Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

– Я люблю тебя.

Тома был очень напряжён, стоя ровно, как натянутая струна, нерешительно оплетая руками тяжело вздыхающего на его плече Беранже в ответ. Он слышал стук сердца Нарцисса, ощущал его тепло и лёгкую дрожь. Слышал, как любимый бархатный голос тихо повторял одну единственную просьбу: «Прости, прости, прости», и ничего не хотел больше, чем обнять крепко в ответ, забыв обо всём, что происходило прежде. Ощущать возлюбленного так близко было слишком долгожданно, и хотя возможностей было предостаточно, сегодняшнее утро стало особенным, и сдерживать душевные порывы уже не было сил. Взявшееся неизвестно откуда чувство, заставлявшее день и ночь думать только об одном человеке, созревшее слишком неожиданно и быстро, теперь диктовало свои условия, заставляя целиком и полностью забыть все обиды и недопонимания, а воображение более не хотело сдерживаться, рисуя слишком откровенные образы, и опьяняя сознание и силу воли. До сих пор Тома чувствовал в себе силы, и полагал, что не совершит ошибки, но тая в объятиях Гийома, не мог больше закрывать уши от крика сердца, которое рвалось наружу, с каждым выдохом.

POV Bill:

– Снег? – подставляя руку медленно опускающимся хлопьям, спрашивает Тома, улыбаясь. Воспользовавшись моментом, слизываю с его ладони снежинку, замечая, как вздрогнул он и тихо ахнул.

– Скорее лёд.

– О чём ты?

– О тебе. Ведь ты всё такой же холодный и неприступный.

– Нас могут видеть, Гийом.

– Тогда пойдём наверх.

Не дожидаясь ответа, сжимаю прохладную руку и веду объект своей страсти вверх по лестнице, пока он послушно за мной следует. Лишь скрип лестницы, его дыхание и моё сердце нарушают утреннюю тишину. Принадлежать, принадлежать ему без остатка.

Ступенькам будто нет конца, а терпение больше не властвует над нами, и наконец, мы врываемся в комнату, где он нетерпеливо прижимает меня к стене, и целует порывисто, немного грубо. И вся его нерешительность тает вместе со снегом в его роскошных волосах, которые уже через минуту станут влажными, и мои пальцы начнут в них путаться. Его ладони, всё ещё прохладные, скользят по моему телу, приподняв ткань сорочки, заставляя вдыхать глубже и дрожать. Но не от холода, а от его близости и дикого желания. Он совсем другой, он ведущий теперь, подавляющий, который видит насквозь, ни разу не открыв глаз. Поцелуи разбросанные, отрывистые, быстрые. Будто жаждущий нашёл ручей, и пытается напиться, боясь, что вот-вот воды не станет. Одной рукой дотянувшись до двери, наспех задвигаю засов, чувствуя, как словно тягучим мёдом обволакивают меня ласки того, кому отдал душу.

Теперь мы одни. Никого больше. Это наш мир, наша жизнь, наше начало и конец.

– Что ты со мной делаешь, Билл? Ведь всё бесполезно. – произносишь сквозь поцелуи, заставляя меня зажмуриться, чтобы не видеть мутных глаз, в которых стоят слёзы.

– Не думай ни о чём, – выдыхаю в губы, любуясь одновременно их очертанием – сладким, чувственным, – Ты мой, Том, и я люблю тебя.

– Нет, это ты – мой. И я ведь не отдам, я скорее убью тебя, чем отдам кому-то, слышишь? Только мой! – оторвавшись от моей шеи, шепчешь не своим голосом, заставляя мурашки бежать по коже от тона, в которым говоришь. Глаза твои чернеют, становясь ясными и блестящими, и из твоей крепкой хватки, чувствую, не вырваться. И не стану. Слишком поздно. Прижимая к стене, впиваешься в мои губы с удвоенной силой, после чего разворачиваешь нас, толкая наугад к постели. Мне страшно. Я никогда тебя таким не видел. Где тот мальчик, который был похож на прозрачный сон? Где арфист, такой же тонкий и хрупкий, как струны арфы?

–Ведь ты хотел… Билл, а я предупреждал. Я не смогу тебя отпустить, понимаешь? – накрывая собой, раздираешь на мне одежду одним рывком. – Я лишь запах твой чувствовать могу, только голос слышать да кожу ощущать, но мне достаточно, поверь, чтобы сойти с ума.

– А вкус? – зная, как это заведёт тебя, спрашиваю, обхватывая ногами твою талию, и кусая влажную шею. Чувствую, как покидает меня рассудок, когда вдыхаю твой запах, и даже если сейчас ты захочешь меня убить, я позволю это сделать. Слишком хочу. Том, если бы ты только знал, что творится внутри меня…

– Билл… – и это обращение похоже на рык, с которым ты отпускаешь мои запястья, что до этого удерживал одной рукой, и ведёшь пальцами по моим рукам, проводя невидимые линии вниз, задерживая их на моих сосках, оттягивая и тут же, склонившись, накрывая губами. Горячий язык ласкает, заставляя выгибаться, потому что этого мало. Нежности не нужно, нужна сила и глубина. Дождавшись моего стона, улыбаешься, и прикусив измученные ареолы, спускаешься поцелуями к низу живота, где сосредоточилось всё желание. Обвивая руками мои ноги, позволяешь почувствовать глубину и жар своего рта, медленно доводя меня до конвульсий языком. – Верно, Билл, твой вкус… – и с этими словами, приподнимаешь мои бёдра, разводя их шире, и тихий вскрик вырывается из меня против воли, когда вдруг чувствую, как язык проскальзывает вглубь меня, пока тонкие пальцы продолжают ласкать изнывающий ствол.

– Не могу, не могу больше терпеть, Том… – свой голос кажется чужим, когда, теряя всякий стыд, начинаю умолять. В тебе есть то, что заставляет забыть обо всём и подчиниться. Делать так, как хочешь ты. А ты хочешь слышать мой голос, чтобы знать наверняка, как сильно я желаю принять тебя. Быть твоим безумием, твоей вещью, твоей собственностью.

Сию же минуту язык сменяется пальцами, смазанными маслом, которое я сам тебе подал. Делаешь всё быстро, но с бесконечной нежностью, не переставая покрывать мои бёдра и колени мокрыми поцелуями, и то, как ты прекрасен сейчас, заставляет забыть о боли, вспыхивающей вперемешку с давящим удовольствием внизу живота.

– Если бы ты знал, как прекрасен сейчас, любовь моя… – тяну за волосы к себе, приближая желанные уста. Рассматриваю, любуясь тем, как раскраснелись, облизываю их. И стоны твои ловлю, и выдохи вдыхаю.

– Тогда бы я знал, как прекрасен ты. – твой ответ сквозь поцелуй пронизан горечью. – Позволишь?

– И зачем вопрос? – нетерпеливо выгибаюсь, прижимаясь к тебе, и вырывая из твоей груди резкий выдох, когда соприкоснулись мы самыми возбуждёнными местами.

– Потому что больше спрашивать не буду. Только сейчас, когда ты ещё в силах что-то изменить.

От тембра твоего голоса воздуха становится мало, а твои руки ласкают так грубо, что тело горит, словно в огне. Безумие. Сумасшествие. Страсть. Громкие стоны. Боль. Огонь. Это мы. Наше вечное и неделимое. Это ты, мой Том, поцелуями выпивающий жизнь. И то ли в глазах моих темнеет от боли, что пронизывает, когда ты рывком входишь в меня, то ли вправду, но глаза, и волосы твои становятся чернее безлунной ночи… Сгореть в твоей любви. Так было всегда.

***

Улыбаюсь, ещё не открыв глаза, но уже ощущая тепло его рук. Том обнимает меня со спины, прижимая крепко к себе. Уснул.

Нежность переполняет меня, я знал, что этот слепой мальчик изменит меня, перевернув всё весь мой мир, но я до сих пор не могу привыкнуть к тому чувству, которое стало частью меня, и которое заставляет исполнять любую его прихоть. Теперь уже полностью. Он брал меня так, будто отдавал мне себя, одновременно даря трепетную нежность, и неистово мучая. Руки его ласкали меня резко, сжимали, поглаживали, давая ощутить дрожь нетерпения, которым он был охвачен. Тело до сих пор ноет от недавних утех, но болезненность не может перекрыть того восторга, что вызывает во мне Том. Развернувшись в его объятиях, упоённо вдыхаю его аромат, зарывшись лицом в разметавшиеся по подушке волосы. Том свёл меня с ума. Наш порыв превратился в ураган, разрушивший последнюю преграду. Он целовал меня слишком сладко, не давая вырваться и ответить тем же. Моя страсть до сих не удовлетворена, потому что он не позволял себя касаться, жадно забирая меня всего, вырывая за границы сознания, продлевая сладкую истому своими ласками.

Тянусь к его устам, обводя языком их контур. Припухшие, ярко-розовые от долгих поцелуев и частых укусов, губы Тома манят, призывая приоткрыть их и проникнуть вглубь. Повинуясь неумолимому желанию, целую нежно, вновь пробую их вкус, будто впервые, но любимый просыпается, и поцелуи мои летят ко вздрогнувшим векам, давая ему прерывисто вздохнуть и затянуть сверху на себя, сжав пальцами мою талию.

– Неужели? – по его сонному лицу пробегает улыбка, и брови взлетают вверх вместе с коротким смешком.

– Ты не дал мне сладкого.

– Тебе мало было? Гийом, ты воплощённое желание, – выдыхает Тома мне в губы, пока руки его спускаются по моей спине, и замирают, достигнув самого низа, – Как хочешь?

– Ты не дал мне насладиться собой. Хочу касаться тебя, хочу целовать, хочу, Том…

Сказав это, не жду больше слов, не хочу объяснять, и отбросив покрывало в сторону, следую желанию. Солёный привкус тёплой кожи пьянит, когда мои губы спускаются на его шею и ключицы. Облизываю, словно леденец, каждый сосок, плавно перейдя на грудь, вздрагивающую от рваных вздохов. Ни одного дюйма бархатистой кожи не пропускаю, наслаждаясь сладким чувством единения. Том – воплощение совершенства, шедевр природы. Длинная шея, широкий разворот плеч, тонкая талия, узкие бёдра, стройные ноги, изящные икры. Сбрасывая с себя его руки, которые только мешают мне сейчас, отрываюсь от поцелуев, и, устроившись на его паху, замираю на миг, любуясь красотой. Божество.

– Что ты делаешь? – произносит он на грани слышимости, пока его руки, подобно змеям, скользят по моим бёдрам.

– Восхищаюсь тобой.

И говорю чистую правду, ибо от взгляда на тонкие запястья, на одни его точёные пальцы, что так нежно ласкают меня, касаясь самого чувствительного, сердце готово вырваться из груди. От одного осознания, что эти руки держат меня, начинает кружиться голова.

– Крадёшь сладкое, – грустно усмехается Том, – а я украсть у тебя не могу.

– Тогда напои меня сам, – прикусывая мочку уха, шепчу ему в ответ, – напои собой, своим мёдом.

Сказав это, и удовлетворившись громким стоном, когда мои пальцы скользнули к его паху, продолжаю путешествие поцелуями по безупречному телу. Тёмное родимое пятнышко справа, в самом низу живота притягивает губы, как и несколько сладких родинок на бёдрах. Слизывая их, перехожу к возбуждённому члену, проводя языком по рисунку вен, и нежно собираю губами прозрачную росу с кончика. Чувствую, как Том сжимает в руке мои волосы, и каждое последующее движение моего языка на его члене, каждый поцелуй на пылающей коже, влечёт за собой громкий стон, и невозможно не оторваться, и не посмотреть на него: весь мокрый, с пылающими щеками и разметавшимися волосами, а его точёные пальцы, хватаются то за простыни, то за мои волосы. Его сводящий с ума, личный, интимный запах усиливает впечатление, но так не вовремя в голове возникает мысль о том, что он сейчас меня не видит. Не видит того, что я делаю с ним, как хочу доставить ему наслаждение, как пьянею него. Ведь сам я умираю от одной мысли, что лежу между его разведенных ног, обнимая, поглаживая, стараясь подарить ему всю любовь и сладость. Тихо зову его, слыша своё имя в ответ. Чтобы отвлечься, не желая сейчас предаваться тяжёлым думам. Сейчас есть мы и наше сладкое мучение. Том снова громко вздыхает, когда я начинаю облизывать яички, беру в рот, обсасывая тонкую кожу, заставляя его извиваться от удовольствия и закрывать рот рукой, чтобы не закричать – ему слишком хорошо, а нас слишком хорошо слышно. Возвращаясь к горячему, налившемуся стволу, целую только головку, чувствуя губами его напряжение. Не сдерживаясь, Том просит меня, стонет, умоляя взять глубже, а я выполняю, давая проникать до конца, до боли, и с жадностью пью тот самый мёд, о котором так просил, когда Том изливается мне в рот горячей страстью. От его вкуса моё желание точно также вырывается наружу, возвращая забытое головокружение, и собрав последние капли влаги, опускаюсь на постель, позволяя слабости взять верх. Пытаясь восстановить дыхание, блаженствую, лёжа между его ног, устроив голову на его животе, обвив руками его талию. Я счастлив с ним, я счастлив тем, что есть у нас. Чувствую его руки у себя на лбу, как прохладные кончики пальцев пробегают по бровям и скулам, и тянутся к моим губам, и отвечаю поцелуем. Беру его руку, и целую тонкую кисть, запястье, ладонь, языком нащупывая бьющуюся жилку. Том снова прерывисто вздыхает, бедняжка, только перевёл дыхание, как я снова за своё. Всё сладкое и родное, такое знакомое, но такое новое.

У кого-то первая ночь, а у нас первое утро. У нас всё необычно. Сейчас, наверное, полдень. Недавно стучала Луиза, обеспокоенная нашим отсутствием. Но я крикнул ей за дверь, что у Тома жар, и что до вечера он пробудет в постели, после чего мы непременно придём играть к графу, как положено. Справившись, не голодны ли мы, она ушла, а я перевёл взгляд на блаженно улыбающегося Тома: «Выдумщик» – шепнул он, целуя мои руки. «Но ведь у тебя и вправду жар» – мой ответ вызвал очередную волну страсти, и я в который раз убедился, как был прав насчёт своего тихого мальчика. Он доводил меня до беспамятства своими ласками, позволяя почувствовать сразу все эмоции, и наслаждаться, ощущая его в полной мере. Вероятно, причиной этому и есть любовь. Но меня всё мучают вопросы, на которые ответа он до сих пор не дал.

– Вильгельм…

– … что?

Я не хочу, чтоб эхо этих строк

Меня напоминало вновь и вновь.

Пускай замрут в один и тот же срок

Мое дыханье и твоя любовь…

ТВС

______________________

* – Реальное событие, происшедшее в 1752 г.

** – Маршал Франции с 1748 г. Дед губернатора Новороссии, одессита дюка де Ришельё.

*** – Реальный персонаж. Прославленный лорд-адмирал Великобретании.

*** – (фр. mignon – крошка, милашка) – распространившееся в XVI веке во Франции обозначение фаворита, любимчика высокопоставленной особы. В зависимости от прихотей покровителя они также могли быть его любовниками. Из-за этого в последующие века слово «миньон» прочно ассоциировалось с нетрадиционной сексуальной ориентацией и продажностью.

========== Часть І. продолжение 6 ==========

Когда захочешь, охладев ко мне,

Предать меня насмешке и презренью,

Я на твоей останусь стороне

И честь твою не опорочу тенью.

Отлично зная каждый свой порок,

Я рассказать могу такую повесть,

Что навсегда сниму с тебя упрек,

Запятнанную оправдаю совесть.

И буду благодарен я судьбе:

Пускай в борьбе терплю я неудачу,

Но честь победы приношу тебе

И дважды обретаю все, что трачу.

Готов я жертвой быть неправоты,

Чтоб только правым оказался ты.*

(У.Шекспир, сонет 88)

POV Author:

– Луиза, Тома здесь не появлялся? – громко крикнул Гийом с улицы в окошко кухни.

– Нет, я видела его только утром. Садись обедать!

– Я же не…

– Молчу, молчу! И как я только могла такое предложить?! – засмеялась повариха. И действительно, как она могла – Гийом никогда не ел без арфиста, и к этому привыкли все, как обитатели дома де Роган, так и прислуга. Граф не был настолько жадным, чтобы запрещать слугам есть вкусности с его стола, но Луиза всё самое лучшее приберегала для своего сына и двоих музыкантов, к которым относилась, как к собственным детям. Но сегодня в её улыбке была нескрываемая грусть, которая не укрылась от глаз Беранже.

– Не грусти, Луиза. Когда мы прибудем на место и устроимся, я тотчас напишу тебе, – мягко произнёс Гийом, подошедшей к окну женщине.

– Я не знаю грамоты, сынок. Придётся просить Жака… – в серых глазах сверкнули слёзы.

– Прошу тебя, не нужно. – протянув руку Луизе через окно, Билл ласково ей улыбнулся, – Я пока пойду, поищу его.

Повариха не могла не засмеяться сквозь подступившие слёзы – Гийом был настолько милым, и его улыбающееся лицо в окне было таким ещё по-детски весёлым и светящимся. Куда он бежал, зачем? Простой деревенской жительнице было этого не понять, и когда черноволосая макушка скрылась в кустах цветущей сирени, она, наконец-то, дала волю слезам: прощаться с этим неугомонным, сладкоголосым провансальцем не хотелось, также как и с его невидящим другом, милым и добрым арфистом. Семь месяцев, проведенные вместе с ними, казались половиной всей жизни. Юноши настолько влились в общую атмосферу дома де Роган, настолько дополнили её, что теперь без них он и не представлялся. Как же прекрасные вечера без чтения стихов и сонет? Как же праздники без музыкальных композиций и грустных песен?

Пройдя чуть вверх по течению реки, Гийом обнаружил своего возлюбленного с арфой, под цветущим деревом дикой яблони. Тем самым, под которым они впервые коснулись друг друга уже не как друзья, а как влюблённые. Тут случился их первый поцелуй, и именно сюда они так часто приходили с наступлением весенней поры – пересидев в доме графа всю зиму, молодые люди встретили весну, и теперь можно было продолжать свой путь в столицу. Билл улыбнулся сам себе: можно было и не искать Тома нигде больше, а сразу идти сюда. И как он только не догадался, что его чувствительный арфист, несомненно, придёт в это место в последний их день в Сент-Мари? Сгорбленная фигурка любимого заставила сердце сжаться. Билл снова ощутил то, что никак не мог отбросить все последние месяцы. Это было некое недоброе предчувствие.

Вот он, Тома – хрупкий и нежный, проводящий свои дни в обществе арфы и музы. Он необыкновенно гармонично выглядит в окружении дикой, цветущей природы. Именно здесь, без городской суеты и желания выделяться, без лишних мыслей. Зеленеющая трава и искрящаяся в лучах весеннего солнца река, бегущая куда-то, уносящая все тревоги. Цветущие яблони и кусты сирени. Разноцветные бабочки, порхающие над их благоуханными цветами. Сколь божественна эта картина, и как прекрасен тот, кто на ней изображён! Как можно разрушить эту идиллию? Как можно уводить его с собой в неизвестность? Всю зиму Гийом промучился этими мыслями. А что их ожидает в Париже? Ведь он сочинил для Тома историю о Лотарингии, и о том, что имеет на руках письмо Станислава I с рекомендацией для метра Лани в Версале, где на самом деле, у него нет никого и ничего.

Приблизившись к арфисту сзади, Билл присел за ним, тихонько устроив ладони на его талии, и положил голову ему на плечо. Такой привычный и любимый им аромат душицы, исходящий от блестящих волос Тома, сразу же окутал своей мягкостью, заполняя лёгкие, и принося ощущение полного счастья.

– Почему не играешь? – спросил Беранже, задерживая взгляд на тонких пальцах, что замерли на струнах, и одной рукой отодвинув в сторону непослушные пряди, мягко поцеловал Тома в затылок у самых корней волос, где были очаровательные кудряшки. Арфист вздрогнул, и грустно вздохнул, пока Билл умилённо наблюдал за тем, как пробегают по его шее мурашки.

– Птицы. Ты слышишь, как они поют? Я не хотел перебивать их, заслушался. А пчёлы как жужжат, слышишь? И ароматы… как благоухает яблоня, сирень…

– Пока я чувствую только одно благоухание, – томно прошептал Беранже, крепче оплетая Тома руками, и начиная покрывать поцелуями гладкое плечо, приоткрывшееся сползшей сорочкой. – Это для меня самый желанный аромат.

– Билл… – немного обиженно протянул Дювернуа, всё же тая от этой ласки.

Когда Тома только сказал о птицах и шмелях, которые кружили над расцветающей природой, Гийом сразу же прислушался и услышал то, о чём с таким восторгом говорил возлюбленный. Закрыв глаза, и спрятав лицо в пышных, медово-русых волосах арфиста, он ощутил всё, что воспринимал тот, не видя окружающих его красот: тёплый воздух, приятные ароматы, журчание воды, гулкое жужжание шмелей – все звуки весны. Но в очередной раз заострять внимание на ограниченном восприятии Томом мира вокруг он не захотел. Устал. Достаточно было того, что прекрасную зиму он ему не показывал, а рассказывал. Приносил горстку чистого снега и с одновременными умилением и болью наблюдал за тем, как Тома весело смеётся, осторожно касаясь языком мгновенно тающих снежинок. Этот странный арфист, как оказалось, любил есть снег, и как только выпадал новый, Гийом спешил в сад, чтобы собрать с деревьев и кустов свежие хлопья, а потом вернуться и получить свою долю сладости и боли. Это тоже стало у них ритуалом – Тома лакомился холодным даром природы, а Беранже нежно слизывал капли талого снега с его губ, тем самым согревая их, то же самое происходило и с сосульками, но тогда холодные игры заканчивались очень жарко, потому как одного, и другого слишком будоражила понятная схожесть.

Однажды Том спросил, не тяготит ли его, Гийома, вид его глаз, может, стоило бы их снова прикрывать? Это был первый раз, когда Билл сорвался и разрыдался, даже не пытаясь сдерживаться, чем ещё пуще перепугал арфиста, а после этого долго успокаивал и его, и самого себя, пытаясь объяснить Тому, как больно и тяжело это… это всё. Вложить в слова всё то, о чём он хотел сказать Тому было невыносимо сложно. С одной стороны, этот изъян причинял Биллу невыносимое страдание, но в то же время это не означало, что сам Том тяготит его, что он хочет избавиться от этого. Тогда Дювернуа было не менее больно. Своим одним видом, существованием, он причинял боль своему Нарциссу? Билл понял, что только усугубил состояние Тома своими откровениями, и впредь старался избегать всего, что напоминало бы юноше о его ущербности.

Прошло несколько месяцев, теперь они знали друг друга немного больше, хотя обоим этого было недостаточно. Каждый раз, оставаясь вдвоём, и предаваясь любви, они пытались отдать себя друг другу целиком, стараясь возместить недостачу душевную. Так было и сейчас. Короткие, невинные поцелуи незамедлительно превратились в долгие и влажные, полные страсти и желания обладать друг другом. Тёплое солнце грело своими лучами, и вскоре влюблённые опустились на молодую траву, сминая её в порыве безграничной ласки. Гийом уже привык к тому, что в эти мгновения Тома вспыхивал огнём, перевоплощаясь, был властным и порывистым. Тихий и спокойный всегда, в любви он становился демоном, иногда даже делая больно своему Нарциссу. Но Биллу нравилось это. В такие моменты он ещё больше сожалел о том, что прекрасные глаза возлюбленного, напоминающие чёрные омуты, в минуты единения, не видят. О, что было бы тогда?! – думал он, боясь собственных мыслей. Гийом любил боль, и его это пугало, но вместе с тем манило ещё больше, оставляя ощущение острой нехватки зрения. Не только у Тома, но и у него самого. Хотелось взгляда в упор, испепеляющего, дерзкого, откровенного и такого, от которого кровь стыла бы в жилах. Порой Биллу начинало казаться, что и сам он не видит, настолько погружался арфиста, воспринимая мир его чувствами.

Ласка лилась рекой, опьяняя обоих, забирая их разум, и не оставляя других желаний. Не тел единение, но двух душ, наблюдали цветущие деревья и кусты, щедро осыпая пару лепестками.

– Что нежнее? – ощущая под пальцами тонкие лепестки яблони, Том, улыбаясь, слизнул несколько с румяной щеки совершенно далёкого от земного мира Билла.

– Ты.

В этом ответе была бесконечность. Вся нежность, всё желание. Тон, которым было это сказано, тембр голоса, выдох – это всё забрало последние капли рассудка, унося в тягучее, как старый мёд, забытье, с пряным ароматом и приторно-сладким вкусом. Не думая даже о том, что их могут увидеть, двое прекрасных существ отдались своим чувствам, срастаясь, сплетаясь, сливаясь воедино, и различить их можно было только по цвету волос. Среди зеленеющей, весенней травы, осыпаемые цветочным дождём, губы, руки, тонкостанные тела переплетались, а разметавшиеся волосы казались мазками кисти художника. Одинаково прекрасные, и абсолютно разные в своей природе, они сливались, напоминая водопад, в шум которого превратились глубокие вдохи и рваные выдохи, тихие стоны и поцелуи.

– Солнце садится. Пойдём. – едва касаясь мочки уха арфиста, прошептал Гийом, провожая взглядом багряное солнце, садящееся за горизонт.

Блики на воде также окрасились в красноватый оттенок, и разомлевшее после бурных любовных утех сознание встрепенулось, когда Нарцисс, запустивший точёные пальцы в тёмно-русые пряди Тома, снова подумал о том, что его возлюбленный не видит красоты вокруг них. Мысленно приказав себе не думать об этом сейчас, он решил, всё-таки, спросить у арфиста, почему тот пришёл сюда:

– Почему ты был здесь всё это время?

Том нахмурился, после чего быстро поднялся, и подал руку Биллу, который понял, что спрашивать бесполезно. И так было понятно, но вопрос такой он задал затем, чтобы услышать это своими ушами из уст Тома. Билл попытался взять арфу, обмотав её тканью, но её хозяин, будто увидев его движения, перехватил руку и, улыбнувшись уголками рта, сам взял её, перекидывая через плечо.

– Под тем деревом я впервые увидел тебя.

Тяжёлые слова ударили, словно гром. Голос Тома прозвучал для Нарцисса издалека, потому что, погружённый в свои мысли о самом Томе, в тревоги о предстоящем пути, он и не заметил, что они уже подходят к графскому поместью. Остановившись на мгновение, Билл взглянул на арфиста, которого держал под руку, и едва успел себя одёрнуть, чтобы не переспросить. Для Тома это место действительно представляло особенную ценность, и он видел в нём нечто иное, нежели Билл. Последний же, только крепче сжал его локоть, и шепнув: «Я люблю тебя», повёл дальше. И каждый терялся в догадках, пытаясь понять, что подразумевает под своими словами любимый, и какое значение для него представляет не только дерево, но и только что произнесенные слова.

После ужина, вслед за которым граф повелел сыграть для него в последний раз, перед отъездом, молодые люди направились к себе. Немногочисленные вещи были собраны Биллом ещё днём, и теперь им оставалось только хорошо выспаться, чтобы утром отправиться в путь. Долгий и небезопасный. Том уснул первым, в объятиях Гийома, устроив голову на его плече, и заставляя улыбаться в темноту, щекоча своим тёплым дыханием шею. Билл долго гладил его по голове, спине и плечам, прижимая к себе, как самое дорогое сокровище. В мыслях всё путалось. Уже давно Гийом заметил, что его стремления и желания имеют теперь несколько направлений, и порой эти пути настолько противоречивы, что он сам не знает, что же теперь для него самое главное. Когда-то, после разрыва с Алехандро, когда он впервые понял, что такое предательство и боль, он пообещал себе не влюбляться. Когда-то, когда он только начал посещать школу танцев мсье Дюпре он дал себе обещание выучиться всему, чему только сможет научить его мэтр, и отправится в Париж, чтобы любой ценой танцевать в королевском балете. И когда-то он был полностью уверен в себе и в своей непоколебимости. Сейчас же он её не ощущал, и не было уже той решимости, поскольку танец более не был единственным прибежищем души, а карьера не была единственной целью. Теперь появился арфист, и сколько бы Гийом ни удерживал себя, сколько был ни пытался убедить себя в том, что это – всего лишь увлечение красотой, обаянием, как бы ни пытался назвать это жалостью к ущербности человека, всё также чувствовал нарастающее в сердце ликование от одного только звука его голоса, от одного взгляда на это прекрасное существо, от самых невинных касаний и поцелуев. Что уж говорить о том сладострастии, которое вспыхивало в нём, когда поцелуи арфиста становились настойчивее, и руки ласкали уже не так невинно, а уверенно и собственнически. Беранже долго пытался уговорить себя отказаться от этой любви, списывая всё на свою впечатлительность, но всё рушилось под напором чувств, и каждое мгновение, проведенное рядом с Томом, сердце помнило и боготворило. Отдельно от него самого, от здравого рассудка, сердце рвалось наружу и нашёптывало самые неправильные вещи. Где-то в период великого поста Гийом впервые задумался о том, почему бы ему не остаться в Сент-Мари ещё на год? Граф был бы рад, и не нужно было бы тревожиться о том, как устроиться в Париже, и каким образом пробиваться к мэтру Лани. Тишина и покой деревенского уклада жизни так и манили остаться в этих краях, спокойно посвящая всё свободное время арфисту и музыке. Но это говорило сердце, такое же слепое, как и тот, как и тот, кому оно. Разум же и деятельная природа провансальца твердили совсем о другом: новые просторы, новые знакомства, возможности, красота, изящество, и в конце концов, путь, а не стояние на месте. Ведь останься он в деревне ещё хотя бы на год, все навыки притупятся, а тело потеряет гибкость, и ещё через несколько лет он превратится в обыкновенного селянина, который только и может, что давать уроки неуклюжим провинциалкам, хотя и будет ещё совсем молод.

Глаза стали потихоньку слипаться, и легко коснувшись губами лба Тома, Гийом погрузился в тяжёлый и беспокойный сон, отмечающий их последнюю ночь в этом месте.

***

Андрэ серьёзно полагал, что Александра он более не увидит, и даже успел всплакнуть по этому печальному поводу, но тот появился во дворце на следующее же утро после того, как оставил его, в сопровождении… некоей молодой девушки – весьма красивой, и с явным гасконским акцентом. Ничего не подозревая, юноша кинулся к маркизу, в надежде хотя бы взять за руку, однако Александер повёл себя очень холодно, и ответив лишь кивком головы, отвернулся и повёл свою спутницу в сторону покоев де Помпадур, ни разу не взглянув на ошарашенного блондина. Кое-как взяв себя в руки, Жирардо дождался, пока тот выйдет от маркизы и решительно направился к нему, чтобы задать резонный вопрос, однако Александер повёл себя довольно грубо – схватил его за локоть и оттащил за ближайшую портьеру.

– Послушай-ка, Жирардо, ты действительно так глуп, что не понимаешь хода обстоятельств, или притворяешься? – прошипел на ухо обескураженному Андрэ Александер-Этьен, не ослабляя цепкой хватки, – Если ты будешь постоянно так бегать за мной, всё сразу поймут, что нас с тобой связывает, и тогда не избежать нам королевского гнева, ты меня понял?

– Но, кто этот…

– Ты меня понял?

Юноше только и оставалось, что кивнуть в ответ, и с улыбкой покинуть своеобразное убежище, под пристальным взглядом прогуливающихся по галерее придворных, в то время как его сердцу не оставалось ничего более, как понять и принять, что он попросту купился на слова де ля Пинкори, и что всё то же самое тот проделывает с каждым «танцовщиком», который попадает во дворец. Это было очень неприятно, но и неделя была не тем сроком, чтобы можно было сильно привязаться, и маркиз, хотя и был безумно привлекательным, был совсем не тем, в кого Андрэ смог бы влюбиться без оглядки и долго за ним страдать.

Так он жил в Версале уже около полугода. За это время он успел завести множество полезных знакомств, обзавестись врагами, и однажды был даже замешан в одном неприятном случае, который послужил наукой для всех, кто жил в восточном крыле дворца. Все танцоры и танцовщицы, как это и полагалось в их положении, непременно были задействованы в различных увеселениях при дворе, и соответственно, не имели права на личные отношения по собственному желанию. Конечно же, большинство умудрялось каким-то образом тайком заводить романы с теми, кто был мил сердцу, но если это вскрывалось, то неприятностей было не избежать. Ещё в первые дни пребывания Жирардо во дворце произошёл большой скандал с одной юной танцовщицей, которую застали наедине с одним из дворян. Бедняжку просто-напросто вышвырнули из дворца в том, в чём она была – тонком батистовом пеньюаре, а это было начало декабря, и на улице было уже холодно. Обитателям восточного крыла строго запретили помогать ей, под угрозой изгнания, но к счастью, её приютила в ту злополучную ночь семья садовника. Позже, кто-то рассказывал, что ей было больше некуда податься, как только в какой-то трактир, где она помогала хозяйке подавать еду, а по ночам вынуждена была торговать своим телом. А ещё через месяц рассказали, что она неизлечимо больна какой-то заразной болезнью, и наверняка скоро умрёт. Было это сплетней, или же произошло с несчастной Антуанеттой на самом деле – никто не знал, но так или иначе, происшествие послужило уроком всем, а особенно новичку-Андрэ, который теперь и не думал о том, чтобы изменять… королю.