Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

– Что? – пытаясь унять волнение, спрашиваю, но арфист лишь опускает голову в ответ, – Том?

– Прости меня…

– За что?

– Я не должен был, я… я… – он едва не плачет, и пытается встать, ресницы закрытых глаз трепещут, но я хватаю его за руки, и тяну на себя. И только последний всхлип и, на грани слышимого: «Билл», а вслед за ним мученический стон разрывают своим отчаянием слух, прежде чем всё погружается в глухую теплоту, а наши уста сливаются, поскольку более сил терпеть не осталось. Ни у меня, ни у него.

И робкий мальчик испаряется, оставив только свою нежную внешность, и в нём вспыхивает пламя, которое мгновенно поглощает меня. Его руки обвивают моё тело, движения подчиняют, и я вмиг оказываюсь под ним, спиной чувствуя влажную, тёплую траву, а грудью ощущая глухие удары его сердца. Прикрываю глаза, упиваясь его поцелуями, которыми он осыпает моё лицо. Прижимая Тома крепче к себе, впитываю каждый его вздох, пока его руки продолжают познание меня. И не было такого в моей жизни, когда бы человек так стремился слиться духом, проникая в меня собой, своей сущностью, не посягнув на моё тело.

– Почему ты плачешь? – голос арфиста бархатом проходится по слуху, и только теперь я понимаю, что из глаз моих текут горячие слёзы. Том обеспокоенно пытается… увидеть, понять, принимаясь стирать мокрые дорожки, но это лишь усиливает боль. Мою боль. Он не видит, не видит! Способен только чувствовать, а я, словно вор, краду его образ. Если бы я знал, насколько это страшно, и мог изменить течение времени и ход событий, то никогда бы не пришёл в это место, обойдя эту деревню десятой дорогой, и никогда не узнал бы его, а вместе с ним и эту боль. Однако, я уже ступил на этот путь, а посему бесстыдно добавляю:

– Губами, Том… губами…

И повинуясь моему голосу, он нерешительно собирает солёные капли своими восхитительными устами, балуя мои веки и ресницы, заставляя их забыть о боли хотя бы на сейчас, и снова окунуться в океан его любви.

– Я боялся, ведь не можешь ты…

– Чего я не могу? – приподнимая льняную сорочку, касаюсь пальцами горячей кожи. Он пылает.

– Я… я уродлив? – спрашивает тихо, и прячет лицо в изгибе моей шеи.

– Том…

– Ты ведь скоро уйдёшь?

Вопрос возвращает меня к жизни и, чувствуя моё замешательство, Том поднимается, садясь рядом, и встав вслед за ним, я замечаю, как сжимаются его пальцы, сминая траву. Внутри меня смятение, словно лопнула натянутая тетива, и я немедля обнимаю этого волшебника, скрываясь в его спутавшихся волосах, от которых пахнет лесом и душицей. Том робко обнимает меня в ответ, и снова возвращается безумие, и я рывком укладываю его на траву, прося дать мне ещё немного мёда. Впиваюсь в его пылающие уста, не давая больше ни слова сказать, а только сладко постанывать сквозь поцелуй, а сам продолжаю познавать рай, у которого есть имя. И больше всего на свете я жажду вернуть его глаза. Я не смогу уйти, я заберу его с собой и найму лучших лекарей, сколько бы это ни стоило, но мой мальчик будет видеть. Он будет видеть меня! А ложь… Надеюсь, её он так и не увидит.

TBC

========== Часть I. продолжение 2 ==========

POV Bill:

И я остался. Остался не просто в Сент-Мари, а с ним. Только я не знаю, зачем. Уже неделю, как мы боимся заговорить друг с другом. Я смотрю на него и жду, сам не зная, чего.

В тот день, у реки, мы бы ещё долго не разрывали своих объятий, если бы я не заметил неуклюже приближающегося Жака, несшего арфу, едва удерживая равновесие. Ведь я так жаждал отобрать у этого инструмента его хозяина, проникшись самой настоящей завистью, что оставил его лежать у камня, где Том играл. Быстро поправив одежду, я постарался сделать самый, что ни на есть обыкновенный вид, однако листочки и соринки в моих всклокоченных волосах, так же, как и пунцовые щёки моего новоявленного любовника, который переводил дыхание, лёжа в траве, заставили мальчишку задержать на нас недоумённый взгляд. Что-то сказав об окончании праздника, Жак достал из-за пазухи мешочек с деньгами, о которых мы точно также позабыли, как и обо всей вселенной, и удалился.

На душе стало очень тяжело. Я смотрел по сторонам, смотрел на лежащую у дерева арфу, на кошелёк, на реку, на арфиста, который, казалось, перестал подавать признаки жизни, безмолвно растворившись в доцветающих васильках… смотрел, а сам думал о том, что не должен находиться в этом месте. Это был мимолётный порыв страсти, но такой всепоглощающей, что от одного воспоминания дрожь охватывала тело. Боюсь подумать, на что способен этот мальчик, если дать ему волю. Он не видит, но в нём столько силы, что в его руках чувствуешь себя игрушкой, подчиняешься этим рукам, которые на первый взгляд такие изящные, почти девичьи. В такие минуты с ним чувствуешь себя ведомым, хотя в обычное время сам ведёшь его за руку. И вовсе он не такой невинный, каким кажется сразу. Но почему же тогда он так робко вёл себя, откуда столько смущения? Тайна. Мы оба не сдержались, но ответственность за этого несчастного легла на мои плечи.

Тогда мы просто встали и, поправив одежду, вместе направились к постоялому двору, куда мне уже совсем не хотелось возвращаться. И даже не из-за того, что там шумно и грязно, но я так задержался, что даже отложил своё путешествие, а потому, что мир начал сужаться до пространства вокруг одного единственного человека, а ведь я так жаждал этой свободы. Мимолётное очарование спало, когда мне казалось, что я взлетаю к небесам вместе с печальной мелодией арфы, и всё вокруг стало напоминать о том, что рядом со мной ущербный человек, совершенно беспомощный и нуждающийся в поводыре. Ни по приходу в наше временное пристанище, ни вечером, ни на следующее утро Том не произнёс ни слова. Мы продолжаем ходить к де Роган, услаждая слух его гостей, за что он даёт нам по десять экю каждый раз, и если учесть, что по окончании ярмарки наша коморка стоит всего два ливра в день, а обедаем мы, в основном у графа, то прибыль сейчас в несколько раз выше наших расходов. А поскольку деньги мне нужны, я продолжаю туда ходить, хотя каждый раз, когда приходится смотреть на тонкие пальцы, танцующие на струнах арфы, меня бросает в дрожь, и я чувствую, как мой голос садится, мешая мне петь. Неясность вносит ещё большее смятение, я не могу понять, чего он ждёт, что происходит в его уме? Спать Том упорно ложиться на полу, подстилая немного соломы, и заставляя меня мучиться совестью, на реку мы ходим по отдельности, не говорим ни на какие темы. Однако он и не уходит никуда.

Но вечно так не будет продолжаться именно поэтому я должен уехать. И я сделаю это завтра же утром. Его Светлость де Роган не раз предлагал мне и арфисту жить у него, в домике для прислуги, но ни я, ни Тома не согласились. Во всяком случае, у него будет, куда пойти жить. Я предупрежу Жака, чтобы тот позаботился о Томе, а сам, в последний раз налюбовавшись спящим очарованием, отправлюсь в путь.

Да, это превратилось для меня в своеобразное таинство: я просыпаюсь с первыми петухами, и подолгу разглядываю прекрасное лицо своего арфиста, пока за окном медленно отступают утренние сумерки, когда свет ещё не будит, а только продлевает дрёму. Я ложусь на пол, подле него, и целую, едва прикасаясь губами к бархатистой коже, глажу, просто вдыхаю травяной аромат его волос, и любуюсь, любуюсь, любуюсь им бесконечно. За окном, в которое дует прохладный осенний ветер, поёт жаворонок. Это так невыносимо, но так прекрасно одновременно – осознавать, что он не чувствует, и наслаждаться им тайно. Быть близко-близко и, ловя губами его выдохи, вдыхать, не касаясь. Наверное, это – то самое, о чём говорят: «Я дышу им». Рассматривать вблизи, так, чтобы видеть пушок на щеках, а потом, так и не обнаружив себя, тихонечко оттянуть ворот льняной сорочки и, затаив дыхание, коснуться языком каждой родинки на смуглой шее. А если и дальше он не шелохнётся – продолжить и, приподняв грубую ткань, спуститься к груди, прислониться ухом осторожно, и послушать удары его сердца, завоевать которое я более не надеюсь. Однако стоит только Тому прерывисто вздохнуть, как я тут же поднимаюсь и выхожу вон. Это похоже на пытку, и так каждый день. Я устал и не могу так больше. Каждый раз сходить с ума, не получая ответного поцелуя нежных уст, а целуя его руки и точёные пальцы, не чувствовать, как они ласкают меня в ответ. Да что там – ответного восхищённого взгляда мне никогда не получить. А я хочу этого больше всего, больше любой ласки. Я хочу, чтобы в этих глазах загорался огонь при виде меня, чтобы Том не мог оторваться от меня, чтобы один мой взгляд был способен распалить в нём незатухающее пламя! Но это всё мечты, которым сбыться не дано. Он молчит, а я не уверен, хочу ли я, чтобы он заговорил.

Иногда случается так, что желая чего-либо больше всего на свете, тем не менее испытываешь облегчение, так и не получив желаемого.

POV Author:

Гийом сидел на берегу реки, кидая в воду камешки, и вспоминал о том, как в первый раз, на этом месте невольно воспользовался слепотой Тома. Настроение молодого человека было кошмарным, но решение было принято – завтра на рассвете он собирался навсегда покинуть это место, потому что его уже не первый день мучили всякие измышления, в том числе и то, что беспомощный Дювернуа просто побоялся оттолкнуть его и возразить. Человек в его положении навряд ли смог бы противостоять зрячему, но вполне мог испытывать отвращение к ласкам с мужчиной. Отчего-то в голове пестрили образы совершенно невинных прикосновений и поцелуев в щёку от тех же сестёр де Роган, но казались такими красноречивыми и неприличными, что Билл даже сплюнул, когда представил себе, что эти девушки давно могли проделывать с его арфистом и не такое. Все эти идеи только усилили головную боль и, поднявшись с места, Беранже зашагал в сторону Сент-Мари, где собирался переодеться и отправиться к графу, который снова пригласил и его, и Тома на сегодняшний вечер.

Поднявшись в свою коморку, Билл не обнаружил там арфиста, и решив, что тот уже ушёл, присел перед маленьким окном, в которое входил шафрановый свет заката, и принялся расчёсывать волосы серебряным гребешком, который он тайком забрал у матери – слишком хотелось иметь что-то от неё, но учитывая, что из дому он уходил под покровом ночи, спросить разрешения Билл не смог. Он ушёл тайно, не простившись, но оставив записку, в которой просил его простить и благословить, и на протяжении всего путешествия, которое длилось уже четвёртый месяц, думал о том, что его родители наверняка очень разгневаны, и особенно отец, который называл танцы забавой для девиц недалёкого ума. Мысли о матери отдались болезненной волной внутри, но быстро сбросив оцепенение, Билл спрятал гребешок и, заперев дверь, поспешил к просёлочной дороге, которая вела к поместью графа.

Густые сумерки в сочетании с нависшими дождевыми тучами производили не самое приятное впечатление, а ветер и вовсе стал почти ледяным, предвещая скорый дождь. Плохое предчувствие не оставляло Билла, и хотя почти каждый день из последней недели не отличался ясностью в мыслях, теперь Беранже мог с уверенностью сказать, что тревога нарастает по определённой причине, которой являлся Тома. И, хотя по дороге ему встретились местные мальчишки, которые сообщили, что видели Дювернуа около часа назад, и тот шёл один по этой самой дороге, Билл всё никак не мог справиться с неприятным осадком, хотя прекрасно понимал, что вот-вот придёт в дом графа, снова увидит Тома, а тот снова не увидит его, но обязательно почувствует и обернётся, как обычно это делает. Дерево за деревом, дорога виляла белёсой полоской перед глазами, а Билл всё не мог понять, почему же Том пошёл к графу один? Холодный ветер развевал чёрные волосы, заставляя сильнее кутаться в шарф, но совсем недалеко показались огни в окнах, Билл ускорил шаг, и буквально вбежал в поместье графа, миновав удивлённого охранника, который стоял у ворот и курил трубку.

Уже оказавшись у самых дверей в дом, Гийом услышал хихиканье и громкий шёпот, которые доносились из небольшой, увитой диким виноградом пристройки. Прислушавшись, он также услышал характерные звуки, говорившие о том, что помимо двух женщин, там находился и мужчина. Неприятная волна жара, вперемешку с нарастающей яростью, с головой накрыла и без того раздражённого Нарцисса, и со всей силы ударив по двери, он вошёл в дом графа, где в центральном зале уже собрались его гости, ожидая прихода музыкантов. Взгляды присутствующих сразу же были обращены на появившегося в дверях Беранже, который даже позабыл о том, что нужно поклониться, и, не обращая внимания на почтенных господ, беспокойно заскользил пылающим взглядом по залу. Картина была неутешительной: арфа была, а Тома не было так же, как и обеих мадмуазель де Роган. С трудом выдавив из себя приветствие, и небрежно поклонившись, Гийом выбежал вон, направляясь прямиком к пристройке. Что он собирался делать – не знал он сам, но гнев настолько заполнил его всего, что было совершенно неважно, что это – не его дом, и он даже не прислуживает в нём. В висках стучал пульс, и Билл даже не сразу опомнился, когда деревянная дверца пристройки со скрипом отворилась, и оттуда показалась сначала старшая сестра, затем младшая, а сразу за ними… Беранже остолбенел, пытаясь выровнять дыхание. Он не сразу сообразил, что следовало бы отвернуться, дабы не ставить барышень в неловкое положение своим любопытством. Вслед за двумя девушками, пристыжено опустив голову, следовал их конюх – молодой и крепкий хлопец, очень схожий чем-то с жеребцами, за которыми присматривал в конюшне графа.

Совесть, словно острой сталью, полоснула по сердцу, и Гийом, неловко склонившись в приветственном поклоне, едва ли не застонал в голос, настолько мерзко ему стало от собственных мыслей, которые он посмел допустить в отношении слепого юноши. Девушки, однако, не сильно смутились, тут же звонко поцеловав его в обе щеки, и заставив скривиться от чувства глубокого отвращения к ним и ко всему вокруг. Пересилив себя, и слащаво улыбнувшись, Беранже замешкался, пропуская их в дом, а сам бросился к колодцу, что был на заднем дворе. Быстро начерпав воды, он стал умываться, тщательно стараясь смыть с себя грязь их поцелуев, которая, как ему казалось, способны была проникнуть сквозь кожу. Ветер, тем временем, усиливался и, стряхнув с себя омерзительное замешательство, Билл решительно направился в дом, надеясь что Дювернуа просто посадили поесть где-нибудь на кухне, как это часто бывало.

Но его постигло разочарование. Оказалось, что сегодня Тома вообще не появлялся и граф удивлённо вскинул брови, когда Билл рассказал о том, что арфиста видели на дороге. Несомненно, он и до этого приходил и уходил сам, но по общим подсчётам юноша должен был придти ещё час тому назад. Не на шутку встревоженный граф послал двоих слуг с масляными фонарями, пройти по дороге до Сент-Мари, которая находилась меньше, чем в версте от его дома, а Биллу было приказано развлекать гостей.

Никогда ещё Беранже не было так тяжело петь. Старшая девица играла на клавесине, весьма недурно, но ему было не до песен, и едва пропев несколько куплетов, Гийом поклонился, и принеся извинения знатным зрителям, и выбежал на крыльцо, где стоял граф, тревожно глядя на вспыхивающие зарницы вдали.

– Почему не поёшь? – нахмурился он.

– Помилуйте, Ваша Светлость, я… – Гийом бросился на колени, хватая графа за руку, – я беспокоюсь о нём. Прошу вас, умоляю! Позвольте мне пойти его искать, я не могу петь – постоянно запинаюсь и забываю слова. Не гневайтесь, господин граф!

– Ладно, будет с тебя, поднимись. Но хотя бы зайди на кухню, Луиза хлеба тебе даст, не пойдёшь же ты голодным? И дождь собирается. Далеко ведь не уйдёт, бедняга, а ты простудишься, если в ночь пойдёшь его искать. Подожди до утра.

– Мы его не нашли, Ваша Светлость, хотя тщательно прочесали даже кустарник! – несколько мужчин, которых послал де Роган на поиски Тома, наконец, появились во дворе.

– Не могу! – уже совсем отчаянно вырвалось и уст Гийома, – А вдруг он не в деревне, вдруг и не дошёл далеко, а свалился куда-нибудь, или разбойники напали?! Я не могу ждать до утра!

– Да хранит тебя Пресвятая Дева…

Видя отчаяние юноши, граф приказал слуге принести тёплый камзол из грубой шерсти, и отпустил, понимая, что Дювернуа уже давно может не быть в живых. Гийом не был местным и не знал, что в округе действительно орудует банда разбойников, убивавших и за пару ливров.

Блеснула молния, а вслед за ней раздался гулкий раскат грома. Подступающая гроза, совершенно не характерная для этой поры года, обещала вот-вот разразиться и поглотить окрестности. Ветер немного приутих, а первые дождевые капли были крупными и холодными. Гийом шёл по широкой дороге, и был уже далеко от Сент-Мари, где успел побывать, но так и не обнаружив Тома, бросился на его поиски, прекрасно понимая, что ночью это бесполезная затея. Но он упрямо шёл вперёд, то и дело спотыкаясь о камни и кочки, и стараясь ни о чём не думать. Безусловно, сознание было готово взорваться от волнения, страха, неизвестности, и одного единственного вопроса: куда ушёл Том? Даже вопрос о том, зачем он ушёл, был не настолько важен сейчас, хотя откуда-то из глубины почти неслышный голос кричал о том, что ушёл он, конечно же, из-за него самого. Гийом озирался по сторонам, и хотя молнии в небе выглядели уже совсем небезопасно, он благодарил небо за вспышки света, что от них исходил, и озирался по сторонам, выискивая глазами знакомую фигуру. Неужели он мог уйти так далеко?

Дождь не заставил себя ждать, и уже через четверть часа небо низвергло на землю потоки холодной воды, заставляя обоих странников, что чувствовали себя сейчас совершенно одинокими и несчастными, остановиться.

***

*включаем Alizbar – Cry of the Banshee http://youtu.be/xozjN5syPzc*

Том пытался идти под проливным дождём, но был так измучен усталостью, что в очередной раз упав, не имел больше сил подняться, и отполз в сторону, с облегчением нащупав густой кустарник на обочине. Несмотря на то, что ему было очень холодно, а вся одежда промокла насквозь, он не переставал убеждать себя, что поступил правильно, сбежав из Сент-Мари, сбежав от того, с кем не хотел и на миг расставаться, от того, чьим голосом был пленён, и чей запах различил бы из тысяч, от того, рядом с кем был впервые счастлив за столько лет. Хотя ощущение, оставленное на кончиках пальцев тёплой, нежной кожей, таяло с каждым днём, Тома был совершенно уверен, что если бы вдруг зрение к нему вернулось, он непременно смог бы нарисовать портрет Гийома, даже ни разу не видев на него. И сейчас, лёжа под потоками холодной воды, низвергаемой небом, он думал лишь о том, что больше никогда не сможет прикоснуться к невидимому объекту своей невидимой мечты.

Вчера ночью, убедившись, что Билл крепко спит, Дювернуа осмелился легонько коснуться его руки едва ощутимым поцелуем, и после этого просидел у низенького топчана, на котором тот спал, почти до утра. Тома ни за что не решился бы коснуться лица своего божества, но желание ощущать его теплоту было настолько сильным, что он просидел около трёх часов, просто прижимая нежную ладошку к губам. Именно тогда он и решил, что должен уйти, чтобы дать Биллу возможность продолжить свой путь. Его арфа осталась в доме графа, а сам он решил уйти в соседнюю деревню, где смог бы переждать, и вскоре вернуться в Сент-Мари, когда Беранже оттуда уже уйдёт. Том прекрасно понимал, из-за чего остался Билл, а скорее, из-за кого, но был совершенно убеждён в том, что такому, как он, не место возле такого, как этот юноша. Всё, что он о нём знал, было рассказами самого Нарцисса, а потому он казался Тому какой-то недосягаемой, яркой звездой в ночном небе, на которые, когда-то, арфист так любил смотреть. В детстве он мечтал полететь на одну из них, и посмотреть, как там живут люди? Отчего-то он был уверен, что там непременно кто-то живёт, и точно так же смотрит на землю, и хочет попасть сюда. Таким же далёким и прекрасным, манящим, и таинственным казался ему Гийом.

Если в первые дни их знакомства, после того, как Билл спас его, Тома был переполнен чувством благодарности за вновь подаренную жизнь, то после того самого случая на реке, где между ними произошло запретное сближение, он стал теряться в чувствах, и уже не мог с уверенностью сказать, что рад своему спасению. Гийом упорно молчал, хотя они продолжали вместе ходить к графу, всё так же жили в одной комнате, но не говорили друг другу ни слова. Арфист очень ждал этого, он надеялся, что его … Звезда скажет хотя бы слово, но этого не происходило, и с каждым днём он всё больше убеждался в том, что если ему не приснились те сладкие поцелуи, то Биллу непременно не понравилось, в очередной раз убеждая его в том, что он не может быть любим кем-то. Ведь это повторялось уже не в первый раз, и каждый из них Тома был вынужден признать, что над ним могут разве что пошутить и посмеяться. К счастью, последнего Билл не сделал, а просто перестал его замечать, но от этого было не легче: этот невероятно изящный юноша всё ещё находился рядом. И глубоко внутри Том верил в его неподдельное благородство, ведь не стал бы человек дурного нрава бросаться в огонь, спасая никому не нужного калеку, оттого же Гийом и не стал высмеивать его.

Не раз Том пытался оценить свою внешность, но ничего не выходило. Он мог подолгу изучать пальцами собственное лицо, но в результате убеждался, что ничего красивого в этом лице точно нет. И хотя ему часто говорили, что он очень милый, верить в это сознание упорно отказывалось. Зато других он «видел» превосходно, и тогда, на реке, был поражён хрупкостью и гибкостью Нарцисса, и совершенно не удивился, почему при дворе герцога Лотарингского, где тот танцевал всю жизнь, ему дали именно такое имя. Том ещё помнил, как выглядели эти восхитительные цветы, и то, что он смог увидеть при помощи рук, смешалось, создав в его голове неповторимо прекрасный образ. И, конечно же, он искренне полагал, что такому ущербному уродцу, как он, не место рядом с таким человеком. Зачем Биллу, которому покровительствует сам Станислав I, такой груз на шее? Потому Тома принял тяжёлое решение исчезнуть, в надежде на то, что за какие-то два-три дня Беранже покинет Сент-Мари, а прекрасное сновидение рассеется, и вскоре забудется.

Раскаты грома раздавались прямо над головой, сковывая и без того ноющее сердце страхом. Было бы намного легче, если бы провансалец ушёл сам, а так, Том чувствовал, что сам себя лишил воздуха. Гийом постоянно был рядом, и пусть так и не рассеял ни одно из его опасений, но всё же он был. Был его сладкий голос, когда он пел в доме де Роган, был его запах, который хотелось вдыхать непрерывно, было его тихое дыхание ночью.

Свернувшись калачиком в корнях какого-то дерева, до которого еле дополз, насквозь вымокший Дювернуа даже не заметил, как по его щекам потекли горячие слёзы. Его била крупная дрожь, а внутри бушевала смесь страха, боли, сожаления и желания исчезнуть с лица земли. На мгновение его мысли озарила идея, что с этой жизнью можно легко расстаться, но она исчезла так же быстро, как и появилась – её спас Гийом, и не для того этот полубог рисковал своей, чтобы теперь он так неблагодарно её отдал. Каждая мысль отдавалась болью, в то время как воспоминания, оставшиеся после Билла, стали единственным проблеском за шесть лет темноты. Два раза гореть, но не только остаться в живых, но даже не получить ни одного ожога. Том мечтал о боли, которая смогла бы перекрыть ту, что сжигала сейчас его сердце. Незаметно для себя, пребывая в болезненной полудрёме, арфист ушёл в воспоминания о том самом прекрасном дне его жизни, и который – он был в этом уверен – останется таковым навсегда.

Граф де Роган был так милостив, что подарил ему обещанную арфу, после чего он сразу же был приглашён играть на Празднике яблок. Том хорошо помнил, как сын кузнеца проводил его, и знал, что тогда собралось очень много людей. Он долго играл, тихонько напевая себе, но почему-то внутри, вместо радости, зияла пустота. Он играл, пытаясь услышать ноты, которых добивался, но игра казалась несовершенной, не смотря на то, что инструмент был идеально настроен, и обычно, стоило ему лишь коснуться струн, волшебные звуки непременно приносили успокоение. Это ощущение прекратилось, когда в воздухе, так плотно наполненном яркими ароматами яблок и мёда, почувствовался тот, который его сознание так упорно искало, а вскоре это облако приблизилось, и закончив композицию, Том был захвачен в плен знакомых рук, которые увлекли его за собой. Куда и зачем – не возникало вопроса, но когда он услышал, как встревожено прозвучал всегда спокойный голос Гийома: «Сними повязку, умоляю!», он осмелился спросить позволения у своего спасителя, коснуться его лица, о чём так долго мечтал. Судя по горячему дыханию, которое он чувствовал на своих губах, Билл приблизился очень близко, и нерешительно подняв руки, Том стал изучать его лицо. Кожа была удивительно нежной, и тонкой как шёлк, и снова Тому вспомнились лепестки нарциссов – казалось, что если надавить сильнее, она прорвётся, а потому он скользил по лицу Гийома одними кончиками пальцев, стараясь унять дрожь в руках. И пока сердце заходилось в бешеном ритме, он почувствовал, что Билл почти не дышит, и сидит совершенно неподвижно. Внутри боролись смущение и неспособность разорвать мощь притяжения, пока руки, живя отдельной жизнью, плавно скользили по шее и рельефам ключиц. Но в какой-то момент Том, всё же одёрнул их, снедаемый осознанием запретности того, что происходило: Гийом был таким изящным, а образ, рождавшийся под его пальцами, был настолько женственно-совершенным, что разум на какой-то миг был затуманен, и Тому показалось, что он позволил себе слишком много. Плавные линии, тонкий стан, хрупкие плечи, длинная шея, воссоздавшая в уме образ белоснежного лебедя… Гийом был прекрасен, Том был уверен в этом, тем более, что только самых красивых танцоров отбирал для себя Лотарингский двор, об этом все знали, и Нарцисс успел рассказать ему об этом очень много.

Отняв руки от манящей нежности, Том испугался, с досадой ощущая, как её остатки таят на пальцах, утративших её тепло. Он что-то попытался сказать, объяснить, боясь осквернить хрустальное создание, но через мгновение сердце перестало биться, когда он ощутил на своих устах мягкое прикосновение губ, которые – он был уверен – были того же цвета, что и лепестки чайной розы, а длинные руки обвили его вслед за этим, подобно двум лозам дикого винограда, и утянули вниз. Дювернуа показалось, что сердце сейчас взорвётся тысячей искр, а сам он растворится в том, чьё тонкое тело вздрагивало под ним. Ему казалось, что этот поцелуй длился целую вечность, и в очередной раз потянувшись к лицу Билла, он почувствовал, по вискам того стекают горячие капли. Испуг захлестнул, и он даже слова не мог вымолвить, когда Гийом, прошептал слова, от которых новая волна дрожи пробила тело: «Губами, Том… губами…». Его голос и низкий, грудной стон до сих пор звенели в ушах, а на губах всё ещё оставался солёный привкус, и Тому так хотелось вновь это услышать и ощутить, только теперь это не представлялось возможным.

Арфист думал, что скорее всего, прекрасный Нарцисс о нём и не вспомнил, искренне полагая, что это стало бы вполне уместной карой за ту дерзость, что он себе позволил. Но тогда Гийом желал его сам, и ничего не было бы настолько убедительным для Тома, как та сила, с которой тот впился в его уста, вмиг оказываясь сверху, и давая ощутить лёгкость своего изящного тела. А дальше всё, было словно туманом окутано: тяжёлый воздух, украденный тягучим, глубоким поцелуем, сладкий звук которого до сих пор будоражил ум Дювернуа, и быстрый стук сердца, прямо над его собственным. Стоны, рваные вздохи, непослушные руки, стремившиеся коснуться всего. Том помнил то ощущение, когда его ладони скользили по горячей, влажной спине Билла, чьи длинные волосы так приятно щекотали его щёки и шею. Он сходил с ума, вспоминая мокрые поцелуи, которыми осыпал Гийом его плечи и грудь, и пытаясь представить, как прекрасен был он с пылающим румянцем на щеках, а в том, что они пылали, Том не сомневался – лицо Нарцисса было горячим, а уста обжигали, как языки пламени. Но всякому видению рано или поздно приходит конец: неожиданно послышался чужой голос, Билл что-то кому-то отвечал, а затем просто встал и ушёл. Всё разом исчезло, и Тома будто бы снова бросили в тёмный, сырой колодец.

Холодно. Очень холодно. Беспросветно.

***

Дождь прекратился, и ветер утих, а предрассветные сумерки погрузили мокрые поля в своё розоватое свечение. Беранже ни на что не надеялся, почти бездумно бредя вперёд, когда на рассвете, продрогший в насквозь мокрой одежде, увидел раскидистое дерево неподалёку от обочины дороги, а под ним… Невзирая на боль, которую причиняли стёртые в кровь ноги, он бросился к нему, моля всех Святых о том, чтобы лежащий был жив. Задыхаясь в душивших его рыданиях, Билл упал на колени, принимаясь убирать прилипшие к лицу Тома влажные волосы, и тут же заметил, что юноша весь пылает. Но Гийом сам был насквозь мокрым, и не мог ничем помочь, поэтому оставалось лишь заставить его встать и попытаться вернуться в деревню, до которой было не менее десяти вёрст.

– Том, Том… открой глаза, милый, открой глаза! – причитал Билл, даже не вдумываясь в смысл своих слов. Сгребши в охапку почти дрожащее тело, он судорожно покрывал поцелуями пылающее лицо, благодаря силы небесные за чудо. – Не уходи, взгляни на меня. Ну же!

И Том его услышал. Тёмные ресницы вздрогнули, и он приоткрыл совершенно красные глаза, заставляя Билла разрыдаться в голос.

– Зачем, зачем ты ушёл? Я сходил с ума, боясь не найти тебя! Что же ты делаешь со мной, Том?! Неужели ты думал, что я не буду тебя искать? … Том! – разрезал утреннюю тишину срывающийся голос. Билл крепко прижал к себе арфиста, как будто боялся, что тот исчезнет прямо из его рук.

– Почему ты искал меня? – на грани слышимости произнёс Том, который всё ещё полагал, что воображение играет с ним, и всё происходящее является сном, однако сам крепко вцепился в Билла, вдыхая желанный запах, и не обращая внимания на влагу и грязь, которой оба были перепачканы.

– Не знаю… – так же тихо ответил Билл, и потянулся к потрескавшимся, бледным устам, о которых столько грезил. Провёл по ним языком, скользнул им внутрь, и принялся легонько посасывать послушные губы, нежно обволакивая своим теплом.

Он действительно не знал. Не знал, зачем пошёл искать, не знал, что ответить Тому, не знал, что будет дальше. А Тома отвечал в своём духе – чувственно и нерешительно, но вскоре Беранже сам углубил поцелуй, в котором теперь читалось всё то отчаяние, что бушевало внутри. – И всё же, почему ты ушёл … от меня?