Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Днём, когда я пришёл в таверну, мой хозяин сказал, что тот ужасный человек, чьего имени я поклялся не произносить, желает видеть меня снова и уже заплатил большие деньги, чтобы Жебрак нашёл нового повара, а меня отдал ему. Возражения мои были пресечены одним лишь: «Он знает, где ты живёшь. Не вздумай делать глупостей, мальчик. Поговаривают, у тебя ещё и брат есть».

***

Я живу в доме этого страшного человека, который позволил мне отлучаться всего на два часа днём, чтобы навестить Тома. И то, после того, как я вынужден был умолять его об этом на коленях, потому что он настаивал на том, чтобы я привёл Тома в его дом, к слову, очень богатый, и который посещают персоны самых высоких чинов. Я до сих пор не понимаю, что делал этот человек в богом забытой таверне Жебрака? Отвращение – это всё, что я к себе испытываю.

Тому я сказал, что меня, наконец, зачислили в труппу королевского балета, хотя я понятия не имел, как это происходит в действительности. Пришлось снова выдумывать всё, вплоть до внешнего облика мэтра Лани, и кончая остальными танцорами. И я знаю, что Тома поверил. Я видел. Он долго выспрашивал у меня, не слишком ли мне тяжело, на что я ответил, что трудности временны, и скоро у нас будет всё по-новому, и мы будем счастливы. Человек, безраздельной собственностью которого сейчас являлось моё тело, заплатил мне достаточно, чтобы я мог нанять слугу, который теперь смотрит за моим любимым. Но сколько это продлится – месяц, два, три? Сколько ещё чужие люди будут смотреть за ним, прикасаться к нему и делать всё то, что должен делать я? Сколько смогу я прожить ещё без звуков арфы, не любуясь сияющей улыбкой и невидящими, но такими прекрасными глазами? Сколько ещё я продержусь и не умру без его ласковых слов по утрам, и крепких объятий по ночам, вместо этого проводя их в обществе чудовища? Наверное, я схожу с ума, потому что до сих пор в состоянии о чём-то рассуждать. Теперь я не человек, а тень. Из этого плена не вырваться просто так, и вовсе не потому, что меня не отпустят, а потому, что иного способа не жить впроголодь я не найду.

На деньги, что заплатил мне нынешний хозяин, я смог нанять не только слугу, но и хорошего лекаря, который осмотрел Тома и дал нам надежду. И если до его визита я каждый день просыпался с мыслью о том, какой выход можно найти из создавшегося положения, то после я распрощался с ней. Всё просто – вероятность того, что Том излечится от слепоты, хотя бы частично, очень мала. Да и то, сие возможно лишь в том случае, если он будет получать полноценное питание, а не перебиваться тем, что есть, как это было в последнее время. Ещё лекарь прописал какие-то заморские капли, которые раз в год привозят купцы, и которые стоят немыслимо дорого. На этот раз мне хватило половины той суммы, что была мне выделена на одежду и посещение парфюмера. Так есть ли выход?

За несколько месяцев я изучил Париж, как родной Марсель, только не смог настолько же полюбить его. И даже не потому, что здесь не шумит любимое море, и нет тревожного крика чаек, по которому я там скучал, когда только покинул родной дом. Чем больше проходит времени, тем сильнее я ощущаю то, что так пугало меня вначале – я ничего не вижу. Я смотрю на улицы, на людей, на красоты и на уродства, как в пустоту. Во время нашего совместного путешествия в Париж, мне было очень горько оттого, что Тома не видит тех прекрасных мест, через которые нам доводилось проходить. Каждый раз, когда мне хотелось воскликнуть о прекрасных облаках, стелящихся шафрановым полотном через всё небо к заходящему солнцу, или обратить его внимание на месяц, окружённый мерцающими звёздами, я одёргивал себя, спохватываясь в последний момент.

Всё, что есть прекрасного в этом мире, я хочу сложить к его ногам, но имеет ли это смысл? Для меня нет ничего, кроме тех редких часов, когда я могу быть рядом с ним, жизнь наполняется красками боли и блаженства. Но стоит мне переступить порог всё той же крошечной комнаты, как они исчезают, и мне приходится вспомнить о том, что я не человек, а тень и живу в таком же мире теней, одинаковых и бесцветных. Теперь я вижу, как прав был Тома, когда последний день в Сент-Мари просидел под нашей яблоней. Рай? Он уже был. Мы изгнаны.

POV Author:

Тома ждал прихода Гийома с самого утра, хотя тот должен был прийти только в четвёртом часу. Слуга пришёл ровно в девяти, и помог ему спуститься вниз, принять омовение и одеться. Обновляя свой гардероб, Беранже уговорил портного согласиться на частичную оплату, и пошить не два, положенные ему, а четыре комплекта, чтобы хоть чем-то порадовать Тома, так что теперь арфист выглядел намного ухоженнее, в своих новых туалетах. Тонкая батистовая сорочка, с ажурными манжетами и воротником, очень красиво смотрелась на его загорелом теле, и хотя Дювернуа не видел этого, на ощупь она была очень лёгкой и приятной. Сминая пальцами полупрозрачную ткань, Тома думал о том, какой ценой ему достаются все эти вещи, еда, слуга, лекарь? Его возлюбленный теперь являлся ему, как сон, как мечта, и улетал, пробыв с ним какие-то несчастные пару часов. Успокоить себя он мог лишь тем, что так или иначе, Гийом хотел этой жизни и шёл в Париж за достижением цели. Теперь же, когда цель достигнута, а всё сопутствующее является неизбежным.

Очень часто Тома возвращался мыслями в тот вечер, когда Гийом нарочно отвлек его любовными ласками, только чтобы не продолжать того разговора, о котором Дювернуа и сам пожалел. Однако постоянно сдерживать себя было слишком сложно, и теперь он видел, что тогда, вначале их новой жизни, всё было не настолько плохо. По крайней мере его Билл находился рядом, и все страхи были эфемерными. Теперь же арфист сходил с ума каждую минуту, постоянно думая о том, где и с кем проводит время его возлюбленный. Ложась спать и просыпаясь в одиночестве, он постоянно думал о Гийоме, который был далеко, и наверняка в обществе красивых молодых людей, таких же изящных танцоров, как и он сам. Порой он ночами напролёт не мог успокоиться, напоминая со стороны рычащего льва, мечущегося в своей клетке. Когда Беранже приходил, муки ревности немного утихали, поскольку Нарцисс был таким нежным и истосковавшимся по ласкам, что не возникало сомнения в его верности. Но стоило тому переступить порог, ревность накатывала с новой силой, и продолжала свои пытки вплоть до того момента, когда Гийом вновь приходил.

Вне всяких сомнений, Тома сошёл бы с ума, узнай он о том, через что приходится проходить этому хрупкому юноше, для того, чтобы только увидеть его. Он даже не догадывался, что его изъян сейчас был для него спасительным. Не мог он видеть тех ссадин и синяков, что в последнее время так часто появлялись на тонкой, белоснежной коже Нарцисса. Не видел он и тех изменений, что происходили с его возлюбленным, на щеках которого когда-то алел румянец, а уста украшала сияющая улыбка. Он не мог наблюдать того, как с каждым днём угасали искры огня, которым когда-то пылал взгляд янтарных глаз, и не видел, что горделивая осанка куда-то испарилась, и вместо этого всегда грациозный Гийом стал напоминать старика, пытающегося держать сгорбленную спину ровно, желая выглядеть молодо. Вне всяких сомнений, Дювернуа чувствовал неладное, однако списывал это на тоску друг по другу и расстояние, разделяющее их, неразлучных прежде. К тому же, сейчас хотя бы зажили те раны и трещины, которыми были покрыты обветренные руки Билла из-за работы на кухне, и теперь от него веяло дорогими духами. Всё это сбивало с толку, и Тома всё глубже погружался в иллюзию того, что случись что дурное, Гийом непременно ему об этом сообщит. Проще говоря, Тома не догадывался ни о чём, веря любимому на слово. Он считал, что такой человек, как Гийом, смелый и справедливый, любящий и ответственный, не может говорить неправду, а тем более ему. С кем, как не с тем, кто любит тебя безраздельно и преданно, быть открытым и настоящим?

Условный стук в дверь, который они с Биллом придумали сразу, чтобы не нужно было спрашивать, кто пришёл, вывел арфиста из его тяжёлых дум, и продолжился уже учащённым стуком его сердца. Впрочем, тот, кто стоял на пороге, был настолько же взволнован, и вскоре оба ритма слились, когда обладатели ликующих сердец крепко обнялись, пытаясь впитать друг друга как можно глубже в себя. Гийом и Тома стояли посреди комнаты, не имея сил оторваться друг от друга, прижимаясь с нежностью и каким-то отчаянием, будто в следующую минуту их разлучат навеки. И так было не впервые. Это повторялось каждый раз: для них переставало существовать время и пространство, и только колокол в часовне неподалёку, напоминал о том, что минуты улетают от них безвозвратно. Запах кожи арфиста, ставший таким родным, был жизненно необходим Биллу, и он жадно вдыхал его, попутно покрывая шею Тома короткими поцелуями, специально путаясь в его тёмно-русых волосах. То же самое проделывал с ним и его возлюбленный, для которого аромат любимого Нарцисса был третью того образа, что он воспринимал. Ещё одну треть давало осязание, когда в его руках нежное тело Билла плавилось и трепетало от каждого прикосновения. И последней частью был голос, звонкий и уверенный в обычное время, и приглушённый, с придыханием и хрипотцой по ночам, казавшийся Тому самой прекрасной музыкой на свете. Эти три составляющие были его Биллом, и он полностью отдавался тем ощущениям, что связывали его с ними.

– Ну дай же мне на тебя насмотреться! – голос Гийома зазвучал срывающимся нотами, и Тому на миг показалось, что любимый сейчас заплачет. Отстранившись, он почувствовал на своих щеках холодные, дрожащие пальцы, и тут же потянулся к лицу их обладателя, что также стало их очередным таинством – пока Гийом жадно ласкал взглядом каждую чёрточку любимого лица, Тома с таким же безумием впитывал милые сердцу черты руками, мягко прикасаясь к пылающей коже того, кого считал только своим.

– Сыграй для меня, пожалуйста.

Эти слова также произносились каждый день, но Том ждал их так, как и просящий ждал звуков арфы, чтобы утолить жажду не только своего слуха, но и глаз, которые желали неотрывно наблюдать за быстрыми движениями дразнящих струны изящных пальцев. Каждый день арфист брал свой инструмент и садился на небольшой коврик на полу, творя своё волшебство, а Билл устраивается рядом, и обхватив руками его талию, обнимал со спины, позволяя слезам впитываться в волнистые пряди медовых волос.

Том стал наигрывать одну из тех мелодий, что сочинил во время их жизни в Сент-Мари. Но руки не слушались, а сердце было окутано тревогой, которая теперь была неразлучной спутницей юного арфиста. Отпустив струны, он уронил голову в ладони, в каком-то отчаянии прошептав: «Будь я проклят!»

– Том… – Билл обнял его, разворачивая к себе и пытаясь заглянуть в лицо.

– Я не достоин тебя. Прости.

– Это я тебя не достоин, только ты этого не понимаешь. И прошу, давай закончим этот бесполезный разговор. Я люблю тебя, и это главное.

– Нет, ты не понимаешь, Гийом! Вокруг тебя роскошь, ты окружён красивыми людьми, скоро ты будешь представлен лично королю, но ты до сих пор приходишь ко мне, человеку, который не может даже увидеть твоей красоты, не может сказать тебе, насколько ты прекрасен!

– Том…

– Не перебивай! Я не знаю, чем заслужил счастье? У тебя есть всё, но ты по-прежнему со мной, по-прежнему любишь и тоскуешь, каждый раз возвращаясь сюда! Как такое возможно? Скажи мне правду, ведь там, где ты проводишь время, есть красивые люди? На тебя смотрят, ведь так? Тогда зачем тебе я, убогий, слепой, который, быть может, никогда тебя не увидит?

– Потому что… мне страшно одному. Ты единственный, кто у меня есть. Вот и вся правда. И только ты можешь дать мне совей любовью необходимую силу.

– Но…

– Что же внушило тебе такие сомнения?

– Я никогда не посмел бы сомневаться в тебе! – воскликнул Тома, принося этим ещё больше горечи Нарциссу.

Не надо. – Билл сам елё сдерживал рвущиеся наружу рыдания, потому что причин для таких душевных терзаний Тома вовсе не существовало. Ведь всё его окружение и образ жизни были плодом его богатого воображения и умения убеждать.

– Нет, я знаю причину, я чувствую! Но поверить в такое не могу. Так не бывает. Ты, у ног которого скоро будет весь двор, всё ещё думаешь обо мне… Мне страшно. Страшно, что это лишь прекрасный сон, который рассеется, как туман в предрассветных сумерках, и окажется, что тебя никогда не было рядом, что всё это мне приснилось. Ты ведь существуешь?

Тома произнёс последние слова с надеждой, которая казалось, таяла с каждым мигом. Как будто ему сказали, что сейчас Гийом исчезнет, и больше он его никогда не… почувствует. Найдя руку Нарцисса на своём плече, он крепко сжал хрупкие пальцы своими, тут же чувствуя, как их накрывают горячие губы.

– Я люблю тебя.

Единственное, что смог произнести Билл – это три простых слова, которые боготворят поэты, и в которые он вложил всё своё обожание, ведь именно так он относился к своему любимому. Медленно отодвигая арфу в сторону, и перебираясь на колени к Дювернуа, он боялся говорить больше. Лучшим другом сейчас было молчание, дабы не осквернять ушей и сердца своего легковерного слушателя. Будь всё, о чём так беспокоился Тома правдой – ему бы не было так тревожно и совестно. Не было бы так скверно от собственного двуличия, которое не позволяло ему быть самим собой с Томом, который, даже при желании, едва ли сможет узнать что-то о нём. Ни с кем не общаясь и не имея зрения, Тома стал идеальной мишенью для его лжи, настолько же самоотверженной, как и его любовь. Обнимая своего слепого во всех отношениях любимого, поглаживая по голове и спине, Нарцисс понимал, что во всём виноват сам: Тома изначально не требовал от него ничего, не просил помощи, не ждал от него особых достижения, принимая таким, какой он есть, не просился в Париж вместе с ним, не заставлял работать, а главное, лгать. Если бы только он признался во всём немного раньше… Гийом прекрасно понимал, что вернувшись в Сент-Мари, он никогда больше не вырвется в Париж, а о том, чтобы вернуться в родной Марсель он даже не допускал мысли – как посмотрит он в глаза родителям? Каким пристыжённым предателем будет ощущать себя до конца дней, и как расскажет обо всём этом Дювернуа?

– Где капли?

– Где-то на столике.

– Ах, да…

Гийом потянулся за маленьким стеклянным пузырьком, что стоял на столике, и когда снова сел на пол, Тома лёг рядом, устроив голову на его коленях. Бережно придерживая трепещущие веки, Гийом принялся за очередное таинство – каждый раз, приходя к арфисту, он закапывал то самое лекарство, что купил у врача, веря в его чудодейственную силу. От этой жидкости сильно пекло глаза, и пытаясь снять неприятное жжение, Билл стал коротко и нежно целовать дрожащие веки своего любимого, вызывая в нём волны нежности, на смену которой тут же пришла неудовлетворённая страсть.

***

– Мне пора.

– Останься ещё ненадолго.

– Я не могу.

– Я…

– Я тоже…

– Тогда почему нет?

– Разве что… так.

– Нет, хватит. Так уже было не раз, ты же знаешь, я не сделаю больно. Почему ты отказываешься?

– Том…

– Ты всё ещё со мной?

– Конечно.

– Тогда…

– Ты сводишь меня с ума.

– Докажи.

– Разве необходимы доказательства?

– Нет, но мне необходим ты.

– ….

– Прости за это.

– Нет, перестань! Я не могу сейчас!

– Ты никогда не можешь, с тех пор, как живёшь там. Или вместе с новой жизнью ты стал принадлежать кому-то другому?

– Не смей так говорить!

– Прости… я, наверное, схожу с ума.

– И я. Скоро. Я обещаю, скоро всё изменится.

– Когда, Билл?

– В следующий, клянусь тебе.

– Je t’aime.

– …

***

Подобное повторялось изо дня в день. Упрёки сменяли раскаянья, а на смену гневу приходили жалость и слёзы. Гийому была отвратительна сама мысль о том, чтобы предлагать Тому себя грязного, испачканного постелью похотливого барона. Близости, которую он пытался заменить иными способами, между влюблёнными не было уж больше месяца, что несказанно распаляло ревность Тома. И только постоянство, с которым Гийом навещал его, немного успокаивало арфиста, что не мешало надежде на то, что однажды всё будет, как прежде, угасать с каждым часом. Противоречия раздирали: с одной стороны щедрые возлияния на алтарь ревности приносило воздержание Билла, а с другой – все доказательства любви и преданности выстраивались чётко, затмевая все сомнения. Гийом приходил, приходил ежедневно, и уходя не сдерживал слёз, подолгу стоя на пороге, не желая отпускать его рук. Но вскоре и этих доказательств стало не хватать: «Ты приходишь ко мне из жалости?» – ошарашил он однажды Нарцисса, который пришёл к нему, не смотря на проливной дождь.

В то майское утро Гийома отпустили раньше, и он сразу же помчался в «Маленький паж», по дороге наломав в одном из садов яблоневых веток, усыпанных благоуханными цветами. Когда внезапно хлынул ливень, Беранже не стал его пережидать, поскольку на счету была каждая минута. Мокрый, в облипшей тело одежде и лепестках яблони, он ворвался в комнату подобно вихрю, сразу же прижимаясь к Тому, который ещё не поднялся с постели. Но особой радости арфист не испытал, когда до него донёсся нежный аромат цветов. Этот запах напомнил ему о том времени, когда Нарцисс был в его безраздельной власти, о Сент-Мари, где они были счастливы в своей безмятежности, и потому улыбка его вышла вымученной, что не укрылось от взгляда Билла. Последовавший за этим разговор только добавил боли обоим. Впрочем, и закончился он небезрезультатно, повлёкши за собой трепетное сближение, переросшее в настоящий пожар изнемогающих чувств. Гийом был предельно нежным и послушным, позволяя Тому слишком много, хотя в его понимании эта чрезмерность было именно тем, в чём он так нуждался сам. Всё те же царапины, синяки и кровоподтёки, но оставленные на теле любимым человеком, он считал лучшими украшениями. В виду того, как обращался с ним барон, подобные вещи не были из ряда вон выходящими, и непременно останутся незамеченными, а потому Гийом был спокоен. Грубые движения вперемешку с намотанными на кулак волосами, и разбавляемые до сумасшествия нежными поцелуями, тут же сменяющимися укусами, которые оставляли бордовые следы, были пределом того, о чём он лелеял мечты, желая отдаваться Тому. Он уже не понимал, зачем живёт, зачем избрал тот путь, по которому следовал сейчас, но был уверен, что поступает правильно. Ведь всё это было уже не ради себя, а ради арфиста. Или же он обманывал сам себя? Нарцисс не знал. Однако счастливее он ещё себя не ощущал, кроме как здесь и сейчас, в затопленной солнечным светом комнате, за окном которой всё ещё стучали капли слепого дождя. На влажных простынях, весь лепестках яблони на бледной коже, с проступившими на ней испариной и каплями крови, которые так виновато слизывал тот, кто был единственным живым существом, любившим его так безумно и безраздельно. В этом Гийом был уверен до конца.

Конец I части.

========== Часть II. “Фарфоровая Кукла” ==========

Ты утоляешь мой голодный взор,

Как землю освежительная влага.

С тобой веду я бесконечный спор,

Как со своей сокровищницей скряга.

То счастлив он, то мечется во сне,

Боясь шагов, звучащих за стеною,

То хочет быть с ларцом наедине,

То рад блеснуть сверкающей казною.

Так я, вкусив блаженство на пиру,

Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда.

Живу я тем, что у тебя беру,

Моя надежда, мука и награда.

В томительном чередованье дней

То я богаче всех, то всех бедней.

© У. Шекспир, сонет 75

Часть II. Фарфоровая кукла.

На оживлённой улице за окном с грохотом проезжали кареты, торговцы громко расхваливали ассортимент в своих лавках, а дополняли городской шум лающие собаки и бродячие музыканты. Однако в комнате было настолько душно, что, не смотря на весь этот гам, Гийом распахнул окно, и вдохнул влажный, дождевой воздух, пропитанный запахами поздней весны. Улица святого Иакова, на которой находился дом барона, была чистой, на ней было несколько швейных мастерских и галантерейный магазин, и по ней постоянно проезжали отделанные золотом кареты важных персон. Беранже часто наблюдал за жизнью по ту сторону окна, и даже знал в точности, какая карета принадлежит королевскому прокурору, адмиралу, и прочим знатным особам. Среди них была одна, очень красивая, чёрная карета, с позолоченными узором, которая не раз проезжала мимо, однако того, кто в ней находился, он ни разу не видел. Окошки были занавешены полупрозрачным шифоном, а лакеями всегда были статные молодые люди, достойно одетые, что не оставляло сомнений в том, что карета принадлежит особе королевских кровей.

Глядя на суетящуюся улицу, Гийом прокручивал в голове подробности сегодняшней встречи со своим арфистом, медленно приводя себя в порядок. Этим вечером к ним должен был пожаловать какой-то высокопоставленный гость, и де Севиньи приказал юноше облачиться в праздничные туалеты, и выглядеть наилучшим образом. Легко об этом говорить, рассуждая отвлечённо – богатый дом, высшее общество, изысканные одежды и духи. Гийому же блистать сегодняшним вечером представлялось весьма смутно, учитывая расположение духа, в котором он пребывал после визита на улицу Могильщиков. Не хотелось ничего, кроме как вернуться в маленькую комнатку, но только не здесь, а в Сент-Мари, чтобы вечером выйти не к гостям старого развратника – наверняка таким же старым и похотливым извращенцам, – а к доброму графу и его семье, пусть и с глупыми дочерьми, и в окружении простых деревенских жителей. А потом, вдыхая ароматы пионов и сирени, которые наверняка цветут сейчас в садике, за которым тщательно ухаживает Луиза, направиться к реке, под яблоню. Любить друг друга, наслаждаясь красотой расцветающей природы и отражением луны, растворяющимся в бликах реки… «Наслаждаясь красотой…» – вслух повторил Беранже свои мысли, не замечая горячих капель, скатившихся по щекам. Тома по-прежнему не мог видеть. Но лекарство, доступное только в Париже и только за большие деньги, всё ещё вселяло надежду на то, что однажды Дювернуа увидит ту самую красоту.

В этот момент, с улицы донеслось чьё-то красивое пение, и, вновь повернувшись к окну, он заметил слепого, совсем юного, который пел, аккомпанируя себе на лютне, а люди выходили из домов и лавок, неся ему, кто хлеб, кто овощи, кто деньги, складывая всё это в его суму. Вытряхнув из бархатного кошелька оставшиеся монеты, Гийом схватил несколько экю, и, быстро спустившись по лестнице, выбежал на улицу, но слепого там не оказалось. Осмотревшись, он не увидел поблизости никого, кто бы на него походил, а когда спросил у лавочника, тот лишь недоумённо пожал плечами, сказав, что никакой слепой не проходил тут вовсе!

Вернувшись в свою комнату, Гийом заперся, и не открывал, даже когда служанка принесла ему обед. Ни то он сходил с ума, ни то заболел, однако призрачный юноша напомнил ему о том, что пока у него есть Тома, даже помышлять об отступлении нельзя, иначе его любимый, хрупкий мальчик вынужден будет жить подобно этому слепому, которого он так ясно сегодня увидел. А этого бы Гийом не перенёс.

Всё, сказанное Томом за последние недели, ни на минуту не давало облегчения, хотя и было порождено любовью и нежностью. Да только любовь эта вонзалась острыми ножами, доказывая Гийому лишь собственное несовершенство, в котором он настолько запутался, что уже не знал, где начало, а где конец этой канители. Тома часто выспрашивал у него о том, как выглядит мэтр Лани, каков собой король – а ведь Гийом не мог тянуть дальше, и пришлось рассказать арфисту о якобы происходившем приёме в королевской резиденции. Пришлось придумывать на ходу обстановку и образы людей во дворце, какие-то имена, события. И хотя черноволосый красавец уже привык к тому, что его прекрасный Тиресий* не может следить за изменениями в его лице, и не видит тех отвратительных доказательств связи с другим на его теле, всё равно каждый раз сжимался под взглядом мутных глаз, и замирал от ужаса, когда Тома касался его кожи поцелуем точь-в-точь там, где уже стояли чужие отметины. Сегодня всё было точно так же, и Гийом лишь радовался тем необузданным порывам своего золотоволосого любовника, представляя, что таким образом тот стирает с его тела порочные знаки.

Закрыв окно, которое теперь казалось лишь источником шума и пыли, по мере того, как высыхала дорога, и ветерок становился теплее, Гийом присел к трюмо, в зеркальных отражениях пытаясь найти хотя бы одно, похожее на себя прежнего. Такого не было. Блестящие чёрные волосы плавно спадали на плечи, но Гийом видел в них безжизненные линии, а молочно-белая кожа казалась ему бледной и сухой. Поправляя кружевной воротник, он снова взглянул на бордовое пятно на своей шее, оставленное, на сей раз, его любимым. Слова Тома снова эхом отозвались в глубине сердца: «Если тебе в тягость, то можешь приходить через день. Ведь у тебя совсем не остаётся времени на отдых. Ты и так бесконечно добр и внимателен, печёшься обо мне, как о малом дитяти. Не приходи так часто». Почему Тома так сказал? Разве похоже это на слова беспомощного, ещё и влюблённого человека? Как может он говорить так! Неужели не чувствует, что он, Гийом, находит отдохновение лишь рядом с ним, исчезая для внешнего мира, и растворяясь в нём, в звучании его голоса и струн, в его объятиях, наконец? Почему не скажет: «Я всё знаю, я всё уже понял, Билл, но я всё равно люблю тебя, и никому, никогда не отдам!» А может ли он? Как можно желать от человека ущербного того, что не каждый здоровый способен дать? Несомненно, сердце Тома было благородным, и скорее он походил на средневекового рыцаря в своих принципах, но телесно он был ограничен, и что бы сделал он, узнай об участи, которой подвергается его возлюбленный, и о том, чем добыты деньги на лекарство? Правильно, пошёл бы на улицу, как тот самый слепой, которого – чёрт его знает, откуда – увидел сегодня Гийом перед своим окном. А посему, не приведи Господь, узнать ему однажды правду.

Пока юноша размышлял и возился с многочисленными застёжками, за окном снова раздался цокот копыт и звук приближающейся кареты, и через несколько мгновений послышался голос кучера и фырканье лошадей – экипаж остановился у входа в дом. Любопытно выглянув из окна, Гийом едва ни лишился дара речи – это была та самая загадочная карета, что так его интриговала в последнее время. Лакей откинул раскладную лесенку, тут же распахивая дверцу, и почтительно кланяясь отошёл в сторону. До чего же приятным было удивление Беранже, когда вместо принцессы, или старика в роскошном парике, из кареты вышел молодой вельможа, роскошно одетый, и направился прямо к их дверям! Де Севиньи вышел навстречу гостю, и, обнявшись, они вошли в дом, в то время как лакей открыл вторую дверцу, и перед глазами юноши возник не менее изящный брюнет, по осанке которого, было легко определить, что он танцор. Ступив на крыльцо, второй гость вскинул голову и его взор поймал на себе любопытное выражение пары янтарных глаз, заставляя их обладателя залиться краской и поспешно захлопнуть окошко.

Сердце отчего-то билось очень часто, разливая по всему телу непонятное волнение. Любопытство брало верх, побуждая Гийома покинуть свои скромные покои и спуститься вниз, однако он должен был ждать повелений барона, которые, кстати, ему вскоре передал слуга. Быстро окинув взглядом своё отражение в зеркале, Билл надушился и поспешил вниз.

Спускаясь по лестнице, Гийом слышал голоса, принадлежащие хозяину и двоим его визитёрам, и оказавшись внизу, поймал на себе два взгляда. В обоих читалось удивление и крайняя степень заинтересованности, однако, не забывая о своём положении, и, соответственно, не имея права представляться, или даже рассматривать высокопоставленных гостей, он приблизился к барону, скромно опустив взгляд, и тихо осведомляясь, чем может быть полезен.

* http://youtu.be/2_IRS510Lsw She Moved Through the Fair (клавесин) *

– В кабинете стоит клавесин. Пока я и мои гости будем ужинать, проверьте его, а вскоре мы поднимемся туда, и вы будете для нас играть. Вы ведь и поёте весьма недурственно, мой мальчик.

Низко поклонившись, Гийом уже было собирался покинуть гостиную, как услышал голос, который в общем разговоре показался ему самым привлекательным, и принадлежал тому, первому, за которым он наблюдал из окна:

– Отчего это вы не представите нам вашего юного друга, Анри? – произнёс первый незнакомец, которого Билл считал не менее, чем принцем. Второй молчал, внимательно рассматривая его.

– Ах, да, прошу прощения, мой дорогой маркиз, и вы, мэтр! Это мой секретарь, – после короткой паузы ответил де Севиньи, и когда Гийом поднял глаза, то столкнулся с хвастливым взглядом хозяина, на лице которого сразу заиграла самодовольная ухмылка. – Этого замечательного юношу зовут Гийом Беранже. Рекомендую его, как в наивысшей степени сообразительного и способного человека. Перед вами, – обращаясь уже к Гийому, произнёс барон, – Его Светлость маркиз Александер Этьен де Бюжо де ля Пинкори и прославленный служитель искусства при дворе Его Величества, мэтр Жан Бартелеми Лани.

– Откуда вы родом? – первым задал вопрос представленный маркизом, в то время как Беранже пытался удержаться на ногах, услышав имя человека, повстречать которого мечтал последние несколько лет. Из-за чрезмерного волнения его поклон получился малость неуклюжим, а на щеках вспыхнул румянец, однако совладав с собой, юноша выпрямился, и ответил вполне твёрдым голосом: «Из Марселя, Ваша Светлость». Его глазам предстал едва ли не бог любви – настолько привлекательным показался ему маркиз! Тёмно-каштановый оттенок волос только подчёркивал совершенную черноту его глаз, которые сверкали подобно звёздам в ночном небе, высокие скулы и красивый изгиб губ приковывали взор, а величественная осанка выделяла статность, и этого не могло скрыть даже то обилие рюшей и бантов, что считались такими модными. Казалось, что всё в этом человеке идеально, а каждая деталь туалета находится на своём месте, в то время как на ком-то другом это могло бы выглядеть даже нелепо. Мода, законодательницей которой во Франции была де Помпадур, подразумевала максимальное сближение образа мужчины с образом женщины, и утончённые манеры непременно подчёркивались множеством изящных деталей гардероба: бантами, кружевами, рюшами, и пастельными тонами тканей.** Однако де ля Пинкори выглядел мужественным и ничуть ни жеманным, даже не смотря на присутствие в его образе вышеперечисленных акцентов, а на Гийома, для которого многие вещи, принадлежавшие высшему свету, всё ещё казались диковинными, всё это вместе произвело очень сильное впечатление.