Текст книги "«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)"

Автор книги: Unendlichkeit_im_Herz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– И каков же будет итог, если я приму этот урок?

– Покой.

Ты моё Начало. Моё Отчаяние. Моя Боль. Мой конец. Моя Тишина.

– Превосходный выбор, – грустно усмехнулся Гийом, – Только что он означает?

– Мир – это, прежде всего, гармония. Вы обретёте её, если последуете путём благочестия и разума. В ваших руках итогом стала Завершённость.

– Завершённость или смерть – не всё ли равно?

– Гийом, выбор остаётся за вами.

– Тогда я не хочу углубляться в философию. Это слишком тяжело для меня. Как мне узнать о том, зачем я пришёл к вам? – Гийом отвернулся, пряча лицо, но Эттейла давно заметил его внутреннее смятение и страх.

– Извольте. Отделите от колоды Старшие Арканы, перетасуйте и задайте ваш вопрос. Вам необходимо избрать всего одну карту.

Алхимик принялся наблюдать за тем, как бережно Гийом обращается с колодой, и как трепетно выбирает Арканы, внимательно разглядывая каждый, что оказывается на ладони. Покусывая губы и хмуря брови, он тщательно перебирал карты, окончательно погрузившись в свой диалог с ними, чему Эттейла был очень рад.

– Отшельник? – растерялся Беранже, когда перед ним распростёрся перевёрнутый девятый Аркан, – В перевёрнутом положении…

– Вы слишком страстно тасовали колоду, – удручённо взглянув на карту, вздохнул Эттейла.

– Что это значит? – видя недоумение мэтра, Гийом ещё больше забеспокоился.

– Слушайте же, – раскрыв книгу-толкователь, алхимик принялся листать старые потрёпанные страницы, – Слушайте и запоминайте: «Отвергнутая мудрость. Вынужденное молчание. Изгнание. Одиночество. Отвергнутые чувства. Поглощенность собой. Страх перед близостью. Сосредоточенность на внешнем аспекте. Грубость. Опрометчивость. Чувство неполноценности. Тяжелая утрата. Отрицание. Ложная гордость. Отчужденность. Подозрительность. Бегство. Склонность приносить себя в жертву. Замешательство. Самобичевание. Сам себе враг. Я сделаю по-своему. Никто меня не любит. Я скала, я остров. Изгнанники. Одинокие люди. Безответственные люди. Те, кто отказываются видеть правду. Слишком самодостаточные или отчужденные люди. Безумцы. Душевнобольные».

– Какой вы задавали вопрос?

– Один вопрос: где? – убито выдохнул Гийом, не зная, что и думать после такого трактата.

– В монастыре, – спокойно ответил Жан-Батист, будучи полностью уверенным в своём мнении.

– Откуда такая уверенность?

– Отшельник он и есть отшельник. Нечего добавить или отнять. К тому же, где ещё может быть ваш арфист?

– С кем-нибудь другим, – сжимая в пальцах волосы у висков, простонал Гийом, – Тогда если ли смысл искать его? Я хочу спросить, нужно ли мне его разыскивать.

Беранже потянулся за картами, однако маг остановил его руку, и забрал колоду.

– Любезный мой друг, поймите одну вещь: не следует вопрошать, если вы заранее имеете решение. Это греховно. Вы взываете к Силе Высшей, прося совета, однако внутри у вас уверенность в ваших дальнейших действиях. В таком случае она не будет вам помогать, и ответ её будет неверным. Вы должны просить совета лишь тогда, когда не знаете. Если вы спросите, то должны будете последовать совету.

– Я уверен в своём решении найти его. Но я должен спросить…

– А теперь я позволю себе дать вам совет, как друг, не как толкователь Таро: если у вас возникают сомнения на пути к любви, то лучше будет отказаться от этого пути. Не делайте ничего наполовину. Не делайте, если неуверенны. Каждый избирает свой путь, – взглянув на Гийома исподлобья, Эттейла вновь опустил взгляд, и продолжил говорить, перебирая карты в руках, – Я знал одного господина. Этот господин был слишком привязан к пророчествам и возлагал на них куда больше веры, чем на собственное сердце. Впрочем, я не знаю, было ли у него сердце… порой он казался мне стальным – настолько расчёт правил всем в его действиях. Этому мсье когда-то было предсказано, что судьбой его станет девушка с цветочным именем, и даже было сказано, с каким. Он слепо верил этому, и в итоге, такая девушка появилась. Но, боже правый! – вскоре появилась ещё одна, с точно таким же именем, и понравилась ему больше первой. Тогда он пришёл ко мне с вопросом, какую же их них выбрать? Я удивился и спросил, не легче ли будет спросить у сердца, а не алхимика? Но он ответил, что не хочет поверхностного выбора, и когда я разложил карты… он поступил по-своему. Увидев результат, я даже усомнился в совей правоте – его выбор показался мне правильным. Однако потом, когда у него начались неприятности, я сделал ещё один расклад, без его ведома, и увидел полное разрушение в его жизни. Так кто же неправ – предыдущее пророчество, его выбор, или я грешный? Потому, Гийом, просите сердце подсказать вам путь. В конце концов, все мы смертны в этом мире, и жизнь всегда закончится только смертью, что бы вы ни делали.

Маг замолчал, и в пристальном взгляде его читалось явственное сострадание и некоторое чувство вины, ещё неразгаданное Гийомом, однако историю он понял именно так, как того и хотел рассказчик. В памяти замелькали моменты, которые всегда казались странными и носили характер жизни по правилам, в то время как должны были диктовать любовь и искренний порыв. Мир среди фарфоровых кукол – вот, что напоминал Гийому последний год. Тотчас вспомнился короткий диалог в одном из уездных домов о том, где природа красивее и пение каких птиц приносит больше сладости ушам. Но не хотел Гийом сейчас об этом думать – слишком много сведений и головоломок за какие-то пару часов. Головокружение и без того измучило его, и нарастающее беспокойство грозилось вылиться в большой срыв.

– Благодарю вас, мэтр. Скажите только, что такое вы увидели тогда, в Сент-Мари? Что вы увидели в прошлую нашу встречу? Это важно, я желаю знать всё.

– Я не могу вам сказать этого сейчас, – резко поднявшись, Эттейла подошёл к двери и отпер её, – Надеюсь, мы встретимся ещё с вами.

Беранже кивнул, и коротко попрощавшись, направился к тёмной лестнице, когда маг вдруг окликнул его:

– Вы забыли свой перстень!

– Пусть он останется у вас. У меня нет денег, чтобы заплатить вам.

– Я не беру платы.

– Тогда считайте это простым подарком.

– Храни вас Бог!

Скрип лестницы и звук удаляющихся шагов подтвердили, что Гийом специально оставил кольцо, и подойдя к столу, Эттейла взял его в руки. Он хорошо помнил этот камень, приобрести который сам посоветовал Чёрному Лебедю, чтобы завоевать сердце Нарцисса. Он помнил, как тот, купив его у индийских купцов, принёс ему, дабы произнести над ним нужные заклинания и только потом отнёс ювелиру для оправки. Теперь сверкающий агат вновь вернулся к магу, тем самым возвещая, что действие заговора кончилось, и жертва сама избавилась от своих оков.

Распахнув окошко с красивым витражом, мэтр вдохнул свежего воздуха и увидел, как Гийом торопливо удаляется от цирюльни, и обратил внимание на то, насколько изменился юноша за девять месяцев, из цветущего Нарцисса превратившись в измождённого, потухшего, почти что старика, в свои двадцать два года. Не осталось той горделивой осанки, была стёрта самовлюблённая ухмылка, и в доселе ярких и молодых глазах царил хаос. Эттейла хорошо разбирался в вопросах подсознания, и сложив свои внешние наблюдения, с подсказками Таро, пришёл к выводу, что у прованского юноши своя жёсткая, неизменяемая карма, вторжение в которую грозит наихудшими последствиями. Он хорошо помнил, каким пришёл к нему однажды Марисэ, убеждённый в том, что тот, кто положен ему судьбой – это именно Гийом. Однако, увидев Гийома, очень красивого, но измученного страшными видениями, настолько страстно привязанного к слепому мальчику и одновременно самовлюблённого, Эттейла усомнился в правильности действий герцога ангулемского. Только было слишком поздно.

Для Гийома почти ничего не изменилось. Посещение алхимика и общение с Таро так и не пролило долгожданного света на тёмную дорогу, которой теперь виделась ему собственная жизнь. Он задался целью уговорить Александра Этьена открыть ему эту тайну, а потому заранее отослал Тьери с посланием для маркиза, в котором просил встречи.

***

«Мой дорогой Этьен, на самом деле я пишу сейчас эти строки, не будучи уверенным , что они достойны вашего внимания. Я здесь уже несколько недель, и возвращаться не намерен. Вы об этом знаете, но не оставляете меня, и я безмерно этому рад. Однако я чувствую себя не в состоянии отблагодарить вас за ту доброту, что вы ко мне проявляете, терпеливо отвечая на мои вопросы.

Любезный друг мой, зачем вы запретили мне обрезать волосы? Я просил преподобного Андрэ, однако по его ответу понял, что касательно этого ему были даны указания свыше, то есть, вами. Я не вернусь в мирскую жизнь, я не хочу, чтобы вы питали надежды.

Есть одно обстоятельство, о котором я не успел вам рассказать. Приобретённое мной поместье Дезессар, насчёт которого я не оставил вам никаких распоряжений, записано на имя Гийома. Я беспокоился о его будущем, а потому позволил себе такую расточительность. Также я оставил ему некоторые сбережения. Во мне вызывает опасения Чёрный Лебедь. Прошу, не примите это за ревность к сопернику. Я буду бесконечно вам признателен, если вы проследите за тем, чтобы Гийом поскорее переехал в свой дом. Перед отъездом я послал к нему слугу с приглашением вступить в свои владения, и забрать вексель из тайника в кабинете, но полагаю, что в связи с болезнью он не смог этого сделать. Думаю, Тьери и Гастон смогут уладить этот вопрос, если вы прикажете.

Ваше последнее письмо вернуло меня к жизни. Благодарю вас за всё.

Искренне ваш,

Т.Д.»

В затемнённом плотными гардинами кабинете горела одна единственная свеча, стоявшая на мраморной полке над тёмным камином. Слева от камина, на стене, в позолоченной раме красовался портрет, к которому были устремлены тёмные глаза мужчины, что сидел в роскошном кресле с резными подлокотниками. Вокруг него, погружённого в созерцание печальных линий, будто остановилось время, и причиной тому было письмо, покоившееся в расслабленной руке. Александер Этьен по нескольку раз перечитывал каждое послание Дювернуа, даже если оно состояло всего из нескольких строчек, подолгу вглядываясь в каждую букву и точку, поглаживая бумагу. Ему казалось, что она до сих пор хранит тёплые прикосновения пальцев арфиста, в которые он был беспамятно влюблён. Порой, тоска по его музыке и прекрасным рукам, из-под которых она рождалась, лишала сна, и в глубине души маркиз корил себя за то, что из-за мимолётного каприза он упустил настоящее сокровище. Он мучился, вспоминая запуганного, дрожащего, тощего парнишку со встрёпанными волосами, достающими почти до бёдер, и поражался самому себе, не разглядевшему в нём редкий бриллиант. Непрестанно проклиная себя за некогда принесенную арфисту боль, он был рад любой мелочи, которую мог бы для него сделать.

Расставание с Дювернуа, перед его отбытием в монастырь, было коротким и оставило после себя множество вопросов и недоговоренностей. Это происходило на рассвете, на следующий день после свадьбы маркиза, когда все гости улеглись спать, а сам он покинул молодую жену в спальне, и вышел за ворота, где заранее условились встретиться с Тома. Арфист не заставил себя долго ждать, и когда вышел из кареты, чтобы проститься, Александр Этьен ужаснулся тому, насколько он был плох по сравнению с дневной церемонией накануне. По его внешнему виду можно было понять, что он не спал всю ночь, но также маркиз обратил внимание на его губы, пылавшие, как если бы чьи-то поцелуи терзали их ночь напролёт. Также Тома был настолько немногословен и мрачен, что маркиз принялся уговаривать его остаться и отложить своё решение до лучших времён, однако тот ясно дал понять, что не может оставаться ни минуты. Объятие было коротким и вынужденным, однако Александер Этьен не желал отпускать своё умопомрачение так скоро, и припал устами к прохладной руке Дювернуа. Тогда-то и заметил он свежий, кровавый укус на запястье, когда кружева манжеты спали, а Тома тотчас одёрнул руку, прося прощения и отступая к карете.

Не было и дня, чтобы в памяти маркиза не воскресали воспоминания того печального рассвета, и в глазах не стояла картина растворяющейся в розоватом тумане кареты. Тогда он стоял на дороге, наблюдая за тем, как она постепенно превращается в точку на горизонте, до последнего надеясь, что арфист передумает и повернёт назад. Изматывая себя бесполезными надеждами, он писал и получал письма, сквозившие мертвенным холодом. Живого в словах Тома не было ничего, кроме вопросов о Нарциссе, а де ля Пинкори не оставалось ничего другого, как давать исчерпывающие ответы, получая все сведения о Гийоме через Тьери и прочую прислугу. Сегодня же, маркиз получил записку, в которой Беранже просил о встрече, а потому приблизительно знал, о чём может пойти речь, при этом внутренне поражаясь великодушию Дювернуа, который пытался позаботиться о равнодушном к нему возлюбленном.

– Ваше Сиятельство, к вам мсье Беранже!

– Проводи его ко мне, Огюстен, я жду, – ответил маркиз, выходя их задумчивого оцепенения, и когда на пороге появился Гийом, незаметно спрятал письмо в рукаве, и подал знак дворецкому, чтобы тот удалился.

– Моё почтение, монсеньор маркиз.

Александер Этьен предполагал, что хворь наверняка сильно попортила Гийому цвет лица, однако он совсем не ожидал тех изменений, что предстали его взору: казалось, что вместе с лоском телесным, Нарцисс растерял всю свою заносчивость и себялюбие. Не было больше вызова в глазах и голосе, не было одновременно надменной и предлагающей себя осанки.

– Присаживайтесь, мальчик мой, – сдержав удивление, маркиз указал на кресло рядом, – Возможно, вина, или шоколада?

– Нет-нет, благодарю вас, – едва сдерживаясь, чтобы не нарушить этикета, Гийом сцепил пальцы в замок, что не ускользнуло от внимательного взгляда маркиза.

– Как ваше самочувствие? Вижу, вы поправились, наконец? – специально тянул время де ля Пинкори, желая получше рассмотреть Беранже, и понять, чем вызваны такие перемены.

– Да, Ваша Светлость, я в полном порядке.

– Что привело вас ко мне? Возможно… – маркиз не успел договорить, как Гийом прервал его:

– Прошу вас, скажите мне, где он?

– О ком вы, Гийом? – сделав вид, что совершенно не ждал такого вопроса, маркиз изобразил крайнее недоумение.

– О Дювернуа… – немного растерянно посмотрел на него Беранже, – ведь вы знаете, куда он направился. Прошу вас, я никому не скажу, обещаю!

– Увольте, Гийом, с чего вы так решили? Я сам не имею понятия, куда он девался!

– Не может такого быть! Вы были его единственным другом. Я уверен в том, что вы знаете всё.

– Как и вы, я видел его в последний раз у себя на свадьбе.

– Он оставил мне своё имение, – неожиданно произнёс Гийом, чему маркиз немного удивился.

Беранже внимательно следил за словами и взглядами собеседника, пытаясь разгадать, знает ли он подробности последней ночи Дювернуа в Париже.

– Так значит, вы с ним беседовали, и он ничего вам не сказал? Сам не знаю, что и думать об этом! Где искать его…

– Нет, – вздохнул Гийом, – Мне передали бумагу через посыльных.

Маркизу показалось, что в янтарных глазах, выделяющихся на фоне исхудавшего лица, блеснули слёзы. Он достаточно хорошо знал Нарцисса, чтобы предугадать его поведение, но тот, как будто, не обращал внимания, в обществе кого находится, и не следил за своей мимикой и жестами. Прежде, во время беседы, Гийом непременно кокетничал бы, и не было ни одной чёрточки в его лице, которая не играла бы на его очарование.

– Я и вас не видел с того же дня. Вас не было на вечернем празднестве в загородном доме?

– Нет! – взгляды собеседников вмиг устремились друг к другу, а первый из них уловил всплеск страха в глазах другого, и застывший вопрос.

Маркиз очень хотел разгадать, отчего этот простой вопрос вызвал такое болезненное оживление. Он чувствовал, что Гийом недоговаривает, и подозревал, что Дювернуа мог искать встречи с ним во время вечерних торжеств.

– Не смею далее занимать ваше время, – Гийом встал и поклонился, после чего усталой походкой направился к выходу, но остановившись в дверях, обернулся, и взгляд его пал на противоположную сену, – Пресвятая Дева Мария… Боже!

Маркиз встал, чтобы проводить своего смятенного гостя, однако тот, ринувшись к нему, схвати его за плечи.

– И после этого вы говорите, что не знаете, где он? – указывая на портрет, прошептал Гийом, и на глазах его выступили слёзы настоящего отчаяния, коих прежде маркиз никогда не видел в них, – Вы доказываете, что вам ничего неизвестно, и спрашиваете у меня?

– Портрет не дописан, и достался мне по завещанию Лани, – холодно произнёс де ля Пинкори, глядя в глаза Беранже. Он знал, что малейшая слабина сейчас может изменить слишком многое, – и даже не вздумайте просить, я вам его не отдам, – предупреждая естественную просьбу, добавил он, – Хуже, чем вы уже сделали, быть не может. Он ушёл – значит, не хочет вас видеть. Что вы хотите теперь?

– Я люблю его! – закричал Гийом, отшатнувшись от маркиза, – И это моё дело – чего я хочу! В очередной раз купиться на ваш спектакль…

– Любите, – ухмыльнулся де ля Пинкори, – Хорошо бы вам было помнить об этом, когда вы бегали ко мне год назад, в этот самый кабинет. Посему…

– Прощайте, господин маркиз! – глаза Беранже сверкнули ненавистью и презрением, – Только не забывайте, что половина этого греха лежит и на вашей совести.

– Гийом, да постойте! – маркиз настиг Беранже у самых дверей, и схватил за локоть, – Я хотел сказать, что если вдруг вам нужна будет помощь, то можете целиком рассчитывать…

– Впредь, я рассчитываю лишь на себя самого. Благодарю за снисходительное предложение, но я уже обеспечен всем, и вам не придётся содержать подурневшую куртизанку, – высвободившись из рук маркиза, с ироничной улыбкой отчеканил Гийом, и скрылся за портьерами.

Александер Этьен прислушивался к тихим шагам затаив дыхание, и выдохнул лишь тогда, когда послышался цокот копыт за окном. Он подозревал, что это не последний визит Гийома к нему, и на душе вмиг стало смутно. Подойдя к портрету, с которого на него взирали чёрные, как ночь, несчастные глаза, он достал из-за манжеты измятое в спешке письмо, и перечитал несколько раз, после чего поднял взгляд к источнику всей боли:

– Сам всех мучишь, но простишь ли мне то, что я делал и говорил сейчас? Сирена моя сладкогубая, знаю ведь, чего ты хочешь больше всего в этой жизни…

***

Покинув дом де ля Пинкори, Гийом испытал неожиданное желание поскорее вернуться во дворец, оказаться в объятиях Марисэ, в которых забыть обо всём что происходило в последние месяцы, и попросить прощения за недавнее недоразумение. Хотя подобных недоразумений и недомолвок стало слишком много в последнее время, Нарцисс понимал, что ближе Чёрного Лебедя у него никого не осталось. Он слишком устал страдать, корить и проклинать себя, устал думать о Дювернуа. Упорное молчание маркиза лишь доказывало, что уезжая, арфист взял с него слово не раскрывать его местонахождения, так значит, нет никакого смысла продолжать поиски, и де ля Пинкори прав, говоря об этом прямо. Единственное, что Гийом нашёл успокоительного в беседе– это то, что последний был явно не осведомлён о тайном письменном романе, который окончился известным образом в особняке Даммартен. Это немного поумерило беспокойство и опасения, что Дювернуа мог похвастаться удачной местью. Нарцисс слишком измучился этими бессмысленными предположениями, и путь его зашёл в полный тупик: Эттейла не дал точных сведений, маркиз не дал вообще никаких, а потому, благоразумнее всего было позаботиться о настоящем и не упустить того, кто до сих пор оставался с ним. Так или иначе, добравшись до Версаля, Гийом тут же справился о герцоге, и тот, по словам слуги, должен был воротиться через час-другой.

Прихорашиваясь у зеркала, Гийом безразлично смотрел на своё отражение, а навязчивое ощущение, будто он наблюдает за собой со стороны, усиливалось с каждым часом. Он вдруг начал осознавать, что намеревается пойти самым простым путём: предав себе товарный вид, будто он раб на восточном рынке, продать себя богатому хозяину. Прежде, сколько раз ни приходилось Гийому слышать такие слова от других, и сколько бы он сам ни думал о том, как бы преподнести себя выгоднее, ощущения собственной дешевизны никогда не перекрывало желания это сделать. Но сейчас, глядя на старания Тьери, который порхал вокруг него, подрезая посекшиеся концы волос и умащая духами, беспокойно чирикая при этом, как воробей, он видел совсем не то, что желал видеть когда-то, мечтая о версальской сцене. Теперь, как никогда прежде, необходимо было искать успокоения в танце, теперь, когда Гийом отчётливо видел, что каждый в его жизни становится подобием Алехандро в той или иной мере. Но теперь ему ещё очень долго не светило выходить хотя бы на репетиции – перенесенная лихорадка забрала все силы, а диета допускалась лишь та, которая не позволила бы умереть от истощения. Так, все мысли его, пытавшегося влиться в кокетливо-романтичное русло, вновь перетекли к самым мрачным перспективам дальнейшей жизни.

Едва заслышав звук открывающихся дверей и знакомые шаги, Беранже бросил последний взгляд в зеркало, и запахнув полупрозрачный халат из бледно-салатного шифона, направился к покоям Марисэ. Он нерешительно постучался и вошёл, дождавшись позволения.

– Гийом?

– Я скучал по вас, – выдохнул Беранже, обвивая руками плечи герцога, и почувствовал, как на спину опасливо ложатся тёплые ладони.

– Вы жестоки, мой драгоценный Нарцисс, – чёрные агаты глаз заставили почувствовать вину за оставленный у алхимика подарок.

– Не от того ли, что сам себя убиваю, любя вас? – стараясь не замечать укоризненного тона Марисэ, усмехнулся Гийом.

– Любите ли… впрочем, я не думаю об этом, когда вы рядом, – сбрасывая с себя шитые золотом одежды, Марисэ улыбнулся всё той же непонятной улыбкой, которая украшала его лицо в последнее время – мягкой и растерянной.

– О чём тогда вы думаете, если не о любви?

– О любви, милый мой, но немного другой, – усмехнулся в ответ японский принц, скользя взглядом по коже Гийома, что просвечивалась сквозь шифоновые фалды, – Я не смел говорить об этом, когда вы были нездоровы, но, признаюсь, что ни разу не ушёл из вашего алькова равнодушным.

В подтверждение сказанному, Чёрный Лебедь потянул концы шифонового пояска, однако руки его были перехвачены Гийомом.

– Я не уверен, что мне следует обнажаться… – смущенно произнёс Нарцисс, и его влажные уста замерли в нескольких дюймах от уст Марисэ, ловя взбудораженное дыхание. Бегающий взгляд выдавал сильное волнение, истинная причина которого была известна ему одному.

– Как пожелаете. Но запомните, что для меня вы прекрасны всегда.

Чёрный Лебедь воспринял нежелание исключительно, как стеснение своей худобы, и поймав застывшие в нерешительности уста Гийома, что так напоминали лепестки розы, принялся целовать их нежно и осторожно. Талия Билла истончала настолько, что казалось, дуновение ветра способно сломить её, как хрупкий стебель настурции, и Марисэ очень аккуратно прижал к себе стройный стан, ощущая бешеное сердцебиение загнанного оленя. Очень неуместно вспомнился герцогу тот единственный раз на королевской охоте, когда он загнал оленя – в памяти вспыхнула алая лужа и полные боли глаза животного. Откинув неприятную мысль, он отвлёкся от поцелуя и взглянул на бледное лицо Гийома, обнаруживая, что глаза закрыты, а ресницы увлажнились.

– Вам дурно? Что случилось?

– Не останавливайтесь, Мийави, – всхлипнул Нарцисс, и вновь потянулся к губам герцога.

Усадив Гийома к себе на колени, Марисэ ответил мягким устам, после чего перешёл на перламутровую кожу лебединой шеи, и, обласкав каждую родинку на ней и ключицах, спустился ниже, к груди. Сквозь тончайший шифон, он принялся покусывать и облизывать твердеющие соски, лаская их сквозь мокрую ткань, и получая сладкие вздохи от обладателя хрупкого тела, в глазах которого застыла влага. Билл всё ещё был слишком слаб для бурных страстей, а потому Чёрный Лебедь решил, что будет удобнее предаваться им на ложе, и подхватив лёгкого, как пушинка, Нарцисса на руки, понёс его в постель.

***

– Вы холодны.

– Разве это имеет значение? Мне всегда с вами хорошо, не думайте об этом.

– Но вам также необходимо…

– Ничего. Наверное, я ещё не совсем здоров, вы не виноваты.

– Гийом…

– Прошу вас, не будем об этом. Я ничего не хочу.

Я хочу слышать арфу. Я хочу слышать самый правдивый сонет. Я хочу, чтобы его напевал ты. Чтобы твои руки порхали по струнам и заставляли стонать… меня.

Искусственно-выращенный сад, насильно цветущий даже зимой, и такая же любовь, направленная на фарфоровую куклу, которая идеально соответствует требованиям – идеально-неживая. Соловьи в клетках, страстные ночи исключительно в указанные часы, обращения на «вы», и ни одного признания. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого всего.

Где оно, пробуждение от крыльев бабочек, крыльями ласкающих щёки? Где сказочная мелодия, где ты?

Когда бы мыслью стала эта плоть, -

О, как легко, наперекор судьбе,

Я мог бы расстоянье побороть

И в тот же миг перенестись к тебе.

Будь я в любой из отдаленных стран,

Я миновал бы тридевять земель.

Пересекают мысли океан

С той быстротой, с какой наметят цель.

Пускай моя душа – огонь и дух,

Но за мечтой, родившейся в мозгу,

Я, созданный из элементов двух -

Земли с водой, – угнаться не могу.

Земля, – к земле навеки я прирос,

Вода, – я лью потоки горьких слез.

(44)

***

Бежали дни, сменяясь ночами, призывая июль идти навстречу августу. Лето было в самом разгаре, разбрасывая краски лилий и флоксов, роз и гвоздик. Жужжали шмели и пчёлы, шелестела буйная листва. Не спал ночами Гийом, запутавшийся в нежеланных объятиях и собственных чувствах, не спал и Тома, тревожно вслушивающийся в ночную тишину, покрывавшую Серрабону и величественное аббатство. Арфист постоянно ждал писем Александра Этьена, хотя страх открывать их по-прежнему оставался внутри. Порой, мучаясь бессонницей, вызванной страстным желанием говорить с Нарциссом, Тома садился за перо и бумагу, отдавая вместе с чернилами собственную кровь, изливая любовь и чувства в тысячах строк, исповедуясь в пустоту, будучи уверенным, что никто и никогда этого не узнает. Так проходили ночи, казавшиеся арфисту беззвёздными: засыпал он, лишь только занималась заря, и колокол в часовне звучно отбивал четыре раза.

Добрый аббат Андрэ не переставал поражаться тому, что эта дивная красота заточила себя в серых монастырских стенах, сменила шелка и гипюры на жёсткое рубище, и так стремилась избавиться от своих роскошных золотистых локонов, дабы не только сердцем, но и телом превратиться в скорбного послушника. Письма маркиза мало свету проливали на происходящее с арфистом, а сам юноша к беседам был не склонен.

– Вам вновь письмо от нашего парижского друга, дитя моё, – появившись на пороге светлой кельи, поспешил обрадовать Дювернуа аббат, – у меня есть к вам разговор. Когда будете свободны, приходите ко мне.

– Слушаюсь, Ваше Преосвященство, – принимая из его рук долгожданный конверт, поклонился Тома, – Я буду у вас, как только прочитаю письмо.

Голос арфиста был не менее мелодичным, чем его инструмент, и старику на миг показалось, что с ним вовсе не человек из плоти и крови говорит, а птица пролетела, задев струны крылом. В просвете окна медовые волосы светились, и над головой Дювернуа будто нимб возникал по утрам, на солнце. Тонкие руки и молочный овал печального лица не могли напомнить старцу ничего иного, как только библейские описания небесных ангелов, а когда Тома садился за арфу, преподобный Андрэ, также как и полсотни других аббатов, благоговел перед божественной картиной.

Дверь затворилась, и, уже по обыкновению, Тома взглянул сперва на печать маркиза, затем на распятие, и тогда только распечатал послание – одно из тех, читая которые, он переставал дышать.

«Мой дорогой Тома,

Гийом приходил ко мне уже не раз, прося раскрыть тайну вашего местопребывания. Я всем видом даю ему понять, что не знаю ничего, ибо представить вас его восприятию настолько жестокосердным я не смогу. Если только я дам понять, что знаю, но храню тайну, он поймёт, что таково ваше желание. Как прикажете мне поступить, если он придёт ещё раз? Тома, я не смею вам ни советовать, ни говорить чего-либо, поскольку жизнь – ваша, и вам одному решать, кто угоден в ней. Однако сил моих больше нет. Я не могу видеть того, что с ним происходит. Если бы видели это, поняли бы меня. Воля ваша. Я буду нем, до тех пор, пока вы не пожелаете обратного.

Как я уже говорил, все бумаги относительно завещанного вами имущества давно находятся у Гийома, но он не спешит переезжать в поместье, хотя я навёл сведения, и узнал, что он наведывается туда не реже двух раз на неделе. Герцог ангулемский по-прежнему внимателен с ним, если верить Тьери. Я не ответил, когда вы изволили высказать опасения в связи с вышеупомянутой личностью. Вы во многом правы, но беспокоиться не стоит. Гийом вне опасности.

Надеюсь, вы в добром здравии и не гневаетесь на меня.

Ваш покорный слуга,

Этьен».

***

Проходя монастырскими коридорами и террасами, Дювернуа специально подставлял лицо ветру, чтобы высушить слёзы, жемчугом катящиеся по щекам. Послеполуденное солнце сморило стариков, и каждый удалился в свою келью, чтобы вздремнуть, а потому вероятность повстречать кого-нибудь в неподобающем виде, арфисту не угрожала. Всё же, не удалось ему дойти до кабинета аббата, который две недели назад был посвящён в кардиналы – у дверей последнего ему встретился маленький Жюльен, и зоркие детские глазки мгновенно уловили печаль в его покрасневших глазах взрослого.

– Что с вами, брат? – пролепетал Жюльен, всегда взиравший на Тома с искренним обожанием, какое только у детей бывает, – Его Преосвященство ожидает вас… вам нездоровится?

– Ничего особенного, Жуль, всё хорошо, – улыбнувшись детской наивности, Дювернуа погладил мальчонку по голове, присев на колени перед ним, – Я просто счастлив, что живу в этой Божьей обители. И… мой тебе совет: не уходи в мир, когда вырастешь.

– Вам делали больно там, и потому вы всё время плачете?

– С чего ты взял, что…

– Брат, у вас всегда такие печальные глаза, а ещё красные по утрам, будто вы плакали всю ночь. Я-то знаю… Я часто скучаю по матушке. Она любила меня, и всегда покупала леденцы на ярмарке, а потом умерла. Вы тоже скучаете так по кому-нибудь?

– Да. Моя мать тоже умерла. Но теперь все они рядом с Христом, и смотрят на нас с Небес. И должны видеть, что мы всё делаем правильно, понимаешь? Пойди, отдохни, а потом живо учить псалмы, чтобы к завтрашнему дню был готов.

Жюльен коротко поцеловал Дювернуа в щёку и тут же скрылся за колоннами, а арфист поднялся с колен, и ещё какое-то время стоял неподвижно, прежде чем стукнуть медным кольцом о дубовую дверь: «…что мы всё делаем правильно… Боже, что есть правильно, когда я сознательно причиняю боль творению твоему?»