Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Отдав поводья лакею, который увёл лошадь в стойло, Гийом снял шёлковые перчатки, и поправив волосы, вошёл в дом, где к нему сразу приблизился дворецкий, осведомившийся, не желает ли мсье отужинать, и получив его вежливый отказ, удалился.

– Вы собрались стать прозрачным, или желаете научиться летать? – навстречу Биллу вышел де ля Пинкори, – Такими темпами от вас ничего не останется. Может, вы измените своё решение и разделите со мной трапезу?

– Вы бесконечно гостеприимны и внимательны, маркиз. Именно это и заставляет меня не забывать о том, что я… уже не только я один, но мы с братом вам глубоко обязаны. – учтиво ответил Гийом, – Я не знаю, как отплатить вам, и это обстоятельство меня огорчает. Я ещё не получаю жалования, и не имею собственной крыши над головой, а потому не хочу злоупотреблять вашей добротой.

– Мой дорогой друг, – бархатным голосом молвил маркиз, подходя ближе, – вы хорошо знаете, что стало бы для меня настоящим подарком. – Александер Этьен сделал паузу, и заметив широко распахнувшиеся глаза юноши, поспешил добавить, – Но вы подарите его тогда, когда сами того захотите. Я умею ждать. – последние слова маркиз выдохнул вполголоса, и его тембр заставил мурашки пробежать по коже. – Слышите это? А ведь он в совершенстве владеет арфой. Я целый день слушал и не мог наслушаться. У него искусные руки, не так ли?

Маркиз развернулся и ушёл в свой кабинет, оставив после себя шлейф приятных духов, а Гийом ещё оставался на месте какое-то время, после чего устало провёл руками по лицу, и тряхнул головой, будто пытаясь сбросить с себя то облачко, что вновь окутало его, и на которое он сам себе приказал не обращать внимания… всего две недели назад. Две недели назад, покидая этот дом во власти грёз об Александре, Билл чуть ни потерял Дювернуа, и с тех пор следовал собственному правилу не думать о маркизе, и не придавать значения тем знакам внимания, что тот ему оказывает.

Приказав служанке приготовить ванну, Гийом направился вверх по лестнице. Туда, откуда лилась поистине волшебная мелодия, и лишь оказавшись у дверей, услышал, что Тома тихо подпевает, вторя звукам арфы:

О, как любовь мой изменила глаз!

Расходится с действительностью зренье.

Или настолько разум мой угас,

Что отрицает зримые явленья?

Коль хорошо, что нравится глазам,

То как же мир со мною не согласен?

А если нет – признать я должен сам,

Что взор любви неверен и неясен.

Кто прав: весь мир иль мой влюбленный взор?

Но любящим смотреть мешают слезы.

Подчас и солнце слепнет до тех пор,

Пока все небо не омоют грозы.

Любовь хитра, – нужны ей слез ручьи,

Чтоб утаить от глаз грехи свои!

Беранже застыл у закрытой двери в их опочивальню, из которой лились, переплетаясь и дополняя друг друга, глубокий голос и сладкая музыка. Он боялся нарушить их дуэт, снова ощущая уколы ревности к удачливому инструменту, который не только мог находиться во власти изящных рук Тома в любое время, но и, как все неодушевлённые предметы, не могу никуда уйти, или видеть кого-то ещё, кроме своего хозяина. Впрочем, относительно понятия отсутствия души у арфы Гийом стал сомневаться давно – не может безжизненный кусок дерева звучать столь сказочно и являться целым миром для человека, наделённого душой, а значит, что-то было не так в понятиях, привитых с детства. Но больше всего в данный момент Гийома волновал смысл короткого, но столь красноречивого сто сорок восьмого стиха английского поэта.

– Зачем стоять за дверью, словно вор, и красть звуки? – из-за дверей прозвучал голос, по которому Билл понял, что Тома улыбается, – Подойди и возьми их открыто!

– Всё, о чём могу сейчас подумать – это твоя любовь, – быстро войдя в комнату и заперев за собой дверь, Гийом опустился на колени перед своим арфистом, который сидел в невысоком кресле с резными подлокотниками.

– Как прошёл твой день, любовь моя? – прерываясь на вздохи, спросил Тома, руки которого Гийом занял поцелуями.

– Всё как обычно, и всё пустое: дворец, король, придворные…. Я постоянно думал о тебе, – осыпая ладони и запястья своего любимого поцелуями, а после переходя на точёные пальцы, Билл неосознанно пытался закрепить своё первенство для рук Тома. Неприятно закололо сердце от того, что не только он, Гийом, может подумывать о других мужчинах, но и Дювернуа. После посещения Версаля контраст красоты истинной на фоне красоты выдуманной виделся ещё чётче, и после этого Тома вновь предстал взору Билла совершеннейшим божеством.

– Не правда, – высвободив руки, Том потянул Нарцисса на себя, усаживая себе на колени, – порой мне кажется, что я слишком неудачлив для твоей любви.

– О чём ты говоришь? Полно тревожить прошлое, любовь моя. Есть у меня одна лишь мечта, что осталась не осуществлённой. Но и она однажды сбудется. Тогда я буду счастлив, а главное, и ты также.

Тома потянулся губами к шее Билла, но тот ловко увернулся, сказав, что сперва примет ванну, а потом вернётся в постель. В ту же минуту слуги постучали, принеся воду, и Гийом ненадолго покинул своего возлюбленного, перед этим шёпотом сообщив, что не далее, как завтра вечером, они останутся одни, ибо маркиз уедет на балл к герцогу Анжуйскому.

***

Утро следующего дня началось для каждого по-своему. Маркиз, хотя и не совсем был дружен с герцогом – сыном Людовика XV, всё же тщательно готовился к этому торжеству и был у своего костюмера, который подбирал ему соответствующие туалеты. Жан Бартелеми не был настолько занят своим внешним видом, а потому приготовив платье заранее, отправился в королевскую библиотеку, где искал какие-то старинные книги, пока его мысли постоянно кружили вокруг Гийома, и в особенности, вокруг его золотоволосого брата, которого он видел в доме Александра всего раз, но был очарован этим Божьим созданием. Тома, в свою очередь, именно в этот момент, когда солнце уже пробивалось сквозь листья акации, восседал на роскошном ложе, а Гийом с упоением вдыхая запах душицы, к которому подмешивался аромат цветущей акации, расчёсывал его волосы, чтобы снова заплести в тугую косу. О самом Гийоме, который был так прекрасен в своей утренней свежести, и которого, к сожалению, не мог видеть тот, чьих томных взглядов он так жаждал, в эту самую минуту размышлял Чёрный Лебедь, сидя с книгой в своём саду. Он задумчиво листал страницы, не вникая в суть текста, пока Андрэ кормил его земляникой, аккуратно – по ягодке, поднося к его губам. Что именно думал Марисэ было неизвестно никому, так глубоко он скрывал свои мысли, не выдавая их ни мимикой, ни жестами.

***

– Дитя моё, этим вечером меня не ждите. Отужинайте с братом, пока я буду у герцога Анжу, и ложитесь спать. Возможно, я вернусь завтра по полудни.

– Как вам будет угодно, монсеньор!

– Святые угодники! Гийом, я столько просил вас, приказывал, молил! Если вам это интересно, то мне будет угодно то, что вы перестанете употреблять все эти эпитеты в отношении меня. Приберегите пышные слова для Версаля, будьте покойны – вас ещё стошнит от них, а меня называйте по имени.

– Хорошо, Этьен, я запомню это.

Украдкой оглядевшись, и не заметив слуг по близости, маркиз запечатлел на щеке смущённого Гийома едва ощутимый поцелуй и вышел за двери. Он прекрасно видел, как горели с утра глаза Нарцисса, как за завтраком он, думая, что никто не заметит этого, провёл ладонью по бёдрам Тома, и как пылали после этого «случайного» движения щёки арфиста. Александер Этьен присмотрелся к ним, и понял, что никакого родства между ними нет. В любом случае, достаточно благородно было со стороны Беранже заботиться о слепом любовнике, причём, эта забота могла соперничать с заботой и лаской самой ответственной матери. Препятствовать их связи было бесполезно – стоило вспомнить глаза Гийома в ту ночь, когда он, едва не теряя сознание, пришёл к нему и молил помочь вернуть Тома. Но своё дело маркиз благополучно начал именно в ту ночь, и не помышлял о том, чтобы отступиться от задуманного.

Alizbar – Whisper of the Stars http://youtu.be/uQYbXdSo9jc

Проводив де ля Пинкори, Билл поспешил к своему любимому, который совсем недавно сел за арфу. До этого Гийом читал ему какую-то старую книгу о подвигах Карла IX, найденную в библиотеке маркиза, и они весело обсуждали изложенные там события. Взгляд Чёрного Нарцисса устремился на идеальный профиль юноши, что так красиво смотрелся в оконном просвете, после чего опустился по шее и плечам к его нежным рукам, которые любовно обнимали арфу, а затем упал на пальцы, ласкавшие струны так, будто они были живыми и могли бы чувствовать эту нежность. На ум Нарциссу сразу же пришли строки, которые Тома так часто пел, и которые он – так называемый «лучший танцор Лотарингии» – наконец-то выучил наизусть:

Едва лишь ты, о музыка моя,

Займешься музыкой, встревожив строй

Ладов и струн искусною игрой,

Ревнивой завистью терзаюсь я.

Пропев куплет, красиво вложившийся в такт звучанию арфы, Гийом подошёл к Тому, и наклонившись, перебросил его заплетенные в косу золотые волосы на плечо, принимаясь настойчиво целовать шею и плечи, оттягивая ворот сорочки ниже. Услышав первые нерешительные стоны в ответ на свои действия (тем не менее, не заставившие арфиста прекратить играть) Билл отстранился и продолжил сонет:

Обидно мне, что ласки нежных рук

Ты отдаешь танцующим ладам,

Срывая краткий, мимолетный звук, -

А не моим томящимся устам.

Дыхание Тома становилось всё чаще, на щеках его заалел румянец, а сочных губ, чьих поцелуев так страстно просил Гийом, коснулась лукавая улыбка, говорившая о том, что нужно ещё немного постараться, чтобы заставить Тома бросить игру. Беранже жадно смял эти алые лепестки розы, запуская руку под тонкий батист, и прохладными пальцами поглаживая бархатистую, горячую кожу. Ощущать её мягкость и жар ладонями было мучительно сладко, и Билл вновь поймал себя на мысли о том, что одержим арфистом – только с ним он превращался в одно сплошное желание и не мог властвовать над собой, становясь одержимым этой полупрозрачной красотой. Тома ахнул, когда Билл одновременно укусил его за мочку уха, и сжал пальцы на сосках, и хотя мелодия немного поплыла, рук от струн не убрал.

Я весь хотел бы клавишами стать,

Чтоб только пальцы легкие твои

Прошлись по мне, заставив трепетать,

Когда ты струн коснешься в забытьи.

Голос Билла звучал надрывно, и каждая строчка прерывалась на тяжёлые вздохи, а его пальцы проворно преодолевали преграды из ткани, и смело блуждали под одеждами, быстро нащупывая чувствительные участки на изнывающем от желания теле Тома. Арфист из последних сил удерживал руки на инструменте, хотя ни один, ни другой уже не слышали мелодии, да и была ли мелодия теперь, их не интересовало. Слух Билла больше ласкали стоны и всхлипывания любимого, до которых он его так настойчиво доводил. Обоих распаляло действия и некая преграда в виде виновницы-арфы. Оставив на шее Тома яркий знак своей страсти, Гийом из последних сил выдохнул ему на ухо последние строчки:

Но если счастье выпало струне,

Отдай ты руки ей, а губы – мне!

После этих слов Том не мог больше мучить любимого, и оставив ноющие струны в покое, отдался порыву, отвечая на ласку сладкими поцелуями. Билл с тихим стоном прикрыл глаза, наслаждаясь долгожданными прикосновениями горячих губ и рук, которые играли на его теле не менее искусно, чем на арфе, рождая музыку вибрирующих вздохов. Он мягко подтолкнул Тома лечь на пол, на пушистый персидский ковёр, а после резко дёрнул его сорочку вниз, разрывая тонкий батист и обнажая грудь, к которой немедля приник губами. Влажно целуя ключицы, кусая соски до крови, а затем спускаясь губами по рёбрам, и оставляя на коже красные дорожки, Гийом наслаждался прерывистым дыханием и тихими вскриками Тома, который бессознательно перебирал его шёлковистые волосы, и с которым они сейчас поменялись местами: Беранже стал немного резким, таким, каким обычно был с ним Тома, удивляясь сам себе. Но им обоим эта перемена ролями определённо понравилась.

– Твои губы… – прошептал Тома, облизываясь, и вернулся к поцелую.

– Твоя кровь.

– Сделай так ещё, Билл.

– Она сладкая… – простонал Гийом, выполняя просьбу и пьяно взирая на Тома, который дёрнулся от боли, – Теперь – ты, драгоценность моя.

Стало душно и жарко. Из окна больше не дул прохладный ветер, надвигались тучи, предвещая быструю, летнюю грозу. Но двое, страстно влюблённые в свою любовь, и заставляющие её кровоточить, не замечали этого. Тома приподнялся, и потянул Билла в сторону расстеленного ложа под сиреневым балдахином, где с готовностью вернул ему странные ласки, которых тот так жаждал. Срывая с Гийома одежду, арфист покрывал поцелуями открывающиеся части желанного тела, которое мог видеть разве что своими губами и руками, ими же он заставлял Гийома замирать от наслаждения и кричать от боли. Капли крови были повсюду: на их губах, на телах, на шёлковых простынях и кружевах, но видел их только Билл, в то время как Тома хорошо чувствовал их вкус. Ни один не хотел признаться, как дико ревнует. Том – к тем, кого никогда не видел, но знал об их существовании. Билл – сам не знал к кому, но сходил с ума от одной мысли, что кто-нибудь точно так же будет прикасаться к его, только его арфисту.

Нарцисс лежал на спине, обвив талию Тома ногами, и любовался его чертами, поглаживая его лицо кончиками пальцев. В особенности его взгляд притягивали чувственные уста, алые от жёстких поцелуев и размазанной по ним крови. Пелена, из-за которой глаза арфиста обычно казались мутными, исчезла, и вновь сердце Гийома сжалось, когда он почувствовал на себе прямой и острый взгляд. Вновь его одолели неведомые чувства, похожие на проблески памяти, и прекрасные, медовые локоны Тома привиделись ему чёрными, блестящими змеями. Приподнявшись, Гийом коснулся губами тёмной родинки на влажной шее Тома, слизывая солёные капли и вдыхая запах, который возбуждал сознание и вёл к более решительным действиям. Непрестанно вздыхая и целуя Билла, арфист смочил руку в масле, и стал очень нежно и осторожно растягивать упругий вход в трепещущее тело. Когда пальцы свободно скользили в жарком шёлке, он приподнял бёдра возлюбленного, и вошёл в него так плавно, что тот не почувствовал ничего, кроме пульсирующего наслаждения. Их желания менялись одновременно, и ритм был одним. Прижимая запястья Гийома к подушкам, Тома входил в него, то медленно и плавно, то быстро часто и резко, доставляя безумное удовольствие. Билл принимал его, шепча еле слышно признания, которые были чистой правдой для них обоих, пьяным взглядом лаская его взмокший торс и руки, поблескивающие в шафрановых бликах солнца, что пробивалось сквозь тучи. Медовые волосы Тома выбились из косы и прилипали к его плечам и шее, мешая Нарциссу наслаждаться их вкусом, когда он приподнимался за поцелуем. Рывки внутри становились всё более глубокими, и Билл всё сильнее прижимался к невидящему любовнику, страстно выдыхая его имя и отдавая себя и свою любовь так, как только мог. Ближе, глубже, сильнее. Так, что от возбуждения и быстроты стало темнеть в глазах. Молния рассекла тёмное небо, а вслед за ней раздался резкий раскат грома. Взрыв удовольствия распустился внутри огненной лилией, которая раскрыла свои лепестки, а потом снова сомкнулась в бутон, соединяя обоих в одно целое и неделимое. Наслаждение растеклось внутри расплавленной страстью. Полил дождь.

Люби меня.

Обожай.

Боготвори.

Только меня.

***

Ночь продолжалась под печальные трели соловья, доносящиеся из глубины сада, а остывший воздух разносил аромат недавнего дождя и ночной лилии. Прошла короткая летняя гроза, оставив за собой шлейф воспоминаний для двоих влюблённых, мучимых собственной любовью – вечной и непостоянной одновременно. Оба страдали от призраков себя самих, оба не понимали причин, не знали настоящего, но отчего-то были уверенны в исходе. Нарцисса мучил тот, иной образ Тома, немного размытый, но так быстро возникающий в их безумные ночи. Арфист терпеливо выдерживал пытки памяти, и с уверенностью мог сказать, что голос во снах, зовущий его в огонь, принадлежит Гийому. Принадлежит так же, как и то, иное имя, которым он всегда хочет к нему обратиться – Вильгельм.

– Ты пахнешь любовью.

Билл лежал неподвижно, обессиленный недавним огненным вихрем, устроив голову на плече своего сладкого принца.

– Как и ты.

– Нет, Тома. Нашей любовью. Порой мне кажется, что только в твоём сердце…

– Почему ты говоришь так странно? – одной рукой перебирая взмокшие волосы Гийома, арфист целовал его лоб и брови, а в другой держал его узкую кисть, переплетя пальцы.

– Потому что оно неизменно, – приложив ладонь к тому месту, где билось взволнованное сердце, Нарцисс почувствовал его удары, – Сохрани её такой. Я не хочу, чтобы она изменялась, как изменяюсь я сам.

– Я знаю, Билл. – коротко выдохнул Тома и закрыл глаза.

– Теперь ты говоришь загадками.

– Не думай ни чём. Просто будь со мной, пока…

– Я всегда буду с тобой.

– В моём сердце – да.

– У тебя есть заветное желание, кроме… – Гийом сделал вид, что не расслышал, или не понял слов слепого, и спросил, сам не зная, зачем. Просто задал вопрос, чтобы отвлечь, но Том прервал его ответом, от которого стало лишь больнее. Как всегда.

– Только ты, Нарцисс.

– Ты не спрашиваешь о моих желаниях.

– Я и так их знаю, любимый.

POV Bill:

Что же на самом деле ты чувствуешь? О чём ты знаешь? Снова вспомнились твоё странное состояние и молчаливость после происшествия с бароном. Отчего ты так и не рассказал о том, что с тобой происходило? Отчего не стал расспрашивать более об Александре, у которого мы остались жить? Почему всё принимаешь, как само собой разумеющееся, не пытаясь никак изменить? Чем же ты живёшь, какой надеждой, на что? Я не знаю о тебе этого до сих пор, хотя мы вместе уже более полутора лет. Ты говоришь загадками, которые я ненавижу. Во мне сражаются противоречия, и одно из них говорит, что причина всему – любовь. Говорят, у неё нет правил и преград, и что обладая этим чувством, можно стать богатым. Мы поём о ней красивые сонеты, в которых её воспевают лучшие поэты мира! Но я ничего об этом не знаю, хотя знаю наверняка, что люблю тебя безмерно! Но, чёрт побери, невозможно любить так слепо! Невозможно не чувствовать ничего и не замечать! Или совершенно не думать о том, что очевидно. Оттого каждую минуту ты будто проверяешь, с тобой ли я. Даже, когда между нами и воздуха нет, так близко мы… и далеко. Спроси меня, Том, спроси! Почему же ты молчишь, почему не дашь мне снять тяжесть с души? Зачем мучаешь покорностью, когда я знаю, что внутри тебя огонь? Или ты убьёшь меня, как только узнаешь? Ну делай же хоть что-нибудь! Я не могу так больше, уже не могу…

Уснул мой принц. Убрав волосы со лба, целую закрытые веки, надеясь, что однажды они распахнуться и Тома посмотрит на меня, и улыбнётся. Одними лишь глазами, и я буду знать, что исполнил своё обещание. Его ресницы так нежно щекочут мои губы… А мне, вот уже который месяц, снится один и тот же сон: Том открывает глаза. Я так жду, что он меня увидит, что сердце замирает. Один взмах ресниц и… когда я почти чувствую его взгляд на себе, столь долгожданный, из глаз его вырывается пламя, и поглощает меня. Я исчезаю медленно и безболезненно, и вижу, как тело моё превращается в прах, как воздух рассеивает его. Из глаз Тома начинают литься слёзы, и огонь затухает. Он зовёт меня, простирая руки к небу, в котором меня нет. «Я снова не вижу тебя!» – его крик режет сердце, как тупым ножом. Оказывается, смерть – это совсем не больно, боль – это другое… Глубоко внутри я хочу, чтобы она была такой на самом деле, но… кончается тот сон страшно: из разверзшейся земли вырываются всё те же языки огня, и раскрывают свои объятия ему. Вслед за ним исчезает всё, будто ничего и не было, как не было нас никогда на этом свете.

***

Нежные уста оказались той бабочкой, что всё пыталась сесть мне на лицо, а светящиеся золотом волосы Тома и есть тот самый ветерок, что обвивал меня во сне, где я видел солнце, яблоню и чистый луг в Сент-Мари, и видел Тома, выходящего из реки. Я так хотел налюбоваться его красотой, но упрямый мотылёк не позволял мне смотреть. В итоге Морфей закрыл свой занавес, и я увидел перед собой такое милое после сна лицо, с которым совсем не вязались те вещи, что творил его обладатель ещё на рассвете, когда, воспользовавшись дымкой полусна, овладел мною вновь, и было это так трепетно и сладко, что все мои тяжёлые думы улетучились вместе с последним стоном. Осталась нега и тепло, подаренные его объятиями. Том даже не вышел из меня, оплетя руками и прижавшись сзади. Так мы и уснули. Последнее, что помню – это его влажные уста на моей шее, шепчущие тихие, но такие пикантные комплименты мне, и прохладные ладони, дарившие осязаемую форму любви. И теперь эти самые уста-бабочки так сладко пробудили меня, хотя сил нет, и хочется проспать подольше.

Том улыбается так, что глядя на его улыбку, хочется петь, хотя есть один лишь звук, подходящий её красоте – пение его арфы, рядом с которой и голоса морских Сирен меркнут. Совершенный инструмент совершенного владельца. Быть может, однажды и я стану таким в его руках – совершенным возлюбленным для совершенного любящего.

– Нам стоило бы омыться, мой ночной дьявол, на нас одни следы любви! – меняя нас местами, прижимаю Тома к мягкой перине и осыпаю поцелуями его всего. Какой скульптор изваял моё божество? Я уже видел те прославленные произведения Челлини***, прозванные совершенством, но что они такое в сравнении с моим Дювернуа? Осколки роскоши. Откуда бы ни падал свет на его лицо, и сколько бы царапин ни оставил я на его теле. Чёткие скулы, тёмные брови вразлёт, яркие губы, изгиб которых смеётся над луком Купидона, гладкая шея с узором родинок… – Тома, любимый, сладкий… – мои мысли плавно претворяются в слова, отчего улыбка на лице виновника моего безумия расплывается ещё шире, – Плечи, грудь, тонкая талия, узкие бёдра, а кожа…

– Гийом, ты думаешь, что говоришь?

– Я думаю вслух. Зачем разбудил меня тогда, если не желаешь?

– О, это уже не просто желание, а неутолимая жажда! – смеётся Том, – Однако же, взошло солнце, и я решил, что следовало бы привести себя в порядок. Ты ведь не сказал, когда вернётся маркиз.

– Том… – о нет, о чём он говорит?

– Что, моя сладость?

– Скажи, ты что, действительно видишь солнце?

– Как и то, что у тебя действительно чёрные… во всяком случае, тёмные волосы.

– А что ещё?! – спрашиваю нетерпеливо, обхватив ладонями его лицо, – Что ещё ты видишь, милый?!

– Пока что всё.

– А ночью, ночью как? – сердце готово выпрыгнуть из груди от счастья – он хоть немного видит!

– Один раз было… но, думаю, мне только показалось…

– Мсье Беранже! – из-за плотно закрытой двери послышался голос. Как же не вовремя они всегда! Вероятно, кто-то из слуг пришёл, однако, голос не знакомый. Быстро накинув на себя шёлковый халат, старательно укрываю Тома покрывалом, и иду открывать.

– Сударь, меня зовут Тьери Жермен, господин маркиз велел передать вам…. – начинает свою речь слуга, но прерывается, и глаза его распахиваются, выражая едва ли ни ужас… – Пресвятая Дева, я схожу с ума?! – из рук юноши выпадает бумажный конверт, которого он уже не замечает, во все глаза глядя на меня. Этих молящих зелёных глаз мне точно не забыть. Как же вовремя всегда, о Господи, ты посылаешь нам возможность исправлять свои ошибки!

ТВС

_________________________

*– список герцогов Ангулемских в 1700-ых. Предположим, что где-то в период с 1740 по 1760 им был наш таинственный Марисэ.

1710—1714: Карл IX (1686—1714), герцог Ангулемский с 1710, внук короля Людовика XIV;

1773—1775: Карл X (1757—1836), герцог Ангулемский с 1773, внук короля Людовика XV, с 1824—король Франции под именем Карл X;

1775—1836: Людовик IV (1775—1844), герцог Ангулемский с 1755, сын предыдущего, с 1836—король Франции под именем Людовик XIX (де юре);

**– Narcisse Noir, фр. – [нарцисс нуар]– чёрный нарцисс.

***– La Tour, Maurice Quentin de, французский художник, портретист эпохи рококо. Родился 5 сентября 1704 в Сен-Кантене. В молодости Латур приехал в Париж, где обучался живописи у Клода Дюпуша. Приятная манера исполнения камерных пастельных портретов, отличавшихся достоверным сходством, вскоре сделала художника популярным. Ему позировали Вольтер, Руссо, Д’Аламбер, король Людовик XV, маркиза Помпадур, художники, актрисы, общественные деятели эпохи Просвещения. В 1746 он стал членом Королевской академии, а с 1750 – «живописцем короля». Умер Латур в Сен-Кантене 17 февраля 1788.

****– Бенвену́то Челли́ни– выдающийся итальянский скульптор, ювелир, живописец, воин и музыкант эпохи Ренессанса. В 1540–1545 работал в Париже и Фонтенбло по заказам Франциска I, который пожаловал ему французское подданство.

========== Часть II. продолжение 3 ==========

Для верных слуг нет ничего другого,

Как ожидать у двери госпожу.

Так, прихотям твоим служить готовый,

Я в ожиданье время провожу.

Я про себя бранить не смею скуку,

За стрелками часов твоих следя.

Не проклинаю горькую разлуку,

За дверь твою по знаку выходя.

Не позволяю помыслам ревнивым

Переступать заветный твой порог,

И, бедный раб, считаю я счастливым

Того, кто час пробыть с тобою мог.

Что хочешь делай. Я лишился зренья,

И нет во мне ни тени подозренья.

(У. Шекспир, сонет 57)

POV Author:

Упоминание о летних месяцах непременно рождает в уме картину цветущих роз, жужжащих пчёл над колокольчиками и клевером, и зелёной травы, в которой стрекочут кузнечики. Тёплый воздух, наполненный ароматом зелени и солнца, несёт безмятежность весёлыми медовыми нотами. Лето тянет к реке, чтобы где-нибудь, в тени раскидистого дерева, смотреть на воду, балующуюся с солнцем бликами. Но когда речь заходит о версальском лете, то к ярким краскам природы стоит прибавить ажурную роскошь дворца и близлежащих беседок, а вместо серебристой глади представить позолоченные фонтаны, которые, весело журча, распыляют мелкие брызги, так приятно охлаждающие в зной. Дамы, одетые в платья из тонкого шёлка, прогуливаясь со своими знатными кавалерами, старательно закрываются от палящих лучей кружевными зонтами, издали напоминая бабочек, своими пышными рюшами и трепещущими веерами. Также есть одна отличительная черта у дворцовых аллей – дух этих тропинок пропитан беззаботностью круглый год, из-за чего самые запутанные интриги рождаются именно там. Так устроена человеческая природа: если у человека нет причин беспокоиться о хлебе насущном, а сознание не блещет неординарными порывами, недалёкий ум непременно примется за дело, ему соответствующее.

Гийом и Тома жили в Версале уже около месяца, но за это время арфист ни разу не вышел за пределы ограды небольшого домика, в котором их обоих поселили по ходатайству маркиза. Поначалу было запланировано поселить в нём ещё нескольких танцоров из труппы, но они так и остались там вдвоём. В то время случились некоторые изменения в укладе дворцовой жизни, и теперь в балете танцевали только юноши и молодые мужчины, они же пели и участвовали в театральных постановках. Это произошло после очередного скандала из-за связи танцовщицы с кем-то из придворных, когда на окраине парка садовник нашёл младенца, оставленного там сразу после рождения. Разыскать нерадивую мать было несложно – её выдали подруги, делившие с ней комнату. Они сообщили, что та в течение нескольких месяцев сказывалась больной, постоянно прося кого-то из них подменить её в выступлениях. На сей раз к провинившейся девице никто не был благосклонен, и она была передана в руки полиции. Ребёнок, несмотря на то, что маркиза де Помпадур лично похлопотала о докторе, умер несколько часов спустя, а этот вопиющий случай стал последней каплей терпения короля и маэстро Лани. Последний отказался брать женщин в балет, а постановщик пьес Гастон де Ширак вовсе заявил, что давно считает артистические способности барышень самыми посредственными. Так весь женский состав был переведен в Олений Парк*, где этим напудренным куклам – как выразился король – самое место. В связи с этими переменами были обустроены новые покои для оставшихся семнадцати мужчин, а Беранже со своим золотоволосым Русалом – так стал называть Тома мэтр Лани – оказались в небольшом домике на территории задних (восточных?) садов. Это было удобно для всех, и особенно для Чёрного Нарцисса, который теперь был всё время занят, а на частые поездки в Париж и обратно не хватало бы времени.

***

– Ты по-прежнему молчишь, Тьери. А ведь я так много хотел сказать тебе. Я понимаю, что ты, вероятнее всего, не хочешь меня ни видеть, ни слышать. Но ведь ты не отказался, когда маркиз спрашивал тебя, будешь ли ты со мной, или он даст мне в слуги Огюстена. Почему?

Гийом обратился к Тьери неожиданно, когда тот, ранним вечером, срезал цветы в садике около их дома. С тех пор, как они впервые увиделись в парижском доме Александра-Этьена прошло около двух месяцев, но они так и не сказали друг другу ни слова. В первый раз потому, что Тьери сразу заметил в постели Гийома Дювернуа, которого издалека принял за девушку из-за разметавшихся по подушке золотистых локонов, и не осмелился что-либо говорить, лишь коротко передав указания маркиза. Во второй, как и во все последующие разы, когда можно было без свидетелей завести разговор, он не решался, видя, как относится к Беранже маркиз и люди его круга. Если Гийом-сын рыбака посчитал его недостойной парой себе, то нынешнему Чёрному Нарциссу он был подавно неровня, и заговорить с ним, таким, Тьери попросту не осмеливался. Но это были лишь его мысли, в то время как сам Нарцисс постоянно предпринимал попытки выловить зеленоглазого юношу и расспросить его обо всём, и в первую очередь о том, как так случилось, что он поступил на службу к де ля Пинкори.

– Мсье Беранже, вы сами приказывали поставить вазу с лилиями в вашей опочивальне, – сухо ответил Тьери, боясь поднять глаза. Он знал, что если встретится с искрящимся янтарным светом, то не выдержит его, и снова допустит ошибку, которая несколько лет назад вызвала на этом идеальном лице снисходительную полуулыбку. – К тому же, ещё не обедал господин Дювернуа, и если вы не забыли, то сегодня придёт доктор…

– Я ничего не забываю, Тьери, – прошипел Гийом, начиная злиться из-за нарочито-холодного тона первой влюблённости, – а Дювернуа – это моя забота, если ТЫ ещё этого не забыл. Кроме того, я приказывал тебе насобирать для опочивальни белых лилий, которые так любит мой Тома, а ты срезаешь жёлтые! – с этими словами Билл вырвал из рук юноши только что срезанные цветы и отшвырнул их в сторону.

Тьери понял, что этой оплошностью полностью себя выдал. И только Гийом резко поднял его лицо за подбородок, как обнаружил, что по бледным щекам бегут ручейки слёз. Обычно Тьери был внимательным и исполнял все указания со скоростью ветра, за что его ценил маркиз и рекомендовал, как смекалистого и шустрого малого, но когда его приставили прислуживать Гийому, всё изменилось: он стал медлительным и задумчивым, и часто путал поручения, а виной тому была первая любовь, что так и осталась для него не только первой, но и единственной, вынуждая признать тот факт, что время ничего не изменило.