Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Маркиз хмыкнул, и отстранился, наблюдая за распахнутыми от ужаса глазами бывшего любовника. В том, что Гийом – уже бывший, он даже не сомневался.

– Но это неправда, я не знал… – от накативших переживаний во рту мигом пересохло, и стало трудно говорить, – Вы не… вы не способны на такую подлость!

– Когда-то я также поражался тому, на что способны вы, – де ля Пинкори провёл кончиками пальцев по точёной скуле трепещущего от беспомощного негодования Билла, – Неужели вы думаете, что я хотел бы видеть своего лучшего друга несчастным?

– Но я не добиваюсь всего этого! – Гийом вскрикнул, и несколько придворных, имён которых никто не помнил, тут же обернулись.

– Тише вы, тише, – совершенно невозмутимо продолжил Александер Этьен, – это мы их не знаем, но они нас, тем не менее, знают очень хорошо. Не стоит устраивать драм для всего дворца. Поберегите сил для скорого выступления. А вот вы… ах, сладкий мой…. Вы слишком опасная маленькая змейка. Я лишь позаботился о том, чтобы вы не вздумали меня укусить.

– Я и не…

– Тссс… Билл, мы с вами не встречались сейчас, и я вам ничего не говорил. Ему передадут лишь то, что я… – прервавшись, маркиз неожиданно скользнул языком по тонкой шее растерянного Беранже – не столь заметно, чтобы увидели все, но достаточно медленно, чтобы стало понятным некоторым – прикусил полупрозрачную кожу, и шепнув напоследок: «Я буду скучать по твоему запаху», быстро удалился, оставляя Гийома в бурлящем потоке противоречивых мыслей и ехидных взглядов.

***

Гийом направлялся домой, мучимый тысячей сомнений, предположений и бесполезных домыслов, когда между деревьев мелькнул знакомый силуэт. Полуденное солнце позднего августа дышало грустью уходящего лета, подпевая печальным думам Нарцисса.

– Как ваша стопа? – первым делом поинтересовался Марисэ. Он выглядел спокойно и непринуждённо, сразу рассеивая все подозрения Гийома о возможной беседе с маркизом. В самом деле, он бы не удивился, окажись вдруг, что де ля Пинкори уже побеседовал с Лебедем на недавнюю тему.

– Я в полном порядке!

– Билл… вы совсем не умеете лгать, – улыбнулся Марисэ, поскольку в данный момент Гийом выглядел, как маленький ребёнок. Его полная растерянность вытеснила привычную горделивость, и взору Лебедя предстал не надменный Чёрный Нарцисс, а наивное, измученное собственной природой дитя, вызывающее только нежность и сочувствие.

– Немного, – тут же признался Гийом и опустил взгляд, позволяя Марисэ любоваться длинными ресницами, которые отбрасывали тень на высокие скулы.

– Вечером я принесу вам лекарство. Вы же будете сегодня у короля? Ах, да, вы же не знаете ещё – ваш… Тома будет играть для него вечером в малых покоях, – японец посмотрел на Билла внимательно, а его проницательный взгляд, казалось, был способен вскрывать вены, – приходите к шести, у меня для вас есть ещё сюрприз.

***

Вернувшись домой, Гийом нерешительно ступал по ступенькам вверх, и каждый шаг растягивался для него в вечность. Он чувствовал, что Дювернуа ждёт его, и понимал, что тот наверняка волновался, но ничего не мог с собой поделать – впервые за долгое время Нарцисс не вспоминал о своей настоящей жизни больше суток, и не испытывал недостатка в ней. Раньше, возвращаясь вечером к себе, он мечтал о том, чтобы побыстрее оказаться в объятиях любимых рук, которые способны были спасти его, даже если он окажется в аду. Билл стремился скорее вернуться туда, где ждал его арфист, независимо от того, что это было за место – постоялый двор, чердак, комнатка в таверне, или полуразваленная гостиница. Тогда у него не было красивой одежды, как теперь, а Тома полностью был на его попечении. Нынче он одевался по последнему слову парижской моды, а рядом с Дювернуа было множество слуг, и возвращался он в прекрасно обставленный дом, где для них готовили повара, и всю работу по дому выполняла прислуга. Ещё год назад он был безымянным, в обществе себе подобных бедняков, но к сегодняшнему дню жизнь вознесла его до положения одного из лучших танцоров королевского балета. И, несмотря на это, Гийому было по-прежнему страшно ступить на последнюю ступень.

– Как ты себя чувствуешь? – Гийом задал вопрос, понимая, что голос его звучит виновато. Он вошёл в покои Дювернуа, когда тот тихо наигрывал грустную мелодию, которую Беранже до этого не слышал.

– Хорошо.

– Тома, я хотел объяснить…

– Как продвигается дело об отравлении? – Дювернуа специально перевёл тему, и Билл решил последовать его примеру.

– До сих пор ничего не выяснено. Ты точно ничего не помнишь?

– Увы. Царствие ей небесное, этой мадмуазель Леблан, – не отрываясь от арфы, ответил Тома.

То, как были произнесены последние слова, заставило Гийома передёрнуться. Лицо Дювернуа было спокойным, а голос – безразличным, что было так не похоже на эмоционального и восприимчивого мальчика, которого он знал.

Вопреки желанию тотчас же уйти, Билл отнял его руки от струн, и взял их в свои.

– Ты идёшь играть для Его Величества сегодня?

Дювернуа кивнул.

– Я буду там. Давно не слышал, как ты играешь.

Гийом притянул Тома к себе, и крепко обнял, одной рукой легонько поглаживая по спине, а пальцами другой путаясь в волнистых волосах. Сперва Дювернуа замер, не зная, как отвечать на внезапный порыв нежности ветреного Билла. Но не об этом ли он мечтает каждый день и каждый час? А потому, Гийом вскоре почувствовал, как напрягшееся тело расслабляется в его руках, словно оттаивая в тепле, а спустя мгновение услышал: «Je t’aime», едва различимое в неровных выдохах.

***

Беранже отдохнул немного, прежде чем вернуться во дворец на то время, что назвал ему Марисэ. Не размыкая с ним объятий, Тома уснул очень быстро, и стараясь его не разбудить, Билл сразу поднялся с постели и удалился к себе, чтобы привести в порядок одежду и причёску. Окинув взглядом безупречное отражение в зеркале, провансалец, даже не подозревавший о том, что за сцена разворачивалась в этой комнате утром, довольно улыбнулся, и спустился в низ, где велел Тьери будить Тома и готовить к выходу. Недавний разговор с маркизом всё ещё внушал опасения, а потому Билл не придал значения настороженному и даже немного презрительному взгляду Лерака – сейчас у него были куда более важные беспокойства, нежели перепады настроения бывшего любовника.

Последнюю неделю всю территорию Версаля приводили в порядок уборщики и садовники, которые убирали сухую траву, мыли скамейки и чистили фонтаны, готовясь к торжествам в честь дня рождения Его Величества Людовика XV. Основной бал был назначен на первое сентября, однако именитые гости стали прибывать ещё за месяц, а потому всё следовало выполнять надлежащим образом, чтобы Версальский дворец, с прилегающим ландшафтом, навсегда остался в памяти Европы одним из самых великолепных в мире.

Достигнув высоких чёрных дверей, инкрустированных золотом, Беранже неуверенно постучал, и когда они отворились, его взору предстал Чёрный Лебедь во всей своей красе, одетый в восхитительный костюм стального цвета, вышитый серебром и жемчугом. Волосы его были заплетены в длинную косу, а на голове была серая шляпа, также украшенная серебряной вышивкой и жемчужной брошью. Снисходительно улыбнувшись в ответ на очарованное выражение лица Гийома, Марисэ вышел в коридор и пригласил следовать за ним.

Когда они остановились у одной из дверей западного крыла, Гийом уже понимал, к кому они пришли, но даже представить не мог, что намеревается сделать его восточный друг. И когда тот, без стука, вошёл сначала в переднюю, а затем и в небольшой кабинет, Нарциссу вовсе захотелось сбежать, чтобы только не стать свидетелем той сцены, которую вознамерился устроить тот, которого величали герцогом.

– Марис… Гийом? А вы-то что здесь делаете? – возмущённо воскликнул Андрэ, сидящий за письменным столом с пером в руках.

В то время как Гийома уже заливал алый румянец, Марисэ сохранял полное спокойствие, и ни один лишний мускул на лице не шевельнулся, когда он подошёл ближе к Жирардо, и сел в кресло напротив.

– И кому же вы пишите? Неужели у вас новый роман? – с насмешкой произнёс Лебедь, проигнорировав негодования блондина, и поддев двумя пальцами бумагу, развернул к письмо к себе. Пробежавшись глазами по неровным строчкам, он вернул его, – Отцу…

– По какому праву вы так… – попытался вставить Андрэ, обеспокоенно переводя взгляд то на нежеланного гостя, то на бывшего возлюбленного, но был прерван.

– Отцу, которому всё это время исправно отсылаете деньги, и который живёт в вашем имении в Шампани. Отцу, который гордится достижениями сына. А ведь, и вправду – ему было бы чем гордиться, – всё так же не обращая на попытки Андрэ что-то сказать, продолжал Марисэ, после чего обернулся с Гийому, который так и стоял посреди кабинета с мученическим выражением лица, – Не правда ли, похвально? Шевалье Жирардо всё это время заботится о престарелом родителе и о младшем брате. Это заслуживает уважения, а отцу остаётся только радоваться, что бог послал ему такое дитя!

Беранже захотелось провалиться сквозь землю от этих слов: за всё время в Версале, сам он ни разу не подумал о том, в каком положении находится его семья, а уж о том, чтобы послать им хотя бы письмо вовсе не задумывался.

Андрэ Жирардо сник, не пытаясь больше заговорить или возразить. В глазах Марисэ, в которые он смотрел неотрывно, бушевал неистовый огонь, и он знал, что лгать этому человеку бесполезно – он видит всё насквозь. Лицо Андрэ стало бледным, как полотно, на лбу выступила испарина, а перо выпало из трясущейся руки, чернилами забрызгивая недописанную строчку, а после , к чернилам присоединились и слёзы. Только теперь юноша до конца осознал, что он содеял.

– Мне страшно подумать о том, что станет с несчастным стариком, когда он узнает, что его любимый сын… – Марис сделал паузу, – … лишился головы, как отравитель, и был лишён титула и всего имущества. Неужели вам не жаль вашего отца? И самое главное, – не замечая всхлипываний Жирардо, продолжал свою обвинительную речь Чёрный Лебедь, – самое главное, что он также узнает, каким именно путём все эти блага были заработаны.

– Но вы же сами мне это всё дали! – закричал обвиняемый, вскакивая с места.

– Нет, милейший Андрэ. И Делакруа, которому я сохранил жизнь взамен на любое моё желание, подтвердит это на суде, – ответствовал Марисэ, хладнокровно наблюдая за распахнувшимися от ужаса глазами юноши.

Воцарилась пауза, которую никто не спешил нарушать. Гийом сам дрожал как листок на ветру, поскольку развернувшаяся сцена напомнила ему о том, что он сам недавно был в похожем положении, когда маркиз откровенно его шантажировал. Сомнений больше не возникало – именно Жирардо подмешал яд в вино, которое каким-то чудом до него не дошло, и был выпито Мари Леблан. Но мысль о том, что её смертью всё не закончилось, и Жирардо, вероятнее всего казнят, заставила его ужаснуться.

– Ваша Милость – начал Гийом, – я не думаю, что мне стоит тут оставаться…

– Подождите. Сначала эта… этот преступник попросит у вас прощения, – с отвращением изрёк Марисэ, и обернулся к Андрэ, – На колени!

Это было жестоко. Лилльчанин очень некстати подумал о том, что ему легче будет взойти на плаху, чем встать на колени и просить прощения у Гийома – нового фаворита его бывшего возлюбленного. Причиной своих злоключений он видел только нового Нарцисса, возвеличенного тем, кого он до сих пор любил, не смотря ни на что. Жирардо охотно стал бы на колени перед самим Марисэ, даже в присутствии Гийома, и умолял бы его вернуться, и клялся бы ему в любви… Любви – в ней всё дело. А потому… если его любимый этого хочет, он исполнит его желание.

Гийом отступил на шаг, когда к нему приблизился Жирардо – настолько пугающей была беспомощность этого ревнивого убийцы, который, опустившись на колени, тихо попросил прощения. Гийом вдруг подумал о том, что в иной раз задал бы самый простой вопрос: «За что?». Однако не посмел – до того красноречивым был уничтожающий взор того, кто стоял перед ним на коленях и произносил слова без капли сожаления. Устремив к Лебедю умоляющий взор, и дождавшись кивка, Беранже ответил, что прощает, и быстро развернувшись, хотел уже, было, покинуть неприятное место, но Марисэ остановил его.

– Мы с вами уйдём вместе, а мсье Жирардо, покамест напишет признание, которое я отнесу начальнику тайной полиции. Надеюсь, поимка отравителя хоть немного утешит несчастную маркизу, которая лишилась сна и покоя после смерти своей родственницы.

Андрэ лишь вздрогнул, когда услышал слова Марисэ, но не произнёс ни звука, и поднявшись с колен, вернулся к столу. Рука дрожала, и приходилось три раза менять бумагу с первой же буквы. В кабинете было тихо, и были отчётливо слышны только вдохи и выдохи, принадлежавшие трём дыханиям. Равнодушному, взволнованному и предсмертному. Когда на бумаге, наконец, появилось: «Я, Андрэ Жирардо де Шампань признаюсь в том, что пытался отравить…», Чёрный Лебедь выхватил перо из руки Андрэ, в глазах которого блеснула слабая надежда.

– Нет, это перо уже вы превратили в веник! Тем более, имя Гийома не должно фигурировать в этом деле. Запомните это. Пишите:

«Я, Андрэ Жирардо де Шампань, признаюсь в том, что собственноручно и по собственному решению подсыпал яд в вино мадмуазель Мари-Луизы Леблан де Нуазье, к которой испытывал личную неприязнь».

– А вот теперь мы исполним ваше желание и покинем вас, – всё тем же бесстрастным тоном молвил Чёрный Лебедь вставая, и забирая лист с признанием из дрожащих рук Жирардо, который смотрел на него взглядом приговорённого, который, по правилам, говорит палачу, что прощает его и готов умереть, – Я не отдам это сейчас, не волнуйтесь. Сначала вы должны выступить на праздновании вместе с нами – не срывать же гениальную постановку достопочтенного мэтра! Да и омрачать день рождения Его Величества было бы кощунством. Хватит недавнего приёма послов.

Марисэ подошёл к Беранже, который в ужасе прикрыл рот ладонью, пока слёзы, стекавшие по его щекам, впитывались в бархатную перчатку.

– Пойдёмте, мой Нарцисс.

С этими словами, он взял Гийома под руку, и они покинули кабинет, а затем и покои Андрэ Жирардо, который с глухим воем опустился на пол, обхватив голову руками, и проклиная тот день, когда Гийом появился в Версале.

Он не желал смерти Леблан. Бедняжка Мари была единственной, кто всегда понимал его, и ничего не требовал взамен за свою дружбу. Ей одной он поведывал все свои печали, и одна она ни разу не напомнила ему о происхождении его титула и богатств. Теперь она была мертва. И виноват в её смерти был только он. И теперь его заставляли говорить, что он намеренно убил её.

Он любил отца и брата. Теперь же старика с мальчишкой вышвырнут из поместья, как безродных нищих, и общество будет относиться к ним, как обычно относится к родственникам убийц. Если вообще оставит в живых.

Он испытывал глубокое уважение в маркизе де Помпадур, которая была добра к нему и всегда выделяла его среди остальных своих фаворитов и даже друзей. Теперь же её доверие будет вероломно разрушено его признанием. Леблан была ей не только фрейлиной, но и родственницей, пусть и дальней.

Он по-прежнему любил Чёрного Лебедя. Однако собственноручно разрушил остатки того, что было у них когда-то, не оправдав его мнения о себе. Заставил любимого признать, что всё то время он любил настоящее чудовище, недостойное даже его взгляда.

Он ненавидел Беранже, и эта ненависть достигла апогея, вылившись ядом в вино.

Да будь ты проклят.

Проклят.

Проклят.

***

Передняя малых королевских покоев была полна людей, когда туда вошёл Гийом, и направился к мадам де Помпадур, сидевшей в кассапанке рядом с высоким креслом для короля, которого ещё не было. Заметив Беранже, маркиза грустно улыбнулась, и когда он поцеловал её руку, притянула к себе, усаживая рядом.

– Вы нездоровы? – нежелание слышать вопросы о настроении, и отвечать на них, было очевидно.

Гийом лишь отрицательно покачал головой, и принялся рассматривать тех, кто собрался. В основном это были близкие друзья короля, пажи и фрейлины. В углу, рядом с большим сундуком, скрестив руки на груди, стоял де ля Пинкори, оглядывая собравшихся из-под опущенных ресниц, а рядом с ним – маэстро де Ширак, державший под руку свою дочь, и Гийом подумал о том, как неудачливо это бедное дитя, если её родитель вознамерился сватать маркиза.

– Вы не видели Андрэ? – вдруг спросила Жанна-Антуанетта, закрывая веер и оглядываясь по сторонам.

– Нет, моя госпожа, я не встречал его после уроков, – уверенно произнёс Гийом, на что де Помпадур резко развернула его лицо к себе.

– Да что же это с вами? У вас совершенно нездоровый вид! Я слышала, что Лани сейчас строг со своими учениками, но… а вот и он, с вашим прелестным братом!

Обернувшись ко входу, Гийом увидел Дювернуа с повязкой на глазах, которого мэтр вёл под руку, и быстро

поднявшись, пошёл к ним, замечая по пути, как много взглядов устремилось в сторону Тома, который, к слову, был в новом наряде чёрного цвета, что так ему шёл.

Приблизившись, он поклонился мэтру, после чего без слов взял арфиста за руку и подвёл к маркизе.

– Вижу, ваши искусные руки уже здоровы. Ну что же вы не даёте нам любоваться вами? – зашептала Жанна-Антуанетта, придвигая одну из кассапанок поближе к себе, и усаживая в неё Дювернуа, – У вас прекраснейшее лицо, и… очень красивые глаза.

Поскольку маркиза держала Тома за обе руки, она тотчас ощутила, как сжались прохладные пальцы в её ладонях. События последних дней сделали её слишком эмоциональной и меланхоличной, а потому её глаза сразу повлажнели.

– Однако бесполезные, Ваша Светлость, – грустно улыбнулся арфист, пуще расстраивая де Помпадур.

– Этот негодник – ваш брат – совершенно о вас не заботится! – маркиза решила перевести разговор на другую тему, чтобы не терзать душу ни Тома, ни себе, – вы стали ещё изящнее, чем были неделю тому назад. Ну, ничего, теперь Его Величество лично за вами присмотрит. И обедать вы будете со мной, даже не возражайте! Не хватало ещё, чтобы все говорили, что король морит своих музыкантов голодом.

** JE T’AIME-LARA FABIAN http://youtu.be/MbKuFz7XkFM **

Дювернуа и де Помпадур побеседовали ещё какое-то время, после чего в роскошно убранном помещении появился Людовик XV и велел подать арфу. Когда все придворные поочерёдно подошли и поклонились ему, а свита перестала галдеть, рассказывая о сегодняшней охоте, на которой монарх загнал оленя, он обратился ко всем собравшимся, сообщая о том, что Тома Беранже теперь входит в круг его личных музыкантов, после чего, велев начинать вечер, изъявил желание вновь послушать английские сонеты. Сейчас король был настроен на возобновления союза с Лондоном, а потому декламация Шекспира, на родном языке поэта, была очень кстати для высоких должностных лиц Англии, что присутствовали этим вечером.

Любовь – недуг. Моя душа больна

Томительной, неутолимой жаждой.

Того же яда требует она,

Который отравил ее однажды.

Мой разум-врач любовь мою лечил.

Она отвергла травы и коренья,

И бедный лекарь выбился из сил

И нас покинул, потеряв терпенье.

Отныне мой недуг неизлечим.

Душа ни в чем покоя не находит.

Покинутые разумом моим,

И чувства и слова по воле бродят.

И долго мне, лишенному ума,

Казался раем ад, а светом – тьма!

Плачущие струны повторяли каждую интонацию своего повелителя, а он, в свою очередь, олицетворял все те все чувства, что в далёком средневековье обнажил поэт по имени Уильям. Шли дни, годы, века, но не изменилось ровным счётом ничего – влюблённые всё так же страдали при жизни, но умирали счастливыми, а те, кто не познал проклятого чувства, по-прежнему жили в спокойствии, но покидали этот мир, уходя в пустоту. Высокие ноты звучали пронзительно, заставляя сжиматься не одно сердце в маленьком зале, а мягкие переливы, в переходах на октаву ниже, мгновенно успокаивали, залечивая только что вскрытые раны. Маркиза не отнимала платка от своего лица, король сделался задумчив, маркиз де ля Пинкори и вовсе закрыл глаза, а прочие присутствующие молча слушали красивое пение, лишь иногда коротко переговариваясь.

Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно.

Я видел красоту, но каждый раз

Понять не мог, что дурно, что прекрасно.

И если взгляды сердце завели

И якорь бросили в такие воды,

Где многие проходят корабли, -

Зачем ему ты не даешь свободы?

Как сердцу моему проезжий двор

Казаться мог усадьбою счастливой?

Но все, что видел, отрицал мой взор,

Подкрашивая правдой облик лживый.

Правдивый свет мне заменила тьма,

И ложь меня объяла, как чума.

Когда Тома начал играть, Билл отошёл к нише, позади королевского кресла, спрятавшись за бледно-жёлтой портьерой из китайского шёлка. Ему казалось, что каждым своим словом арфист открывает его, обнажая постепенно, а потому поспешил уйти со всеобщего обозрения, как будто действительно оказался нагим. Вина больше не мучила, но мучила правда, а горестный поэт, живший на два столетия раньше, словно о нём писал едва ли не каждый куплет.

– Не желаете выйти? – знакомый голос раздался над самым ухом неожиданно, отчего Гийом дёрнулся, больно ударившись о небольшой настенный канделябр.

– Нет, спасибо, – потирая ушибленное плечо, он вымученно улыбнулся Марисэ, который приобнял его одной рукой.

– Да что же вы так пугаетесь каждый раз? Неужели я похож на привидение?

– Вы всегда внезапны, – Гийом не отстранился, но и отвечать на знак внимания не спешил. События последних двух часов оставили неоднозначное послевкусие, и хотя Чёрный Лебедь защищал его самого, таким образом, вся жестокость и несправедливость ситуации совсем не располагала Беранже к нежности.

– Как пожелаете. Тогда я сам пойду в сады. Сегодня бесподобное звёздное небо, – почти равнодушно молвил Марисэ, – До завтра.

– И вы не останетесь?

– Не смею отрицать, игра на арфе – великое искусство. Но я не люблю этот инструмент. Он навевает грусть и тоску.

– Но вы же говорили… – не веря своим ушам, Гийом взглянул на Лебедя полными обиды глазами.

– А вы говорили, что Тома – ваш брат, – вздохнул Марисэ, – Я сказал лишь, что у него дивный голос. Но это не в моём вкусе. Слишком мрачно становится на сердце после этого.

Билл, пронзаемый неожиданным чувством обиды за Тома, так и не смог ничего ответить, и Чёрный Лебедь, кивнув на прощание, поспешил удалиться, оставляя его в расстройстве и замешательстве.

***

Король, как и все его гости, остался очень доволен пением Беранже-младшего – так прозвали Тома во дворце – и, пожелав увидеть арфиста завтрашним днём, отпустил домой.

Дювернуа и Нарцисс возвращались к своему дому, медленно бредя по залитой лунным светом аллее, одновременно думая о том, что в последний раз они спокойно прогуливались, держась за руки, так давно, что не могли вспомнить. Точнее, только Тома помнил, что это было ровно пятьдесят три дня тому назад.

Очарование последних летних ночей так и манило остановиться и, вдыхая свежий воздух, взглянуть на звёзды.

– Зачем ты снова повязал её? – тихо спросил Гийом, распутывая узелок, и стягивая тонкий шёлк, что скрывал прекрасные глаза арфиста.

Тома вздохнул, но продолжил стоять, не шевелясь, с закрытыми глазами – чего ждать от своего любимого, настроение которого, в последнее время, менялось слишком часто и резко, он не знал. Хоть глаза его и были завязаны весь вечер, он знал, что Билл этим не воспользовался, чтобы уйти, и остался слушать. И теперь нежные ладони лепестками нарциссов легли на его лицо, но прежде чем он сумел ответить, его окутало фиалковое облако, а губы стали плавиться под поцелуем, что походил на касание крыльев бабочки.

– Глаза мне не нужны.

– Не смей, – Гийом нехотя отвлёкся от поцелуя, которого сам не ожидал, и взяв руки Тома в свои перенёс их себе на талию, – я хочу их видеть.

– Зачем? – не понимая, чего хочет возлюбленный, арфист послушно обвил его тонкий стан, теснее прижимая его к себе. Мимолётность и быстротечность волновали его сейчас в последнюю очередь, поскольку он понимал, что следующее такое мгновение, с привкусом любви, может и не прийти.

– Скажи, что бы ты чувствовал, скажи тебе кто-нибудь, что ему не нравится мой танец? – расслабившись, Гийом задал мучивший его вопрос, что заставил забыть даже о неприятной сцене у Жирардо.

– Боль, – не задумываясь, ответил Дювернуа.

– Но если бы я действительно плохо танцевал?

– Не имеет значения. Для меня ты всегда будешь самым прекрасным танцором на свете, – шёпотом ответил арфист. Поглаживая Билла по спине, он целовал его шею, наслаждаясь тем, как шёлковые волосы, развеваясь на прохладном ветру, щекочут лицо.

– Потому что не видишь, – обречённо выдохнул Нарцисс, повторяя все действия Тома.

– Нет, потому что люблю. Любовь ослепляет, а не телесный изъян, Билл.

– И заставляет прощать.

– Да.

Страдание в коротком ответе было невозможно не распознать. Гийом чуть отстранился, чтобы взглянуть в глаза напротив, и убедиться в том, чего доказывать не нужно, однако те были по-прежнему закрыты. Луна, взошедшая на середину неба, мягкими лучами окрашивала безупречное лицо Тома в холодные краски, а волнистые волосы, достигавшие плеч, светились серебром, так же как и опущенные ресницы. Поддавшись порыву, Билл принялся нежно целовать тёмные брови и закрытые глаза, замечая сквозь пелену внезапного желания, что под губами рождаются солёные капли.

Гори оно всё в аду.

– Не отпускай меня, Тома.

Конец II части.

========== Часть III. “Принц” ==========

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого, -

Утраты все приходят мне на ум,

И старой болью я болею снова.

Из глаз, не знавших слез, я слезы лью

О тех, кого во тьме таит могила,

Ищу любовь погибшую мою

И все, что в жизни мне казалось мило.

Веду я счет потерянному мной,

И ужасаюсь вновь потере каждой,

И вновь плачỳ я дорогой ценой

За то, за что платил уже однажды!

Но прошлое я нахожу в тебе

И все готов простить своей судьбе.

© У. Шекспир, сонет 30

Часть III. «Принц».

Первый день осени. Вот уже сорок лет подряд он становится главным в жизни французского королевства – день рождения Возлюбленного, как принято называть Людовика XV.* Он неизменно отмечается с особой пышностью, в то время как держава охвачена волнениями среди мелких буржуа и крестьян, а за её пределами негодуют военные – они вынуждены отдать Карнатику англичанам, в то время как в Северной Америке вступают с ними в войну: неразумное, дилетантское правление человека, интересы которого не пересекают порога Оленьего парка. Официальная фаворитка также не способна справиться со всем этим, как бы мудра она ни была – она женщина, и слишком часто уповает на свою красоту и обаяние, когда дело касается заключения политических соглашений. Европа замерла в ожидании – что станет с Францией дальше?

Как среди высших чинов тайной службы, так и среди городской черни ходят толки о готовящемся восстании в Париже, о свержении монаршей власти, о захвате её герцогом лотарингским… Старшее поколение ропщет о том, что времена покойного кардинала Флёри, разорившего казну и освободившего от налогов духовенство, и то были лучшими. Что уж говорить о ненавистном некогда Мазарини – тот вовсе превратился в легенду, ибо не осталось почти никого из его современников. На фоне бедствий настоящего, прошлое само собой облачается в золото, превращаясь в доброе воспоминание.

Идёт 1754 год. Никто ещё не знает о том, что будет ровно через пятьдесят лет. Ровно полвека пройдёт, прежде чем наступит конец правления династии Бурбонов, освобождая дорогу Первой Империи, во главе с Бонапартом. Но это всё будет потом, а пока Версаль спит в своей роскоши и видит цветные сны, и всё, происходящее за его пределами глубоко безразлично всем его обитателям во главе с царственным именинником. Сегодня главное празднество, которое будет отмечено с присущей своему времени помпезностью. Сегодня все торжественно присягают королю, на сегодня даже иностранные послы забывают о своих тайных миссиях и, как ни в чём не бывало, пьют французское вино, играют, и наслаждаются великолепием дворцового архитектурного ансамбля и прилегающих территорий.

***

Самая ответственная, последняя репетиция прошла для Гийома Беранже очень спокойно и уверенно. Будто невидимая мантия скрывала его, и от осуждающего, тяжёлого взгляда мэтра Лани, и от прожигающих, исполненных отчаяния и ненависти глаз Андрэ Жирардо. Этой мантией была почти незаметная, но столь ощутимая поддержка Чёрного Лебедя, который в течение всего времени тихо говорил ему, в какую позицию лучше стать, куда сделать следующий шаг, и когда всё удавалось, непременно шептал похвалы и красивые комплименты. От этих слов, произносимых непосредственно на ухо, и тем самым вызывавших стаи мурашек на разгорячённой коже, Гийом чувствовал совсем не расслабление, а напротив – получал новые силы, и за всю репетицию ни разу не оступился и ничем не заслужил недовольства отныне сурового к нему учителя. Кроме того, когда занятие закончилось, он не падал от усталости, как было каждый день до этого – в течение последней недели репетировали по нескольку часов, едва оставляя время на сон и еду.

– Готовы ли вы к сегодняшней ночи, моя драгоценность? – с нежной улыбкой спросил Марисэ, помогая Биллу подняться с пола в студии, на который он опустился по окончании репетиции.

В ответ Беранже лишь растерянно улыбнулся, пытаясь спрятать вспыхнувший на щеках смущённый румянец за распущенными волосами. Приняв помощь, он быстро попрощался я Лебедем до вечера, после чего поспешил домой, где собирался принять омовение, отдохнуть и нарядиться.

На самом деле Гийом поражался душевной силе, которую проявлял Жирардо в последние дни. Он танцевал безупречно, и Жан Бартелеми был им очень доволен. Это обстоятельство, кстати, подстёгивало Гийома прилагать больше усилий, поскольку немые мысли маэстро слишком ясно выражались на его лице, и вызывали некоторые опасения – как бы не передумал мэтр, и не отдал желанную роль внезапно одухотворившемуся Андрэ. Возможно, такие метаморфозы были вызваны тем, что блондин теперь ценил каждый миг жизни, и каждый шаг в танце? А, может быть, хотел доказать Лебедю, которого любил безответно, что превосходит Гийома? Всего этого Билл не мог знать наверняка, а потому предпочёл оставить второстепенные тревоги, и мысленно подготовиться к предстоящему выступлению.

Всюду шныряли слуги, с молотками и досками носились рабочие, которые устанавливали помост для временного амфитеатра. Было решено перенести представление из зала в парк, поскольку погода была сухой и теплой. Миновав лестницу, Беранже покинул дворец и оказался на одной из залитых солнцем аллей, где прогуливались знатные гости, и пошёл по направлению к своему дому, когда в тени одной из акаций заметил Тома и Тьери, а с ними какого-то модно одетого дворянина, который оказывал явные признаки внимания Дювернуа. Ничего особенного или неприличного в его поведении не было, однако даже на расстоянии было видно, насколько сильно шевалье увлечён арфистом. И немудрено – этим утром, после завтрака, король пожелал, чтобы Тома играл для него, а поскольку это происходило не в его покоях, а в зале Дианы, многие новоприбывшие приглашённые имели возможность услышать поистине чарующую игру слепого музыканта. Тома повязывал тонкую шёлковую ленту на глаза каждый раз, когда шёл во дворец, и Тьери всегда подбирал её под цвет костюму, коих в его гардеробе, стараниями мэтра Лани, с недавних пор стало больше, чем у Гийома. Сегодня арфист блистал в бледно-сиреневой гамме, которая очень подходила его золотистым волосам и оттенку кожи, который был чем-то средним между слоновой костью и топлёным молоком.