Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

Свои шрамы я густо намазала кремом. Рубцы на шее и на руках будут видны, и хотя здесь, в Деревне Победителей, они меня и не заботили, мысль о том, что Сойка-пересмешница покажет миру свои отметины, меня смущала. Внезапно пришло в голову, что нам еще стоит порадоваться, что перед церемонией нас не осадила толпа телевизионщиков. Может, они научились уважать чужое личное пространство. А может, просто Хеймитч хитростью или еще как отмел все их попытки сунуть сюда свой нос. Пока я отложила платье в сторонку, чтобы надеть, когда придет пора.

Спустившись вниз, я застала Пита на кухне. На нем был фартук,и он поспешно перемещался от стола к плите, от плиты к кладовке и обратно, разом что-то помешивал и мыл посуду. Когда же я дотронулась до его плеча, от подскочил от неожиданности. Глаза его блестели как-то по-особенному, он явно пытался перекинуть на выпечку свое растущее внутреннее напряжение. Мне оставалось лишь его обнять, дав ему время расслабиться настолько, чтобы и он мог обнять меня в ответ. Подняв на него глаза, я сказала:

– Давай я все вымою. А ты заканчивай печь

Кивнув, он вернулся к замешиванию хлеба.

Хеймитч застал нас за совместными кухонными хлопотами. Ментор был в присущем ему расхристанном виде, хотя, очевидно, помылся и почистил зубы. И итоге лишь слегка попахивал, а не сбивал окружающих с ног своими ядовитыми парами как обычно. Я по-быстрому пожарила на сковороде дикую индейку с морковью, картофелем, тыквой и кабачками. Все это процессе слегка подпрыгивало на сковороде. Этому меня научил Пит. Сам он пек хлеб. Мы вообще-то не собирались закатывать пир на весь мир, но я добыла намедни индейку, и ей нельзя было дать пропасть. Ели мы в полной тишине, если не считать кратких комментариев о достоинствах пищи, призванных заполнить тяжелую тишину. Казалось, сегодня мы обедали не одни, а в компании призраков, которые болтать были не в настроении.

По окончании уборки на кухне Хеймитч занял кресло в гостиной, а мы с Питом устроились на диване. Стоило включить телевизор, и в комнату ворвались голоса ведущих, болтавших о значимости сегодняшнего события для будущности Панема. Приглушив звук – не слушать же эти говорящие головы – я поудобнее устроилась, держа на коленях голову Пита. Мы просто смотрели на картинку из других Дистриктов, чтобы подготовить себя к тому, что будет происходить здесь, в Двенадцатом. Вскоре очередь дошла и до Четвертого, где уже выступал местный мэр. Хеймитч что-то пробормотал себе под нос, но я не стала на это реагировать. Пит наконец задремал, вымотанный бешеным всплеском энергии на кухне. И я тихо сидела, упиваясь его запахом, ощущением его твердой груди под моей ладонью – меня пронзила вспышка радости оттого, что мне невероятно повезло и он со мной.

Именно об этом я думала, когда на экране появились они. Десятки огромных белых цветов, похожих на лилии, которые вручали участникам процессии. Каждый из них сопровождало названное вслух имя трибута. Меня заворожила красота этих цветов, и то, как их было много, и то, что с ними теперь будет. Четвертый Дистрикт был большим, вытянутым вдоль восточного морского побережья Панема. Дом Правосудия стоял на скале над медленно катящими внизу океанскими волнами. Безмолвная процессия босых людей, несущих хрупкие драгоценные цветы, исчезла из поля зрения, а затем появилась на лестнице, ведущей с улицы на пляж. Разбудив Пита, я показала ему на экран, и объяснила, что там происходит. И пока я говорила, прозвучали эти имена:

Энни Креста-Одэйр.

Финник Одэйр.

Энни несла к морю сразу два цветка. Я рванулась к экрану и дотронулась до изображения ее рыжих волос, до ее слегка отсутствующих прекрасных глаз. И снова села, уже на пол, по-турецки, наблюдая как все участники процессии, один за другим, опускают цветы на воду. В том, как Энни коснулась своего цветка, поцеловала лепесток, прежде чем отпустить его на волю нежного прибоя, была особая пронзительность. Понятно, почему камеры снимали ее не отрываясь – Финник снискал вечную славу, и после Игр, и тем, что делал в Революцию, и тем, что пал в бою, пожертвовав собой. И я подумала о том, что истинная история любви этой Революции была не о нас, а о Финнике с Энни, а теперь и об их маленьком сыне.

Так много цветов. Так много жизней. Всего в одном Дистрикте.

И до меня стало доходить, как много значат эти церемонии: множество потерь, множество лет. Пит как обычно все видел наперед и оказался прав. Боль, что мы все пережили, нас же могла и исцелить. Эгоистично было оставаться от этого в стороне. Присутствуя же там, на церемонии, я всем давала знать, что все эти трибуты жили, любили, страдали, и в конце концов гибли. Что все их жизни не пропали втуне. Хотя были полны трагедии. И это было верно даже для тех, кто умирал в преклонном возрасте, как некоторые Победители. Когда забирают детей на Жатве, человека лишают не просто жизни – его бессмертия, права остаться жить в веках, в будущих поколениях. При этом даже если ребенок, став трибутом, и выживал – он все равно был чужд уже и своей семье и окружающим, насильственно от них оторван – пример изломанной, бездетной жизни Хеймитча тому было живое доказательство.

Вскоре море уже как ковром оказалось устланным множеством белых цветов, которые качались на волнах, взывая к душам, которые теперь не были потеряны, а наоборот – освобождены для жизни вечной, так как о них помнили ныне живущие. Хеймитч оперся лбом о сложенные домиком ладони, не переставая смотреть на экран, его мысли были для меня неисповедимы.

Повернувшись к Питу, который сидел теперь рядом со мной на полу, я думала о том, что мы теперь с ним точно дети, которыми мы по большому счету все еще оставались – больше не хотим сидеть у телевизора в комфортных мягких креслах, как взрослые. Взяв его руку, я ее нежно поцеловала. Так я хотела дать ему понять, что признаю, что он был прав, но ему вряд ли было нужно подобное мое признание. Пит сам был настолько цельной и светлой личностью, таким прочным моральным ориентиром, что он любую сбившуюся с пути душу, не только мою, мог бы вывести из царства призраков.

– Давайте собираться, – сказала я.

***

С каждым шагом, что приближал меня к центру города, нервное напряжение в животе росло. Все мое тело словно превратилось в желепободную, трясущуюся массу, и только рука Пита, которую я сжимала, возвращала меня к реальности и позволяла идти вперед. Я еле сдерживалась, чтобы не вцепиться в него обеими руками и не вскарабкаться по нему как маленькая девочка лезет на дерево. Даже Хеймитч был против своего обыкновения молчалив. А летний день был таким солнечным и светлым, будто кто-то на небе решил затмить этим сиянием все зло, которое несут друг другу люди. И я посмотрела на Пита – его мощная челюсть, настолько привлекательная, что я могла бы целовать ее без остановки, дозволь он мне, была зажата, так, что на ней играли желваки. Оказавшись к нему поближе я прошептала: «Эй!».

И он отвлекся от своих тяжелых мыслей, в силках которых только что бился, взглянул на меня и подарил усталую улыбку: «Эй!».

Я потянулась, чтобы погладить его по щеке. Он же поймал ее свободной рукой и, прежде чем отпустить, поцеловал костяшки пальцев. Краем глаза я уловила выражение лица смотревшего на нас Хеймитча – оно было необычайно нежным, совсем не походило на его вечную кривую ухмылку, что он выглядел из-за него на добрый десяток лет моложе. И я ему кивнула, и его ответный кивок был самым лучшим мне ответом.

Стоило покинуть Деревню Победителей, и нам издалека стало видно что творится на площади. Меня поразило, как же там все изменилось. Подсознательно я ожидала ее увидеть такой же, как во время съемок своих последних пропагандистских роликов – в руинах, засыпанной горой обугленных обломков и человеческих костей. Но я не ожидала увидеть полностью расчищенные и вновь застраиваемые улицы, которые как спицы в колесе расходились в разные стороны от площади. Издалека были еще заметны строительные краны и самосвалы, груженые кирпичом и прочими стройматериалами.

Дом Правосудия был восстановлен и полностью отремонтирован. И перед ним было подобие сцены, такой же, как тогда, когда на нее вызывали из толпы детей, чтобы отправить их на смерть. Только эта сцена была теперь не из струганных досок, но из какого-то современного материала, и держалась на блестящих металлических подпорках. Действительно в стиле Дистрикта Двенадцать – безо всяческих излишеств. Если не считать черной матерчатой драпировки, которая скрывала инженерные конструкции от глаз тех, кто сидел перед сценой на стульях и скамьях.

Самым же заметным новшеством было огромное нечто, похожее на статую на пьедестале, которое стояло в центре площади, накрытое пока гигантским куском брезента, скрывающим памятник от глаз всех любопытствующих, которые так и вились поблизости.

По обеим сторонам Дома Правосудия расположились два больших экрана. Даже несмотря на козырьки, которые затеняли их от яркого солнца, мне пришлось сильно щурится, чтобы разобрать, что картинка на них уже поступает – там что-то все время двигалось. Но, чтобы разглядеть, что именно показывают, нужно было подойти поближе.

Я снова взглянула на Пита. Пекарня его семьи прежде стояла на северной оконечности площади. К счастью, обзор там загораживали пока тяжелые грузовики, так что было сложно разобрать, было ли там что-то восстановлено. Но даже отсюда было видно, что крыш, которые венчали когда-то стоявшие там дома, больше нет и в помине. Место, где жила когда-то его семья – где он и сам когда-то жил – теперь пустовало, так жe как и добрая половина прежде застроенного пространства на той стороне площади.

– Не знаю, что я здесь ожидал увидеть, – прошептал он, обращаясь ко мне.

– Я пойду туда с тобой, когда ты будешь к этому готов, – ответила я, а он просто теснее сжал мою ладонь.

Постепенно домов вокруг стало больше. Стало больше и людей, которые шли куда-то по своим делам. Я кожей чувствовала их взгляды, и понимала, что они останавливаются и перешептываются друг с другом. Конечно, в нашем родном Дистрикте, где жизнь была отнюдь не сахар, даже внимание к чужой персоне не было таким уж навязчивым. Но я все равно все больше нервничала по мере того, как нас все плотнее обступали дома. Чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем общении с незнакомыми людьми, я стала оглядываться по сторонам и тут, наконец, заметила столбы по обеим сторонам дороги. И даже остановилась, чтобы разглядеть ближайший из них получше. Наверху у него была какая-то ткань, которая на вид была как сдутый воздушный шар. Очевидно, она что-то прикрывала. Но самым непонятным было то, что все линии столбов сходились в центре площади. Мы все еще спускались с холма, я могла видеть общую картину сверху – и то, как лучами расходятся от площади жилые улицы. Пекарня Пита, которая была когда-то слева, стояла на той из них, что вела на северо-восток, тогда как Деревня Победителей располагалась к юго-востоку. И некое закрытое пока сооружение было осью того самого колеса, от которой расходились спицы улиц, помеченных столбами, что привлекли мое внимание. И мне стало любопытно, что же это такое, так как чувствовала, что все это отнюдь неспроста.

Когда мы подошли поближе, к нам через толпу протиснулся высокий, жилистый парень. Долговязый, с коротко стрижеными каштановыми волосами и оливковой кожей, он был типичным обитателем моего родного Шлака. Когда он оказался рядом, я с удивлением узнала в нем Тома, который когда-то до войны работал с Гейлом в шахте. Я опешила не только потому, что он был сейчас чисто и аккуратно одет, но и оттого, что теперь он так и излучал здоровье и доброту. Я уже видела Тома по возвращении в Дистрикт – в день моей первый после долгого перерыва вылазки в лес, в день, когда сюда вернулся Пит. Тогда Том был перемазан сажей и грязью после разбора завалов на месте сгоревшего дома мэра Андерси, и на вид он был куда более изможденным. Это он тогда рассказал мне о судьбе Мадж и её семьи, которая не пережила бомбежки Дистрикта.

Увидав же Пита, Том сердечно затряс его руку и похлопал по плечу. Видно, Пит с ним уже не раз общался, наверное, когда ходил на станцию за посылками или, что бывало реже, на рынок, в новый Котел. Том повернулся и ко мне и бережно сжал и мою руку, окинув меня оценивающим взглядом, прежде чем произнести:

– Приятно тебя видеть, Китнисс. Ты правда хорошо нынче выглядишь.

Я же, уставившись в землю, промямлила:

– Спасибо, – в последний раз, когда он меня видел я не могла похвастаться ни упитанностью, ни душевным здоровьем.

– Хорошо, что я вас отыскал, пока вы не нашли себе местечко. У вас особые места и я должен вас туда проводить, пока толпа не хлынула.

От этих слов у меня в желудке что-то болезненно ухнуло вниз, и я сказала довольно резко:

– Мы не собираемся сидеть на сцене.

Том улыбнулся. Присущая мне вспыльчивость была всем широко известна, так что он не обиделся.

– Нет, ничего подобного, – и он переглянулся с Хеймитчем. – Тут ошиваются журналисты из Капитолия, которые освещают церемонию. И мы решили оградить вас о пронырливых писак, которые бы полезли к вам за интервью. Вы будете сидеть позади мэра и его помощника, – и он гордо раздулся, – Попросту говоря, если что мы позаботимся о всяких там надутых выскочках, если они к вам сунутся.

Хеймитч усмехнулся.

– У нас вроде как будут телохранители.

Я застонала.

– Чтобы уж точно все на нас пялились.

Том оживился.

– Нет, ничего подобного. Просто пара ребят вызвалась сделать так, чтобы никто не подходил к вам слишком близко.

– Телохранители, – насмешливо выдавила я.

– Не-а, просто наши бывшие шахтеры на страже твоего спокойствия, – сказал Том со всей серьезностью. – Ведь капитолийцы вечно в своем стиле…

Мной овладели довольно смешанные чувства. После войны наши люди, кажется, стали еще более преданы своему родному разрушенному дистрикту, хотя и могли бы теперь жить где им вздумается.

– А что это за столбы, Том? – спросил немного погодя Пит.

– О, это часть мемориала. Их поставили на этой неделе. Но все было сделано в такой строжайшей тайне, что мне доподлинно ничего не известно.

Пит лишь кивнул. Жара после обеда немного спала, но я все еще чувствовала обжигающее прикосновение солнечных лучей. На Пите была простая светло-голубая рубаха с закатанными до локтей рукавами, но даже она не могла тягаться с лучистой голубизной его глаз. Еще на нем были брюки цвета хаки. Мы не договаривались одеться под стать друг другу, но я неожиданно обнаружила, что так вышло само собой, и у меня мурашки вдруг побежали по спине. Ощущение было совершенно иррациональным. Я пригладила ему волосы, уложив их на бок, и он стал похож на мальчишку-школьника, такого юного, невинного. Меня очаровывало в нем то, насколько же привлекателен он может быть, не прикладывая к этому никаких усилий. Хотя сейчас на его шее блестели капельки пота, да и сама я уже не чаяла дождаться вечерней прохлады.

Когда же мы появились на площади, пристальные взгляды земляков стало уже невозможно игнорировать. Нас подошло поприветствовать немало людей, которые знали Пита и его родителей еще до войны. Они и со мной обходились очень ласково, видимо, благодаря моей славе недавней революционной иконы, а теперь – двинутой лунатички, которую нельзя нервировать, и я была благодарна за такое ко мне отношение. Лишь благодаря ему я могла пережить подобный избыток внимания к моей особе. Новый мэр, Окли Гринфилд, сам нам ненавязчиво представился, выразил нам соболезнования и добавил к ним все самые наилучшие пожелания, но вовсе не плаксивым тоном, что меня однозначно к нему расположило. Том и его брат, Глен, маячили все время возле нас, заставляя меня чувствовать себя кем-то вроде примадонны из Капитолия, но когда мы наконец заняли наши места, я поняла, что все отнюдь не так ужасно, как ожидалось. Пит благодарно чмокнул меня в щеку.

В конце концов, яркое солнце скрылось, так что можно было различить что же происходит на экранах. А там один за другим появлялись лица всех когда-либо брошенных на арену трибутов с подписанными именами, датами рождения и смерти. Эту нарезку крутили постоянно, так что я была готова, что вскоре увижу портреты: свой, а также Хеймитча, Пита, и может даже Прим. Взгляд Хеймитча тоже был неотлучно прикован к экрану. Он знал многих из этих трибутов, и я физически чувствовала, как он борется с желанием достать фляжку и немедля ее опустошить. Я же отвернулась от экрана и спрятала лицо на груди у Пита. У меня не было сил смотреть на то, как ее лицо появится на экране и быстро исчезнет в небытие, как и ее короткая маленькая жизнь.

– Я скажу тебе, когда все кончится, – прошептал Пит, как будто прочитав мои мысли.

Я кивнула, не отрываясь от его плеча, и через несколько минут он поднёс руку к моему затылку, давая знать, что теперь я могу безопасно поднять глаза. Экран погас и всех пригласили занять свои места – сидя или стоя. Площадь была переполнена, хотя далеко не все присутствующие жили в двенадцатом до войны. Оглянувшись по сторонам я заметила бригады телевизионщиков с камерами и специальными фонарями – они стояли прямо возле сцены, а также позади собравшихся. Я попыталась вжаться в спинку своего кресла и спрятаться за Питом, чувствуя, что нынче вечером ко мне и так прикованы все взгляды.

Церемония началась с приветствия новому флагу Панема. Мы с Питом, видимо, и впрямь выпали из текущего политического процесса, так как лично я видела новый флаг впервые. На темно-зеленом фоне по внешнему краю золотого круга расположились четырнадцать опять же золотых звезд*. Но самым заметным элементом была изображенная в центре сойка-пересмешница: уже не объятая пламенем, она сияла тем же золотом, что круг и звезды на полотнище нового флага. Я чуть было не застонала – настолько это было предсказуемо. Неужто они не могли туда влепить какой-нибудь другой стоящий символ, что-нибудь, что не касалось бы лично меня? Мой щедрый порыв относительно присутствия на этой церемонии явно пошел на убыль, и мной завладели самые мрачные настроения от перспективы и впредь жить у всего мира на виду. Потом прозвучал новый гимн, и на трибуну вышел мэр Гринфилд. За Домом Правосудия солнце медленно спускалось к горизонту, купая все в округе в теплых лучах того единственного чуть приглушенного цвета, который всегда будет напоминать мне о Пите.

– Мы здесь живем давно. И вгрызаемся во внутренности этих гор в поисках угля уже многие сотни лет. Каждый, кто здесь родился, знает, что угольной пыли здесь столько, что даже наши дети в ней практически родятся. И хотя мы прежде были беднейшим из Дистриктов, мы всегда с гордостью несли наши традиции, и не изменяли себе. У нашего Дистрикта – долгая память.

Именно поэтому этот день, который так долго приносил столько горя и страха не одному поколению наших жителей, именно этот день дает мне право питать надежды и даже оптимизм. Потому что забывать нашему Дистрикту несвойственно. И это даже более ценно, чем все пышные церемонии и каменные монументы. Нам нужна непоколебимая надежность нашей коллективной памяти. Важно не просто помнить и молчать. Хотя слова бледнеют перед памятью, но все же мы должны говорить вслух. Мы должны стремиться осознать. Должны выучить уроки, которые преподала нам Жатва, и наше угнетение. И прежде всего мы сами должны помнить. Нам нужно никогда не забывать об уязвимости человеческой жизни, невероятной ценности каждой конкретной жизни. Мы должны помнить не только о страшной цене, которую мы заплатили за свое право на свободу, но и о страшной цене, которую мы платили за свои пассивность и молчание.

Чтобы действительно почтить память всех тех детей, которых мы потеряли за эти 75 лет, мы должны направить наш гнев и горе на то, чтобы освободить этот мир от человеческой жестокости и угнетения. Мы должны осознать, что все человеческие существа друг другу братья, и если кто-либо подвергается репрессиям, если детей забирают от семьи, пытают, если они становятся жертвами фанатиков или диктаторов, то и все человечество страдает вместе с ними. Что все мы жертвы. Неспособность человеческих существ понять ценность жизни, жизни наших детей, вновь и вновь заставит нас угнетать друг друга – в малом, как и в большом. Исторические труды прежнего мира, в котором Панем звался Северной Америкой, свидетельствуют о множестве примеров того, как человека можно унижать, изолировать, мучить и разрушать. И нужно чтобы каждое новое поколение тех, кто выжил, никогда не забывало уже однажды выученных уроков. Наше поколение – поколение спасшихся чудом – никогда не позволит, чтобы эти уроки были преданы забвению, особенно после того, как все самое ужасное, что только могло случиться, произошло с нашими детьми. Ибо то общество, которое не может защитить и поддержать даже самых слабых своих членов, не достойно сколь-нибудь долго существовать.

Мы, жители этого Дистрикта, – те, кто все помнит.

И в память о 154 трибутах, принесенных в жертву Голодным Играм, наш Дистрикт возжигает символ того, что мы выжили.

После этих слов со всех столбов разом, как по мановению невидимой руки, опали скрывавшие их покровы. Под ними оказались лампы. Не те чахлые светильники, которые можно было найти даже в самом убогом доме в Шлаке. Эти были великолепные лампы, по форме своей напоминающие слезы, которые поддерживали изящные железные стержни. Пока я пыталась понять, как они устроены, гигантский покров с сооружения в середине площади тоже опал.

Все те же асимметричные слезинки на постаментах были продублированы и в центре площади, но с большей изобретательностью. И тут я поняла, что форма ламп похожа на форму огонька горящей свечи. И сами эти фонари – как свечи. Центральное же сооружение было никак не меньше четырех с лишним метров в высоту, и сделано было, казалось, из тонированного стекла. Оно было похоже не на одну свечу, а как на сноп пламени, взметнувшийся к небу. То, что я поначалу сочла фонтаном, больше было похоже на металлическую спираль, огибающую основание памятника.

– В знак того, что угасшие за 75 лет жизни никогда не будут забыты, мы возжигаем Дорогу Вечного Огня для наших детей, павших жертвой Голодных Игр. По огоньку в честь каждого трибута. Это пламя должно также стать предостережением всем будущим поколениям, чтобы они никогда не забывали о том, какие мы понесли потери – вплоть до скончания времен.

Экраны снова ожили, чтобы показать вид на наш Дистрикт с воздуха. Мне послышалась легкая вибрация в момент, когда все лампы стали загораться. Все огоньки на каждой спице колеса вспыхнули одна за другим, очень быстро. Казалось, центр города вновь охвачен огнем, и меня терзали страх и благоговение от красоты представшего нам зрелища, пока не зажглась последняя из ламп. Огонь распространился снизу-вверх по сооружению в центре площади, пока все оно не замерцало внутренним светом, как будто в нем переливались те искры, что носит в свой душе каждый живущий на нашей планете.

Пит не мог оторвать глаз от этого зрелища.

– Поразительно, – прошептал он.

Хеймитч, тоже захваченный увиденным, пояснил:

– Они взяли бывший символ Капитолия и поставили его как бы с ног на голову. Теперь он значит нечто совсем другое. Очень по-бунтарски.

– Это прекрасно, – вздохнула я. Толпа молчала, не считая редкого всхлипа какой-нибудь бедной, всеми покинутой души. Когда речь была окончена, все медленно повернулись и направились к монументу. Пит и Хеймитч тоже поднялись, ждали меня. Я тоже встала, пытаясь разглядеть что же высечено на основании памятника. И когда мне это удалось, я поняла – это были имена всех трибутов: тех, кто участвовал в первых играх – вверху, тех, кто в последних – внизу, по внешнему кругу. И там было написано: Примроуз Эвердин (доброволец) Китнисс Эвердин, Пит Мелларк, Китнисс Эвердин, Хеймитч Эбернати (доброволец) Пит Мелларк. Все 154 имени были высечены на основании этого изящного творения, которое, казалось, пульсировало от энергии, что все мы в него излили. Оглянувшись, я заметила людей в возрасте, очевидно, родителей, нежно проводящих пальцами по именам своих давно украденных у них детей: некоторые плакали, у других на лицах застыло каменное выражение, жили лишь глаза. Там были и братья, сестры, кузены, тёти, друзья, и каждый хотел коснуться дорогого имени – единственного, что осталось от их близких.

Моего локтя кто-то коснулся, и я заметила Сальную Сэй, по ее морщинистому лицу струились слезы. Она потрясла головой и, повинуясь внезапному порыву, я её обняла.

– Думала, уж не дожить мне до этого дня, – она подняла на меня глаза, которые видели больше страданий, чем может вместить в себя одна человеческая жизнь. – Они этого не говорят, потому что знают – вы бы этого не хотели слышать – но спасибо тебе. И спасибо ему, – она кивнула в сторону Пита. И отстранилась, смутившись накативших на нее чувств. У нас в Двенадцатом показывать то, что у тебя творится на душе, вообще-то не принято, но я подумала, что именно благодаря тому, что эта женщина меня кормила, даже когда я была не более чем куском истерзанной плоти, когда душа моя слонялась в потемках, и позволило мне существовать дальше. Уже когда она пыталась удалиться, я коснулась ее и тихо произнесла:

– Нет, это тебе спасибо, – она отчаянно схватила меня за руку, прежде чем отпустить и продолжить свой путь вокруг монумента.

А я потянулась к Питу и взяла за руку его, подавленная мыслями о том, как часто я была ужасно близка к тому, чтобы навсегда его потерять. И если бы это случилось, то сейчас я была бы всего лишь сморщенным обломком человека, касающимся его имени на подножии монумента, а не его светлой кожи, как я могла сделать это теперь. И тогда я впервые ощутила бесконечную благодарность уже не только к Питу, но и к тем неисповедимым тайным силам Вселенной, которые, вдоволь со мной наигравшись, решили в конце концов вознаградить меня воссоединением с этим самым добрым, нежным, самым достойным человеком, который когда-либо ходил по этой пропитанной злобой земле. И я прильнула к Питу, пока он пристально смотрел на новый монумент внимательным взглядом художника.

Охваченные чувством восхищения, мы на заметили как к нам через всю площадь пробрался вычурно одетый мужчина. Когда же я его заметила, то уловила во всем его облике нечто столь кричаще капитолийское, что у меня волосы встали дыбом. Его серебристый костюм дополнял розовый галстук и пара того же цвета остроносых туфель. Даже на Пите такой наряд не мог бы смотреться привлекательно. Мужчина протянул руку Питу и поспешил представился:

– Меня зовут Фабиан Андроникус. Простите, что прервал вас в такой, должно быть, важный для вас обоих момент.

Прежде чем ответить, Пит взглянул на него с опаской:

– Вообще-то он важен для каждого, – обычно такой открытый и общительный, он не особо рвался беседовать с этим разодетым в пух и прах господином. Даже без прежде присущих капитолийцам толстого слоя макияжа и ярких татуировок он распространял вокруг себя ощущение чего-то вылизанного и неестественного. После его наманикюренных ногтей мой взгляд упал на сверкающую ухоженным великолепием сильно залаченную светло-каштановую шевелюру, в которой даже ураган вряд ли смог бы потревожить хотя бы одну прядь.

– Так отрадно видеть вас вдвоем на людях после стольких месяцев затворничества. Позвольте поинтересоваться, не найдется ли у вас минутки, чтобы немного поговорить о том, какое впечатление на вас произвели сегодняшние события.

Я вжалась Питу в бок, пытаясь занимать собой как можно меньше места. У этого мужчины была такая же манера, и та же аура, что и у Цезаря Фликермана: он всеми силами старался втереться в доверие к своим потенциальным жертвам, чтобы потом выставить на всеобщее обозрение их самые интимные моменты.

– Мы не хотели бы ничего обсуждать на этот раз, – сказал Пит, постепенно отодвигая нас обоих от собеседника. Но от этого Фабиана было не так-то легко отделаться.

– Но вы только подумайте о том, как это было бы судьбоносно для всех граждан Панема – опять увидеть наш символ, узнать, что Сойка-пересмешница тоже участвует в восстановлении морального духа нации. Хватило бы всего нескольких вопросов.

– Он сказал «нет»! – завопила я, и к нам повернулось довольно много голов.

– Мисс Эвердин, прошу, подумайте о гражданах Панема…

Я только спряталась за Пита, пытаясь загородиться от коварного вторжения этого человека, от которого было не укрыться и в такой толпе. Дыхание мое стало частым и прерывистым, мысли бежали вскачь, я не могла ни на чем сосредоточиться. Я чувствовала себя загнанной в угол, связанной, как в прежние ужасные времена, когда была лишь марионеткой Капитолия. Рука Пита обвила меня, и увлекла прочь из толпы, к краю площади. Прямо по курсу оказались еще несколько бригад репортеров с камерами наперевес. Стоило им нас заметить, как их чудовищные линзы стали поворачиваться в нашу сторону. Побег был невозможен, и я была близка к тому, чтобы покатиться на землю, словно мяч. Владевшее мною отчаяние заставляло меня спотыкаться на каждом шагу.

Тут я увидела, что к нам на подмогу спешат Том с Гленом. Встав по обе стороны от нас, они тут же заслонили нас от камер, оттеснили их, увели нас за Дом Правосудия. Когда за нами поскакал Андроникус, Том преградил ему путь и недвусмысленно послал его куда подальше, не удержавшись даже от угрозы физической расправы. На меня же накатал самый настоящий приступ паники. Согнувшись в три погибели и свесив голову к земле, я изо всех сил пыталась выровнять дыхание.

– Думаю, нам пора отсюда валить, – сказал Пит, потирая мне спину, пытаясь меня успокоить.

Том согласился.

– Глен скажет Хеймитчу, – и кивнул брату, а тот пошел обратно к монументу. – А я выведу вас из города. Мне правда очень жаль. Я видел, как этот пес скакал к вам, но мне было просто не пробиться через толпу.

– Все нормально, Том. Теперь по крайней мере все уже кончилось, – ответил Пит, помогая мне встать. Я наконец могла дышать почти нормально.

– Я в порядке, – отреагировала я на их немой вопрос. Завтра мне будет наверняка стыдно вспоминать обо всем произошедшим, но сейчас моим единственным желанием было оказаться поскорее дома.

До Деревни Победителей мы добрались без приключений. Поблагодарив Тома, мы тут же пошли домой, а он зашагал обратно в город. Едва войдя в наш дом я тут же ринулась вверх по лестнице, пробежала через спальню, по пути сбрасывая с себя одежду, и сразу же рванула в ванную. Там я сразу врубила горячий душ, выкрутив краны до упора, и позволила сильной струе колотить по моим напряженным мышцам. Да, церемония не была такой ужасной, как я ожидала, хотя порой на меня накатывала самая настоящая депрессия, когда я слушала торжественную речь. Человечество уже неоднократно проходило через всяческие зверства, и вряд ли оно вынесло из этого какие-то уроки и научилось чему-то на своих ошибках. Так откуда такая уверенность, что все это не повторится? Откуда я могу знать, что кто-нибудь однажды опять не посягнет на детские жизни, как это делал Капитолий? Это лишь укрепляло меня в решении никогда не заводить детей.