед, после чего улыбнулся чему-то своему и также направился к своим покоям. Когда он шёл по тропинке, ему показалось, будто бы он услышал хруст сухих веток, но оглядевшись, никого не заметил. Завтра ему действительно предстояло впервые танцевать с Беранже, и он уже с нетерпением ждал этой репетиции. Гийом же, вернувшись домой, сам не зная зачем, направился в спальню Дювернуа, и приобняв арфиста, который только притворялся спящим, мгновенно погрузился в сон.

***

О, как любовь мой изменила глаз!

Расходится с действительностью зренье.

Или настолько разум мой угас,

Что отрицает зримые явленья?

Коль хорошо, что нравится глазам,

То как же мир со мною не согласен?

А если нет – признать я должен сам,

Что взор любви неверен и неясен.

Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор?

Но любящим смотреть мешают слезы.

Подчас и солнце слепнет до тех пор,

Пока все небо не омоют грозы.

Любовь хитра, – нужны ей слез ручьи,

Чтоб утаить от глаз грехи свои!

(Сонет 148)

Пока жаворонки тянули свои грустные трели, а над шафрановой гладью версальских водоёмов рассеивались утренние сумерки, арфист сгорал от волнения, боясь открыть глаза, и только прислушивался к ровному дыханию Гийома, который отправился в сады Морфея сразу, как только голова его коснулась подушки, и пребывал там до сих пор. Тома не спал, когда Беранже зашёл в опочивальню глубокой ночью, и так до самого рассвета. Когда же оранжевые лучи солнца, играя с листвой деревьев, стали чертить первые узоры на расписном потолке, Дювернуа зажмурился, одновременно боясь того, что должно произойти, и желая этого больше всего на свете. Глаза. Он даже мог теперь различить черты лица и точнее определить расстояние. Он заметил это три два тому назад, когда вдруг посмотрел на туалетный столик, и увидел тонкие зубья серебряного гребешка. Первой мыслью тогда стало: «Я увижу его», но исполнение желания задерживалось, поскольку Гийом две ночи вовсе не возвращался домой, и потому даже тех редких минут, когда они могли встретиться утром, у него не было.

В опочивальне Дювернуа не было зеркала, а входить в комнату Беранже в его отсутствие, он не решался. И не потому, что Гийом стал бы возражать, а из-за того, что всё в тёмно-лиловом алькове было пропитано запахом фиалковых духов, которыми Гийом в последнее время пользовался. Для Тома общество Нарцисса стало настолько редким, а минуты полного уединения настолько желанными, что сердце начинало разрываться ль тоски и отчаяния, когда он только попадал в фиалковое облако. И сейчас, когда источник аромата находился в непосредственной близости, Тома боялся открыть глаза и взглянуть на него. Казалось, что стоит ему, наконец, узреть своё божество, как оно тут же исчезнет, покинув его навсегда.

Нарцисс сонно вздохнул и перевернулся на спину, слегка потягиваясь, что означало постепенное пробуждение. Арфист потянулся к нему, нежно проводя кончиками пальцев вдоль шеи и по щеке, как обычно делал это по утрам, но Беранже дёрнулся, и недовольно поморщившись, шлёпнул его по руке. – Ну что за привычка вечно меня будить… я устаю и хочу спать! Я же не сижу дома целый день! – неожиданно возмутился он.

Раньше это было обычным делом, и каждый день арфист мог касаться его хоть сотню раз, но раздражение внезапно накатило волной, и Гийом сам не мог понять, что с ним происходит.

– Прости, – тихо отодвинувшись, Тома отвернулся, чтобы Гийом не видел слёз, от которых пекло в глазах. Глазах, которые зачем-то теперь прозревали.

Звенящая тишина, возникшая в спальне не смотря на чириканье неуемных воробьёв за окном, давила на уши. Резко откинув лёгкое покрывало в сторону, Гийом встал с ложа, и направился к столику с водой, пока Тома с ужасом понимал, что от родного запаха, к которому он так привык, не осталось и следа. Запах чужого парфюма и чужого тела резко вторгся внутрь и развеялся в воздухе, вызывая у арфиста приступ тошноты. Однако, поборов себя, Тома решился посмотреть вслед Гийому, который стоял у туалетного столика, и сердце сдавило с новой силой.

Светящийся в лучах утреннего солнца, стройный силуэт покорял очарованием грациозных линий, а рассыпающиеся по плечам иссиня-чёрные волосы, колыхнулись мягкой волной, переливаясь на свету, когда Гийом обернулся, видимо, пытаясь найти какую-то свою вещь, небрежно сброшенную вечером. Билл действительно оказался сказочно прекрасен. Арфист смотрел, медленно поднимая взгляд всё выше, преодолевая бешеное сердцебиение и поток мыслей, которые рвали на части здравый рассудок, пока, наконец, не увидел его лица…

Аромат курящихся благовоний расслабляет и хочется лечь, прямо на шкуру тигра в углу, и уснуть. Но в глубине этого царства тьмы, мои глаза различают фигуру в чёрном, сидящую за круглым резным столом из тёмного дерева. У меня перехватило дыхание – сидящий снился мне сегодняшней ночью. Юноше на вид не больше двадцати, у него бледное, очень красивое лицо, длинные волосы, цвета воронова крыла. Он сидит, склонившись над картами, освещённый пятью свечами в канделябре над столом. Поднимая сияющие глаза, того же цвета, что и у меня, он тихо говорит каким-то неземным голосом, даря при этом такую улыбку, что начинает казаться, будто все звёзды проносятся мигом перед глазами. Это и есть он? Мысли роятся в голове, не находя пристанища, я хочу выскочить отсюда, и бежать куда глаза глядят, никогда больше не встречаясь с этим человеком. Я боюсь его ярко подведенных сурьмой глаз, которые смотрят прямо в душу, от которых ничего не спрятать и кажется, что он знает все мои мысли, слабости и желания. Я не хочу отсюда уходить, но хочу этого больше всего на свете.

Глухо застонав, арфист закрыл лицо руками, и медленно опустился на постель.

– Что с тобой? Что случилось? – Гийом кинулся к нему, увидев, как из-под его ладоней сочится кровь. Отняв руки Тома от лица, он схватил первую попавшуюся материю, и быстро смочив в воде, стал стирать тонкие струйки. – Ляг на спину и не шевелись, слышишь? Тьери! Тьери! – закричал Нарцисс, и юноша не заставил себя ждать, медленно оказавшись в дверях, и перепугано глядя на окровавленные руки Гийома. – У него пошла носом кровь, – дрожащим голосом начал Гийом, – и, кажется, он без сознания. Я не знаю, что вдруг произошло… Живо беги к маркизе и приведи господина Лароша!

– Ну что же ты? Что же ты… – поглаживая Дювернуа по волосам, и осторожно промакивая кровь с бледных губ, шептал Гийом, – Как же не вовремя, бедный ты мой. Зачем так пугаешь меня? Ну что же ты такой…

Пока Тьери бегал за лекарем, Тома стал постепенно приходить в себя, и приоткрыл глаза, а Нарцисс невольно вздрогнул, когда этот взгляд внезапно показался ему ясным, и таким, что взирал жёстко, проникая вглубь до самого сердца. Тома молчал. Мутные облака забытых воспоминаний лениво рассеивались, отдавая путь пугающему настоящему. Может быть, лицо Гийома когда-то было другим, но тогда он его не видел. А то, что арфист видел сейчас, было совершенным, безупречным, как и всё его тело. Это лицо было тонким, словно высеченным из мрамора, но бесконечно надменным и холодным, и даже янтарные глаза не делали его теплее. Та самая родинка под губой, которую он узнал руками в первый же раз; тот самый капризный изгиб сочных губ, которые шептали о любви и дарили страстные, даже неприличные поцелуи; те самые чёрные брови, резкими стрелами столь идеально дополняющие точёные черты; те самые глаза, увидеть которые, стало настоящей мечтой… Но теперь эта мечта делала Тома несчастным с каждым новым мигом – молодой человек, чьи глаза обеспокоенно изучали его лицо и настроение, пытаясь прочесть его мысли, больше не принадлежал ему.

Обморок кончился.

– Прости, Билл.

– Тебе уже лучше? – пытаясь заглянуть в глаза, Гийом приблизил лицо к лицу арфиста, однако Тома, мягко и одновременно настойчиво, отстранил его, и тихо повторил:

– Прости.

– О чём ты?

– Почему ты не сказал мне раньше?

– Чего?

– Что тебе это неприятно.

– Я… ты…

– Гийом! Где ты?!

– Я рядом, Том! – из-за сильного волнения, впервые за много дней, Беранже назвал арфиста по имени, – Тебе снова плохо?

– Я говорю о другом. Я не могу понять, что происходит с тобой, что происходит с нами?

– Ничего, – вздохнул Беранже, понимая, что скрыть своей второй жизни ему не удастся.

– Я спрашивал именно об этом. И ты ответил.

Тома вывернулся из рук Гийома, который всё ещё придерживал его, и сел. Голову нещадно сдавливали тиски боли, а отрывок сна, или видения – Тома не мог понять, что это было, – только усиливал беспокойство, которое, словно смерч, нарастало внутри. Всё всегда происходит одновременно, и этот раз не стал исключением, превращая сбывающуюся мечту в огненную твердь преисподней.

– Ты не был в школе, Гийом, – отстранённо произнёс Тома, отвернувшись, скрывая горящее лицо и слёзы бессилия за водопадом золотистых волос, – не был ты и у мэтра Лани. Ты был у маркиза, и после этого ты…

– Ради всего святого! Ты меня поражаешь! – воскликнул Гийом, – Вокруг столько несчастий, люди умирают с голоду, от наводнений, пожаров, у кого-то нет крыши над головой, а ты придумываешь себе несчастья, замкнувшись в своём собственном сознании. Что ещё я для тебя не сделал?– не мог остановиться он, продолжая выплёскивать накопившееся за долгое время недовольство. – Сидишь в своём крошечном мирке, с выдуманными образами, которые ни на йоту не совпадают с истинным миром! Так вот, пойми, что не может всё сосредоточиться здесь! – Билл неопределённо взмахнул руками, – Вот в этой комнате! Вот тут, где только ты и твоя музыка, от которой лишь плакать хочется. Она давит на меня! Оно всё на меня давит! Я так не могу! Прости… прости, но это правда.

– И это говоришь ты? Но ведь ты сам… – ошарашено начал Тома, не веря своим ушам, что слышит от Билла подобные слова. Как будто бы он пришёл поздно ночью, пропахший чужими духами, и как будто он заставлял Гийома быть с ним всё это время, – Ты хотел этого от меня Гийом, – попытался ровно ответить Том, но голос сел от волнения, и говорить твёрдо не получалось. Если слёзы он ещё сдерживал, то речь выдавала смятение, охватившее его. – Ты запретил мне всё, вплоть до того, что мне нельзя выйти за пределы дома, в котором живу. Ты приходил и просил меня играть для тебя, уверяя, что это необходимо для тебя. Ты сам просил этого, ты сам пожелал забрать меня с собой. Зачем? Или теперь ты скажешь, что такого не было?

– Ничто не вечно, пойми же ты… – весь пыл Гийома куда-то ушёл, и он заговорил тихо и устало, – Легко рассуждать столь отрешённо, когда воспринимаешь мир, лишь смутно припоминая увиденное в далёком прошлом. Я не могу так больше, Тома. Я не могу. И я не знаю, что отвечать. Да, не был я на ночной репетиции, не ночевал я и у мэтра. Мне плохо. Плохо…

– Даже со мной? – обернувшись, арфист пронзил Гийома взглядом, как тот полагал, невидящих глаз.

И Гийом промолчал. Тома схватился за витую опору балдахина, и закрыл глаза, потому что видеть лицо Беранже больше не было сил. Моля Бога даровать ему хотя бы мгновение счастья, он столько раз представлял себе, как увидит возлюбленного, как, наконец, насмотрится на самые совершенные во вселенной черт. И, вымолив, наконец, это благословение у Небес, он теперь чувствовал себя последним негодяем, который пренебрегал этой милостью, не желая открывать глаз. Сердце арфиста замирало, когда грезил о священном миге, когда он, наконец, увидит глаза, на которые молился, однако, по злому стечению обстоятельств, заветное мгновение настало именно сейчас. Именно сейчас, когда Гийом с каждым словом отрекался от него. Отрекался от самого себя и всего, что у них когда-то было. А было, по словам Нарцисса, не так уж много.

Всего лишь арфа да любовь.

– Я не фарфоровая кукла, как ты, которую куда посадишь, там она и останется, а живой человек, – прерывисто вздохнув, Гийом посмотрел на арфиста, который сидел на другой стороне постели с закрытыми глазами, – А ты не хочешь этого признать. Я не умею быть счастливым просто так, сидя в какой-нибудь каморке, в полной нищете, никого не видя и не слыша. Вокруг прекрасный мир, полная впечатлений жизнь, красивые люди, дорогие вещи… я не слепой, понимаешь?

– Прости.

– Не повторяй этого больше, прошу! Просто пойми меня… Не смей больше просить прощения! Я ненавижу слово «прости»! Ты просто убиваешь меня этим всем. И если что-то да значу для тебя, то не делай мне больно, – голос Гийома срывался, и казалось, он вот-вот расплачется сам, – Что тебе ещё нужно от меня? У тебя и так всё есть, и не заставляй меня постоянно волноваться из-за своих слов и поступков. Я очень устал от этого. И единственное, что ты можешь сейчас сделать – это оставить меня в покое.

Онемев от услышанного, Тома лишь беззвучно хватал ртом воздух, мысленно соглашаясь с тем, что в ответ на любые его слова – будь то согласие, возражение, любовь или упрёк – будут сыпаться острые стрелы, и разрывать на куски слух, а вслед за ним и душу. Его стало лихорадить, и появилось неумолимое желание немедленно исчезнуть. С этого места, с лица земли, навсегда. И вместе с этим – из памяти Билла, чтобы ничто и никогда не напомнило Нарциссу о том, что они были вместе. Чтобы всего, что происходило последние два года, никогда не было. И самому забыть об этом навсегда.

Не знать.

Никогда не видеть.

Никогда, ничего не чувствовать.

Вернувшийся вместе с лекарем Тьери, застал очень странную картину в алькове – Тома, с остекленевшим взглядом, сидел на постели, облокотившись на подушки, и Лераку даже показалось, что он вовсе не дышит. Гийом был каким-то возбуждённым и злым. Подскочив, он принялся задавать мсье Ларошу множество вопросов, но совершенно не слушал ответов и советов старого доктора. Получив от последнего всевозможные предостережения и несколько пузырьков с какими-то снадобьями, Гийом, не особо церемонясь, попросил его и Тьери оставить их с братом наедине.

Пока Беранже разбирался с доктором, а тот, в свою очередь, осматривал своего пациента, сам Дювернуа мысленно находился очень далеко от этой комнаты, которая ему самому вдруг стала казаться тесной и пустой. Гийом прав – это не жизнь. Сказать, что уже видит? Зачем? Нарцисса это не вернёт. Мысли стали постепенно складываться в одну чёткую линию, и Тома пытаясь смириться, стал внушать себе, что не должен больше присутствовать в жизни Гийома слепой тенью. Его ум и до этого постоянно возвращался к тому, что в один прекрасный день он упросит Тьери о помощи. К тому же, мэтр Лани, который продолжал посещать их дом, казался человеком надёжным и благонравным. Тома, со свойственным ему чутьём в отношении природы людей – а оно, как известно, бессильно, когда речь идёт о возлюбленных, – сразу понял, что Жан Бартелеми – возвышенный слуга муз. По одной лишь манере говорить, и затрагиваемых темах, можно было понять, насколько маэстро далёк от дворцовых интриг и светских хлопот. Дювернуа знал, что не бывает рая на земле, а значит, так тому и быть – рано или поздно он освободит Гийома от себя.

Когда за доктором и слугой закрылись двери, Беранже всё продолжал говорить, то извиняясь, то переходя на раздражённый тон, но безупречный слух арфиста не слышал и половины всех слов, произносимых резким голосом, будто защищая сердце от острых мечей. И сколько бы жестокостей не изошло из любимых уст, они ни за что не заставили бы Тома поверить в то, что Гийом его не любит. Сердце всегда слепо и глухо. Также оно глупо, и слышит лишь то, что заставляет его распускаться, как цветок. И оно никогда не успевает вовремя закрыться, даже когда в него начинает вливаться яд.

– Кстати, скоро придёт Тьери и подстрижёт тебя – давно немодно носить волосы такой длины. А сам приготовься: сбылась твоя мечта – сегодня вечером мэтр собирается представить тебя Его Величеству. Не хотелось бы краснеть за твой внешний вид.

– Скажи, а что за перстень на твоей руке? – неожиданно спросил Тома.

– Это подарок Его Величества! – ни минуты не колеблясь, ответил Гийом, но покраснел до кончиков ушей. Снова ложь.

– Ты не снимаешь его даже ночью…

– Это такая честь, что…

– Лучше было бы сказать правду.

***

Когда Гийом, находясь в самом дурном расположении духа, покинул спальню, разгневанно хлопнув дверями, Дювернуа даже не пошелохнулся, просидев так до возвращения Тьери. Заботливый слуга стал расспрашивать о его самочувствии и засуетился вокруг, пытаясь вывести из состояния оцепенения, в котором он находился. Тома вяло отвечал на расспросы, а Тьери не особо напирал, поскольку и так было ясно, отчего арфисту вдруг стало дурно, к тому же, Лерак был удивлён, что Гийом собирается выводить его в свет несмотря на плохое самочувствие. Начав прислуживать Беранже, юноша постоянно наблюдал за отношениями танцора и его возлюбленного, и вскоре выяснил для себя, чем являются эти отношения для Билла. Мнение Тьери, простого мальчика, не сильно отличалось от мнения маркиза де ля Пинкори, который был убеждён, что в чувствах Нарцисса преобладало ощущение собственной значимости, когда он являлся для Тома целым миром, а сам выглядел едва ли ни святым в глазах окружающих – делал богоугодное дело, ухаживая за убогим. Что же до Тома, то Лерак проникался к нему всё большей симпатией с каждым днём, потому что арфист вовсе не был беспомощным, более того, вся его одухотворённость была искренней, а привязанность к струнному инструменту способна была передаться и тому, кто находился рядом с ним. Тьери видел то, что и все остальные: наделённый странной, слишком хрупкой красотой, молчаливый и доброжелательный, Дювернуа мог пленить ум и сердце любого.

Только не собственного бога.

– Гийом приказал остричь волосы, – заговорил Тома, безразличным тоном нарушая молчание.

– Но вы же не собираетесь… вам точно нездоровится! – приложив руку ко любу арфиста, воскликнул Лерак, решив, что у него настоящая горячка.

– Я совершенно здоров, мой друг.

– В том, что здоровы вы я не имею сомнений, но мсье…

– Во сколько нужно быть готовым?

– Вам нужно быть во дворце в девятом часу, а сейчас только полдень. Отдохните ещё немного. Но стричь я вас не буду. Сперва придёт мэтр Лани с платьем для вас, и мы спросим его совета относительно вашей причёски.

– Но Гийом…

– Мсье Беранже пусть говорит, что хочет, но без маэстро, который будет представлять вас Его Величеству, я ничего делать не буду, – твёрдо заявил Тьери.

Он ещё долго кружил вокруг Дювернуа, то помогая одеваться, то расчёсывая и заплетая его волосы, мысленно сокрушаясь тому, как можно даже говорить о том, чтобы обрезать эти восхитительные локоны! Арфист же всё время молчал, как обычно глядя в одну точку. В итоге Лерак справился о том, не хочет ли он поесть, и получив отрицательный ответ, удалился.

Оставшись один, когда уже никто не мог стать свидетелем нарастающей боли, Дювернуа позволил слезам продолжить давно намеченный путь: менять что-либо было слишком поздно. Ещё находясь в Сент-Мари, он каждый день думал о том, что связь эта не принесёт ничего, кроме боли. По доброте своей Нарцисс и так сделал для него слишком много – забрал с собой, берёг его, заботился. Да так, как не смог бы и родной брат! Самопожертвование Гийома вернуло ему глаза, и должно было вернуть к жизни, только теперь они оказались ему не нужны, как и эта самая жизнь. Он увидел ими своего Нарцисса и понял одно – рядом с таким ему места нет.

Тома пребывал в состоянии, которое было противоречием самому себе: внутри всё разрывалось от боли и счастья одновременно. Это было всё равно, что обрести вѝдение и в тот же миг получить удар ножом, хотя, это последнее было бы не так жестоко, как то, что происходило сейчас. Гийом был прекрасен. Вспоминая то, что успел рассмотреть, Дювернуа думал о том, как же убого было его воображение, столько времени пытавшееся воспроизвести осязаемые черты. Его любимый был изящен, настолько грациозен и ослепительно красив, что от одной мысли о том, что когда-то он безраздельно обладал этим сокровищем…

Когда то… обладал.

Теперь это казалось миражом, маячащим перед бредящим путником. Такого не бывает, а если бывает, то лишь в сказках, а жизнь для Тома никогда не была сказкой. Таковой она показалась только, когда появился Гийом, и зачем-то его спас. Зачем только он это сделал?

– Люблю тебя,– прошептал Дювернуа в пустоту, – Почему этот пожар не произошёл хотя бы днём раньше? Зачем ты пришёл и продлил этот ад? За какой грех я должен видеть, дышать, чувствовать… и быть не в состоянии даже прикоснуться, даже сказать об этом? Без тебя это всё должно иметь какое-то значение для меня? Ты подарил мне всё, но забрал себя. Волосы… арфа… тебя всё это раздражает. Я не верил ему, когда он в подробностях описывал то, как ты отдаёшься ему, я боялся этой мысли, потому что ты никогда бы этого не сделал. Но если сделал, то я… Прости меня, прости меня, если можешь. Прости.

Хотя предусмотрительный Тьери давно убрал из комнаты острые предметы, он не мог предусмотреть того, что Тома уже мог видеть и проследить, куда он убрал их после того, как подстригал Гийома пару дней назад. Комната Тьери находилась рядом, и прислушавшись, арфист выяснил, что его нет в доме. В ящике комода в комнате слуги, он скоро обнаружил искомое, и, вернувшись к себе, подошёл к арфе. Сердце, которое разрывалось от боли и молило о спасении, забилось быстрее, и Тома опустился перед инструментом на колени. Сидя с закрытыми глазами, он долго гладил резной гриф и даже не заметил, как пальцы легли на струны, а позолоченная арфа запела любимую мелодию Гийома.