Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.

Ты не прощаешь моего порока.

Но, наши преступления сравнив,

Моей любви не бросишь ты упрека.

Или поймешь, что не твои уста

Изобличать меня имеют право.

Осквернена давно их красота

Изменой, ложью, клятвою лукавой.

Грешнее ли моя любовь твоей?

Пусть я люблю тебя, а ты – другого,

Но ты меня в несчастье пожалей,

Чтоб свет тебя не осудил сурово.

А если жалость спит в твоей груди,

То и сам ты жалости не жди!

(Сонет 142)

Тома играл долго и отрешённо, будто покинул измерение, в котором находилось его тело, и перенёсся в то, где Гийом всегда был рядом – оно простирало свою бесконечность в глубину сердца, где был бескрайний лес и тёплая река, мерцающая при лунном свете. Была мягкая трава и цветущая яблоня, осыпающая своими лепестками зелёный ковёр, и допоздна жужжали пчёлы. И был Гийом, которого он не видел, но любил безумно, и возлюбленный с янтарными глазами точно так же дарил ему своё сердце в ответ. Весь мир вокруг них Тома воспринимал его глазами, и не было больше ни пугающего настоящего, ни жестоких призраков прошлого. Там была арфа и…

Солнце этого мира, в который Тома больше не хотел возвращаться, тянулось к западу, и вскоре наступили сумерки. И это значило, что недолго осталось ждать прихода Бартелеми Лани, который должен был отвести Дювернуа во дворец. Какой двор? Зачем к королю? Как играть для него на арфе, если её голос разлюбил Гийом? Арфист потянулся к ножу, принесенному из комнаты Тьери, и в последний раз коснулся струн кончиками пальцев. Этого лёгкого прикосновения было достаточно, чтобы мелодия вновь полилась из-под них, но золотистые нити, всплакнув резко и надрывно, умолкли.

Зашло солнце.

ТВС

____________________________________

* – Названия позиций классического танца.

** – Возлюбленный Аполлона. Аполлоном ему была подарена золотая лира, с помощью которой можно было приручать диких животных, двигать деревья и скалы. Довёл количество струн на лире до девяти. Победил в игре на кифаре в погребальных играх по Пелию. Согласно Овидию, разочаровался в женской любви и научил фракийцев любви к юношам.

Существует несколько рассказов о его смерти. По Овидию, был растерзан фракийскими менадами за то, что презрел их любовные притязания. По Конону, фракийские и македонские женщины убили Орфея за то, что он (будучи жрецом местного храма Диониса) не допустил их к мистериям. Эдониек, убивших Орфея, Дионис превратил в дубы. В отместку за Орфея фракийцы татуировали своих жен. Музы собрали вместе его растерзанное на куски тело и похоронили его тело в Либетрах, а лиру Зевс поместил среди созвездий. Гимны Орфея пели Ликомиды при совершении таинств. Лиру поместили в святилище Аполлона, а на Лесбосе было святилище, где пророчествовала его голова. По одному из древнегреческих мифов, после смерти Орфей был помещён на небо в образе Лебедя, недалеко от Лиры. После смерти его душа выбрала жизнь лебедя из-за ненависти к женщинам.

========== Часть II. продолжение 5 ==========

В тот черный день (пусть он минует нас!),

Когда увидишь все мои пороки,

Когда терпенья истощишь запас

И мне объявишь приговор жестокий,

Когда, со мной сойдясь в толпе людской,

Меня едва подаришь взглядом ясным,

И я увижу холод и покой

В твоем лице, по-прежнему прекрасном, -

В тот день поможет горю моему

Сознание, что я тебя не стою,

И руку я в присяге подниму,

Все оправдав своей неправотою.

Меня оставить вправе ты, мой друг,

А у меня для счастья нет заслуг.

(У. Шекспир, сонет 49)

POV Bill:

Мне больно, Том, мне очень больно. Прости, я не хотел всё так. Но так мне будет легче. Наконец-то не нужно будет скрываться, придумывать отговорок и нелепых историй. Врать, врать, врать… и разлагаться. Каждый раз, когда твои губы касаются тех мест, где стоят чужие метки, мне едва удаётся сдерживать то, что рвётся изнутри – отчаяние и стыд. Кошмарный стыд, Тома. Мне постоянно кажется, что ты видишь их, что сейчас задашь вопрос, а я не буду знать, как на него ответить. Каждый раз, когда твои губы касаются очередного бордового пятна на теле… Это не засосы на коже – это пятна на моей совести. И каждый раз, когда твой язык скользит там, где уже проступили следы чужих зубов, я не чувствую нежности ласк, вместо этого ощущая касание пламени ада. Ад – это твоя верность. Потому и беспомощный крик рвётся изнутри, когда я совершаю преступное богохульство, наказанием которой служит твой полный любви слепой взгляд. Да только… слепым в эти мгновения он перестаёт быть, и словно невидимыми чёрными путами затягивает в колодец. Тома, когда я был с де Севиньи, то боль была другой, хоть и от того же самого. Тогда, глядя на то, как ты благоговейно ласкаешь моё тело, заставляя давиться немыми слезами, я понимал, что не виноват. Твои губы проходились по очередному синяку, нежно ласкали меня там, где чужой всегда причинял боль, бесцеремонно врываясь, но я не мучился так, как сейчас. Я не испытывал стыда, ибо ты исцелял меня всего, как изнутри, так и снаружи, и сам я жаждал стереть чужие следы с себя, и мысленно просил у тебя помилования, поскольку ты был моим единственным не смотря ни на что. А теперь я чувствую страшные муки, усиливающиеся твоей преданностью, которые вдохнуть не дают, когда твои чистые уста касаются следов чужой похоти. Потому что это уже мой собственный порок. Потому что я наслаждался, получая эти отметины, и, как течная суkа, из кожи вон лез, чтобы их получить. И теперь, касаясь тебя, и получая в ответ волну ласки, я переживаю ощущение сродни тому, как если бы предался разврату на церковном алтаре. И самое страшное… оно начинает мне нравиться. Мне нравится, когда моя душа разделяется надвое, и пока одна её половина кричит от беспомощности, проклиная вторую, та, вторая, торжествует. Это торжество называется безнаказанностью.

Я пойду в ад, за то, что сделал с тобой.

Нет, я буду прощён, просто потому что ты любишь меня.

Я не ушёл бы, если бы не занятия. Я бы остался с ним, постарался бы поговорить, хотя боюсь. Я боюсь его глаз. Странно, они никогда раньше меня так не пугали, а теперь меня сковывает страх, когда смотрю в них. А потому, как настоящий трус, я сбежал с радостью. Да! Мне легче пойти на репетицию и дать Лани измотать себя до последнего издыхания, нежели оставаться рядом с этим проклятием. Боже праведный, а тот безумный странник говорил мне, что я встречу свою судьбу и удачу… да лучше бы крыша той горящей лачуги на обоих нас упала! Судьба… да мне легче вынести ещё сотню колкостей какого-нибудь Жирардо, чем услышать ласковое обращение из уст этой судьбы! И что с того, что он не видит глазами? Зрение сердца куда опаснее, чем впечатление глаз.

Маркиз, маркиз. Кто бы подумал… Что я ощущаю после того, как он раскрыл мне правду? Скорее, ничего. Поначалу были отголоски стыда – ловко же он меня провёл, и до чего же лицемерным оказался. Но так красив, и так искусен в своём деле, так неприкрыто выражает свою страсть и желания, что за одну такую ночь можно его простить. Не душу я ему отдаю, а, всего лишь, тело. Чужого мне легко простить. Но своего, с которым стал единым душою. Я не простил бы такого разоблачения лишь одному человеку, но не Александру. Он сам говорит, что нет в естественном греха. Раз так, то придёт ещё время, когда я отомщу ему достойно. Не злобно, а сладко… В игре каждый сам за себя.

И последнее недоразумение… нет, даже не так – главное умопомрачение. Почему Чёрный Лебедь? Почему вербена? Почему после этих встреч внутри всё переворачивается, заставляя жизнь крутиться в обратном направлении? Это магия? Приворот? Что? Помимо вербены вокруг него витает незримое облако каких-то забытых воспоминаний. Быть может, он встречался мне ранее? В детстве?

Детство, детство… Когда в последний раз вспоминал о матери? Об отце, о сестре, о море, о перламутровых ракушках, которые оно приносило на своих волнах, а мы с Тьери их собирали? Выбирали самые красивые, делали из них бусы, и бежали на центральный марсельский рынок, где умудрялись продавать по десять су, разжалобив сердобольных дворянок красочными историями о сиротстве, и если нам очень везло, то мы возвращались домой, имея по двадцать-тридцать ливров в кармане. Скопив за несколько дней, мы шли на ярмарку, где с важным видом тратили их на сладости или заморские плоды, которые привозили с востока купцы. Помню, как подозрительный Тьери уговаривал меня не покупать карамболь, но я был непреклонен, и моя жажда нового сыграла с нами злую шутку. Торговец сразу понял, что мы понятия не имеем, какими должны быть спелые плоды, и в итоге получилось так, что мы истратили свои двухнедельные сбережения на отвратительную кислятину. Потом Лерак долго ныл о впустую потраченных деньгах и ворчал о моём безрассудстве. Сколько его помню, он всегда был ужасным занудой. Тогда нам было… лет по десять? Кажется. А похождения наши закончились через три года, когда я чуть не умер от дизентерии, попробовав индийскую гуаву, и мать строго-настрого запретила нам баловаться восточными фруктами. Я пролежал с лихорадкой десять дней, а Тьери всё это время сидел рядом, виня себя в том, что не отговорил меня. Тогда-то я и заметил заинтересованные взгляды моей сестрицы на него. Моя малышка Франсуаза. Я любил её, как всякий брат любит сестру, но уступить ей Тьери? Я вовремя поцеловал его тогда. Никогда не забуду, как она с сестрой Лерака – кажется, Луизой, которая писала мне любовные записки – рыдали после того, как застали нас с ним целующимися на чердаке. А потом…

– Мсье Беранже?

Вот и добрался я до танцевального зала. Воспоминания всё ещё отдаются приятной негой внутри, но теперь мне предстоит покинуть прошлое, чтобы вступить в будущее. Занятие с ним. Боже милосердный, помоги мне!

– Шевалье …

– Просто Марисэ, – отвечает Чёрный Лебедь, стирая мнимую преграду между нами. О боги, что творит со мной одна его полуулыбка!

– Как вам будет угодно.

Я постарался ответить как можно более чётко, и кланяясь, скрыть вмиг заалевшие щёки.

– Гийом, не бойтесь подходить ко мне ближе, – его голос прозвучал у моего уха, бархатом лаская слух, – Ради вашего внутреннего равновесия я не стал наносить вербену сегодня – кажется, она действует на вас чересчур возбуждающе.

– Благодарю вас за такую заботу, но… – что он творит?!

– Думаю, нарциссовая вода, которой я сегодня ограничился, придётся вам по душе, – приблизившись так, что его блестящие волосы шёлком прошлись по моей щеке, обдавая волной приятного аромата, Лебедь вдохнул, – А вы неизменно благоухаете фиалками. Мы с вами составляем прекрасный весенний букет.

Зачем он мимолётом коснулся губами мочки? Зачем положил руки мне на талию? Зачем прижался грудью к моей спине?!

Ах, да, мы же танцуем сегодня вместе…

POV Author:

Когда последний луч солнца скользнул по верхушкам деревьев, а напольные часы пробили восемь, у дома, где жили Нарцисс и Тома появился мэтр Лани в сопровождении своего слуги и Тьери. По дороге из Парижа в Версаль, Жан Бартелеми заехал к своему портному, который подготовил изумительной красоты туалеты для Дювернуа, а затем к ювелиру – поход ко двору показался учителю удобной возможностью преподнести Тома особенный подарок.

Восхищение нежным существом, обителью чьих рук были струны арфы, усиливалось с каждым днём, и, в конце концов, Лани осознал, что оказался в сетях. Мысли о Дювернуа занимали всё его свободное время, и теперь, сочиняя новые пьесы, или просто музицируя в своих покоях, он посвящал всё это человеку, которого чтил наравне со святыми. В силу внутреннего благородства и умения обуздывать страсти, он не смел даже намекать о своих чувствах, хотя возможностей при встречах было предостаточно. Боль, которую вызывало пренебрежительное обращение Нарцисса с арфистом, точно так же возрастала с каждым днём, но здравый смысл, в свою очередь, твердил мэтру о том, что доколе сердце Тома принадлежит Гийому, пусть и недостойному его, добиваться его расположения бессмысленно.

Сегодня Лани приобрёл у ювелира чудесную брошь с синим сапфиром и жемчугом, и всю дорогу до версальских садов думал о том, как прекрасно будет выглядеть Тома на вечерней аудиенции: стального цвета одежды, вышитые серебром и жемчугом, и отороченные белыми кружевами; тёмно-серая шляпа-треуголка с белыми перьями, и, наконец, новая брошь на шарфе, должны будут выгодно подчеркнуть, как изящное телосложение, так и прекрасное лицо в сочетании с длинными, медово-русыми волосами. Эти потрясающие локоны давно не давали покоя романтичному служителю муз. Погрузившись в мечты, он даже не заметил, как сама собой расцвела на лице мечтательная улыбка.

Однако воодушевление Жана Бартелеми стало спадать, как только он вошёл внутрь дома. Казалось бы, всё было как обычно, когда не было Гийома, но в этот раз тишина и незажжённые свечи производили совсем иное впечатление. Возникло ощущение, что в доме давно не живут, таким пустым и холодным он показался. Замешательство распространилось не только на Лани, но и на его слугу, который вошёл за ним вместе с Тьери, хотя последний первым вышел из оцепенения, и принялся зажигать свечи.

Наверху, в личных покоях, было по-прежнему тихо, и когда Тьери поспешил туда с подсвечником, мэтр вдруг подумал, что Тома, возможно, уснул. Успокаивая себя этим, он последовал за слугой. Сперва Тьери несколько раз постучался, но когда ему никто не ответил, решил войти без разрешения. Стоя за ним, Лани всё не мог справиться с холодком беспокойства, царившего внутри. Сумерки всё ещё не растворились в ночной темноте, и комната была погружена в синюю полутьму, скрывающую очертания её убранства. Пока Тьери торопливо зажигал свечи в настенных канделябрах, Жан Бартелеми прошёл вглубь, где застыл в немом ужасе: прислонившись к стене под окном, возле арфы, струны которой были перерезаны, сидел Тома. Глаза его были закрыты, а его руки, одежда, и пол вокруг были в крови. Прежде чем подбежал Лерак со свечой в руке, Лани успели посетить самые страшные мысли, и когда пламя свечи оказалось ближе, что-то блеснуло внизу. Мэтр обратил внимание на лезвие ножа, которое сжимали тонике окровавленные пальцы, но зато заметил частое поверхностное дыхание.

– У него уже было сегодня такое, Ваша Светлость – впадает в беспамятство, – взволновано прошептал Тьери, принимаясь стягивать с Тома сорочку, чтобы проверить повреждения на теле, – мы даже за лекарем посылали.

– А что Гийом? – спросил Лани, быстро подхватывая почти безжизненное тело на руки, чтобы перенести на кровать, – И где он сейчас?

– Я полагал, что он на занятиях… Боже! Что он сделал?! – Тьери в ужасе посмотрел на пол, – Я же спрятал все ножи в своей комнате… и арфа! И … это!

– Обрезал струны… и волосы, – глухо произнёс Лани, чувствуя, как тяжёлые тиски сдавливают сердце, – Что здесь сегодня произошло?

Тьери ничего не ответил, всё ещё глядя на отрезанную косу, которую он так бережно заплетал этим утром. Говорить было больно. Он слишком хорошо помнил себя несколько лет назад, когда ему казалось, что продолжать жизнь бессмысленно, а единственным желанием было, чтобы Гийом вернулся и вновь позволил себя любить.

Один за другим разжав скользкие от крови пальцы, и забрав нож, обо всём догадавшийся Жан Бартелеми аккуратно уложил Тома на постель и освободил от лишней одежды. В этот момент в покоях появился его слуга Поль, который принёс одежды для Дювернуа, и Лани приказал ему нагреть воды. Было очевидно, что сегодняшний вечер отменяется, а потому он быстро написал записку, с которой отправил Тьери к маркизу де ля Пинкори.

Слуга не заставил себя ждать, и вскоре поднялся с полотенцами и миской тёплой воды. Мэтр стал заботливо смывать и стирать алые разводы с бледной кожи, протирая влажной тканью лицо, шею, грудь и руки, и только в конце заметил кровоточащие порезы, пересекавшие ладони и точёные пальцы арфиста. Мысленно целуя холодные запястья, но не смея делать этого в действительности, Лани закончил обмывание, и бережно укрыл Тома тёплым покрывалом. Он понял, что послужило причиной такому состоянию Тома, потому что сегодняшним утром, когда направлялся к маркизу, нашёл во дворе его дома записку, адресованную Гийому. Значит, Нарцисс снова провёл ночь не дома. А по тому, каким раздражённым был он на сегодняшних занятиях, учитель догадывался, что у них с Дювернуа могла произойти размолвка, или не с Тома, а с новым любовником, но так или иначе всё недовольство наверняка вылилось на безответного арфиста. «Каким же чудовищем нужно быть, чтобы мучить это хрупкое существо?» – ужасался Лани, бережно перевязывая пораненные кисти.

Подошедший с кувшином питьевой воды слуга, зажёг ещё несколько свечей, и принялся выдавливать сок из лимона, чтобы напоить Тома. Когда питье было готово, мэтр попытался заговорить с арфистом.

– Тома. Тома, вам необходимо попить, тогда вам станет немного лучше, – тихо произнёс Лани, мягко поглаживая юношу по голове.

Он видел, как вздрагивали закрытые веки, когда он смывал кровь и перевязывал порезы, и знал, что Дювернуа в сознании, однако находится в состоянии глубокого потрясения, и ему сложно говорить. Что, а вернее – кто довёл его до такого, мэтр уже знал. Оставалось выяснить подробности.

– Простите меня, Ваша Милость.

Слабый голос заставил сердце Жана Бартелеми забиться чаще, и он сам едва не заплакал, когда длинные веера ресниц вздрогнули, и под ними сверкнули покрасневшие от недавних слёз глаза. Лицо арфиста показалось восковым, настолько застывшим и не выражавшим никаких чувств оно было. Он был точно фарфоровая кукла – совершенная в своей красоте, но неспособная на самостоятельную жизнь. И только одно отличало его от игрушки – сердце, в котором творилось нечто страшное. Такое, что от одного взгляда в его глаза бросало в дрожь. В них не было привычной мутности, они были чёрными, и с уверенностью можно было сказать, что за их зеркальной преградой горит пламя ада.

– За что вы просите прощения, дитя? – оцепенение Лани поборол с трудом.

– За то, что подвёл вас. И теперь…

– Бросьте. Не стоит оно того. Меня больше волнует ваше здоровье и то, что произошло здесь. Вы должны рассказать мне всё. Абсолютно всё.

Глаза Дювернуа распахнулись шире, когда мэтр сделал ударение на последнем слове, но справившись с волнением, он попытался приподняться и тут же болезненно ахнул, стоило опереться на перевязанные ладони. Подбив подушку так, чтобы было удобно сидеть, Бартелеми помог арфисту, и стал поить лимонной водой.

***

Тем временем, Тьери уже добрался до Парижа, и теперь ожидал Александра Этьена, который наряжался к сегодняшнему вечеру в своей гардеробной. Лерак кипел внутри всё это время. Перед глазами стояла картина, от которой внутри всё леденело, и юноша корил себя за то, что недостаточно надёжно спрятал нож. Арфа с оборванными струнами, обрезанная коса, зажатое в руке лезвие и следы крови вокруг – образы очередной разрушенной любви, чем-то напомившие сцену кораблекрушения, не выходили из головы, сколько бы Тьери ни пытался их отогнать. Сменяя это, всплывали обрывки его собственного недавнего разговора с Биллом, и тот незначительный, на первый взгляд, момент, когда маленький мотылёк упал со сломанными крыльями. Хотя ничего страшного не случилось, воспоминания вызывали приступы тошноты и головокружения, а Тьери был уверен, что они с мэтром всего лишь оказались в нужное время и в нужном месте, иначе, неизвестно, что бы ещё перерезал Тома вслед за струнами и волосами. Кто знает, может, он был и прав.

– Ах, это ты, зеленоглазый плут! – громкий голос маркиза громом прогремел в кладбищенской тишине мыслей Тьери, – Почему ты здесь?

– Я с посланием от маэстро, Ваша Светлость.

– Что-то ты сильно бледен. Случилось чего? – подозрительно поглядывая на слугу, Александер взял и распечатал протянутое письмо. – Чёрт его дери! Что он сделал со своим… с Тома?

– Не знаю, мой господин. Сегодня утром я даже приводил к нему лекаря.

– И как только этот идиот думал вести его во дворец?! И после этого он спокойно появляется на занятиях, потом обедает со мной, а потом отправляется…

– Мсье Беранже утром приказал обрезать его волосы… – начал Тьери, делая вид, что не слышал последних слов.

– Обрезать? Волосы? Да он точно свихнулся! Нет, я лично запрещаю это делать!

– Я тоже отказался, мой господин, но… уже поздно.

– Что значит поздно?

– Когда Его Светлость Лани и я вернулись, он уже сам их обрезал…

– Оба – безумцы, – пробормотал Лани, – На вот, возьми денег, и позови мсье Клермона. Знаешь, где он живёт? Пусть принесёт своих успокоительных снадобий.

Вкратце рассказав события минувшего дня, и получив рекомендательную записку, Лерак покинул резиденцию маркиза, и направился на улицу Аптекарей, где жил Франсуа Клермон – известный при дворе знахарь, которого не раз вызывали к самому королю, и который лечил лекарствами, рецептами которых не делился ни с кем.

***

Тома, наконец, уснул, а мэтр Лани остался у его постели, дожидаясь возвращения Тьери. Постепенно, по крупицам мужчине удалось разговорить арфиста, и теперь между ними не осталось почти никаких секретов. Дювернуа долго упорствовал, не желая признаваться в истинной природе их связи с Беранже, но Жан Бартелеми мягко и корректно убедил его, что он может не бояться. Тома говорил долго, но не позволил себе ни одной слезы, в очередной раз заставляя Лани восхититься. Собственно, ничего из того, что узнал мэтр, его не удивило. Любимый ученик разочаровывал его с каждым днём, и не только своим поведением, но и танцем. До праздника оставалось мало времени, а Гийома будто подменили, и Андрэ Жирардо был совершенно прав, когда делал ему замечания. Теперь же учитель видел истинную причину таких перемен – Нарцисс увлёкся романами, своим внешним видом, но только не танцами, которыми бредил когда-то, и ради которых пришёл в Париж. Бартелеми хорошо помнил, как совсем недавно они с маркизом вытащили Гийома из рабства де Севиньи, каким запуганным и упавшим духом был этот нежный мальчик, и какой радостью засветились его глаза, когда он впервые попал в зал для занятий. А теперь…

Сидя в кресле у кровати Дювернуа, маэстро смотрел на блики мерцающих свечей на воде, в фарфоровой чаше, что стояла на полу. Розоватый оттенок напоминал о том, что в ней медленно растворялась кровь. Но текла она не из порезов, а из раны, что открылась на сердце. В углу, на своём месте, стояла безголосая арфа, были раскиданы обрезки струн, волосы… Убрать всё, или дождаться возвращения Гийома, чтобы заставить его посмотреть на плоды его стараний? Поймав себя на мысли, что уже воспринимает Нарцисса, как соперника, который приносит боль его любимому человеку, мудрый учитель тут же одёрнул себя – Тома не принадлежит ему. Он принадлежит Гийому, как бы отвратительно тот ни вёл себя с ним. И всё же…

Присев на пол у окна, Лани снял с шеи свой кружевной шарф, и бережно завернул в него медово-золотистую красоту, косой заплетенную. Тома так и не ответил, зачем так жестоко расправился со своей вечной спутницей и восхитительными волосами, но мэтр догадывался, что это как-то связано с Гийомом. Ему было известно, что Беранже не в восторге от идеи выхода Тома в свет, и вполне возможно, что молодые люди повздорили на этой почве. Ведь арфист так и не рассказал о главном: о том, что стал видеть лучше, и о том, что сказал ему Гийом о волосах и музыке. Из его сбивчивой речи Лани понял лишь то, что Тома любит Нарцисса до такой степени, что даже в нынешнем состоянии продолжает боготворить его, виня себя во всём, и являя классическую картину отношений в парах подобного рода. Да только для Бартелеми каждое его «слепой урод» и «ненужный груз» были ударами батога по незажившим ранам, и он ужасался тому, что юноша всерьёз считает себя таковым, когда с него хотелось писать портреты и слагать оды в его честь.

– Господин, – послышался с порога шёпот Тьери, – по настоянию Его Светлости маркиза я привёл мсье Клермона. Позволите?

– Конечно! – поспешно поднявшись с пола, на котором просидел неизвестно сколько, погружённый в свои размышления, Лани отодвинул занавес балдахина, – Только тише, он уснул. Будите его осторожно, чтобы не испугать. И ещё, – добавил мэтр, когда Тьери провёл целителя, – останетесь рядом с ним, Лерак. А я пока схожу во дворец и предупрежу Его Величество, что мальчик заболел и попрошу отложить аудиенцию до следующей пятницы.

***

Оказавшись во дворце, Жану Бартелеми почувствовал себя попавшим в пестрящее всеми цветами радуги, и благоухающее всеми возможными ароматами ничто. Шелест муслинов и шелков, приглушённые голоса, звяканье украшений – все эти тихие звуки оглушали, сливаясь, образуя один удушливый ком. Мимо прошествовала мадмуазель Леблан под руку с какой-то блондинкой. Мило поприветствовав мэтра Лани, они обдали его шлейфом смеси своих духов. Приторный жасмин одной, и какой-то фруктовый аромат другой смешались неудачно, вместе производя вовсе не тот эффект, который призваны оказывать изначально любые духи. Пройдя вглубь переполненного зала, Лани заметил графиню де Жё в окружении ещё нескольких титулованных дам. Все они были одеты в дорогие туалеты, которые наверняка смотрелись бы прекрасно по отдельности, но вместе они являли собой пятно безвкусно смешанных цветов. Кавалеры, при этом, не особо отличались от дам, а некоторые из них щеголяли по залу в таком количестве кружев, перьев и лент, что маэстро мысленно удивлялся, как только они только не падали, путаясь в них. Он постоянно пребывал в таком окружении, ничего нового для него в этом не было, однако что-то произошло внутри за последние два часа, отчего вдруг так чётко стало видно всё убожество придворного великолепия. Ради того лишь, чтобы покрасоваться друг перед другом, эти люди собираются вместе, хвалят туалеты и парфюмы друг друга, хотя ни разглядеть одного, ни вдохнуть другого в полной мере не могут. То слева, то справа слышится: «И сколько же вы за них заплатили?», «На прошлой неделе я отыгрался за два года!», «Вы ещё торговались? А я не раздумывая заплатила в два раза дороже!». Взгляд и слух Лани то и дело выхватывали из толпы пустые глаза, одинаковые лица и голоса тех, кто жаждал королевских милостей, и расхваливая друг друга на все лады сейчас, не преминули бы оклеветать самым чёрным образом за ближайшей портьерой.

Жан Бартелеми уже давно перешагнул порог того возраста, когда собственные желания новы, а их объекты неизведанны, маня и страша одновременно. Его философский разум и романтичное сердце привыкли пребывать в гармонии друг с другом: сердце не давало разуму закрыться, веря в то, что однажды любовь придёт вновь, оставив, наконец, кошмары прошлого позади. Разум же не давал сердцу диктовать безрассудство телу, требуя взвешивать каждую симпатию и отличать мнимое от истинного. Именно поэтому учитель танцев хорошо понимал природу изменений, что в нём происходили. Тома. Узнав всю его историю из первых уст, к тому же, таких прекрасных и несомненно правдивых, мэтр поклялся себе, что никогда не оставит слепое совершенство с ароматом ламиали*.

Когда Жан Бартелеми уже направлялся в сторону коридора, который вёл к кабинету Его Величества, его взгляд вдруг остановился на двоих беседующих, которые стояли поодаль. В знакомых силуэтах он быстро узнал Гийома, рядом с которым, положив руку ему на плечо, стоял Александер Этьен. Нарцисс держал хрустальный фужер с белым вином в одной руке, а второй он кокетливо наматывал прядь волос на тонкий пальчик, при этом неподдельно краснея и шепча что-то маркизу на ухо. Приблизившись, Лани отдал изящный поклон.

– Моё почтение, господа.

– Лани! – усмехнулся маркиз, и оторвавшись от Гийома, приобнял друга.

– Учитель! – Гийом очаровательно улыбнулся, отставляя вино на поднос, протянутый слугой, – А что, мой брат уже здесь?

– Нет. Мсье Дювернуа сейчас дома, – специально проигнорировал мэтр слово «брат», замечая перемену в доселе невинно распахнутых янтарных глазах, которые вмиг обрели лёгкий прищур.

– А…

– Ему нездоровится, и доктор велит оставаться в постели.

– Но как же Его Вел…

– Гийом, он болен, – пресекая все попытки заговорить, продолжал Лани, – И кому, как не вам, печься о состоянии вашего брата?

Наигранно-растерянный взгляд Гийома только сильнее раздражал учителя, и он едва держал себя в руках, в то время как губ Александра Этьена коснулась непонятная улыбка.

– Сегодня подают анжуйское урожая двадцать второго года. Не желаете присоединиться? – заранее зная ответ, спросил маркиз.

– Увы, Ваша Светлость, мы не можем позволить себе этого удовольствия, – нежно пролепетал Гийом, – Репетиции прежде всего!

– Да неужели? – насмешливо бросил Александер, и поспешил оставить ученика наедине с учителем.

Жан Бартелеми какое-то время смотрел в глаза Нарциссу, который, в конечном итоге, сдал свои бастионы и отвёл взгляд. Затем, грубо схватив юношу под локоть, потянул его в одну из ниш.

– Ах, мэтр! Боюсь, нас могу неправильно понять, – захихикал Гийом, по хмельному дыханию которого, Бартелеми понял суть иронии маркиза.

– А вам ли ни всё равно, Беранже? – прошипел мужчина на ухо вмиг сжавшемуся Биллу. Желание высказать Гийому всё, и ещё большее желание ударить, вскипали внутри, но он взял себя в руки, – Я даю вам испытательный срок, Беранже. Две недели. Если за эти две недели у вас не выпрямится осанка, не перестанут по утрам дрожать руки, и походка не перестанет быть такой, будто вас всю ночь в Бастилии на кол сажали… если это всё не исчезнет, то я вам говорю: ваше место в праздничной постановке займёт Андрэ Жирардо, а вы вернётесь туда, откуда пришли. Вам ясно?

Никогда прежде не видевший Лани таким гневным, и никогда не слыхавший от него резкой речи, Гийом лишь открывал и закрывал рот, ошарашено глядя на своего учителя, чёрные глаза которого опасно сверкали, напоминая чёрные опалы. Все произнесенные им слова были правдивы, и даже ударившее в голову вино не сгладило того впечатления, что они возымели. Молчаливая битва взглядов прервалась неожиданно, когда к ним подошла маркиза де Помпадур.

– Так где же ваш брат?

– Я как раз собирался к вам по этому поводу, – ответил первым Лани, будто Гийома и не было рядом, – Мальчик заболел. Придётся просить Его Величество перенести аудиенцию.

– Ах, вновь отсрочка… надеюсь, это не очередная ваша отговорка, Гийом, чтобы только не показывать его нам?

– Что вы! Вовсе нет! Я всегда мечтал представить его Вашей Светлости, и сегодня я лично готовил его для вечернего приёма, но… – запротестовал Беранже, пытаясь выглядеть как можно более непринуждённо.

– Что ж, не смею задерживать вас, господа. Приятного вам вечера! И скорейшего выздоровления вашему брату, Нарцисс.