Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

Тяжесть сверху исчезла, и вдоль позвоночника потянулась цепочка торопливых, сбивчивых поцелуев, которые потом запорхали на лопатках и пояснице. – Позволите мне? – не вопросом, но утверждением тихий шёпот, прерываемый возбуждённым дыханием, прогремел в ушах так, будто раскатом грома, почти выдав обладателя голоса. Неуловимое знакомое полоснуло слух, но Билл, сходящий с ума от происходящего, был не в состоянии что-либо понимать. Чужие руки приподняли его бёдра, требуя встать на колени, опираясь на локти.

– Я ваш, чёрт… не мучьте больше, – жалостливо протянул он, и в то же мгновение волна резкой боли взметнулась вверх от крестца, но притупилась, когда незримый даритель ласк замер, чтобы успокоить её мягким поцелуем в мокрую шею.

Движения внутри, сперва поблажливые, но вскоре сменившиеся исступлёнными, усиливающееся трение и соприкосновение тел порождали новую волну страсти, которая, подогреваемая кромешной тьмой и звуками плотского единения, лишала Гийома остатков сознания. Любовник удерживал его на грани, продлевая пытку на неопределённый срок своими безумствами. Эти руки блуждали кругом, поглаживая спину и бока, стирая испарину с кожи, а порой переходили на грудь, обнимая его, и тогда Гийом чувствовал влажный торс, прижимающийся к его спине. Фрикции становились всё более частыми, и в итоге сорвались на бешеный ритм, доводя до пика обоих. На финальных нотах Нарцисс больше не смог терпеть физического и душевного мучения, и сорвав повязку с глаз, попытался обернуться назад, чтобы увидеть источник наслаждения, но его грубо схватили за волосы, и рывком подняли вверх, одной рукой обхватывая поперёк талии и прижимая к себе. Гийом не мог больше сопротивляться, и откинул голову на плечо любителю тайн, подставляя себя ласкам его дрожащих рук. В ту же секунду обоих сластолюбцев поразила долгожданная молния, а вслед за нею, вместе с громом единого их стона, туча страсти излилась горько-сладким потоком, одним – внутри, а другим – на чёрных кружевах, которые увидел перед собой Гийом, обессилено опускаясь на измятые простыни.

Утративший волю, ощущение пространства и времени, Нарцисс походил на вырванный из земли с корнем цветок. Он постепенно приходил в себя, чувствуя, как ветерок из открытого окна плавно ласкает спину, словно лебяжьим пухом, и когда пелена удовольствия и расслабления спала, обнажая внешнее восприятие и мысли, Билл вспомнил о главном вопросе, и немедля привстав, развернулся, чтобы увидеть изощрённого искусника.

Догоравшие свечи мерцали, наполняя опочивальню – не кабинет, – дрожащими тенями, от которых рябило в глазах, однако и этой подсветки было достаточно, чтобы увидеть того, кто скрывался за сотнями пленительных слов и невидимых поцелуев.

На миг Гийом перестал дышать, сердце затрепыхалось, и лицо объял жар. Он закричал бы, если бы горло не сдавило в крепких тисках неожиданности, боли и леденящего ужаса. Он никогда не испытывал чего-то более страшного до такой степени, что тело отказывалось бы слушаться, в то время как всё внутри разрывалось: «Беги, беги, беги!»

Нарцисс сидел с широко распахнутыми глазами, безмолвно хватая ртом воздух, а по щекам его медленно скатывались горячие слёзы. Перед ним, точно также недвижимо, сидел Тома, бледный и мрачный, от одного взгляда которого становилось страшно: тяжёлый, прямой, острый, ледяной и одновременно испепеляющий, этот взгляд пронизывал насквозь, в клочья разрывая сердце и надежды. Всё для Нарцисса рухнуло разом, все дни ожидания, догадки и сладкие мечты одинокими ночами о невидимом принце – все они разлетались на мелкие осколки, которые вонзались в давно больную душу, не оставляя другого выбора, кроме как истечь кровью. Захотелось прикрыться, хотя бы телесно, но руки не слушались, а на дрожащих губах не рождалось ни звука. Какое-то время ещё Гийом молчал, и точно также молчал Дювернуа, не спуская с него болезненного взора.

– Так это ты? – сдавленным, не своим голосом прошептал Беранже, – Зачем? Зачем тебе это всё было? Нет, нет, нет, это не мог быть ты, ты не мог быть таким! Смеха ради – смейся же, плюй мне в лицо! Ведь сразу, как только меня привезли сюда, ты мог сказать мне правду и сделать то, что хотел – доказать мне, что я никому не нужен. Ведь это – твоя цель. Я бы вернул эти побрякушки – они мне не нужны, как и поддельные слова любви на бумаге, но то, что было сейчас – это же я не смогу вернуть. Это подло, низко. За что? За что так?! – Гийом закричал так громко, что от стен отразилось эхо, но арфист даже не вздрогнул и продолжал сидеть неподвижно. – Ты обманывал меня столько времени, заставляя верить в красивые слова, за которыми была пустота. Лживые, притворные эпитеты, лживая преданность и шутовское поклонение. Ты поил меня медленно действующим ядом, который в итоге отравил меня надеждой. И… о да, ты не поверишь, но это была надежда на чувство, а не на новое тело. Надежда на то, что даже меня – придворную шлюху, – могут ценить и любить. Неужели ты никогда не хотел, чтобы тебя любили вот… вот так? – взмахнув руками, Нарцисс обвёл круг в воздухе, – Чтобы тебе готовы были подарить весь мир?

Но царила тишина в ответ.

– Прости, что не мог тебе этого дать. У меня не было дворцов и тебе приходилось жить в грязном трактире, а вместо золота и бриллиантов я приносил тебе какие-то объедки, и даже богатый покровитель у меня был такой, что после его оргий меня тошнило от одной мысли о близости, и с тобой я не мог быть страстным. Но одно меня отличало от тебя сейчас – всё, что я мог дать, я давал с настоящей любовью, пусть это были жалкие крохи. Ты же опустился до того, что дарил настоящие бриллианты с поддельной любовью.

Гийом замолчал. Он не ожидал от Дювернуа каких-то слов, и тем более понимания или оправданий, хорошо понимая, что на такой поступок человек был способен только из желания отомстить, и холод в его глазах лишь подтверждал правильность выводов. Поднявшись с постели, Билл стал искать свою одежду, ссутулившись и сгорая со стыда от своей наготы, как душевной, так и телесной. Однако подле того кресла, в которое, как он понял, его усаживали, ничего не было. Тома, тем временем, молча наблюдал за его действиями.

– Где моя одежда? – не поворачивая головы, спросил Билл, попытавшись придать голосу твёрдости.

– Я сразу приказал унести её, – прозвучали сзади стальные нотки, за которыми последовала усмешка, а вслед за ней прохладные ладони легли на талию – Нарцисс даже не заметил, как Тома подошёл к нему, и вздрогнул,

– Я же знаю, мой прекрасный Нарцисс, как вы любите эффектно исчезать! Было бы глупо оставлять вам возможность уйти.

– Отпусти меня, – собрав всю свою волю, Гийом развернулся лицом к арфисту, ужасаясь тому, насколько тот изменился, что узнать его было возможно лишь по лицу и голосу, да и те стали другими. Его хладнокровный обман, красноречие, изощрённость в постели, манеры, взгляд – разве это Дювернуа?

– Вы считаете, что уже отработали всё то, что получили? – ни то шутя, ни то всерьёз спросил Тома, – Я думаю, того, что сейчас было – слишком мало.

– Я верну вам всё, досточтимый граф, и ещё заплачу за бумагу и чернила, – холодно отозвался Гийом, с трудом сохраняя спокойствие, – а потому, прошу позволить мне покинуть ваш дом.

– А я так не думаю, – злая ухмылка отразилась на губах арфиста, и в глазах вспыхнуло раздражение, но говорить он продолжал очень спокойно, – Потому что за любовь расплатиться невозможно. За настоящую любовь, а не за ту, о которой ты умеешь только говорить и мечтать, но никогда в жизни её не испытывал. Однако, раз ты тотчас же подумал о побрякушках – это твой выбор. Я купил себе шлюху, и буду делать то, что хочу. На колени!

– Не подходи ко мне, – предупреждающе произнёс Гийом, отступая к окну, – Я тебя ударю, предупреждаю.

Но Гийома никто не собирался его слушать. Сделав ещё пару шагов, Дювернуа ловко перехватил его руку, когда он замахнулся, после чего схватил за волосы и заставил встать на колени, со всей силы отвешивая пощёчину, а за ней ещё одну, и ещё одну.

– Так, значит, был бы это не я, ты бы тут ковром стелился для некоего благодетеля! – закричал он, давая старой боли вернуться со слезами, что жгли глаза, – Ты бы сейчас исполнял любые капризы, и вылизывал его за одни эти подачки? Будь это чужой, ты бы отсасывал у него ночь напролёт, и слова не сказал! Это не мог быть я? Конечно, не мог! Потому что таким может быть только какой-то напыщенный, старый дурак! – всё сильнее распаляясь, Тома вдруг с крика перешёл на шипение, – Я не мог писать тебе красивых писем, не мог дарить тебе изысканных вещей, потому что я слепой урод, который ничего в красоте не смыслит, так? Шлюха, я ненавижу тебя. Омерзительная тварь. Будь ты проклят, будь проклят.

Сопротивляться было бесполезно, Гийом только зажмурился, терпя боль и унижение. Когда спали маски, и открылась правда, он вдруг подумал о том, что любви, о которой он мечтает, не бывает в мире, но с каждым новым ударом, который загорался на лице, с каждой каплей крови, наполнявшей уста солёной болью, осознавал, что любит только его – мальчика, который стал жестоким и циничным.

Тома остервенело хлестал Гийома по щекам до тех пор, пока не увидел кровь, что капала из разбитых губ, и не понял, что тот даже не пытается уклоняться. Он замер на миг, пытаясь успокоить дыхание, и с ужасом глядя на сотворённое собой. Гийома била дрожь, из глаз его лились слёзы, но он даже не поднял взгляда, когда Дювернуа остановился.

– Прости меня, прости меня. Прости, Любовь моя, прости, – упав на колени, арфист залился слезами, прижимая к себе трясущегося Нарцисса, – Я люблю тебя, я всегда любил только тебя. Я писал правду, Гийом! Я задыхался без тебя, но ведь ты такой, что мне не на что было надеяться. Скажи я тебе прямо, что люблю тебя, что бы изменилось? Ты сказал бы, что и так это знаешь. Я так хотел…

– Замолчи, бога ради, – безразлично прервал его Гийом, – Ты ведь и сам себе не веришь. Не надо больше меня мучить. Я не заслужил большего, чем подделка, и ты сам это досказал. Да, я бы делал сейчас всё, что от меня захотел бы какой-то чужой человек, потому что до сих пор находился бы в иллюзии, что нужен ему, что он меня любит. Хотя бы он. Хоть кто-то! Но не ты, потому что ты должен ненавидеть меня за всё это, – он грустно усмехнулся, но тут же скривился от боли, – Ты не можешь меня любить.

– Всё, что я сделал и сказал – это всё правда, Гийом. Я живу, дышу тобой одним, боже… Ты – смысл меня самого. Я лелеял мечту, чтобы ты любил меня, но понимал, что мне не добиться этого. Я и сейчас это понимаю. Я не хочу, чтобы меня любил кто-то другой, я хочу, чтобы меня любил ты. Это разрывает меня на части, ты не представляешь, что значит обожать тебя и ненавидеть одновременно. Одного твоего взгляда, слова, движения достаточно, чтобы сойти с ума, чтобы обожать тебя просто за то, что это ты. Но стоит мне подумать… – на миг арфист прервался, и зажмурился, будто от острой боли, – только подумать, что тебя касается другой… я не могу терпеть этого, Гийом. Я не могу видеть чужие руки на тебе, чужие губы… Я пытался, Билл, я пытался себя побороть, но это невозможно. Я хочу снова ничего не видеть, я хочу, чтобы было, как тогда. Я не знал ничего, я верил каждому твоему слову, я не видел твоих глаз, когда ты говорил правду, и уст твоих, когда из них исходила ложь. Но я знаю, что и этого больше не будет, и не вернётся то время, когда я мог только чувствовать тебя и сходить с ума от одного твоего голоса, запаха, прикосновения, и… любви. Ты никогда не убедишь меня в том, что не любил, я чувствовал, можешь доказывать, что никогда не любил, мне всё равно. Потому что оно – вот здесь… – шептал Тома, приложив руку Гийома к своей груди, – … здесь всё было. Я знал, что нужен тебе. Я боялся потерять это больше всего на свете, но знал всегда, что однажды это случится, ты уйдёшь. Гийом, ты никогда не будешь только моим. Ты не сможешь…

В последних словах Дювернуа Гийом отчётливо прочитал отчаяние и угасающую надежду, а тот, спрятав лицо в ладонях Нарцисса, которые не выпускал из рук, принялся целовать их. Эта самая надежда пробудила в сердце Гийома необъяснимую перемену настроения. Он раскрыл объятия арфиста, допуская к себе его трепещущие губы, которые теперь собирали кровь с его собственных невесомыми поцелуями, и действовали, как пьянящий напиток. Думать больше ни о чём не хотелось. Роскошную опочивальню освещала всего пара свечных огарков, а непримиримые влюблённые всё так же сидели на полу, обняв друг друга так крепко, будто боялись, что их вновь разорвёт на две неполные части.

– Я люблю тебя, – Биллу стоило неимоверных усилий произнести слова, – Люблю безумно, хотя ты так меня ненавидишь. Я знаю, что всё, что ты писал мне – сладкая ложь, но позволь мне заблуждаться. Не говори ничего больше, не забирай последнее. Я всё отдам, но только не те письма.

– Ты их сохранил…

– Как я мог расстаться с этим, когда мне никто больше такого не говорил? Когда каждому нужно только то, что я делаю лучше всего, им нет дела до того, чего у меня самого нет, – вновь разрыдался Гийом, – Хотя бы слова, Тома, ты никогда не поймёшь этого. Хотя бы слова!

Дювернуа тяжело вздохнул, и поднявшись на ноги, потянул Гийома вверх, помогая подняться, и подведя к постели, уложил, после чего принёс из-за ширмы чашу с водой и салфетку. Затем он позвал служанку, которая принесла вина и разожгла свечи, после чего в алькове вновь воцарился мягкий свет, и пьянящее облако арфиста и танцора. Гийом медленно приходил в себя, лёжа и глядя в пустоту, пока Тома, глотая слёзы, бережно стирал мокрой тканью кровь с его губ и подбородка, поглаживал его лицо, целовал брови и мокрые ресницы.

Хотя сладкое вино придало сил, оно и боль усилило.

– Ты говоришь, что писал правду… не избивают тех, кому поклоняются.

– Я и убить тебя хотел, – мрачно произнёс арфист, и Гийому показалось, что в его глазах вновь блеснули те самые ледяные осколки, от которых внутри зарождался страх, – Я сошёл с ума?

– Да, – прикрыв глаза, и подставляя веки под поцелуи Тома, ответил Гийом, но тут же с горечью добавил: – И потому по всему твоему телу разбросаны чужие следы… я ведь не успел оставить на тебе своих, сегодня. Значит…

– Я хотел сделать больнее. Чтобы ты понял, что не единственный. Но ты им так и остался. Ночи напролёт я пытался доказать себе, что ты – всего лишь надменная красота, которая недостойна моей любви.

– Так ты любил, или хотел сделать больнее?

– Я не знаю.

– Теперь, когда всё закончилось, что мы будем…

– Молчи, молчи, – зашептал арфист, губами накрывая солёные от крови уста, – Молчи и не говори ничего. Только запомни, что я люблю тебя. Только это. Каждое слово, написанное мной, было правдой. Ты достоин наилучшего, но я никогда не мог тебе этого дать. Ведь ты сам говорил об этом чувстве. Если бы ты любил меня, то тоже хотел бы, правда?

– Я мечтал, чтобы твоим глазам вернулся свет, – выдохнул Гийом, – чтобы ты посмотрел на меня, а сам я, чтобы сошёл с ума от твоего взора. У тебя самые прекрасные глаза на всём свете, Том.

– Тогда смотри сейчас, – Тома посмотрел прямо в глаза, – Смотри и знай это.

Нарцисс послушался, и, впившись взглядом в тёмные омуты, позволил им утянуть себя в бездну, где теперь полыхал неистовый огонь. Он наблюдал за каждым движением арфиста, который стал спускаться поцелуями всё ниже и ниже. Он упивался его красотой, и жадно следил за тонкими руками, вспоминая, сколько раз хотел стать его арфой, и теперь, когда Тома то и дело поднимал к нему взор, эти забытые желания будто просыпались от летаргии, что почти год держала их в заточении. Плавные волны золотистых волос, которые вновь отросли до поясницы, распадались беспорядочными прядями по плечам арфиста, и мягко дразнили кожу, вызывая волны мурашек по ней, а тёмные родинки на его плечах и ключицах, в свете приглушённого пламени, выделялись сильнее, нахально маня к себе губы. Потянув Дювернуа на себя, Беранже молниеносно оказался сверху, принимаясь ласкать нежный бархат его кожи, миндальный аромат которой уже улетучился, и остался тот самый, медовый, который принадлежал самому арфисту, а не духам. Корица, мёд, имбирь, гвоздика – это был его Тома. Гийом вдохнул, прикусывая кожу на шее возлюбленного, и услышал слабый стон.

– Потому и я просил тебя не наносить духов, – печальная улыбка коснулась раскрасневшихся губ арфиста, и он крепко прижал к себе шелковистое тело Нарцисса, оплетая руками его тонкий стан, – Я истосковался по твоему запаху. Везде.

– Где? – усмехнулся Гийом.

– В тебе есть сладчайшие места. Например, запах твоего семени.

Билл ничего не успел сообразить или ответить, как Тома вновь поменял их местами и, не церемонясь, развёл его бёдра, принимаясь вылизывать его снизу, при этом шумно вдыхая и постанывая. Гийом залился краской – мокрый язык заскользил по яичкам и члену, после чего уста перепорхнули к анусу, напоминая ему о той самой рыбке, что так жаждала оказаться в коралловой пещере.

– Ты стал другим, – сквозь стоны всхлипнул Гийом, приподнимаясь на локтях, чтобы видеть эту развратную картину, – Таким… боже… Том!

– Только для тебя, – как ни в чём не бывало, облизнулся Дювернуа, и вернулся к его устам.

– Ты такое писал…

– И хочу это делать. С тобой.

Гийом внимательно посмотрел на влажные на губы арфиста. Обведя сладострастным взглядом их пленительный изгиб, он потянулся к ним и нежно прикусил нижнюю сквозь поцелуй, наблюдая за судорожным выдохом любимого. Далее время, которого никто не считал, полилось водопадом нежности. Движения, поцелуи, руки, вздохи и слова переплетались, одно другое сменяя, и самыми постоянными в этой радуге оттенков страсти оставались глаза их обоих, не разрывавшие своей связи. Иногда на них проступали слёзы, а иногда дикая, животная похоть вспыхивала, и тогда всё остальное превращалось в уничтожающий прошлое и будущее пожар, и обоим оставалось лишь настоящее, которого всегда слишком мало для того, чтобы насытиться самому и вместить свою накопившуюся любовь в её совершенный объект. Руки Тома оплетали гибкое, влажное тело Нарцисса, которое в ажуре кружев казалось сотворённым из хрусталя, и медленно доводили его до томных стонов, заставляя в мучительном наслаждении изливаться перламутровыми каплями на чёрные простыни. Губы его собирали этот жидкий жемчуг, а глаза требовали от Гийома на это смотреть. На ногах и стопах Нарцисса не осталось ни единого местечка, которое было бы забыто арфистом – Тома осыпал его изящные стопы и щиколотки поцелуями, облизывал, обсасывал, словно сладкую карамель, каждый пальчик, непрестанно повторяя: «Совершенный, самый сладкий, самый прекрасный, единственный…» Когда же Гийом вырывался из его ласк, желая ответить тем же самым, Тома до безумия доводил его своими стонами, в которых только и было слышно самовлюблённое имя. Гийом понимал, что соскучился по нему, и целуя сливочную кожу златовласого красавца, он прежде всего стремился стереть с неё чужие отметины, которые острыми шипами терзали глаза. По-новому глядя на арфиста спустя столько времени, и видя, каким жёстким и развратным тот стал, Нарцисс забыл о том, как болят губы от его же ударов, осыпая его тонкое, совершенное тело кровавыми поцелуями. И прежде были у них страстные ночи, но не такие – Тома не был таким, как сейчас. Гийома же пленяла опасность и жестокость, не наигранная, а настоящая, хотя он этого не осознавал.

– Я завидовал сам себе, когда ты отвечал, что хочешь меня. Я хотел убить того, кто вызывал в тебе это желание, хотя сам и был этим неизвестным, – в полубреду шептал Тома, когда Гийом истязал поцелуями его бёдра, – Ты писал, что будешь это делать, а мне хотелось разорвать на части выдуманный тобой образ… безумие. Боже, что же ты творишь… Я завидовал самому себе, что ты в восторге от меня. Я ненавидел себя за то, что ты каждый день ищешь меня глазами в толпе, желаешь быть со мной, но я не могу себе этого позволить… Гийом!

– Зачем ты писал тогда всё то, на что я отвечал? – переходя губами на бархатистые яички, спросил Гийом. Зная, что Тома не в силах будет сейчас отвечать, он чередовал слова с ласками, – Зачем, всё-таки, столько всего дарил и называл королём, Богом? Зачем говорил, что именно будешь со мной делать? Вот и получал заслуженно.

– Потому что люблю, потому что хотел… – выдохнул Тома и захлебнулся в стоне, когда увидел как Гийом медленно проводит языком по напряжённому стволу, глядя при этом ему в глаза.

– Хотел – получай.

Как будто всё вернулось на круги своя, как будто страсть не проходила никогда, как будто наутро исчезнет отрезок времени, что был заполнен чужими лицами, телами и словами – так вёл себя Гийом. Он напрочь забыл обо всём, он поверил глазам арфиста, в которых, кроме безумствующей любви и всепоглощающей страсти, читалось неподдельное восхищение, то самое, которым были пропитаны строчки тайных писем. Он был вынужден признать, что всё это время чувствовать Дювернуа, именно такого, каким он был сейчас. И теперь звёздная ночь растянулась, чтобы дарить ускользающее в темноту мгновение.

«Я всегда буду любить тебя» было последним, что слышал Беранже, прежде чем глубокий сон поглотил его, уже на рассвете, и ласковые руки любимого Дювернуа заключили в умиротворяющие объятия.

***

Рассвет никто не встречал, как в Версале, так и в поместье Александра Этьена. Гости успокоились и распили последние бутылки вина лишь под утро, уснув, как только заалел бескрайний горизонт. Поскольку вся знать Парижа и окрестностей была на этом торжестве, познавая последствия ночного гуляния, тихо было в их парижских домах. Не спали на улицах Парижа только торговцы, дворники и священнослужители. Даже прислуга, за целый день и всю ночь изнурённая прихотями господ, уснула беспробудным сном. Потому утро началось, для большинства, около двух часов пополудни. Ещё позже оно пришло к Гийому – когда солнце переступило дневной порог, двинувшись к западу.

С трудом открыв глаза, затёкшие с ночи от пролитых впустую слёз, Беранже потянулся, тут же ощущая в теле последствия своего приключения. Губы опухли и болели, и стоило их коснуться, как перед глазами пронеслись эпизоды боли, и даже то всепоглощающее состояние, что пришло позже, когда любовь вырвалась наружу, словно хищник из клетки, не заглушило тёмного осадка. Гийом не знал, где сейчас находится солнце, так как занавески алькова были задёрнуты, и резко развернувшись, обнаружил, что и Дювернуа рядом нет. Внутри пробежал неприятный холодок, и невзирая на боль в теле, Гийом вскочил с ложа, распахивая занавески.

– Тома!

Никто не отозвался, и тогда он позвал ещё и ещё, но в доме было тихо. Свою одежду он увидел на кресле, и мигом бросился к ней, чтобы одеться поскорее и найти арфиста, когда вдруг его внимание привлёк конверт на столике, подле которого лежал свёрнутый вексель.

Боль пронзила сердце до того, как трясущимся пальцам удалось распечатать конверт, до того, как он развернул вексель, до того, как осознал суть написанного. Эта боль была во всём, что было вокруг. Она висела в воздухе густым туманом, несмотря на солнце за окном, и была разбрызгана вчерашней кровью по дорогому персидскому ковру. Она горела на губах и растекалась холодным параличом по венам с характерным гулом неровных ударов сердца. Она медленно и торжественно увенчивала голову огненной диадемой, и она более не была безликой – тот самый принц в кровавой мантии, с волосами цвета воронова крыла, обернулся. У него было прекрасное, бледное лицо, тёмные брови и горящие янтарным пламенем глаза, печальные уста и родинка на щеке, а волосы его, что так долго сводили с ума, будто горя в огне, отливали золотом, и за его спиной полыхало пламя. Боль была во всём, даже в его имени: Том.

«Мой сладкий Нарцисс,

я кладу к Вашим ногам последний подарок, заключающийся в том векселе, что сейчас перед Вами. Мне жаль, что ничего больше я Вам подарить не могу.

Прощайте».

TBC

========== Часть ІІІ. Продолжение 6 ==========

Как тяжко мне, в пути взметая пыль,

Не ожидая дальше ничего,

Отсчитывать уныло, сколько миль

Отъехал я от счастья своего.

Усталый конь, забыв былую прыть,

Едва трусит лениво подо мной, -

Как будто знает: незачем спешить

Тому, кто разлучен с душой родной.

Хозяйских шпор не слушается он

И только ржаньем шлет мне свой укор.

Меня больнее ранит этот стон,

Чем бедного коня – удары шпор.

Я думаю, с тоскою глядя вдаль:

За мною – радость, впереди – печаль.

© У. Шекспир, сонет 50

Петляла дорога меж полей и лесов, уходила вдаль, маня следовать за собой. Разветвляясь, расходясь множеством тропинок, она казалась бесконечной. Изменчивые и непостоянные, тропы отходили от главного пути, порой теряясь в болотах или зарастая травой, и лишь некоторые возвращались к своему источнику. Эти дороги терзали колёса карет и конские копыта, взмывая пыль в воздух, и втаптывали в землю стопы пеших путников. Они раздваивались, лукаво открывая путешественнику свои объятия, предлагая иллюзию выбора, точно как в пути жизненном, обстоятельства останавливают человека на развилке, предоставляя жестокую возможность выбирать. Выбор – это шутка жестокости. Он стоит перед каждым, спрятав руки за спиной, и предлагая вслепую разгадать, что он приготовил. Правила просты: если выбор падёт на золотой кубок, вино из этого кубка заставит человека ощутить себя счастливым, и он уйдёт опьянённый дарованной ему иллюзией; если человек выберет ту руку, в которой зажат кинжал, то должен будет собственноручно перерезать себе горло, и тогда Провидение наполнит золотой кубок его кровью, которой напоит следующего странника, что придёт за своей долей. Разница дорог земных и дорог сердечных в том, что с первой можно свернуть или вернуться назад, тогда как вторая не даёт даже мнимого пути к отступлению. Одно их объединяет – оставаться недвижимым ни на одной из них невозможно, рано или поздно придётся идти.

Для Дювернуа же не было пути назад, ни на земле, ни в жизни. По адскому совпадению, земная дорога вела прямиком к сердцу, вернуться к которому он не мог себе позволить. Теперь он был совершенно свободен, оставив в залог за свободу, на той самой развилке Провидения, смысл себя самого. Да только памяти Провидение не смогло его лишить, и память эта до сих пор горела по всему его телу следами запёкшейся крови, стереть которые он не смог – последняя слабость и последнее напоминание. Хотя бы до следующего рассвета они будут гореть на коже, пока он не омоется в реке. Где-то – чёткими отпечатками губ, а где-то – смазанными, похожими на ссадины, полосами. Ещё ни одна собственная, кровоточащая рана не была для арфиста больнее, чем эти запёкшиеся бурыми пятнами стоны Гийома. Его он оставил спящим и счастливым, чтобы никогда больше не испытывать кошмарного искушения, что лишает разума – прикасаться к нему. Неважно как: со злостью ли, с любовью, или едва сдерживаемым желанием навсегда заставить его замолчать, и никогда больше не сходить с ума от одного звука его голоса. Опять же, неважно, что слетало с уст Билла: обычные слова, любовь, стоны или ложь. Прежде, когда Дювернуа знал, что Гийом принадлежит ему одному, не замечал он пугающей многогранности своей любви. Но стоило ревности впервые оплести терном его сердце, как мерцающий голубой бриллиант наполовину окрасился кроваво-алым. Когда глаза были слепы, сознание было заполнено лишь музыкой и Возлюбленным, и сколько бы тот ни отсутствовал, оно продолжало рисовать обожаемый образ, и промежутки времени казались незначительными. Но прозревши, пришлось увидеть пустующий днями дом, затем пустую постель ночью, а вслед за ними – опустевшее сердце.

Последние слова Гийома прошлой ночью отдавались болью сквозь наслаждение, подтверждая правильность избранного пути, которым сейчас следовал Дювернуа: «Ты стал другим. Таким… боже… Том!» Голос Нарцисса звенел в ушах, спасая от удушающей тоски, однако стоило выйти из забытья и вникнуть в смысл сказанного, как тупое лезвие вонзалось в грудь, не давая дышать. Арфист осознавал, что не сможет всю жизнь искать новых путей к нарциссическому сердцу, не сможет каждый раз притворяться новым неизвестным поклонником, или избивать до беспамятства, чтобы укротить его непостоянную природу, а потому оставаться рядом не было больше смысла. Ведь оставался бы он ровно до следующего чужого письма, взгляда или бесстыдного поцелуя, который вновь затронул бы легко воспламеняемое воображение, и тогда бы остался только один способ навсегда избавиться от боли, ибо далее делить изящное тело с другими Тома не мог, что уж говорить о мыслях и сердце. Любовь через насилие также не была бы вечной. «Неужели ты никогда не хотел, чтобы тебя любили вот… вот так? Чтобы тебе готовы были подарить весь мир?» – в этих простых словах была вся суть, все желания, которые говорили о том, что Билл нуждался исключительно в ласке и обожании, нежели в дарителе её, и всё, что было ранее, в Сент-Мари, было его очередной попыткой получить желаемое, неважно, от кого. Так было ли у них то, что необходимо хранить и беречь, кроме собственных иллюзий в памяти?

Были у арфиста и другие причины ненавидеть себя и свою одержимость – не только Гийом заметил в нём перемены, но и сам он ощутил перемены в Гийоме. Движения, манеры, сами поцелуи стали другими, и одна мысль о том, что всему этому любимого учили чужие руки и губы, вызывала необоримый гнев. Тома видел измену даже в тех ласках, что Билл дарил ему, в то время как свои ночи в чужих объятиях видел лишь способом перенять необходимые навыки у новых любовников. Ведь его привередливый Нарцисс был достоин наилучшего…

– Господин! – голос кучера заставил Дювернуа покинуть храм печали и заметить, что пейзаж за окном кареты потускнел в вечернем тумане, – Через несколько миль мы доберёмся до Шатору! Прикажете искать гостиницу, или сразу перезакладывать лошадей?

Арфист лишь подал знак рукой, и слуга, что тихо сидел подле него, тотчас крикнул кучеру, что господин не желает останавливаться на ночлег, а это означало, что они остановятся лишь на час-другой на местном постоялом дворе, после чего немедленно двинутся в путь. Тома взял с собой в путь Гастона – тихого и малословного парнишку, который служил у него последний месяц вместо Тьери. Он был сообразителен, проворен и понимал желания хозяина с полуслова, а порой было достаточно одного мимолётного жеста, и через несколько минут всё было исполнено.

– Ваша Милость не голодны? – спустя несколько минут, прервал тишину слуга, – Я хорошо знаю Шатору и…

– Нет, Гастон, сходи и поешь сам. Мне только воды принесёшь и наполнишь фляги. Отправимся как можно скорее.