Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Я спрашиваю вас, не намерены ли вы принести извинения мсье Дювернуа, прежде, чем я убью вас?

Вместо ответа де Тресси приблизился вплотную, и прошептал мэтру на ухо так, чтобы их больше никто не мог услышать – поодаль стояли Александер Этьен и секундант:

– Что, хорошо сосёт мальчишка? Знаю я, что никакой он не больной. Слышали бы вы, как он стонал под этим…

своим братом, – хохотнул он, – А с вами он такой же, или недотрогу строит?

Мерзавец хотел сказать ещё что-то, но безмолвное бешенство, вспыхнувшее в глазах Лани, осадило его пыл, а рука мэтра, схватившаяся за эфес, недвусмысленно грозила внезапной смертью ещё до начала поединка. Граф, до сих пор уверенный в своей победе, ощутил опасность и поспешил отойти на положенное расстояние.

Мэтр вдруг заметил, что вторым секундантом является тот самый должник Марисэ, шевалье Дидье Делакруа. Очевидно, у де Тресси не было надёжных друзей в Париже, а потому он обратился к этому человеку, как к опытному дуэлянту, или же… это специально устроено герцогом? Шляпа была отброшена на траву, туда же отправился и светло-бежевый кафтан, после чего Лани развязал шарф, и занял свою позицию. То же самое проделал и де Тресси.

Маркиз де ля Пинкори был напряжён и неотрывно следил за каждым шагом и движением общего врага, и когда объявил начало поединка, Лани сразу же перешёл к нападению, что совершенно ему не понравилось. Он тихо переговаривался с Делакруа, пристально следя за передвижениями двоих противников, нервно постукивая пальцами по рукояти револьвера, что торчал из-за пояса, и всем видом напоминал тигра, готовящегося к прыжку.

Соперники, тем временем, кружась, и обгоняя друг друга с молниеносной скоростью, поочерёдно делали выпады и отражали их. То один оттеснял другого к камням, то другой стремился оказаться на свободе, загоняя противника в ловушку. Звон сталкивающихся клинков, их свист в воздухе и яростные взгляды порождали то самое чувство страха, известное каждому, кто хоть однажды стоял перед лицом Вечности, и тем самым доказывали, что борьба идёт не на жизнь, а насмерть.

Тучи, что начинали сгущаться, вдруг рассеялись, и солнце засветило в полную силу, заставляя пот градом катиться по разгорячённым телам этих двоих, схватившихся в непримиримой вражде. Острия рапир разрывали тонкий муслин и бледную кожу, расчерчивая на торсах и плечах алые надписи языком смерти, но ни благородный Жан Бартелеми, ни его беспутный враг, казалось, не чувствовали боли. Их возгласы и гневные ругательства лишь изредка прерывали монотонный шум водопада и стальной скрежет. И был бы бесконечным этот поединок, если бы ни кочка, заставившая де Тресси оступиться и потерять равновесие, из-за чего он сделал неверный шаг влево, прямо подставляя себя под шпагу неутомимого Лани.

Негодяй пронзительно закричал, чувствуя, как лезвие вспарывает плоть и с хрустом проходит между рёбер, после чего упал навзничь и глаза его закатились.

Жан Бартелеми смотрел на него растерянно, смутно осознавая происходящее, и пришёл в себя лишь тогда, когда услышал победные возгласы Александра Этьена и Делакруа, что бросились к нему с поздравлениями. Усталость мигом накатила, и дали знать о себе кровоточащие ранения, однако все эти неприятности были столь ничтожны по сравнению с той гордостью, что он испытывал от победы над ненавистным оскорбителем. Справедливость была восстановлена, честь его Любви была возрождена, и сердце вмиг обрело должное удовлетворение.

Обнявшись с другом, и приняв поздравления Дидье Делакруа, ликующий Лани склонился над поверженным де Тресси, чтобы забрать, по обычаю, его шпагу. Тот ещё дышал, поверхностно и часто, изо рта его вытекала струйка чёрной крови и вырывались предсмертные хрипы. Оставшийся позади, Александер Этьен как раз говорил Делакруа о том, что негодяю осталось совсем немного, и Лани опустился на траву, с ненавистью взирая на самого недостойного из дворян, и жалея о том, что так и не выбил из этой канальи должных извинений.

Веки распростёртого на земле де Тресси дрогнули, и он приоткрыл глаза, зло ухмыляясь окровавленным ртом. Лани не успел ничего подумать, как внезапно холодный укол прошил грудную клетку, и его тут же сменила жгучая боль. Острой кольчугой она сковала рёбра так, что следующий вдох показался невозможным. Опустив взгляд, Жан Бартелеми увидел серебряную рукоятку кинжала, воткнутого грудь, и синеющие пальцы де Тресси, сжимающие её в последний миг его никчёмной жизни.

– Этьен! – только и смог вымолвить Лани, прежде чем мрак поглотил его, и он рухнул на траву рядом с уже бездыханным противником.

Заботливо готовясь в дальний путь,

Я безделушки запер на замок,

Чтоб на мое богатство посягнуть

Незваный гость какой-нибудь не мог.

А ты, кого мне больше жизни жаль,

Пред кем и золото – блестящий сор,

Моя утеха и моя печаль,

Тебя любой похитить может вор.

В каком ларце таить мне божество,

Чтоб сохранить навеки взаперти?

Где, как не в тайне сердца моего,

Откуда ты всегда волен уйти?

Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз,

Приманчивый для самых честных глаз!( 48)

***

Маркиза де Помпадур только вернулась в свои покои от короля, которого просила принять меры в отношении де Тресси, и прилегла на кушетку, чтобы немного отдохнуть, (разговоры с Его Величеством всегда требовали немалых нервных затрат) когда раздался нетерпеливый стук в дверь, и, не дождавшись её позволения, в будуар ворвался растрёпанный Тьери.

– Мадам! – падая на колени, воскликнул слуга, – Мэтр Лани при смерти!

– Только не это… – прошептала Жанна-Антуанетта, побледнев, – а негодяй…

– Мёртв уже… это был восхитительный удар! – навзрыд начал Лерак, – Монсир сражался великолепно, и поразил его первым, но тот притаился, и нанёс удар кинжалом исподтишка. Поспешите, Ваша Милость! Доктор не знает, сколько ещё осталось ему. Лезвие вошло в лёгкое, и его боятся вытаскивать, иначе мсье тут же истечёт кровью…

– Немедленно карету мне в Париж! – крикнула маркиза, – Ты был у герцога?

– Спешу к нему, – поднимаясь, ответил Тьери, и разрыдался.

– А маркиз?

– С ним, Ваша Милость.

– Ступай же к герцогу, скорее!

Маркиза медленно встала, и, держась за спинки кресел, зашла за ширму, где на мраморном столике горела свеча, и опустившись на колени, припала устами к распятию.

– За что?

***

Тьери бежал вдоль коридоров, не замечая удивлённых лиц и негодований сбитых им придворных. Сейчас необходимо было, как можно дольше держать печальное известие в секрете, дабы не породить ещё больше грязных слухов и сплетен – хватило того, что всё утро Лерак только и слышал, что перешёптывания на тему вчерашнего скандала.

Оказавшись у чёрных, блестящих дверей, юноша толкнул их, проходя внутрь, и направился ко внутренним покоям, игнорируя оклики слуги Марисэ.

– Ваше Высочество! Прошу вас, откройте!

Крики снаружи разбудили Гийома, который уснул, измученный бессонной ночью и пылом страсти. Он услышал встревоженные голоса в передней, и в следующую минуту в опочивальне появился Марисэ.

– Собирайтесь. Ваш учитель смертельно ранен, – сообщил Чёрный Лебедь, после чего позвал слугу, чтобы тот помог одеться поскорее.

***

Гийом, словно в тумане находился, и не помнил дороги от Версаля до Парижа, по которой они мчались вместе с Марисэ, пришпоривая лошадей, и оставляя после себя клубы пыли. Атласная накидка герцога развивалась впереди, сливаясь с его чернильными волосами и остальными туалетами чёрного цвета, и напоминая о страшном известии, которое принёс Тьери три четверти часа тому назад. Чёрный Лебедь был холоден и ничем не выказывал своего настроения, только попросил Гийома держаться достойно, и уйти, если мэтр того захочет. Впрочем, Гийому сейчас было всё равно.

POV Bill:

Вокруг затемнённого алькова потрескивают свечи, а удушающий, приторно-сладкий запах ладана, призванный отгонять бесов, лишь усиливает страх перед неизбежным, как и молитва, которую монотонно бормочет капеллан. Кто создал Образы, с их обвиняющими взорами, кто написал эти мрачные молитвенники, что вместо душевного спокойствия наполняют сердце ещё большим ужасом? Неужели Господь – мрачный старик, посылающий страшные кары, а не любящий Небесный отец? Исповедь… В глубине комнаты, словно на дне колодца, белеет ложе… на этом одре покоится мой учитель. Мы опоздали на девять минут.

Здесь правит леденящий душу страх.

Вы не встанете больше.

Вы ушли.

Вы ушли из-за него.

Милостивый, великодушный, благородный мой учитель. Простите ли вы меня теперь, являясь обитателем Рая? Мэтр, я люблю его до сих пор. Сейчас вам всё видно и слышно. Вы же всё знаете и чувствуете… Там, на Небе не забывают земных.

Ваша добродетель не позволяла вам многого понять, мэтр. Вы не признавали людских слабостей, презирали пороки, но из них состоит жизнь. Здесь. И вы ушли потому, что этот мир – для нас, для таких же, как вы, существует Рай.

Я люблю его, и он любит меня, и я выиграл это сражение у вас – он остался со мной.

Думаете, я не знал, как сильно вы его любите, что жизнь готовы за него отдать? Знал с самого начала. Я видел ваши глаза, учитель, и я никогда не допускал о вас низких мыслей. Это был лишь мимолётный гнев, глупость, безрассудство, поверьте же вы мне! И простите. Но только за это.

Полагаете, я не стал бы защищать его? Мне положение моё не позволяло! Убить же негодяя тайно не позволила бы дворцовая стража. А я – не ваш возлюбленный ученик Андрэ Жирардо, я не знаю, как так можно подсыпать отраву, чтобы об этом никто не узнал, а потом ещё и притворяться непричастным. Так есть ли превосходство ваше надо мной? Только теперь, когда вы смотрите на меня сверху, доказывая, что Бог к себе лишь чистых ангелов берёт. Но чем вы, мой благородный учитель, не самоубийца?

Вы молчите. Судьба запечатала ваши уста, чтобы вы больше не говорили того, о чём не знаете. Вы ничего не знали, не видели, обвиняя меня в душевной слепоте. Вы сами были слепы, не видя, как мне плохо. Вместе с кровью вы захлебнулись в собственном благородстве, в великодушии, в спасении его, но ему нужен я, и вам ему меня не заменить. Простите.

Легко ли видеть мне его – несчастного, болезненного, бледного, и знать, что я во всём этом виноват? Как смотреть в его глаза, когда я знаю, что он видит. Я знаю это, чувствую, не слепой же! Только почему вас я должен был об этом уведомить?! Неужели вы считали меня столь чёрствым – чудовищем, которое не умеет видеть и ценить? Мэтр, я умею, я знаю и вижу.

Для вас существовало всего два понятия – любить и не любить. Как чёрное и белое. Вы не допускали других цветов. Вы не допускали возможности чувствовать что-то ещё. Я не знаю, что со мной. Я люблю его безумно, я хочу, чтобы он был счастлив. Но жить с ним так, как жил прежде, не смогу. Он… он не умеет прощать. Он любит, но не прощает, и я вижу это. Порой я хочу забыть о нём, но в следующий миг не представляю своей жизни без него. Вы полагаете, я счастлив сейчас? Нет. Но это никого особо не занимает. Все заняты собой.

Вы скажете, что он беспокоится обо мне? Но не то, повторяю, не то мне нужно от него! Не преданность, не грубость, нет. Я сам не знаю, что.

Но только это всё – наше, и Тома – мой. И только мне решать, как дальше поступать. Это моя жизнь, в которой он уже занял своё место, и как бы ни складывались наши с ним печали и радости, не вам о них судить. Я позабочусь о нём, не сомневайтесь в этом. Потому что он – это всё, что у меня есть.

Простите меня, благородный учитель мой, и позвольте поблагодарить за то, что пошли на эту дуэль. За то, что спасли Марисэ, и оставили того, кто вам не принадлежит.

Даже ладан не в состоянии забить запаха неживой крови. Тяжёлого, страшного. Белые лилии среди кружев у изголовья кровати кажутся высеченными из слоновой кости, также как и лицо моего бедного учителя. Такой участи он хотел для меня? Но я хочу жить, а не умирать от любви. Разве это грех?

Занавешены окна и зеркала, бессвязные молитвы напрягают слух. Вспоминается Эттейла. Я должен к нему пойти, он должен растолковать мне то, что не даёт мне покоя. Почему этим утром Таро показали мне не Смерть, я Справедливость? Или же всё происходящее и есть Справедливость?

***

16 сентября 1754 года в Версале был объявлен пятидневный траур по случаю смерти герцога Мэна, которого обычно называли очень просто – мэтр Лани. О похоронах и воздании должных почестей хлопотал маркиз де ля Пинкори, в то время как скорбящая мадам де Помпадур, винившая его в том, что он не сумел предотвратить несчастья, договаривалась обо всех разрешениях с королём, который наименее болезненно воспринял печальную весть. Большинству придворных также не было дела до кончины хореографа, но маркиза и старый драматург де Ширак потребовали соблюдать траурные формальности – были запрещены пышные наряды, дамы должны были непременно покрывать причёски чёрным гипюром, а кавалеры носить чёрные платки на шеях, или ленты поверх камзолов.

Король знал о дуэли заранее. Бросив вызов де Тресси, Марисэ поспешил явиться к Его Величеству, чтобы сообщить о назначенном поединке. Монарх, как обычно, поворчал, но дал своё добро, заметив при этом, что сила остаётся наилучшим средством наказания негодяев. Людовик XV благословил Чёрного Лебедя на победу, сказав, что будет рад, если графский титул и владения Вандом, отошедшие накануне де Тресси, вернутся в его распоряжение, поскольку есть те, кому можно их заново пожаловать, после чего подписал необходимый указ. Такова была королевская деловая политика: если кто-либо из подданных пополнял казну приличной суммой или золотом, король непременно должен был сделать ответный подарок щедрому дарителю. При этом, необходимо было рассчитать всё так, чтобы не проиграть – всегда ведь мог быть ещё кто-то, способный дать больше, и ему также необходимо было предложить достойное вознаграждение. Что же касается дарения титулов не дворянам, то король резко изменил свою политику после тёмной истории с Андрэ Жирардо, а потому ничьих ходатайств о подобных щедростях простолюдинам, в том числе и просьбы Марисэ о возвышении Гийома, он упорно отвергал. Посему, сейчас, когда маркиза де Помпадур принесла ему прошение покойного Жана Бартелеми о передаче арфисту его имений и титула графа де Даммартен, король невероятно рассердился.

– Полно вам, милая моя, ходатайствовать за этих голодранцев! И о чём только думал Лани, тогда ещё пребывавший в здравом рассудке, когда сочинял сие послание? Мальчишку от двора я и не думал отлучать, пусть бы бренчал себе, да получал недурное жалование, и без того слишком щедрое для музыканта! Что им всё мало! Скоро королём станет танцовщик, а королевой – куртизанка!

– Ваше Величество недовольны тем, что королеве не дают управлять государством богословские беседы и вышивание? – вспыхнула маркиза, на плечах которой зиждились все политические дела Франции, но тут же подавила свой гнев, и поднялась с колен короля, давая венценосному любовнику понять, что не собирается продолжать беседу в таком тоне, – Стало быть, Ваше Величество отказывают последнему желанию верного слуги? Не смею более вас задерживать, мой господин.

– Ну, что вы, Жанна… – хватая фаворитку, которая еле сдерживала слёзы, за руку, король попытался улыбнуться, – пусть будет по-вашему. Только бы знать, что этот мальчик, впоследствии, никого не отравит и не попытается затем расстаться с жизнью. Не хочу, чтобы вы, моя красавица, считали меня бессердечным. Я не хотел обидеть вас. Давайте ваши бумаги, я подпишу, – целуя тонкое запястье гневной маркизы, уже мягче молвил король.

Через десять минут Жанна де Помпадур покидала королевские покои с заветной грамотой, а король отдавал распоряжения камердинеру относительно сборов в дальний путь – в Марсель. Настроение его оставляло желать лучшего в последние два дня, и он изъявил желание покинуть унылые, по его словам, от траурных лент, стены дворца, велев двинуться в путь до похорон маэстро.

На совете управляющих королевскими увеселениями, который был создан в срочном порядке, было решено, что труппа покойного мэтра переходит под руководство самого опытного танцора, которым был никто иной, как Чёрный Лебедь. Так Марисэ был назначен на место главного королевского хореографа, а значит, должен был сопровождать Его Величество в путешествии в Марсель. Но танцовщики взмолились о позволении остаться в Париже на один день, чтобы проводить учителя в последний путь, и королю ничего не оставалось, как позволить всем задержаться, и присоединиться к нему позже.

***

Дождь стучал по оконному стеклу, и сквозь слёзы осеннего неба в покоях цвета чайной розы, слышались тихие звуки арфы. Она грустно подпевала облакам, вздыхая под тонкими пальцами своего скорбящего хозяина, являясь единственной его утешительницей. В течение трёх последних дней арфист редко выходил из своих покоев в доме единственного, но покойного теперь, друга. Дом этот, как и все прочие владения, перешёл в распоряжение Дювернуа после того, как нотариус зачитал завещание в присутствии мадам де Помпадур, маркиза де ля Пинкори, Шарля де Ширака и судебных приставов. Через час после смерти Жана Бартелеми Тома стал графом де Даммартен, что стало для него ещё одним потрясением.

Стоит ли говорить, что все сдержали слово, данное мэтру, и до последнего арфист не знал, что тот отправился на дуэль вместо Марисэ? Стоит ли говорить о том, каким ударом стало для него это известие, когда мэтр вернулся в свой дом на носилках и смертельно раненым? Какими словами описывать их расставание, когда Жан Бартелеми, прогнав капеллана, и отказавшись от исповеди, последним хотел видеть именно его, Тома, и уйти навсегда предпочёл не с молитвой, а его именем на выдохе? Об этом всём Дювернуа запретил себе вспоминать, и пытаясь притупить неутихающую боль, он почти не отрывался от своей тонкострунной спутницы, забываясь в мелодиях, которые уносили его далеко в прошлое. Кроме тех слепых воспоминаний у него ничего не было. В настоящем же, теперь оставалось всё то, что приносило страдания. И если раньше редкими проблесками, среди тёмного омута мыслей о Гийоме, был Жан Бартелеми, то теперь его не стало, а память о нём приносила ещё бóльшую боль.

– Господин, время, – послышался из-за портьеры робкий голос Тьери, – я пришёл помочь вам.

Тома прекратил играть, и заметил, что дождь прекратился, и небо посветлело. Он так увлёкся, что не заметил, как стрелка часов дошла до двенадцати, и не услышал их боя. Погребение должно было состояться в аббатстве Сен-Дени, куда траурная процессия направится через час.

– Я же говорил тебе, Лерак – не нужно. Я всё могу сделать сам.

– Маркиз де ля Пинкори хотел бы увидеться с вами после погребения, – будто не слыша возражений Дювернуа, Тьери взял в руки серебряный гребешок, и принялся расчёсывать его спутавшиеся волосы.

– Маркиз?

– Не тревожьтесь, монсир, вы вверены его заботам покойным мэтром, – успокаивающе заговорил Лерак, видя, как насторожился Тома, – А он человек слова, поверьте мне. Я понимаю, что ваше к нему отношение обусловлено рядом личных причин, однако… ненадёжен он с нечестивцами, но благороден с благородными.

– Тьери?

– Да?

– Гийом будет там?

Лерак отложил гребешок и отвернулся, когда Дювернуа поднял на него болезненный взор бездонных глаз. Ничего не ответив, слуга вышел из спальни, и вернулся через несколько минут с тем самым чёрным нарядом, который так любил на арфисте мэтр Лани. Несомненно, Гийом, так же как и герцог ангулемский, были в числе тех, кто посетит траурную церемонию в Сен-Дени, чтобы воздать последние почести своему гениальному учителю. Тьери очень волновался, поскольку Тома почти ничего не ел, был слаб и бледен, и вместе со всеми переживаниями, встреча с Нарциссом была наиболее нежелательной. Однако, поскольку Тома являлся теперь графом де Даммартен, Лерак заботился о том, чтобы он выглядел достойно уже в роли наследника благородного Лани. Храня молчание, он стал помогать юноше одеваться, а после принёс позолоченную шкатулку, в которой лежали графский перстень-печатка и крест с голубыми сапфирами. Когда украшения заняли подожженное им место, он почтительно поцеловал руку Дювернуа и повёл его вниз, где у ворот уже стоял катафалк, и постепенно собирались участники процессии.

Тьери взял арфиста под руку, и ему передалась дрожь, что овладела им. Посреди лестницы Тома остановился.

– Принеси платок и завяжи мне глаза.

В тихом голосе было слышно смятение, и Лерак послушно направился наверх, чтобы исполнить просьбу, когда Тома вдруг его остановил.

– Стой! Стой, не неси ничего. Пусть будет так, как есть.

Было очевидно, что Тома старается сделать голос твёрже и увереннее, и внимательно посмотрев на него, Тьери вновь подал ему руку, продолжая спускаться. Слуга внутренне возликовал, видя, как самообладание берёт над арфистом верх.

Когда они достигли ворот, и придворные стали приветствовать нового графа де Даммартен, расступаясь и снимая шляпы, Тьери увидел, как преобразился Тома, оставив прежнего себя за закрывшимися дверями своего дома: осанка выпрямилась, выделив горделиво приподнятый подбородок, золотистые волосы были откинуты назад, а чёрная шляпа с пером отбрасывала тень на прикрытые длинными ресницами глаза, которые теперь смотрели свысока. Походка арфиста стала уверенной, а природная утончённость не оставляла сомнений в аристократическом происхождении, особенно, когда его манера держать себя переменилась в целом. Тьери не выпускал его руки: все знали, что юноша слеп, и никто не ожидал ответных поклонов. Тем не менее, когда Дювернуа приветствовали устно, он отвечал должным образом, и слуге приходилось подсказывать только титулы, которыми следовало величать. Среди собравшихся оказался и мсье Франсуа Буше, который кинулся к Тома, как только увидел его, заключил в объятия, как родного.

– Ах, сынок, как хотел мэтр, чтобы портрет ваш украшал его кабинет! И что же теперь? Ах, какое горе, какое страшное горе!

– Не рвите мне душу, мастер, – едва сдерживая слёзы, прошептал Тома, в ответ на причитания живописца, и крепко сжал его руку, – Я бы просидел ещё сотню часов, позируя вам, только бы он остался с нами.

– Лерак! Возьми коня и живо отправляйся вперёд! Проверишь, готова ли могила!

Стоило Тома и Тьери отойти от залившегося слезами пожилого художника, как к ним направился Александер Этьен, и, отослав слугу, приблизился к арфисту.

– Моё почтение, граф. Позволите сопровождать вас? – приветствуя Дювернуа, маркиз снял шляпу и поклонился.

– Несомненно, Ваше Превосходительство, – поклонился Тома в ответ.

Де ля Пинкори взял его под руку, и подвёл ближе к катафалку, где среди белых лилий и хризантем помещался чёрный гроб. Маркиз уже хотел объявить о начале шествия, но вдруг услышал голос Марисэ, и обернувшись, увидел его и Беранже, спешащих к ним.

– Где Лерак? – обеспокоенно оглядываясь по сторонам, спросил японец. Затем он поклонился Дювернуа, изящно поприветствовав его, на что юноша ответил тем же, и Александер Этьен отметил, с каким достоинством тот держал себя, одновременно выказывая почтение герцогу, но, при этом, продолжая держаться с пронизывающей холодностью.

– Я отослал его в аббатство, чтобы он поторопил этих лодырей-могильщиков.

– Он положил свёрток? – Марисэ обернулся на Гийома, молча стоявшему позади, и устремившему взор к

Дювернуа, который упорно смотрел в другую сторону.

– Какой? Ах, чёрт! Вы не знаете, где он его держал?

– Этого я не знаю. Придётся снова посылать сюда Тьери, пока в часовне будет проходить обряд.

Сказав друг другу ещё несколько слов, значение которых не было понятно никому больше, маркиз и Чёрный Лебедь распорядились начинать шествие, толпа двинулась вслед за траурной повозкой, а Гийом так и не нашёл в себе сил подойти к тому, кого ещё недавно называл братом. В общей суете и мрачном настроении на это почти никто не обратил внимания, хотя и тут, среди всеобщей печали, нашлись те, кто утверждал, будто между братьями пробежала чёрная кошка после того, как младшему было даровано столько милостей, а старшему не светило ничего, кроме положения миньона при герцоге ангулемском. Были ли они правы, или ошибались, не особо интересовало пришедших проводить друга и учителя в последний путь, однако сказанное запомнилось – многие были поражены тем, что Жан Бартелеми оставил всё безродному мальчишке, а не своему племяннику. Был среди прибывших и де Севиньи. Он бросал недобрые взгляды на Дювернуа и Беранже, однако, показаться на глаза так и не решился. Для Гийома же он стал ещё одним страшным призраком прошлого. Не из-за того, что творил с ним этот ужасный человек, заставляя удовлетворять свои извращённые потребности, а потому, что стал очередным упоминанием о времени, когда сам он, Гийом, ради Тома был готов на всё.

Теперь же они были друг для друга словно чужие. Тома, такой подавленный и невзрачный ещё три дня назад, сегодня явился совсем в ином облике, и та холодность, что исходила от него, давала понять, что прежнего арфиста больше никогда не будет. Билл понял, что больше не решится с ним заговорить. Да и, нужен ли он сейчас человеку, которого благосклонная судьба вознесла до таких высот? Следуя за маркизом и Тома, Гийом ругал себя за эти мысли, обращённые отнюдь не к высоким материям, и даже не к душе покойного, а заняты человеком, от которого он был теперь совершенно свободен, но так и не обрёл независимости душевной. То, с какой величавостью держался Тома, полностью сбило его с толку, и он даже не представлял, каких усилий стоит арфисту держать себя в руках.

***

http://youtu.be/MlAuHoRXLes Requiem de Mozart – Lacrimosa

Когда процессия вступила на землю Сен-Дени, навстречу ей вышел тучный священник в сопровождении нескольких монахов. Это был Его Преосвященство кардинал Франции и министр Людовика XV, Франсуа де Берни, которого Его Величество просил лично побеспокоиться о душе Жана Бартелеми и достойном погребении его тела. С неба, вновь затянувшегося тучами, стали падать холодные, крупные капли. Люди принялись кутаться в плащи и накидки, но поднявшийся ветер развевал их одежды, срывая капюшоны и мешая двигаться дальше. Базилика Сен-Дени, являющая собой неповторимый шедевр древнего зодчества, и которая сквозь века пронесла славу венценосной усыпальницы, в этот день встретила скорбных посетителей такой же хмурой, как и небо. Готические своды и бесподобные витражи, не играли лучами солнца, как обычно, и светлые скульптуры, венчавшие монаршие склепы, превратились в тёмные, пугающие силуэты. Окутывая духом вечного покоя, базилика Святого Дионисия открыла свои объятия тому, чьё благородство делало его чело достойным королевского венца.

Завидев Тьери, который следил за работой могильщиков, маркиз подозвал его, шепнул что-то, чего не услышал никто, и после этого Лерак исчез в неизвестном направлении. Придворные обступили могилу, приготовленную под вековой липой: Чёрный Лебедь, Гийом, маркиз де ля Пинкори, Тома, теперь же граф, мадам де Помпадур, которая прибыла чуть позже в своей карете, де Ширак и Буше стояли в первом ряду. Каждый из них был занят своими мыслями, несмотря на то, что они были искренне привязаны к благородному Лани, и потрясены утратой. Нахождение на кладбище действовало угнетающе. Видеть восковую бледность лица, слишком молодого и красивого для объятий Смерти, было нестерпимо, и каждый нарочно пытался отвлечь свои мысли и глаза от него. Дождь, от которого приходилось укрываться, лишь усиливал порабощающую сердце и ум меланхолию. Был среди них всех только один, который не думал больше ни о чём, кроме как о покойном Лани.

*

Чувствуя, что Бесконечность уже близко, мэтр попросил арфиста покинуть альков, дабы не заставлять его встречаться со всей безобразностью смерти. Но Тома остался до конца, зная, что для него самого подобное было недоступной роскошью. Он ничего не мог дать человеку, который совершенно спокойно отдал за него то, что для каждого является самым драгоценным. Но, быть может, и не для каждого?

– Почему вы не ушли? – едва слышно спросил Жан Бартелеми, чувствуя, как прохладная ладонь легла на пылающее лицо. Приподняв веки, он хотел взглянуть в тёмные глаза, самые прекрасные во всей вселенной, но всё вокруг было мутным и размытым. И без того ноющее сердце сжалось от невыносимой мысли, что арфист точно так же хотел когда-то видеть своего возлюбленного.

Тома помолчал немного. Он взглянул на рану: кинжал так и не достали, а из-под лезвия сочилась алая кровь. От этого вида подступила дурнота. Тома подумал о том, какой боли стоит сейчас мэтру каждый вдох, и каждое слово. Наклонившись ближе, юноша зашептал ему на ухо так, чтобы никто не мог услышать, не выпуская, при этом, горячей руки умирающего из своей:

– Простите меня, мой дорогой… друг. Простите меня за всё. Я не мог сказать вам правды, и…

– Раз уж вы заговорили о правде, – прервал его мэтр, чью речь становилось всё сложнее понимать, – то позвольте мне сказать вам её, не откажите мне в последней милости, умоляю! Я не исповедовался священнику, потому что хочу исповедоваться только вам.

– Я внимательно слушаю… если я имею право…

– Надеюсь, вы простите мне эти слова. Я всегда хотел сказать их, и теперь правда не обременит вас, ведь не будет больше той тяжёлой цепи, о которой вы говорили. Я люблю вас.

– Мессир, я…

– Молчите. Самое драгоценное, что было в моей жизни – это вы и… ваша музыка, – дыхание Лани становилось всё более поверхностным и частым, – Хотел… всегда… любить, как любите… вы… до конца. Как бы хотел я… – из закрытых глаз побежали слёзы, – … чтобы со мной ушла вся ваша боль.

Тома молчал, не в силах ответить что-либо на это признание, которое было самым страшным из всего, что он слышал в своей жизни. Оно вонзилось в сердце, подобно тому кинжалу, который медленно отнимал жизнь у самого Жана Бартелеми. Также Дювернуа боялся перебивать – клокочущее дыхание и без того мешало тому говорить. Он тяжко закашлялся, изо рта вновь пошла кровь, и Тома поспешно стёр алые пятна с его губ.

– Я хочу признаться вам, Жан, я…

– Том…а!

Дювернуа не усел сказать ничего: тонкие пальцы крепко сжали его руку, и всё тело умирающего прошила судорогой. Распахнулись глаза, выдох Лани стал его именем, но следующего вдоха не последовало, и из горла хлынула чёрная кровь.

*

Каждый по очереди подходил, чтобы в последний раз взглянуть на друга, учителя, благородного и милосердного человека. Его не называли герцогом, и знали, как служителя храма искусства. Непрестанно рыдавшая маркиза, сняв с себя золотой кулон, положила его в изголовье гроба. Затем подошёл Гийом и поцеловал безжизненную руку, а вслед за ним и Марисэ:

– Прощай, последний рыцарь, – сказал герцог ангулемский, и, поцеловав покойного в лоб, отошёл в сторону, пропуская Александра Этьена и Тома.