Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Забери всё. Не могу больше терпеть и сдерживаться…

Глаза, эти тёмные глаза, что всегда жили в сердце. И волосы, словно чёрные блестящие змеи скользят по плечам. До чего же ты прекрасен!

Выполняя фигурные поддержки, прекрасные танцоры сосредотачивались друг на друге, стараясь не прерывать зрительной связи, и пленяя тем самым замерших в летнем амфитеатре зрителей. Половина из них даже не догадывалась, что перед ними двое мужчин, а не юноша и девушка – настолько ярко Гийом проявлял свою природную изящность. Создавалось впечатление, что танцующие павлины парят в воздухе, и стопы их не касаются пола, столь тонкими были их изгибы, и лёгкими были шаги.

Молчи, любовь моя, молчи, не говори ничего. Тебя я ждал все эти долгие годы, чтобы теперь впитывать каждый твой вздох. Не медли, войди в моё сердце, войди в моё тело, пронзи насквозь всю мою сущность своим естеством.

Становилось всё душнее, казалось, вот-вот хлынет дождь, но мимолётный взгляд на небо доказал, что оно усыпано звёздами. Испарина покрыла лица обоих, и отдельные пряди волос выбились из-под диадем, прилипая ко лбу, но танцующим ничего не могло помешать. Они двигались синхронно и разъединялись там, где этого требовала хореография. Не встречаясь взором с Лебедем-павлином хотя бы минуту, Гийом ощущал холод внутри, и стремился вновь обрести потерянное тепло изящных, нежных рук. Марисэ был слишком красивым сейчас, чтобы на него не смотреть.

Ты сладкий. И пахнешь ты вербеной, будь она трижды проклята! Нравится, когда я люблю тебя так? Твоё тело хочется облизывать и целовать бесконечно. Отдай мне это всё, не мешай тобой наслаждаться.

Они кружились в неумолимом вихре, то распадаясь на две части, то входя в единый кокон вновь, и развивающиеся одежды их добавляли красок грациозным движениям, в то время как их волосы, расплетенные ветром и танцем, чёрными мазками ложились на картину, которую они создавали своими телами, переплетаясь, словно две лианы.

Ах, ну что ж ты так сильно! Любишь делать больно? А я люблю принимать её… она мне нужна. Помнишь? Это же был ты?

Сделай так ещё, не выпускай, не выходи. Мне сейчас так…

Единение было таким упоительным, что не хотелось прекращать этого безумства. Гийом не ощущал ни своего тела, ни тяжести, ни усталости – только быстроту ветра, который поднялся вдруг, и зашумел в кронах деревьев, собственное сердце, бившееся где-то далеко, и ощущение того, что Марисэ ловит каждое его движение, каждый поворот головы и каждый вздох.

Капли пота на твоей шее, на груди, словно жемчуг. Я весь твой, слышишь? Сильнее, любимый, чаще, прижмись ко мне. Я теперь – твоя кукла. Боже, ты такой сильный…

Где-то уже слышались возгласы: «браво! брависсимо!», где-то отдельные рукоплескания, и вскоре весь парк взорвался овациями, и на сцену сверху хлынул золотой дождь из лепестков бархатцев. Эти лепестки сыпались на лицо, прилипая к нему, и Билл, не мог поверить в то, что главный танец он уже станцевал, что все тревоги позади, и чувствовал только мягкие ладони Марисэ, который взял его за руку и повёл к краю сцены, чтобы раскланяться. Восхищённые дамы бросали на сцену цветы и громко выражали свой восторг творением де Ширака и Лани, и мастерством его танцоров. Но все звуки заглушало дыхание, внезапно вернувшееся к Нарциссу, и стук сердца. Но не его сердца…

Стоны твои, вздохи, мы поём вместе это песню. Одним голосом, и в одном ритме. Слились до конца, и сердце твоё с моим теперь едино. Звук одинаковый. Громче, любовь моя, смелее!

Послышался пушечный залп, и вверх взмыли сотни сверкающих стеблей, на концах которых стали распускаться огненные цветы, на миг затмевая звёзды и луну. Беранже всегда мечтал увидеть королевский фейерверк, но теперь его больше занимали объятия Чёрного Лебедя. Они стояли в тени деревьев, куда новоявленный бог Любви увёл его от возбуждённой зрительской толпы. Гийом слышал то, что желал слышать, видел то, что жаждал видеть, и чувствовал того, кого чувствовать мечтал. Голос Марисэ, шёпотом вливавшийся в уши, заполнял сердце, а его глаза взглядом испепеляли внутри всё то, сто было там до него.

Вливайся в меня мёдом, своей жидкой любовью. Забери меня до конца. Закрой мои уста своими, чтобы нас никто не услышал, потому что ты с ума меня сводишь, и сдержаться я не смогу.

Последний залп и последняя вспышка в небе, и вновь всё провалилось в полутьму. Голоса и музыка становились всё тише и дальше, и Гийому было совершенно неважно, куда ведёт его Марисэ. И когда они оказались в его покоях, не осталось ни единой мысли и ни единого воспоминания. Только сбивчивые слова, и обволакивающая нежность мёдом текли, вызывая внутренний трепет, и поцелуи становились жарче. Марисэ крал сердце вместе с чувствами, и забирал взгляды, открываясь, и даря себя до конца.

Самый прекрасный, самый нежный, самый близкий. Это и есть мечта.

Я знаю, что рядом с тобой меня оставят эти кошмарные сновидения.

Я люблю…

***

Свежий утренний ветерок, приподнявший занавески на окне, принёс пробуждение, и, не открывая глаз, Билл сделал глубокий вдох, отмечая в воздухе смесь вербены и ещё какого-то странного аромата, и потянувшись, ощутил, как ломит тело после вчерашних танцев. Рядом, на беспорядочно скомканных простынях крепко спал Чёрный Лебедь, и хотя веки были ещё тяжелы, Гийом, всё же, приоткрыл глаза, чтобы рассмотреть беспрепятственно эту восточную любовь, что ворвалась в его сердце подобно смерчу. Скользнув взором по его бархатистым щекам, гладкой шее и плечам, Нарцисс привстал, с удивлением отмечая, что обычные неприятные ощущения, что бывают после слишком бурных ночей, напрочь отсутствуют.

Утреннее солнце светило ярко, однако занавески на окнах были очень плотными, не пропуская назойливых лучей, отчего в опочивальне царил приятные полумрак. Ко всему прочему, оглядевшись, Беранже увидел, что модный интерьер был выполнен в чёрно-белых тонах, что выглядело красиво, хотя немного странно. Не было в опочивальне и ненужных предметов. Внимание Билла привлёк свёрток, покоившийся на письменном столе, тот самый свёрток с картами Таро, который Марисэ приносил к Эттейле, также лежали несколько книг в позолоченных переплётах и какие-то странные монеты. В вазах, которых было множество, разных форм и размеров, стояли белые гладиолусы, а также фрезии – редкие цветы, выращиваемые в теплицах только для королевы. Прямо у алькова стоял небольшой столик с резными ножками, и на этом столике лежал потрясающей красоты перстень. Гийому очень хотелось рассмотреть диковинную драгоценность поближе, однако он побоялся касаться этой вещи. Чёрный камень очаровывал и отталкивал одновременно.

Гийом улыбнулся, когда его взгляд упал на пол, где кругом были разбросаны одежды и украшения, но тут же улыбка исчезла, когда он вдруг сообразил, что на его лице, вероятно, потёк грим, и выглядит он ужасно. Каково же было его удивление, когда он подошёл к большому зеркалу в серебряной оправе и не обнаружил на своём лице тех самых ужасных потёков, ровно как и каких бы то ни было следов краски! Кожа была мягкой и чистой, и пахла розами. После, вернувшись в объятия мягких перин, Гийом обратил внимание на то, что на лице хозяина алькова также нет следов грима. Аккуратно убрав спавшие на его лоб волосы, Нарцисс мягко коснулся его плеча губами, тут же различая на фарфоровой коже собственный свежий укус.

– Вы дальше спать не намерены, как я понимаю? – вздохнув, Марисэ перелёг на спину, и потянул Гийома на себя для поцелуя, который превратился в долгую и расслабляющую ласку.

– Простите, что потревожил ваш сон, монсир. Но ваша красота не оставляет мне иных возможностей, – улыбаясь между всплесками нежности, молвил Беранже, и взглянул игриво в глаза своего наваждения. Гийом совершенно терял голову от Чёрного Лебедя, и продолжил целовать его, опускаясь жадными касаниями непозволительно низко.

– Перстень, который привлёк ваше внимание, принадлежит моей семье, – неожиданно произнёс Марисэ, тем самым отвлекая Билла от своих бёдер, к которым тот прильнул с поцелуями.

– Так вы не спали! – с досадой воскликнул Гийом и нахмурился, однако не прекращая ласкать тёплые чресла руками. Он страстно желал продолжить прерванные коварным сном забавы, однако любопытство взяло верх, ведь он сам очень хотел узнать о семье восточного красавца и о том, как он оказался во Франции, да ещё и получил герцогский титул и состояние.

– Признаюсь, нет. Я наслаждался вашими вздохами во сне, Гийом, – с загадочной улыбкой ответил Марисэ, поглаживая Билла по волосам, – это ведь – не грех?

Эти слова немного насторожили Гийома, поскольку он уже знал о своей особенности, которая один раз его подвела при пробуждении в доме Александра Этьена, но он постарался не выдать своих мыслей, и потому быстро задал вопрос:

– Где же ваша семья сейчас? Вы живёте во Франции один, и я не совсем понимаю, как вы сюда попали… Простите мою дерзость и любопытство.

– Отчего же мне вам не рассказать, душа моя? Мой отец…

Настойчивый, тихий стук в двери прервал Марисэ на полуслове, и на пороге опочивальни показался его слуга, который сообщил, что король изъявил желание ровно через час видеть Гийома у себя и петь для него. Влюблённым пришлось прервать свою беседу и неторопливые ласки, чтобы Нарцисс мог начать собираться. Слуга также принёс все его вещи, которые вчера остались в шатре, и Чёрный Лебедь собственноручно помог ему одеться и причесаться, сопровождая почти каждое своё действие поцелуем.

***

Признаюсь я, что двое мы с тобой,

Хотя в любви мы существо одно.

Я не хочу, чтоб мой порок любой

На честь твою ложился, как пятно.

Пусть нас в любви одна связует нить,

Но в жизни горечь разная у нас.

Она любовь не может изменить,

Но у любви крадет за часом час.

Как осужденный, права я лишен

Тебя при всех открыто узнавать,

И ты принять не можешь мой поклон,

Чтоб не легла на честь твою печать.

Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю.

Что весь я твой и честь твою делю!

Солнце медленно втекало сквозь щель неплотно закрытых плотных штор, освещая не задёрнутый занавеской альков, где на ложе, среди измятых кружев забылся беспокойным сном один, а рядом, на полу, почти в той же позе спал другой, вздрагивая от каждого вздоха и шороха. Со спутанными светлыми волосами и болезненным оттенком кожи, которая была такой тонкой, что через неё можно было видеть голубую паутинку вен, арфист напоминал сломанный, увядший жёлтый ирис – цветок одного дня. Наспех вчера переодетый Тьери в ночную сорочку, Тома лежал на спине, одна рука его покоилась на подушке, сжимая фиолетовый шёлк – пропитанный фиалковой сладостью шарф Гийома, – а другая безвольно свисала с краю, и до неё то и дело дотрагивался Тьери, которому постоянно казалось, что он не слышит дыхания Тома. На желтоватой бледности ещё сильнее выделялись тёмные тени вокруг глаз, превратившиеся из привычных, едва заметных, в угольно-серые всего за несколько часов. Но даже в таком состоянии Дювернуа был по-своему прекрасен, и найти кого-то красивее было очень трудно, возможно, не только во дворце, но и во всём Париже.

По этой причине, войдя без стука в опочивальню, Жан Бартелеми и застыл в оцепенении среди пропитанного запахом бессонницы беспорядка, чувствуя, как прихлынула горячая кровь к вискам от одной мысли об обладании этим цветком, и о том, что Гийому, который владеет им безраздельно, он совсем не нужен. Мэтр был уже уверен в том, что Дювернуа видит, а потому видел вчера всё. И он проклинал себя за чёртову постановку, за свою чрезмерную требовательность и любовь к эстетике, за тщеславие, за то, что передал главную роль Гийому, вместо которого прекрасно бы справился Жирардо, хоть и не обладал теми утончёнными линиями, что нужны были для главного танца.

Присев на край ложа, мэтр увидел спящего Лерака по другую сторону, и тихо подвинувшись ближе, отложил принесенные для арфиста белые лилии, которые цвели почти круглый год в стеклянной оранжерее, выращиваемые для королевы голландскими садовниками. Бартелеми легонько коснулся тонкого запястья, ведя пальцами вверх по руке. Соприкосновение с бархатистой кожей вспыхнуло сотней свечей в глубинах сердца, и тут же потухло под натиском разума, который заставил прервать незримую связь. Но прежде чем отпустить, Лани медленно вытянул из расслабленных пальцев скользкий шёлк, от которого повеяло знакомым ароматом, и задыхаясь от участившегося сердцебиения, оставил беглый, целомудренный поцелуй на еле тёплой руке. До умопомрачения хотелось осыпать эти руки тысячами поцелуев, а точёные пальцы, об искусности которых только мечтать могут античные музыканты во главе с Орфеем, Лином и Амфионом, – ласкать устами долго и безудержно, как самые сладкие леденцы. Солнце подсветило черты арфиста так, что образ его приобрёл божественный нимб, и, казалось, источал свет. Лилии же, брошенные у изголовья, изумительно вписывались в картину со спящим ангелом, соприкасаясь с медовыми локонами своими бледными лепестками, ничем не превосходя красоты Дювернуа, но ровно ничем ей не уступая. В этом замершем мгновении, разбавляемом лишь пением птиц за окном, Лани скользнул взором по всему телу арфиста – от лица до стоп, и, задержавшись на щиколотках, которые были словно из мрамора высечены, вновь не удержался, и коснулся губами каждой поочерёдно, после чего также невесомо поцеловал кончики пальцев.

Но не более.

Тихо поднявшись, Жан Бартелеми разбудил Тьери, веля поскорее выбрать туалеты для Дювернуа на это утро, и исполнительный слуга поспешил в гардеробную, откуда принёс чёрный, шитый золотом костюм, который, по мнению мэтра, должен был скрасить чрезмерную бледность юноши с золотистыми волосами. Затем, дабы не смущать свою любовь внезапным присутствием, Лани спустился в зал, пока Лерак, устроив лилии в бело-голубой вазе, стал мучиться беспокойством – стоит ли вести Тома во дворец сегодня?

***

Появившись в передних покоях короля, Тома привлёк к себе не меньше внимания, чем недавно вошедшая Франсуаза де Вилле, герцогиня лотарингская. Лани угадал с цветом, и теперь арфист (даже измученный бессонницей) выгодно выделялся на фоне разодетой в сияющие парчи и тафты знати, на лицах которой вчерашняя вакханалия оставила заметный след. В своём чёрном облачении он больше походил на скорбного монаха, что, однако, не помешало ему приковать к себе восхищённые взгляды тех, кто уже был с ним знаком. Так, граф де Сад тут же подошёл к нему вместе со своим сыном, а маркиз де ля Пинкори поспешил взять его под руку и, подвинув касапанку, усадил, после чего велел пажу сейчас же подать инструмент. Мэтр Лани не хотел, чтобы тень гнусных подозрений упала на Дювернуа, ведь даже самому себе он запрещал мыслить в отношении Тома слишком вольно, а потому ему приходилось безмолвно наблюдать за тем, как увиваются возле него и могущественные вельможи, и дворяне попроще – только бы не выступать в роли покровительствующего любовника рядом с боготворимым арфистом. Посему он стоял в стороне, слушая восторженные перешёптывания о дивной игре слепого с одной стороны, а с другой – жалобы и грязные шутки завистников и некоторых яростных женолюбов.

Подали арфу. Тома коснулся струн и замер на мгновение, ожидая прихода короля. Его Величество не заставил себя долго ждать, появляясь в передней вместе с герцогом лотарингским.

– А где наш Чёрный Нарцисс? – тут же спросил король, усаживаясь в приготовленное кресло, – Тома, нам хотелось бы услышать сонеты в его исполнении под аккомпанемент вашей игры. Что скажите?

– Ваше Величество, мне очень жаль, но я не знаю, где …

– Я уже посылал за ним.

– Беранже здесь! – раздался чей-то голос, и в зале показался запыхавшийся Гийом и сразу направился к королю.

– Мне сообщили, что Вашему Величеству угодно, чтобы сегодня пел я? – поклонившись, Нарцисс взглянул на Тома, который дёрнулся, стоило ему положить руку на его плечо.

– Король говорит, что вы великолепно поёте сонеты любимого мной английского поэта Шекспира. Хотелось бы послушать, – произнёс Станислав I своим зычным голосом.

– Как прикажете, Ваше Высочество.

Ещё раз низко поклонившись, Гийом встал рядом с арфой, ловя на себе безумный взгляд Тома, который был слишком ясным для слепого. Чувство вины тотчас воспылало на щеках Гийома в виде румянца, но он поспешил отвести взор, и сделав глубокий вдох, запел:

Мой глаз гравером стал и образ твой

Запечатлел в моей груди правдиво.

С тех пор служу я рамою живой,

А лучшее в искусстве – перспектива.

Пропев один куплет, Нарцисс обернулся к Тома, но встречая всё тот же пристальный взгляд, вновь отвёл глаза, чувствуя, что голос вот-вот задрожит.

Сквозь мастера смотри на мастерство,

Чтоб свой портрет увидеть в этой раме.

Та мастерская, что хранит его,

Застеклена любимыми глазами.

И голос стал слабеть, а Тома, между тем, стал громче подпевать ему, и в итоге перехватил сонет полностью, позволяя Гийому петь едва слышно.

Мои глаза с твоими так дружны,

Моими я тебя в душе рисую.

Через твои с небесной вышины

Заглядывает солнце в мастерскую.

Увы, моим глазам через окно

Твое увидеть сердце не дано.

Король и герцог упоённо слушали льющиеся сладкими волнами звуки, лишь изредка перешёптываясь, видимо, обсуждая талант братьев. Мадам де Помпадур не было, так же, как не было Марисэ и Жирардо, что в свою очередь начинало волновать Гийома и мешало сосредоточиться. Ему казалось, что прошлая ночь должна была всё изменить, но этого не произошло, и когда он собирался к королю, Чёрный Лебедь сообщил ему, что не может составить ему компанию по известным им обоим причинам. Чувство обиды в душе Гийома не могло перекрыть даже то, что говоря всё это, Марисэ встал на колени и поцеловал его руку. Чувство потерянности крепко овладело им, внося смятение и наполняя сердце дурным предчувствием. Теперь всё было так, как Гийом и хотел, но одновременно так не было. И тонкий, окутывающий теплотой голос Тома лишь усиливал неопределённое настроение, разрушая недавнюю гармонию. Но пуще всего угнетала провансальского танцора мысль о том, что Дювернуа понял всё. Понял, что никогда прежде он, Гийом, с герцогом лотарингским не встречался.

Все страсти, все любви мои возьми, -

От этого приобретешь ты мало.

Все, что любовью названо людьми,

И без того тебе принадлежало.

Тебе, мои друг, не ставлю я в вину,

Что ты владеешь тем, чем я владею.

Нет, я в одном тебя лишь упрекну,

Что пренебрег любовью ты моею.

Ты нищего лишил его сумы.

Но я простил пленительного вора.

Любви обиды переносим мы

Трудней, чем яд открытого раздора.

О ты, чье зло мне кажется добром.

Убей меня, но мне не будь врагом!

***

Когда раздались рукоплескания, Беранже попытался поскорее раскланяться и скрыться, однако ему не дали сбежать – герцог лотарингский пожелал побеседовать с «бесценным артистом, что так божественно декламирует столь любимые им сонеты». Гийом видел алые пятна, которыми покрылись щёки Тома, видел, как сжались его пальцы на парчовой обивке итальянской касапанки, видел, как он в какой-то момент зажмурился, и тёмные брови болезненно сошлись на переносице. Звуки чужих голосов и щедрые похвалы герцога, лесть придворных, которые тут же кинулись выражать своё расположение к тому, кого хвалит король, недавние слова Марисэ, какие-то ещё неясные фразы перемешались в сознании, вызывая головокружение и приближая обморок. А потому, как только Людовик XV обратил свой монарший взор к Тома, Нарцисс поспешил покинуть королевские покои, и не разбирая дороги кинулся в сад, не слыша ничьих приветствий и окликов.

Серебрящаяся в полуденном солнце вода пруда, в котором плавали лебеди, успокаивала, и присев в тени плакучей ивы, Беранже задышал спокойнее, и сердце перестало рваться наружу, грозясь разорвать грудь. Губы всё ещё горели от ночных безумств, которым он так смело отдался, точно, как и нежным рукам Марисэ, которые принудили забыть обо всём и всех. Однако наступило утро, и вновь всё вернулось на свои места.

Знаменательный день был отпразднован, выступление оправдало не только надежды Лани, но и восхитило царственного именинника, а сам танец подарил незабываемые ощущения, и словно колдовством затянул Гийома в омут.

Нарцисс едва помнил остальные события вчерашней ночи, он смутно припоминал слова короля и королевы, маркизы де Помпадур и своего учителя, которые восхищались и хвалили его с Марисэ. Не менее туманны были воспоминания о праздничном фейерверке, который он так мечтал увидеть. И, наконец, тот самый миг, когда он оказался в опочивальне Чёрного Лебедя и одновременно в его объятиях, нагим и жаждущим любовного забытья. Существовало теперь только то, что было потом: шёпот, ласки, растерянные, неуловимые поцелуи. Помнил он взгляд, чёрных и блестящих, как переспелые вишни, глаз, который будто выпивал душу залпом, оставляя внутри волнующую лёгкость. Это был взгляд, которого Гийом всегда хотел – не восхищение и не похоть, не страсть и не нежность, а нечто такое, что напрочь лишало рассудка. Но, быть может, просто взгляд, которого ему так не хватало с Дювернуа? Также помнил Билл волосы, чёрной смолой струящиеся по плечам, и лианоподобное тело, с гладкой и безукоризненно белой, как фарфор, кожей, которое обвивало его, не давая возможности вырваться. Марисэ обладал силой не только внутренней, но и телесной, и, лаская Гийома, удерживал равновесие между нежностью и болью, к которой французский Нарцисс питал особое пристрастие. Слова, что порабощали слух и сердце, дождём лились на доселе бесплодные земли, поднимая у небу шёлковые нивы – Билл не мог сдерживаться и отдавался Лебедю с не меньшей страстью и награждал самыми безумными эпитетами.

Ночь прошла, прошло и утро, что значит – пора возвращаться в настоящее, где нет места сиюминутным прихотям и умалишённым порывам. Теперь необходимо как-то объясняться с Дювернуа, взгляд которого лёг чёрным осадком на душе, и который был слишком красив этим утром, хотя бессонная ночь, словно блудница, оставила шлейф своих духов в виде усталости на его лице.

Ветер дул плавно, образуя равномерные волны на зеркальной поверхности водоёма. Глазам Нарцисса открылась прелестная картина, когда два чёрных лебедя, встретившись на водяной глади, мягко коснулись друг друга клювами, после чего встрепенулись и стали плавать друг за другом, словно в танце. Беранже залюбовался грациозной парой, и даже не заметил ещё одного немного поодаль. Одинокая птица была белоснежной, и пристально следила за изящной игрой иссиня-чёрных собратьев, и создавалось впечатление, что она очень тоскует в своём одиночестве – известно ведь, что лебеди хранят верность одному спутнику в течении всей жизни. И лишь когда он издал непонятый, прерывистый звук и расправил крылья, Гийом его заметил. Но восхититься грацией и ослепительной белизной он смог лишь когда одинокий красавец был в полёте, и потом ещё долго следил за тревожной птицей, пока та не слилась с небесной голубизною.

– О! Я не верю глазам своим – какая неожиданная встреча!

Гийом резко обернулся на грубоватый голос, что прозвучал над самым ухом, и отпрянул в ужасе.

– Я уже видел этого «умирающего» – твоего братишку. Как я и думал, он – шлю*а, раздвигающая ноги под каждым тугим кошельком. Посмотрим, что будет значить моё слово здесь и сейчас. Это Версаль, а не Сент-Мари под крылом сердобольного де Роган.

ТВС

___________________________

* – На самом деле 1 сентября – это день коронации Людовика XV, а не ДР. И день смерти Людовика XIV. Но я не хочу точных совпадений, а потому немного изменила этот факт. (прим. Авт.)

========== Часть III. продолжение 2 ==========

Как я могу усталость превозмочь,

Когда лишен я благости покоя?

Тревоги дня не облегчает ночь,

А ночь, как день, томит меня тоскою.

И день и ночь – враги между собой -

Как будто подают друг другу руки.

Тружусь я днем, отвергнутый судьбой,

А по ночам не сплю, грустя в разлуке.

Чтобы к себе расположить рассвет,

Я сравнивал с тобою день погожий

И смуглой ночи посылал привет,

Сказав, что звезды на тебя похожи.

Но все трудней мой следующий день,

И все темней грядущей ночи тень.

© У. Шекспир, сонет 28

Как только герцог лотарингский закончил беседу с Дювернуа и переключил своё внимание на кого-то из фрейлин, к юноше направился де Сад-младший, но мэтр Лани опередил его, лишь только заметил, куда направлен его взгляд.

– Позволите проводить вас домой? – самым учтивым тоном произнёс Франсуа де Сад, чуть касаясь руки арфиста, но при этом холодным взглядом пронзая Жана Бартелеми.

– Простите, любезный виконт, но дело в том, что сейчас мсье Дювернуа едет со мной в Париж.

Зелёные глаза Франсуа блеснули злостью, а на щеках вспыхнул гневный румянец. У него были совсем другие планы в отношении Дювернуа на сегодняшний день, и тем более, на ночь. Он коротко извинился, и, возвратив свою надменную осанку, пошёл прочь из зала.

На лице Тома не было никаких эмоций. Он вяло отвечал на расспросы Станислава I, и был счастлив, когда его соизволили оставить в покое, подарив, напоследок, своё золотое кольцо с изумрудом. Он даже не спросил у мэтра, зачем тот собрался везти его к себе, и вскоре они сидели в карете, которая, миновав дворцовые ландшафты, увозила их в город.

– Тома, я давно хотел попросить вас об одной вещи, – начал Жан Бартелеми, как только они оказались в его доме, – Если вы позволите мне обратиться к вам с этой просьбой…

– Я слушаю вас, господин Лани.

– О нет, прошу вас, только не называйте меня так! Как угодно: Жан, Бартелеми – как хотите, только не господином. Я понимаю, что не имею оснований просить вас называть меня другом…

– Как пожелаете, Бартелеми, я не хотел обидеть вас, но и мне самому неловко. Вы слишком добры ко мне. Я готов вас выслушать.

В голосе Тома проскользнула доля беспокойства, хотя в лице оно почти не отразилось. С некоторых пор на ум мэтру всё чаще приходило сравнение со льдом. Тома был прекрасен, как цветок лилии, однако настроение его, и совершенная безучастность к происходящему вокруг, словно иней, скрывала мягкие лепестки.

– Сделайте мне любезность… – заметив, как сильно разнервничался Дювернуа, мэтр вздохнул, боясь озвучить свои мысли и быть неправильно понятым, – Вы вольны отказаться, и мы забудем об этом… Тома, не согласитесь ли вы позировать моему художнику? Это гениальный мастер, и писать будет лишь тогда, когда это удобно вам.

Лани замолчал, ожидая ответа Дювернуа, и следя за его глазами, которых тот не поднимал. После вчерашнего вечера у мэтра не осталось и доли сомнения, что к арфисту вернулось зрение. Если не полностью, то частично, и достаточно для того, чтобы разглядеть среди танцующих Гийома, от мыслей о котором у мэтра возникала теперь лёгкая тошнота. Это чувство не было отвращением, это был страх, который преследовал его в последнее время – лучший его ученик мог забрать у него Тома в любую минуту, не для себя, но для того, чтобы продолжать его мучить. Лани не мог поверить в то, что Гийом приносил боль арфисту несознательно, по собственному легкомыслию и неразборчивости. И вчера он наблюдал затем, как в очередной раз острый нож вонзался в чувствительное сердце, но ничего не мог поделать. Мэтр всю ночь думал об этом и пришёл к выводу, что Беранже не нужно было даже прилагать особых усилий, чтобы причинить арфисту боль – зрение Дювернуа были тем самым острым клинком, который заставлял кровоточить сердце. Однако вопросы о зрении были неуместны, а Лани, побеседовав с юношей немного, уяснил для себя, что тот лишь с виду кажется хрупкой фарфоровой статуэткой.

Итак, Тома также молчал, ожидая той просьбы, к которой мэтр создал такое длинное предисловие, но ничего более не последовало, и он поднял глаза, встречаясь со взглядом Лани, тёплым, но настороженным. Просьба показалась арфисту странной и неожиданной, а память быстро сработала, выхватывая из прошедших дней тот самый, когда он впервые себя увидел.

– Ах, зачем, зачем вы так шутите, мэтр? – закрыв глаза, Дювернуа отвернулся, демонстрируя служителю муз прекрасный профиль, и вводя в крайнее недоумение своими словами,

– О чём вы? – хватая арфиста за руки, мэтр попытался заглянуть в его лицо, но Тома вырвался, и отошёл к камину, поражая взгляд своего собеседника сходством с роскошными белыми розами, что стояли в вазе на мраморном выступе.

– В вашем окружении наверняка есть множество неотразимо прекрасных людей, – заговорил арфист тихо и взволнованно, – Я не понимаю, зачем вам я? Вы всегда казались мне человеком серьёзным, и тут… А, впрочем, делайте то, что считаете нужным.

Пауза нависла тяжёлым куполом над тем маленьким мирком, что так тщетно пытался выстроить Лани, и в котором, кроме Тома, не было никого. Он не мог понять, что же такого оскорбительного он сказал, что так расстроило объект его обожания. Вмиг Лани оказался рядом с арфистом и заключил его в объятия.

– Простите меня, мой милый, простите, – шептал Жан Бартелеми, мягко сминая в пальцах золотистые пряди, благоухавшие душицей, – Зачем вы говорите так? Будто не верите, что прекрасны, как…

И тут Лани прервался, потому что говорить сейчас Дювернуа о его красоте, в то время как Гийом – единственный, кому юноша хотел быть нужным, – развлекался в обществе других, было слишком жестоко. Ведь не мог он знать, какого мнения о своей внешности арфист.

– Простите меня, я не имел права сомневаться в ваших словах.

– Так вы согласны? – усилием воли размыкая односторонние объятия, Лани в последний раз провёл рукой по волнистым волосам арфиста.

– Вы не оставили мне выбора, – Тома улыбнулся, вновь поражая мэтра той грустью, что блеснула в мутноватых глазах.

– Если я могу что-то для вас сделать…

– Вы действительно можете.

– Только прикажите.

– Мэтр…

Жан Бартелеми замер в ожидании. По вмиг побледневшим губам Тома, и рукам, что сжали его ладони, он понял, что юноша собирается объявить ему что-то важное, однако, как и бывает обычно в таких случаях, когда в воздухе повисает ожидание чего-то чрезвычайно важного, в гостиной появился дворецкий и произнёс торжественно:

– Мсье Франсуа Буше!*

Двери распахнулись, и в них появился седовласый мужчина с большими, выразительными глазами и мягкой улыбкой. Подойдя ближе, он низко поклонился, и мэтр ответил ему тем же.

– Так это, стало быть, вот она – та самая муза благочестия, которую вы воспевали в столь изящных выражениях! Тот самый молодой гений, что похитил умы всего французского двора своей игрой на арфе?

– Ваша память никогда вам не изменяла, мэтр Буше, – улыбнулся Лани, однако сделал знак глазами, чтобы его гость не особо рассыпался в комплиментах. Это он уже изучил – Тома не любил хвалебные речи в свой адрес, – мсье Тома Дювернуа.

– Сейчас перед вами великий живописец нашего времени, мэтр Франсуа Буше, любимый мастер Его Величества, – обращаясь к Тома, мэтр не отпускал его руки, – Её Сиятельство маркиза лично просила мсье Буше написать ваш портрет.