Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Воспользовавшись разговором с маркизой, Жан Бартелеми плавно выскользнул из ниши, всем своим видом показывая Гийому, что их разговор окончен. Маркиза также удалилась, и Нарцисс остался стоять один, пытаясь понять, что такого могло произойти за день, что ещё утром спокойный Жан Бартелеми, так на него разгневался? Кстати, танцевал он сегодня совсем неплохо, ведь репетировал с ним сам Чёрный Лебедь, столь любезно отказавшийся от любимых духов ради его удобства. Занятия проходили в приятной атмосфере, потому что все остальные танцоры боготворящими взглядами взирали на японского танцовщика с французским дворянским титулом, а самому Беранже оставалось только радоваться тому, что стал в пару с этим искусным исполнителем. Лебедь был изящен, грациозен и в каждом его движении сквозило высшее мастерство, которым он был готов поделиться с тем, кто с ним танцевал. Марисэ поправлял Гийома очень терпеливо и мягко, но заставлял повторять па снова и снова, пока не добивался нужного результата. И тем не менее, сегодняшняя репетиция показалась Гийому одной из лучших, что были у него за всё время в Версале.

Так, прокручивая в мыслях минувший день, Гийом дошёл до своего дома, в дверях которого повстречался с мсье Клермоном. Знахарь сообщил ему, что Дювернуа сейчас нужен полный покой и что все необходимые ему настойки и порошки он пришлёт со своим слугой завтра. А пока – чай из цветов душицы и листьев и мяты, которые уже поспешил заварить Тьери.

– Тома… – присев рядом на краешек кровати, Гийом боязливо коснулся запястья арфиста, имя которого всё ещё отдавалось болью в глубине сердца, но иначе сейчас нельзя было обратиться. Нарцисс понимал, что этим утром был слишком резок, – Тома, что случилось?

Приоткрыв глаза, Дювернуа повернул голову к внимательно взирающему на него возлюбленному, и долго молчал, кожей ощущая ту вину и напряжение, что сейчас владели Гийомом. Но ответить было нечего, поскольку, невзирая на все обвинения, жаловаться было не в его правилах. Заставить Гийома вновь почувствовать себя виноватым во всех его несчастьях? Сам же Гийом настороженно вглядывался в полутьму, пытаясь понять – что же не так в комнате арфиста?

– Всё хорошо, видимо, то же, что и утром. Иди отдыхать, любимый, ты устал…

– Что с твоими руками! – вдруг воскликнул Нарцисс, – И где, чёрт побери, арфа?!

– Я попросил её убрать.

– Зачем? Да что такое с тобой происходит! – будучи не в силах сдерживаться, закричал Билл. Всё было не так. Да и Тома не умел правдоподобно лгать.

– Затем, что она мне не нужна.

Дювернуа выдохнул с облегчением, когда Гийом, очень раздражённый, вышел вон из комнаты и стал громко звать Тьери, чтобы тот вернул арфу на место. Но Тома знал, что слуга этого не сделает, так как, уходя, мэтр Лани велел ему побыстрее убрать всё и сделать так, чтобы Беранже не узнал, что произошло в комнате несколькими часами ранее. Достаточно было того, что рано или поздно он увидит перевязанные руки арфиста, однако выбор, что ответить Гийому, Бартелеми оставил за Тома. Как бы горячо он ни желал сейчас восстановить справедливость и защитить объект своего восхищения, он понимал, что кроме самого Дювернуа, никто не в состоянии этого сделать.

За окном запели жаворонки, а дом погрузился в тишину. Даже с кухни не доносилось звона посуды, и прислуга улеглась спать. В темноте Тома видел очень плохо, но мог рассмотреть силуэты в просвете окна. Его мучил запах крови, хотя Тьери повторно сделал перевязку перед сном. Возможно, на волосах ещё могла оставаться кровь, но отмыть её самому было сейчас невозможно – руки нельзя было мочить. Хотя, отчего же нельзя? Зачем эти руки, зачем вообще всё это тело, от которого больше боли, нежели толка? Гийом переменился к нему, и было бы глупо надеяться на то, что внезапно он станет прежним.

Тома вздохнул и сел на кровати, встречаясь взглядом с печальной луной, которая простирала к нему свои лучи, словно материнские объятия.

– Мама, – шепнул Тома серебристому свету, – почему ты не забрала меня с собой? Я бесполезен здесь.

– С кем ты разговариваешь? – нежная ладонь прошлась по щеке арфиста, размазывая солёную каплю.

От неожиданности Тома ахнул, но тут же его уста были накрыты мягким поцелуем, которого сердце всё ещё жаждало, хотя разум уже отвергал.

– Ни с кем.

– Я хотел попросить у тебя… Что это? Ты всё-таки обрезал волосы… – Гийом придвинулся ближе, изучая новую причёску, – У тебя был сильный жар?

– Наверное.

– Волосы слиплись.

В ответ Тома довольно грубо убрал руку Нарцисса, и отодвинулся настолько, насколько позволяла стена позади него. Гийом не имел права приходить и нарушать его равновесие, которое далось с огромным трудом. И скорее, это было даже не равновесие, а затишье, случайно воцарившееся внутри сердца, чтобы потом вновь смениться разрушительной бурей.

– Я сам завтра помою их.

– С чего вдруг такая забота? – голосом, который своим холодом был способен убить, спросил Тома.

– Не дерзи. Разве когда-либо я пренебрегал этим? – Гийому оставалось лишь ответить вопросом на вопрос. Потому что раньше Тома никогда не пытался говорить правду. А как отвечать на правду, Билл уже не знал.

– Чего ты хочешь? Если снова, как обычно, то ложись, – небрежно указывая на кружевную простынь, произнёс Дювернуа, – мой рот к твоим услугам.

– Что ты такое говоришь? Я лишь хотел сказать, что…

– Я знаю заранее всё, что ты можешь хотеть сказать. Так что, не утруждай себя, говоря то, что тебе противно. А мне не нужны объяснения вообще. Я скоро уйду, а ты волен поступать, как пожелаешь.

– Но ты же любишь меня, правда?

Нарцисс не мог поверить, что такую холодность видит сейчас от арфиста, который всегда был покладистым, и который единственным способом решения любого недопонимания считал только примирение. Гийом сам не понимал, зачем задал последний вопрос глазам, которые, хоть и были чернее ночи, казались ему ясными, а взгляд их – пронзительным.

– Скажи, что любишь, – прошептал Гийом, едва касаясь губами шеи арфиста, и на расстоянии полдюйма ощутив ту дрожь, что охватила его тело. Но её объятия Нарцисс быстро сменил своими, целуя плавящуюся под его губами кожу.

– Я не буду этого говорить, – ответил Тома, нарушая сладкое оцепенение.

– Почему?

– Это жалко.

Гийом отстранился, внимательно вглядываясь в черты, что за долгий срок стали родными его взору, но приближение дикого срыва, назревавшего в сердце Тома, никак не отражалось на его лице. Лишь сведенные брови, и прохладные пальцы, сжавшиеся на запястье Нарцисса, смутно отражали истинное настроение. И дыхание. Едва уловимое, будто Дювернуа решил вообще не дышать.

– Я пришёл, чтобы сказать тебе, что люблю тебя по-прежнему. Я люблю тебя и не могу этого отрицать, потому

что это будет настолько же смешно, как отрицать то, что я дышу!

Гийом произнёс это на одном дыхании, внимательно следя за арфистом, который выглядел сейчас невероятно красивым, светясь в сиянии властительницы ночи, что даже слипшиеся и непричёсанные волосы не портили прелести его лица. И только презрительно поджатые губы напоминали Гийому о том, что сейчас не ночь любви, где восхищению не должно быть предела, а разговор, определяющий всю их последующую жизнь.

– Но? – поток словесных и мысленных излишеств Дювернуа прервал резко.

– Тома, я не знаю, что здесь произошло, пока меня не было, – будто не слыша его вопроса, зашептал Гийом, – но я хочу, чтобы ты знал: я люблю только тебя. Всегда любил, и любить буду. Но… я не могу жить так, как мы жили раньше. Я вынужден. И да, мне нравятся эти перемены. Но если ты будешь вести себя благоразумно, то у нас всё будет очень хорошо. Я обещаю тебе. И ты должен понять, что я ещё не настолько пал душой, чтобы не отличить любовь от похоти. Так дай же мне дарить лучшее, самое чистое, что есть у меня именно тебе! Не низменность, а душевный свет – мою любовь!

– Ты хочешь честности? Я не стою этой любви.

– Давай оставим разговоры на потом, – ложась рядом, и увлекая за собой Тома, Гийом прижался к нему сзади, принимаясь нежно целовать его затылок и гладить по напряжённым плечам. Было понятно, что в споре не удастся победить Дювернуа, – ведь для тебя это важнее, так или иначе. Любовь – всегда важнее.

– Нет, Билл, не любовь для меня важнее, – обернувшись к нему, Тома погладил хрупкое запястье удивлённого его ответом возлюбленного, после чего поднёс к губам и коротко поцеловал.

– Но что тогда?

– Только ты.

Последние слова можно было интерпретировать по-разному. С одной стороны это было выражением высшей степени преданности и любви, но с другой – Дювернуа так и не дал Гийому ответа. В данном случае ответ являлся свободой, которую хотел Нарцисс выторговать для себя. Он стал думать, что это – хитрость Тома, что он нарочно сказал так, в попытке удержать его, хотя это не было правдой ни на йоту. Дювернуа, которого травы мсье Клермона, наконец, стали расслаблять, действительно выразил всю суть своего отношения к Гийому. Но важность этих слов затерялась в дебрях беспорядочных мыслей и безосновательных обвинений в уме последнего. Тома уже крепко спал, а Нарцисс всё пытался охватить сознанием сложившуюся ситуацию и выделить главное. Но главное по-прежнему заключалось слишком во многом: недовольство мэтра Лани и крайняя необходимость вновь танцевать в полную силу, неясные отношения с маркизом и зарождающееся нечто с Чёрным Лебедем, и, наконец, Тома. Тома, всё связанное с которым, представало в виде самой лёгкой загадки, суть которой изначально была неверной.

***

Неделя пролетела, как одно мгновение. И для обоих, потерянных в любви, каждый новый день становился новой ступенькой в образовавшуюся пустоту. Гийом делил своё время на две половины, одна из которых законно предоставлялась танцам, в которые он погрузился с удвоенным усердием, а вторая – Тома, и нерешительным попыткам восстановить нарушенное спокойствие, что до этого было отличительным признаком их совместной жизни. При этом, оба понимали, что расколовшийся фарфор не подлежит реставрации. Даже если удастся его склеить, уродливая трещина всё равно будет чертить тёмную паутинку на белоснежной поверхности.

Проснувшись рядом с Дювернуа в то первое утро, когда ночные беседы ни к чему не привели, Гийом обнаружил следы крови на подушке и его волосах. Кроме того, волосы были обрезаны грубо, словно палач резал тупым ножом, готовя осуждённого к казни. Но Гийом не стал больше расспрашивать, хотя это, в совокупности с пораненными руками и отсутствием арфы, навеивало множество недобрых мыслей. Собственноручно промыв и подровняв золотистые пряди, Нарцисс стал расчёсывать их, наблюдая за тем, как они быстро завиваются от влаги, и уже через несколько минут на голове Дювернуа в красивой укладке переливались золотом волнистые волосы, и только печальный лик юноши не давал его образу засиять в полной мере.

За семь дней Гийом ни разу не посетил дома маркиза, каждый раз покидая зал для репетиций под пристальным взором мэтра Лани, который был к нему теперь особенно требователен. Общение с Чёрным Лебедем Гийом свёл до крайней необходимости, когда приходилось становиться в пару и танцевать. Марисэ, в свою очередь, был очень обходителен, тонко чувствуя настроение своего партнёра, и никоим образом не сбивая необходимого настроя. Считанные дни до главного торжества немного страшили всех танцовщиков, и каждый из них, каким бы опытом ни обладал, прилагал все усилия для того, чтобы танец был безупречным.

Гийом не раз ловил на себе недоумённый взгляд раскосых восточных глаз, в котором ясно читался немой вопрос о душевном спокойствии, но отвечать на него пока не спешил. Ибо нынешнее положение приказывало забыть обо всём и отдаться одной только Терпсихоре. К тому же, дома его ожидали следующие, поскольку порезы на пальцах Тома заживали медленно, а до аудиенции короля оставалось немного. После многочисленных просьб Гийома вернуть арфу Тьери тайком отнёс инструмент к музыкальному мастеру, и тот восстановил утерянный голос певучей красавицы, натянув новые струны. Тома не спешил играть, поскольку его руки всё ещё болели, но Тьери наблюдал за ним из-за дверей, и видел, как он встал на колени перед арфой, а потом долго что-то шептал, поглаживая гриф и обнимая его, словно дорогого друга. Вскоре, Нарцисс заметил несколько странных засечек на корпусе, и его ум мгновенно сопоставил их, и с загадочными ранениями Дювернуа, и с неаккуратно остриженными волосами. Но даже приблизительно представляя происходившее в тот мрачный день, добиться ответов на все свои вопросы он не смог ни у кого: мэтр Лани отныне ограничивался лишь теми разговорами, что касались их общего занятия, Тьери был нем, как рыба, утверждая, что ничего особенного не произошло, а Тома только вымученно улыбался, и плавно переводил все разговоры в любое другое русло, только бы не отвечать на вопросы. Собственно, времени на долгие, глубокие беседы у Гийома и не было, а Тома не был бы собой, если бы не чувствовал этого.

***

– А ваш король никогда не участвует в постановках?

– К сожалению, с уходом Его Величества Людовика XIV пришлось забыть о короле на сцене. Да и у вас, насколько мне известно, это больше не принято. Сейчас короли заняты совсем другими обязанностями. Жизнь настолько схожа с драмой, что порой становится интереснее спектаклей. Вы не находите?

– Бесспорно. Но смею вас заверить, что в постановках театра Его Величества задействованы лучшие артисты. Тем более, что все танцы ставят маэстро Ширак и Лани.

– Мы наслышаны об их достижениях, дорогой барон, поэтому с нетерпением ждём выхода ваших молодцов!

Гийом обеспокоенно накручивал прядь волос на палец, стоя в уголке в Зеркальном зале, где для иностранных послов, прибывших ко дню рождения короля Людовика XV, готовилась небольшая постановка, и слушал, как переговаривались гости. Старый вельможа, в котором Гийом сразу определил англичанина, по его акценту, беседовал с распорядителем сегодняшнего приёма и блуждал взглядом по собравшейся в зале знати.

– А это правда, что ваши, эммм… мальчики также предоставляют услуги интимного характера? – остановив масляный взгляд на Гийоме, щёки которого мигом вспыхнули, поинтересовался англичанин.

– Что вы, Ваша Светлость! Кто сказал вам такое? Все наши артисты – это юноши из знатных и порядочных семей, и являют собой образец благочестия!

– Кто же, если не Его Превосходительство маркиз! Надеюсь, барон, это останется между нами.

Далее слушать Гийом не смог, и быстро отошёл от шепчущейся парочки. Он уже был одет в свой театральный костюм, пусть и не сильно отличавшийся от праздничных туалетов собравшихся, однако обилие грима на лице сразу выдавало в нём одного из артистов. Подойдя к занавесу, который натянули меж двух колонн, Нарцисс наткнулся на Андрэ Жирардо, которого на сей раз одели женщиной. Последний смерил его надменным взглядом, и поправив массивный перстень на среднем пальце, поспешил смешаться с остальными участниками, толпившимися у занавеса в ожидании начала представления. Кто-то повторял свои движения, а кто-то заучивал последние слова, сосредоточенно комкая листки бумаги. Гийом свою роль знал хорошо, да и слов у него было немного, так как главной частью его выступления был танец.

– Вы уже здесь, мой любезный друг?

Гийом почувствовал, как на его плечо опустилась тёплая ладонь. Обернувшись, он поймал мягкий взгляд Марисэ, который смотрел на него с удивительной нежностью, и едва заметно улыбаясь.

– Как хорошо, что вы здесь. У меня какое-то дурное предчувствие, – совершенно искренне молвил Нарцисс, которого с утра мучило неприятное чувство опасности.

– Бросьте. Вам нечего бояться. Вы же впервые будете танцевать перед таким обществом?

– Да.

– Это понятное волнение. У всех нас оно было и есть до сих пор. Каждый новый выход – это как новое рождение. Когда после него все предыдущие жизни отходят на второй план, и ты живёшь новым и самым главным моментом. Главное, жить своей жизнью, а не чужой. Тогда лишь можно достичь гармонии.

Марисэ говорил ещё какое-то время, а Гийом, склонив голову на бок, слушал его внимательно, пытаясь понять все эти умные речи, про себя отмечая, что не понимает и половины из тех слов, что говорит Лебедь. Несомненно, он говорил по-французски, но говорил так, будто бы пришёл из другого времени. Так или иначе, успокоительная сила его голоса возымела действие, и когда был объявлен выход артистов на сцену, Нарцисс чувствовал себя совершенно спокойным, и воодушевлённо открыл это торжественное событие, великолепно исполнив свой первый танец.

***

Пока Зеркальный зал был охвачен весельем и овациями восторженных зрителей, по коридорам Версаля шествовал мэтр Лани, ведя под руку Дювернуа, который уже через час должен будет играть для Его Величества. Оставив все хлопоты постановки, которую не считал особо важной, поскольку король не собирался на ней присутствовать, на де Ширака, Бартелеми полностью посвятил сегодняшний вечер подготовке Тома к выходу в свет.

Ещё около четырёх вечера мэтр вошёл в его покои, и вместе с Тьери помог одеться, после чего собственноручно уложил мягкие, ароматные волосы в красивую причёску под шляпу, и нанёс на бледные щёки немного румян, предав этим немного живости. Иначе бы Тома выглядел совершенно нездоровым. Наблюдая за мальчиком со стороны, Бартелеми ничего не мог найти в себе, кроме восхищения его красотой и тихим нравом, неподдельной учтивостью и некоторой строгостью. Облачённый в роскошные туалеты, и надушенный дорогими духами, Дювернуа казался богом, сошедшим с небес, и затмил бы многих принцев и королей своей величавой осанкой и благородными чертами лица. Лани оставалось только удивляться тому, как среди простолюдинов можно встретить эталон красоты и грации! Тома заметно волновался из-за предстоящего события, однако ни слова не сказал об этом, поддерживая с мэтром непринуждённую беседу.

Несомненно, попав во дворец, Дювернуа с каждым шагом пытался скрывать поглощающее его чувство восхищения красотой дворца и одновременно усиливающегося волнения. Оказавшись в дворцовых стенах, он старался очень осторожно оглядываться по сторонам, чтобы не выдать своего зрения, которое, хоть и не позволяло чётко рассмотреть каждую деталь или лицо, было достаточно острым для того, чтобы заметить правильные линии и красивые сочетания цветов дворцовых сводов, а также богато одетых людей, сновавших туда-сюда, непременно здороваясь с мэтром. Сами придворные, как и происходило обычно в таких случаях, с любопытством разглядывали нового друга Лани, каким посчитали Дювернуа. И тому были объяснения – во всём его образе сквозила ещё такая неокрепшая, но уже заметная величавость. Он не производил впечатления привыкшего к свету дворянина, однако его сразу принимали за наследника знатного рода, который редко появляется при дворе. Но Тома не видел изучающих взглядов молодых шевалье, и сверкающих понятным интересом глаз дам всех возрастов. Стараясь не задерживать взгляда ни на ком, он следовал за Лани, который должен был представить его маркизе де Помпадур.

– Эй, ты что, слепой? Ты наступил мне на ногу! – услыхав позади раздражённый голос, Жан Бартелеми обернулся и увидел какого-то молодого человека, который схватил Тома за локоть. Как этот франт умудрился втиснуться между ними, и куда шёл сам, было не понятно.

– Да, слепой, – с невозмутимым спокойствием ответил Дювернуа.

– Советую Вам убрать руки и дать нам пройти. Нас ждёт Её Светлость маркиза! – тут же вступился, внезапно возникший из-за спины Тома, Тьери, прожигая обидчика взглядом.

Мэтр Лани уже положил руку на эфес, однако надменный щёголь отступил на шаг, снимая шляпу и кланяясь.

– Простите, мсье… и вы, мэтр…

Дабы не испытывать судьбу снова, Жан Бартелеми взял Тома под руку. Арфист действительно не успел отойти, когда известный задира Гастон де Бланш нарочно толкнул его плечом, резко шагнув в его сторону. Приём только начался, но многие придворные уже опохмелились, а после этого, как известно, ссоры и драки вспыхивали во дворце с неимоверной быстротой, особенно, подбадриваемые дамским вниманием.

– Он ведь бастард**, не так ли? – подозвав к себе Лерака, спросил Лани.

– Да. Это сын Алансона и некой де Тресси.

– Как ваши руки, Тома? Вы точно в состоянии играть?

– Несомненно, Ваша Светлость.

Оказавшись у покоев мадам, Бартелеми обернулся к Тома, и успокаивающе сжал его ладонь в своей.

– Не тревожьтесь, дитя моё. Маркиза ждёт вас.

С этими словами он распахнул дверь, и ухмыльнувшись в ответ на вспыхнувшие интересом глаза мадмуазель Леблан, провёл своего подопечного в будуар, где их ожидала Жанна-Антуанетта.

– Мэтр, не приходилось сомневаться, что брат Гийома окажется таким же красивым, как он сам, но результат превзошёл все мои ожидания! – воскликнула маркиза, с неподдельным восхищением поднимая склонившегося перед ней Тома, и не замечая многозначительной улыбки Лани, что появилась на его лице после упоминания о брате – маркиза не знала правды, – Сколько вам лет, милое дитя?

– Будет двадцать. Зимой, – молвил Дювернуа, возвращая снятую из соображений этикета шляпу на голову.

– Ах, нет! У вас прекрасные волосы, не нужно скрывать такую прелесть! Поразительно, у Гийома волосы, как смоль чёрные, а у вас – чистое золото. Вы прекрасны, как античный бог, просто знайте это, – ничем больше не намекая на слепоту, сказала маркиза, нежно поглаживая шелковистые локоны, – истинный Орфей – правду говорил Александер Этьен.

При упоминании о маркизе Тома непроизвольно вздрогнул и на его лице отобразилось душевное смятение столь ясно, что это заметили все, в том числе и Леблан, которая совершенно беззастенчиво разглядывала нового гостя, не боясь, что он это заметит, а взволнованный, и непривыкший ещё к своим глазам Тома действительно не обращал на неё внимания.

– Вы бесконечно добры, госпожа де Помпадур, – тихо ответил Тома на её комплементы, – Я совершенно не достоин столь высоких сравнений.

– Не стоит беспокоиться, мой дорогой, Его Величество совсем не страшны, – улыбнулась маркиза, и взяв арфиста за руку, добавила, – А теперь нам нужно идти. Думаю, спектакль, в котором участвует ваш брат, уже окончен.

Поднявшись с мягкого кресла, обтянутого тафтой бледно-розового цвета, всесильная мадам махнула Леблан, чтобы та следовала за ними, а сама взяла Тома под руку. Тихо предупреждая его обо всех ступенях и поворотах, она повела его по коридорам, пока мэтр, довольный её расположением к слепому мальчику, шёл позади под руку с её фрейлиной. Последняя же с неподдельной тоской в глазах скользила взглядом по его стройному силуэту, по красивым волосам, широким плечам и тонкой талии Дювернуа, после чего залюбовалась его походкой, глядя на изящные икры и хрупкие лодыжки.

– Скажите-ка, мэтр, а… Он только слепой, или с ним ещё что-то не так? – вполголоса обратилась Леблан к своему кавалеру.

– Что вы имеете в виду, прелестная мадмуазель?

– Не делайте вид, что вы не понимаете, о чём я!

– Неужели вам оказалось мало любви вашего последнего любовника?

– Хочу сравнить младшего Беранже со старшим, – Леблан с притворной стыдливостью прикрылась веером, – Только ведь Гийом всё равно предпочитает мужчин, а этот каков?

– Вы отдаёте отчёт своим словам? – резко остановившись, Лани выдернул руку, – Перед вами слепой человек.

– Ну и что? Так даже интереснее, пикантнее, – совершенно не оценив негодований мэтра, блондинка пожала плечами, – Что ж, придётся мне самой проверить.

Шествовавшая впереди маркиза была занята беседой с Дювернуа, и не слышала слов своей фрейлины, а потому немного удивилась, когда обернувшись, не увидела её рядом с Жаном Бартелеми. Достигнув Зеркального зала, все трое стали выискивать глазами короля, но выяснилось, что он ещё не пришёл, а потому они подошли ближе к сцене, где всё ещё продолжалось представление.

Труппа как раз танцевала общий заключительный танец, но даже в пестрящем разнообразии нарядов и непривычном гриме Тома сразу разглядел своего возлюбленного, который танцевал посередине, а рядом с ним, словно тень, вторя каждому его движению, безупречно выступал очень красивый танцовщик, с такими же чёрными, длинными волосами, как у Гийома. Дювернуа было трудно уследить за их перемещениями по сцене, однако это не помешало ему рассмотреть то, как, переходя из одной позиции в другую, Гийом лёгким касанием задевает своими руками этого второго. Как во время сложных поддержек этот второй нежно захватывает его в плен своих рук, и как, выходя из них, Гийом дарит ему тёплый взгляд. Каждый наклон головы, взмах изящных кистей, каждый шаг и соприкосновение становились очередным шипом тернового венца, который Тома одел на себя сам. Пытаясь дышать глубже, он старался успокоить сердце, трепещущее в груди раненой птицей, и не смотреть больше на то совершенство, что являл в танце его нарциссичный возлюбленный. А в том, что он совершенен, Тома уже убедился. Он знал, что Беранже не может танцевать плохо, но увидев это собственными глазами, вновь испытывал наслаждение, отдающееся острой болью с каждым ударом сердца.

Ты не для меня.

Совершенен.

Недостижим.

Я отпускаю твою руку.

Но никогда не отдам твою душу.

Лишь когда зал взорвался рукоплесканиями, Тома очнулся от своих мыслей, а заглядевшаяся на танцоров маркиза мягко коснулась его руки. В тот же момент распорядитель крикнул: «Его Величество король Франции и Наварры!»

Поприветствовав собравшихся поднятием руки, Людовик XV прошёл вглубь, ближе к закрывшемуся занавесу, где рядом с приготовленным для него сидением уже восседала маркиза, а рядом с ней сидел юноша с бледным, печальным лицом.

– Я уже догадываюсь, кто перед нами. Тома Беранже, не так ли? – протягивая руку для церемонного поцелуя, спросил король.

– Он самый, – нежно взяв за руку Тома, маркиза помогла ему встать и поклониться.

– Говорят, вы чудесно играете на арфе, Беранже. Сыграйте нам что-нибудь. Я слышал, что особенно красиво вы поёте английские сонеты. Думаю, нашим гостям будет интересно послушать это.

– Принесите кельтскую арфу! – крикнул кто-то. Маркиза сама провела и усадила Тома на красивую кассапанку, что была специально приготовлена для него в середине зала, а тем временем все артисты, что танцевали в балете, вышли из-за занавеса, сгорая от любопытства увидеть брата Гийома, о котором много слышали, но которого тот так тщательно скрывал ото всех. Кто-то из пажей принёс инструмент, и поставил перед арфистом, и тот стал бережно настраивать его, подтягивая и ослабляя струны, где это требовалось.

http://youtu.be/j-zSJPCMVUQ Alizbar – Fairy of Melted Snow

Наконец, зависшую в зале тишину, рассёк чистый, мелодичный звук золотистых струн, рождающийся под плавными движениями точёных пальцев.

То время года видишь ты во мне,

Когда один-другой багряный лист

От холода трепещет в вышине -

На хорах, где умолк веселый свист.

Во мне ты видишь тот вечерний час,

Когда поблек на западе закат

И купол неба, отнятый у нас,

Подобьем смерти – сумраком объят.

Во мне ты видишь блеск того огня,

Который гаснет в пепле прошлых дней,

И то, что жизнью было для меня,

Могилою становится моей.

Ты видишь все. Но близостью конца

Теснее наши связаны сердца!

Напевая знакомые строки, Тома растворился в звучании арфы, к которой ещё не привык, но успел понять её настрой. Он всегда верил в то, что у каждого музыкального инструмента бывает своё настроение, и относился к каждому, как к одушевлённому творению Бога. Сейчас, вторя звукам новой подруги, он мысленно просил прощения у той, с которой совсем недавно возжелал расстаться навсегда. Но не получилось – Гийом стал требовать вернуть её, и снова играть для него. Это подарило Дювернуа надежду, хоть и слабую. С закрытыми глазами перебирая медные нити, он не думал о том, как выглядит для окружающих, но знал, что где-то в этом зале находился его любимый, ради которого он и делал сейчас всё это. Если бы не та важность, которую – он знал – представляет для Гийома аудиенция короля, он ни за что не пришёл бы во дворец. Когда-то он хотел этого, но не сейчас, когда никакие старания Беранже уже не могли убедить его в существовании единственного, что имело значение – любви. Каждый день, украдкой наблюдая за своим Нарциссом, Тома уговаривал себя не смотреть на него, потому что каждое движение Гийома, наклон головы, жест изящных рук, улыбка, взмах ресниц, вдохи и выдохи делали ещё один виток цепи вокруг его сердца, защёлкивая на ней новый замок. Что же до окружающего мира, то играя древнюю мелодию, арфист поражался тому, что красота его оказалась не столь впечатляющей, и даже на миг не сравнится с теми прекрасными мгновениями, что пережил он когда-то в Сент-Мари, когда впервые «созерцал» Гийома при помощи рук. Гийома, которого до сих пор ощущал даже с закрытыми глазами.

Когда меня отправят под арест

Без выкупа, залога и отсрочки,

Не глыба камня, не могильный крест -

Мне памятником будут эти строчки.

Ты вновь и вновь найдешь в моих стихах

Все, что во мне тебе принадлежало.

Пускай земле достанется мой прах, -

Ты, потеряв меня, утратишь мало.

С тобою будет лучшее во мне.

А смерть возьмет от жизни быстротечно

Осадок, остающийся на дне,

То, что похитить мог бродяга встречный,

Ей – черепки разбитого ковша,

Тебе – мое вино, моя душа.

– Вас что-то мучит.

– Ах, простите… что вы сказали?

– У вашего брата дивный голос. И арфа…

– Спасибо вам, Марисэ. Но, он не брат мне.

– Давайте выйдем в сад.

Гийом послушно последовал за Чёрным Лебедем, который вовсе не удивился его признанию. Слушая грустные сонеты в исполнении голоса, который по-прежнему считал самым прекрасным, Нарцисс сам не заметил, как по щекам, смывая театральный грим, потекли горячие слёзы. Он стоял поодаль, отдельно от остальных артистов, которые восторженно перешёптывались, на все лады расхваливая брата Беранже, а кто-то даже успел подойти и выразить своё восхищение его талантом Гийому. Он же прекрасно понимал, что каждая строчка, каждое слово и слог, что слетают с уст Тома, обращены к нему одному. И знал, с каким трудом даётся Тому это пение сейчас, когда они оказались по разные стороны пропасти. Не выдержав боя с совестью, юноша принял предложение Марисэ. Действительно, не стоило оказываться в центре внимания с заплаканными глазами. Он знал, что как бы Дювернуа ни было больно, и как бы ни хотелось ему расплакаться, он сумеет сдержаться, а потому пусть он и проявляет силу воли. Сам он такой силой не обладал.

– Вы не знаете, куда идти дальше? – Марисэ обернулся к Нарциссу, пока они петляли по дорожкам оранжереи.

– Может, до той беседки?

– Вы меня не совсем поняли, – улыбнулся японец, – Я… что ж, давайте действительно зайдём туда и присядем.