Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

Тёмные брови сошлись к переносице, когда арфист взял октаву выше, и голос дрогнул на самой высокой ноте, вынуждая отпустить струны и замолчать.

Шрамы. Этот убогий душою Франсуа даже не знает, что такое память. Их странные ночные игры часто выливались в порезы для последнего, они же приносили ему удовольствие, в то время как Дювернуа нравилось наносить их на его блеклое тело – всего лишь странный каприз. Разве это шрамы? Тома опустил взгляд на свои руки: поперёк ладоней всё ещё виднелись тёмные полосы, которые побелеют со временем, но никогда не исчезнут. И хотя эти увечья оставил ему не Гийом, а он сам, они стали наиболее болезненными. Они принесли в десятки раз больше боли, чем те порезы на спине, оставленные некогда двумя сумасшедшими, удерживавшими его в глухом лесу.

Покинув сладкоголосую подругу, Тома вновь сел за письменный стол, принимаясь за начатое дело, и уже через час с бумагой и пером было окончено. Тогда же постучался Тьери, сообщая о прибытии мэтра Буше. Кстати, Тьери вёл себя тише воды, ниже травы в последние несколько дней. Он испытывал муки совести за всё накануне сказанное, но при этом понимал, что не может принять Дювернуа таким, каким он стал. Арфиста он любил тогда, когда тот любил Гийома. Гийома, которого он сам любил до сих пор, безответно и бесполезно, но нынешний Тома не только отрицал, но порицал такую любовь, растрачивая себя на мимолётные связи с теми, кто был ещё хуже и ветреней Нарцисса.

– Моё почтение, светлейший мастер! Я намеревался посетить вас сегодня, и послал слугу предупредить вас, но вы так добры, что оказали мне великую честь, придя ко мне, – поспешно поднявшись, Тома поклонился пожилому живописцу, предлагая сесть в кресло. После этого он приказал Тьери подавать чай и сладости, которые так любил художник.

Усевшись, Буше окинул взглядом кабинет, и, задержав его на покрытом синим бархатом холсте, спросил:

– Полагаю, вы хотели бы закончить портрет? – улыбнулся мастер, – Так зачем же мне заставлять вас ехать ко мне…

– Не совсем так, монсир, я хотел просить вас о другом.

– О чём же? – удивился Буше, принимая из рук Тома почти прозрачную чашку из тончайшего китайского фарфора, в которой золотился чай.

– Моя просьба была такой, с которой должен был идти к вам я. Теперь же, когда вы пришли ко мне, я не знаю, как её произнести.

– Дитя моё, я обещаю заранее, что сделаю всё, что в моих силах. Кроме того, я уверен, что вы не способны на дурные просьбы. Что вам угодно?

– Мэтр, – вздохнул Тома, и впился взглядом в глаза живописца, – мне нужна ваша гениальная рука в росписи моего нового дома. У вас есть искусные подмастерья, и я хорошо заплачу за эту работу, но ваших безупречных линий мне будет не хватать. Только в одном месте, умоляю вас!

– Так значит, это правда, что вы купили поместье Дезессаров? – задумчиво протянул Буше, немного сбитый с толку неожиданной и пылкой просьбой, – я не буду отказывать вам, на всё можно найти время. Как вы знаете, я сейчас занят в покоях королевы, которая захотела на потолке такую же роспись, как в будуаре маркизы. Однако я непременно исполню ваше веление, можете не сомневаться, что вы получите первоклассную работу, как от меня, так и от моих мальчишек, – дружелюбно изрёк он, наконец, наблюдая за тем, как загорелись глаза арфиста, – Позвольте поинтересоваться, что именно, и в каком месте я должен изобразить?

– Опочивальня. На потолке, непосредственно над ложем, должно быть не менее сотни нарциссов.

***

Прошла неделя с тех пор, как Гийом получил послание от тайного поклонника, однако тот не спешил выходить из тени, и никак не давал о себе знать. Первые три дня Гийом усердно прихорашивался перед каждым вечерним выходом, надеясь повстречать поклонника во дворце, но возвращался в свои покои разочарованным. Более того, Чёрный Лебедь стал воспринимать его поведение с некоторой подозрительностью, полагая, что юноша так усердно следил за своей внешностью из-за холодности Дювернуа. Марисэ не убедила даже полная корзина подснежников, которую Гийом выдал за свой подарок ему в качестве примирения после недавней перепалки. Беранже охотно принимал его ласки и одаривал ими, однако казался рассеянным, будто бы его мысли находятся где-то далеко, и лишь тело отзывается на страсть. Что же до самого Марисэ, то он казался спокойным, к тому же, не имел достаточно времени, чтобы задуматься, так как ему приходилось часто отсутствовать. В итоге, к концу недели Нарцисс вновь сник: причиной частых отлучек возлюбленного мог видеть только новое увлечение, и очень некстати начинали всплывать мысли о прежнем нарциссе, который выращивал в своём саду ангулемский герцог – с несчастным Жирардо, как помнилось, происходило всё то же самое, прежде чем произошла цепочка наинеприятнейших событий в его жизни.

Вечерами Гийом вынужден был, вместе с роскошными туалетами, одевать ещё и маску безразличия в отношении арфиста. Король, как и говорил, пожелал ежевечернее наслаждаться пением обоих братьев, и Беранже приходилось находиться рядом с Тома, который позволял себе в отношении него не более, чем сухое приветствие при встрече. Вокруг молодого графа по-прежнему увивались де Сад и подобные ему личности.

Мадам де Помпадур была слишком подавлена в последнее время, чтобы принимать участие в судьбе кого-то из них. После несчастья с мэтром Лани она замкнулась, не общаясь ни с кем, кроме Александра Этьена. Она по-прежнему благоволила Дювернуа, однако не ввязывалась в его отношения с братом, к которому всё так же была холодна – её не оставляли мысли о тёмной истории с Андрэ, в которой Гийом играл не последнюю роль. Кроме того, она не проявляла больше участия в делах балетной труппы, которой руководил Марисэ. По её мнению это ему удавалось хуже, чем Жану Бартелеми, и на то были весомые причины: Лани был очень требователен к своим воспитанникам, и никогда не делал поблажек. Марисэ так же не делал поблажек, но мог поставить в пример того танцора, который справлялся не наилучшим образом, и всё чаще требовал ото всех быть такими же гибкими и грациозными, как Гийом, отчего имя провансальца, и без того набившее всем оскомину, стало им ещё неприятнее. И когда Чёрный Нарцисс вернулся к занятиям в студии после длительного перерыва, на него были направлены не самые дружелюбные взгляды. Из всех с ним оставался дружелюбным только Ришар, в то время как остальные перешёптывались о том, как этот прованский выскочка построил свою карьеру на крови: ни Жирардо, ни отравленной им, вместо самого Беранже, Леблан, ни кончины любимого учителя из-за отказа Марисэ от дуэли, никто не забыл.

Однако, все распри и откровенная зависть окружающих заботили Билла в последнюю очередь. Первые дни он ждал очередной весточки от таинственного незнакомца, отчего даже общество арфиста по вечерам перестало будоражить его, но потом, после очередной отлучки Марисэ, когда тот вернулся в Версаль с порезом на щеке, и по-прежнему отказывался что-либо объяснять, всё отошло на второй план. Беранже слишком озаботился этим, и решил положить конец неизвестности.

***

Тихой, лунной ночью, когда все во дворце улеглись спать, не спал один Гийом, в ожидании очередного ночного похода своего любимого, что держал в строжайшей тайне свои дела. Услышав, наконец, как открывается входная дверь в их общую переднюю, Беранже мигом соскочил с кровати, и, проследив, увидел, что дверь приоткрыта, и в неё вливается тонкий луч лунного света. Будучи наготове, Беранже был уже одет, и тотчас последовал за Чёрным Лебедем, скользя вслед за ним по дворцовым коридорам подобно тени. Марисэ двигался бесшумно и быстро, так, что через пять минута оба были за пределами дворца. Как и следовало предположить, герцог не пошёл к главным воротам, и, обогнув озерцо, в котором отражалась неполная луна, направился через парк к ограде. Во мраке ночи, среди тёмных силуэтов непокрытых листвой деревьев, Марисэ напоминал хищника: одетый во всё черное, скроенное точно по телу, словно вторая кожа, он с грацией пантеры преодолевал изгороди и высокий, практически непролазный кустарник, которым версальский ландшафт был усажен по периметру, и несколько раз забирался на деревья, чтобы, как понял Гийом, осмотреться – ведь в любую минуту могли появиться караульные! Он продолжал двигаться вперёд очень быстро, так, что Билл еле поспевал за ним, и сердце трепыхалось в груди, отдаваясь набатом в висках, от нарастающего беспокойства и быстроты погони. При всей ловкости, Гийом преодолевал препятствия в разы медленнее, а потому, постоянно задерживаясь, боялся потерять Марисэ из виду. Стараясь передвигаться бесшумно, он, тем не менее, несколько раз едва не обнаружил себя хрустнувшей под каблуком веткой, и Марисэ обернулся. Биллу стоило немалых усилий успеть спрятаться за дерево, с молниеносной скоростью уклоняясь от зорких раскосых глаз. Тем не менее, после всех кочек и камешков, что мешали идти быстрее, оба ночных путешественника достигли главной ограды, и теперь Гийом столкнулся с настоящим затруднением – преодолеть решётку высотой в сажень было отнюдь нелегко. Но стоило ему увидеть, как взметнулся ввысь чёрный, атласный плащ, как все сомнения исчезли, и дождавшись, пока обладатель плаща окажется на достаточном расстоянии, и переждав, пока тот оглянется по сторонам, сам преодолел высокие прутья без особого труда, чему невольно поразился, оказавшись по ту сторону дворцовых угодий.

Холодный ветер бил по щекам, пронизывая насквозь промокшую от пота одежду, но это не останавливало Гийома, а только прибавляло сил для погони. Сперва чёрное пятно мелькало среди деревьев, но потом переметнулось к дороге, и теперь Гийому приходилось держать ещё большую дистанцию, чтобы остаться незамеченным для острожного и ловкого японца. Однако, через две версты Нарцисса ожидала досадливая неожиданность: из-за зарослей кустарника показалась невзрачная кибитка, сродни цыганской, и Марисэ одним прыжком вскочил на неё, после чего кучер, пронзительно крикнув, пустил лошадь галопом – за нею Гийом никак не поспел бы пешком.

Утомлённый и расстроенный, он уселся прямо на дороге, пытаясь продумать план на следующий раз, но пришёл к выводу, что без лошади ему этого не сделать. Немного придя в себя и отдышавшись, он побрёл обратно во дворец.

Теперь его раздирали на части размышления, догадки и некоторый страх. Теперь он чувствовал себя очень неуверенно на тёмной, безлюдной дороге, ночью, в полном одиночестве. О грабежах и убийствах на окрестных дорогах регулярно судачила прислуга, и вдруг Гийом вспомнил, что когда-то уже не побоялся отправляться в ночи в рискованный путь… Быстро отогнав навязчивые воспоминания, он зашагал в сторону Версаля, то и дело дёргаясь от каждого странного шороха и уханья филинов. Через три четверти часа он снова был у ограды, и внимательно прислушивался к каждому звуку. К счастью, караульных не было по близости – огоньки факелов мерцали в полумиле от места, где стоял. Одолев высокую изгородь монаршей обители, что на сей раз далось гораздо сложнее – сказались усталость и плохое настроение, – Гийом оказался внутри, и быстро побежал вперёд, скрываясь за высоким кустарником. Неподалёку показался огонёк, это был факел солдат, которые прочёсывали территорию. Гийом поспешно застегнул распахнутый камзол, пригладил волосы и сделал вид, что просто прогуливается – этим было не удивить никого, и солдаты только многозначительно переглянулись, после чего пропустили его. Таким образом он миновал и первый и второй пост, что был у малых ворот, и через несколько минут был у ступеней дворца, где совершенно спокойно прошёл мимо дремлющего привратника, который никогда не спрашивал обитателей Версаля о причинах ночных прогулок.

***

Стянув с себя влажную сорочку, Гийом заметил множество царапин, оставленных ветками на боках и плечах. Что и говорить, тонкий шёлк был изодран, а кое-где виднелись капельки крови. Запахнувшись бархатным халатом, Беранже разбудил слугу, и сославшись на дурное самочувствие, приказал наполнить ванну, а сам припрятал испачканную одежду за сундуком под широким ложем.

Обида накрыла с головой. Погрузившись в благоуханную воду, в которой плавали сушеные лепестки роз и календулы, Гийом едва сдерживал слёзы: он не побоялся идти за Марисэ в ночи, глухими чащами, и безлюдными тропами, но тот, вероятно, не вспомнил о нём ни разу за этот час, и теперь проводил время неизвестно с кем, и неизвестно где. Однажды он, Гийом, уже ходил на поиски одного человека глухой ночью, в суровую непогоду, не побоявшись чужих мест и холода, однако причиной ухода того человека являлся он сам. В то время как отлучки Марисэ никакого отношения к нему не имеют, и во время них герцог явно забывает о нём, тогда как Тома, ослабевший и продрогший, думал только о нём, и звал его ночь напролёт. Так за кем из этих двоих стоило идти? Теперь же Гийом был один. Ни одного, ни другого рядом не было, и даже неизвестный поклонник, призрачный и внезапный, и тот пропал, рассеявшись, как дым благовоний на ветру.

POV Bill:

Я пытаюсь бежать от тебя, Алехандро, но ты присутствуешь во всём – в каждом из них есть доля тебя, которая не позволяет мне забыть о том, кто я есть. Я – кукла, призванная играть по чужим правилам, не имея ничего собственного, ни материальных, ни душевных благ. И даже он, он, который казался мне воплощением святости, и тот теперь сменил возвышенность музыки на низменность оргий. Тот же, кто представлялся оплотом надёжности, превратился в неуловимый призрак, для которого я – не более чем дорогое развлечение. Хотя… будь у Мийави новый любовник, то был бы на территории дворца, или в Париже, куда он отправлялся бы не под покровом ночи, а днём, пышно одетый и пахнущий духами. Будь его мысли далеко, он бы охладел ко мне, и не был так нежен. Но нежность его холодна! Он не доверяет мне, пытается скрыть какую-то тайну, и это притом, что обещал быть откровенным во всём?

Алехандро, не мучь меня, оставь. За что ты мстишь мне в каждом новом лице, неужто ли за Тьери на меня так прогневался Всевышний, что теперь я обречён на это отвратительное чувство собственной дешевизны? Мне тошно, тошно от себя. Всё чаще мысли тянутся в прошлое. Теперь частью этого прошлого стала Франсуаза, ни в чём неповинное дитя, мой бедный искупитель. Прости меня, сестра. Сестра? Любовница, скорее. Да такая, что лучшей среди женщин я не помню. Миндалевидные глаза, восхитительные губы, родинка у подбородка – словно я ласкал самого себя. И даже ощущения одни и те же, хотя тела наши имеют столь выраженные отличия. Боже праведный… Зачем мне ты, сестра, когда я не могу тебя любить? Святость материнского лона потеряла своё значение, когда ты коснулась меня, позволяя изливаться в тебя. Так уйди же теперь из моей жизни, шлюха! И ты, и Тьери, и Алехандро, и Тома, и…

Мийави.

Когда-то облегчение наступало в твоих объятиях. Казалось, ты прямиком пришёл из того сна, что я столько лет пытался разгадать. Но нет! В тебе находит ласку тело, но для души уже не то. Вернулись все кошмары: тьма, запах дыма, привкус крови. Мне снятся чьи-то слёзы, что разъедают раны на моих руках. Но я лишь чувствую, и ничего не вижу, в то время как всё тело объято пламенем, и сколько бы ни звал тебя, ты не приходишь. Потом воздуха становится всё меньше, я слышу крик и исступлённый шёпот: «Очнись, Билл, дыши!» А дальше бездна, и никого в ней нет.

Внутри меня как будто пламя тлеет – чуть-чуть подуй, оно разверзнет снова свою пасть, а если нет, оно продолжит тлеть, не давая мне ни жить, ни умереть. Спаси меня, если ты любишь, а если нет, так отпусти. Когда-то я мечтал о танцах, о Париже, о версальском дворце, о красивых, изысканно одетых придворных, но в этих стенах я потерян, словно узник в замке Иф, о котором мне рассказывала страшные истории мама. И этих стен не сокрушить. Ни мне, ни им всем, ни тебе, мой Чёрный Лебедь.

Когда-то я пошёл за счастьем, ведомый музою слепой, но потерял всё в одночасье: любовь, и музу, и покой.

***

Утро для Беранже наступило поздно – ближе к полудню, когда он, проснувшись, обнаружил, что Марисэ уже уехал в студию. Справившись у слуги о том, во сколько встал герцог, он выяснил, что Марисэ вернулся около шести утра, и проспав всего два часа, отправился в Париж, так как теперь уроки и репетиции снова проходили в Лувре. Беранже недоумевал, как можно так прекрасно танцевать после ночных путешествий. Сложив все факты по порядку, он понял, что таким образом Чёрный Лебедь отсутствует по три-четыре раза в неделю, что означает, что спит он очень мало, и преодолевая не одну милю по ночам, остаётся бодрее и сильнее, чем он сам, спящий по десять часов в сутки.

Завтрак слуга подавал в постель, а потому для Гийома стала неожиданностью резкая боль в левой щиколотке, когда он опустил стопы на ковёр, намереваясь покинуть альков. Вчера он был таким уставшим, что в буквальном смысле не чувствовал ни рук, ни ног. Приняв омовение, он уснул, как только голова коснулась подушки. Теперь же ступня опухла, и ступать на неё было невыносимо больно. Билл попытался сделать пару шагов, но тут же со стоном упал обратно в лиловые кружева – стало ясно, что о поездке в Париж и речи быть не может, он не то, что танцевать не сможет – он и встаёт с трудом! Срочно пытаясь придумать объяснение для Марисэ, Гийом решил, что скажет, будто хотел отточить несколько па прошлым вечером и, навернулся.

Далее мысли побежали в иное русло: Гийом вспомнил о том, как на одной из первых репетиций аналогичным образом подвернул ногу, и как нежно тогда Марисэ лечил его поцелуями. Также стали всплывать в памяти и другие эпизоды их романа: как Чёрный Лебедь дарил ему подарки, осыпал комплиментами каждое его движение, и просто целовал, вкладывая в эти поцелуи всю нежность. Через час таких размышлений, Беранже вновь стало очень тоскливо. Марисэ по-прежнему баловал его, уделял внимание и хвалил, но чего-то не хватало во всех этих красивых знаках любви, и мысли постепенно, от Марисэ перенеслись в русло другой реки, воды которой были золотыми, а не чёрными. Гийом сам не заметил, как задремал.

***

– Как вы могли, скажите?! Вы же не молодой танцор, который не знает правильных приземлений, и рвётся в танец, как ретивый жеребец в поле! Ну, как так?! Вы хотите обречь меня на вечные муки среди бездарей, которых я вынужден обучать, без единой надежды танцевать с вами! Утром у вас был жар, вы спали очень беспокойно, а потому я не стал вас будить, но даже подумать не мог, что вы настолько пострадали. Как малое дитя, ей-богу!

Марисэ отчитывал Билла уже несколько минут, негодуя из-за повреждённой ноги, а тот лишь сидел на постели, устремив взгляд в пол, и молчал – его маленький спектакль удался, и теперь он мог не беспокоиться о том, что герцог догадается о ночной слежке. Чёрный Лебедь достал все свои мази и порошки, принимаясь лечить непутёвого любовника, при этом нежно целуя опухшую лодыжку, и заботливо втирая в кожу зеленоватую мазь с запахом мяты. Несмотря на то, что Гийому значительно полегчало после принятия всех обезболивающих снадобий, на вечернюю аудиенцию он идти не мог, и остался в постели, вместе с Марисэ, который также никуда не пошёл. На смену прежнему, легковоспламеняющемуся желанию пришли ленивые поцелуи, которые медленно перетекли в более откровенные ласки, закончившись нежным единением, которое, тем не менее, приносило не меньшее удовольствие обоим, чем порыв дикой страсти. Гийом почти забыл о том, чем мучился накануне, но когда любовная игра подошла к концу, ни один из них не уснул, хотя оба делали вид, что крепко спят. Каждый из них слышал, что дыхание другого не спокойно, и вздохи слишком обрывисты, но они продолжали думать каждый о своём, так и не проронив ни звука.

***

Сидя в Зеркальном зале, где сегодня труппа танцевала одну из лучших постановок покойного Лани, Гийом привычно вёл беседы с придворными, отвечая на нескончаемые вопросы о хромоте, хвастаясь, как усердно репетировал перед выступлением. Когда пришёл Его Величество и танец начался, Нарцисс даже не смотрел на сцену, продолжая свою беседу с мадам де Вард, и точно также не заметил, как спектакль окончился, по привычке похлопав в ладоши, но не отрываясь от обсуждения последних сплетен. Марисэ был занят танцорами, к герцогине де Вард подсела какая-то марсельская мадмуазель, с которой Гийом не был знаком, и потому он решил немного прогуляться перед тем, как выйти петь для короля под аккомпанемент арфы. Кстати, мысль об этом его уже не пугала так сильно – постепенно возмущение и расстройство улеглось, и он старался попросту не смотреть в сторону Дювернуа, и не встречаться с ним взглядом.

В последние годы стало модно ходить с тростью, а потому Гийом прихрамывал едва заметно, опираясь на серебряную трость, что совсем не делало его неуклюжим. Как и обычно, выглядел он великолепно, чаще оставляя свои прекрасные волосы цвета воронова крыла, распущенными. Он был всё ещё бледен, однако разве может такая бледность испортить точёное лицо с карими глазами, чёрными бровями и коралловыми губами, восхитительный изгиб которых напоминал лук Купидона? На Беранже по-прежнему взирали с восхищением, и его тонкостанный силуэт заставлял оборачиваться как дам, так и их кавалеров.

Оказавшись у выхода из дворца, где было небольшое столпотворение из-за начинавшегося дождя, Нарцисс отвлёкся на приветствие какого-то шевалье, и в тот же миг почувствовал, как в его свободную руку что-то вложили, но когда сообразил обернуться, увидел лишь спину мальчишки, что тут же исчезла в тёмном коридоре. Взглянув в руку, Беранже обнаружил в ней небольшой конверт, размером не больше ладони, и довольно тяжёлый. Стараясь остаться незамеченным, он поспешил выйти из дворца, несмотря на моросящий дождь и ветер. Дыхание участилось, в ушах зазвенел пульс, и хотя быстрая ходьба приносила боль, Гийом не обращал на нё внимания, спеша уйти подальше от любопытных глаз. Дойдя до ближней беседки, он огляделся и вынул из-за рукава конверт, заранее зная, от кого он. В конверте этом оказался маленький, увесистый свёрточек и письмо, которое Билл тут же открыл и принялся читать:

«Мой несравненный Нарцисс!

В течении нескольких дней неотложные дела держали меня за пределами Парижа, но теперь я вновь весь в Вашей власти. Впрочем, не думаю, что Вы заметили моё отсутствие, зато мне эта разлука далась нелегко – не видеть Вас – одно из страшнейших наказаний для моих глаз. К тому же, у меня внушительная конкуренция, ведь не секрет, что когда в зале появляетесь Вы, все взгляды устремлены к Вам. Посему мне следует быть внимательнее, дабы Ваши бастионы не осадили вражьи войска, и не сокрушили их. Хотя, признаться, я представить не могу Вас, подписывающим акт о капитуляции…

Итак, это всё были пустые слова, которые Вы слышите каждый день. Я же считаю, что во всём должен быть смысл не только поэтичный, но и материальный. Ведь без плоти нашей мы – духи без желаний и страстей. Моё же чувство к Вам – сила необоримая, направленная на осязаемый объект. Однако сейчас не время говорить о нём, так как страсть моя робеет перед Вами, не смея осквернять вашего образа, бытуя лишь в мечтах о том, чтобы коснуться Вашей руки самым почтительным поцелуем.

Надеюсь, мой скромный подарок хоть немного скрасит Ваше впечатление от моего сумбурного письма, которое, как Вы сами догадываетесь, необходимо уничтожить сразу после прочтения. Вы дороги мне, Гийом. Не хотелось бы своим существованием приносить Вам неприятности.

Ваши хрупкие щиколотки пленили моё сердце в первый же день, когда я только Вас увидел. И поскольку они подарили миру непревзойдённого слугу Терпсихоры в Вашем лице, первый свой подарок я хочу преподнести именно бесподобным Вашим ножкам – таким изящным, но таким выносливым одновременно. Думаю, Ваши туфельки должны украшать только золотые пряжки, и в моём скромном воображении они должны быть непременно с синими сапфирами.

Post scriptum: Эти строки я писал вчера, но Вас не было на вечерней аудиенции. После сегодняшнего вечера моё сердце переполнилось беспокойством – я увидел, что Вы прихрамываете. Я поклоняюсь Вашим стопам, и когда думаю о Вашей боли, сотни острых клинков вонзаются в моё сердце. Надеюсь, Вы скоро поправитесь… И, несмотря на это, выглядели Вы восхитительно, затмевая весеннее небо своим пленительным обликом и серо-голубым облачением».

От абзаца к абзацу щёки Гийома становились всё румянее, хотя письмо было написано в самом пристойном тоне, за которым была видна рук аристократа. На лице воцарилась самая блаженная улыбка, которую только можно представить, как будто Нарцисс порядком захмелел. Ещё раз пробежавшись по строчкам, он робко взглянул на свёрточек, понимая, что в нём и находится вышеназванный подарок. Отложив письмо, Билл развернул плотную бумагу и ахнул – в его руках сияли прекрасные обувные пряжки, отлитые из чистого золота, инкрустированные сапфирами по ободку, а в каждом уголке их сверкало по маленькому бриллианту. Подарок был слишком дорогим, в разы превосходя всё то, что дарил ему кто-либо до этого. Растерявшись, и не зная, что с ним делать, Гийом хотел, уж было, забросить его в кусты, но вовремя себя одёрнул, и вновь принялся перечитывать послание, под которым всё так же не было подписи.

Руки дрожали, а мартовский ветер пронизывал, покалывая холодными иголками, но Гийом был настолько увлечён разгадыванием загадки, что не замечал ничего вокруг, когда вдруг поблизости хрустнула ветка. Нарцисс обернулся, увидев того самого мальчика, что подкинул ему письмо. Сорвавшись с места, и не обращая внимания на острую боль в ноге, он ринулся к парнишке, который тут же бросился наутёк, но судьба смилостивилась над хромающим танцором: зацепившись за корень липы, мальчишка рухнул наземь, что позволило Гийому его догнать.

– Кто ты, и кто твой господин? – схватив его за шиворот и кривясь от боли, спросил Гийом.

– Меня зовут Сирано, монсеньор, – отвечал дрожащим голосом малец, – Но я не могу назвать вам имя хозяина, иначе меня сурово накажут.

– Ладно, так и быть, – видя нешуточный страх в голубых глазах, согласился Беранже, – но тогда подожди немного, я хочу передать ответ твоему господину.

– Помилуйте, мсье! Мне запрещено даже разговаривать с вами, а не то, что принимать от вас письма! Однако я спрошу у хозяина!

Понимая, что до смерти напуганный мальчик ничего не прояснит, Беранже был вынужден отпустить его, и когда тот скрылся за деревьями, вернулся в беседку, чтобы понадёжнее перепрятать письмо и подарок.

Смутное чувство тревоги овладевало Гийомом. Указания в письме были противоречивы донельзя: безымянный почитатель боялся раскрыть своё имя, мотивируя это заботой о репутации Нарцисса и его отношениями с герцогом, но в то же время дорогой подарок уже не мог остаться незамеченным. Вновь и вновь читая неровные строчки, Беранже пытался уловить хотя бы что-нибудь, что навело бы на след тайного обожателя. Этот человек должен был быть одним из присутствующих на сегодняшней аудиенции, раз так быстро написал приписку, в которой упомянул голубой костюм и хромоту. Но никого настолько состоятельного и, при этом, незнакомого среди гостей не было – даже всех марсельцев Билл уже хорошо знал, и ни за что не подумал, что кто-либо из них может быть в него влюблён. С другой стороны, если этот человек за ним следит, то для него не составит труда подкупить слугу, а тот, в свою очередь, расскажет не только о травме, но и о том, в каком костюме появится его хозяин на вечернем приёме.

Мысли и подозрения бурлили, спотыкаясь о доводы здравого смысла, словно горный ручей среди камней, и Беранже нервно кусал губы, пережидая в беседке усилившийся дождь. Он был настолько углублён в свои переживания, что не обратил внимания на Тьери, который приближался к нему по аллее.

– Монсир, мне было велено разыскать вас! – низко поклонившись, Лерак зашёл в беседку.

– Тьери? – подняв на слугу растерянный взгляд, Гийом слегка улыбнулся, – как ты меня нашёл?

– Вас ли не видеть среди мрачных деревьев! Пойдёмте во дворец, я принёс зонт.

– Почему тебя послали за мной? – настороженно поинтересовался Гийом, опираясь на предложенную руку, – Почему не Жофре, не Пьер…

– Потому что я снова на службе у монсеньора маркиза, – ответил Тьери, но тут же остановился и развернулся к Нарциссу лицом, – Я не смог больше жить вот так, без тебя.

Беранже не знал, что отвечать. Безусловно, он и сам уже начал тосковать по Тьери, к которому привык, и с которым не был таким одиноким. На него можно было накричать, выбранить его, даже ударить, но он всё терпеливо сносил, и на него можно было положиться в любом деле.

– Графу не нужен больше поводырь, а потому… я хочу служить тебе, Гийом!

– Но я должен поговорить с герцогом, я ведь у него живу, и…

Нарцисс замолчал и отвернулся, после чего оба зашагали в сторону дворца, обходя лужи и не разговаривая между собой. Гийом не успевал охватить всё, что происходило, и путался где-то между боязнью потерять Марисэ, любопытством о причине ухода Тьери от Тома, и смущением из-за ухаживаний таинственного кавалера.

***

Во дворце как раз успели убрать сцену и декорации, посередине зала уже стояла арфа, и через несколько минут салон вновь наполнился почтенными господами и прекрасными дамами, которые с нетерпением ожидали прекрасного дуэта братьев Беранже, как все называли Гийома и Тома. Вскоре исполнители заняли положенные места, а придворные – свои, и после короткой паузы со струн полились чарующие звуки, за которыми следовали два лучших версальских голоса.

О, если ты тот день переживешь,

Когда меня накроет смерть доскою,

И эти строчки бегло перечтешь,

Написанные дружеской рукою, -

Сравнишь ли ты меня и молодежь?

Ее искусство выше будет вдвое.

Но пусть я буду по-милу хорош

Тем, что при жизни полон был тобою.

Ведь если бы я не отстал в пути, -

С растущим веком мог бы я расти

И лучшие принес бы посвященья

Среди певцов иного поколенья.

Но так как с мертвым спор ведут они, -

Во мне любовь, в них мастерство цени!

(32)

Во время пения Дювернуа безотрывно смотрел на Нарцисса, будто пытался что-то прочесть в его глазах, но тот, в свою очередь, не обращал внимания ни на кого, и на Тома в том числе, едва скрывая своё приподнятое настроение. Пел Гийом великолепно. Даже король, который обычно был самым невнимательным слушателем, в этот вечер был весь во внимании, и после нескольких спетых куплетов воскликнул «Браво!», что сразу подхватили остальные, взрывая Зеркальный зал громом оваций. Однако Гийом даже этому не придал особого значения, и, поклонившись, продолжил петь. Делая вид, что поёт с закрытыми глазами, он пытался незаметно рассматривать присутствующих, скользя по лицам взглядом из-под ресниц.