Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

Когда она ушла, мы так и стояли, в ожидании, что кто-нибудь двинется первым. Я ждала, чтобы Хеймитч ушел, чтобы позаботиться о своих яичниках, но он явно чего-то ждал. Казалось, мы в тупике.

В итоге первым заговорил Пит.

– Хеймитч?

– Да, – выдавил тот, инстинктивно складывая руки на груди.

– Иди домой, – сказал Пит, открывая дверь. – Нам с Китнисс нужно кое-что сделать, и я тебя уверяю, ты сам предпочел бы в этом не участвовать.

– Вы, ребята, затеяли что-то, и мне эта скрытность претит, – он пренебрежительно взмахнул в воздухе рукой.

– Ага, потому что сам никогда не имел от нас секретов, правда? – выпалила я с некоторым раздражением.

Он хмыкнул в ответ, и, не сказав больше ни слова, потопал домой.

Когда за ним закрылась дверь, я неуверенно взглянула на Пита.

– У нас все хорошо? – спросила я.

И на его лице расцвела прекрасная, невероятная улыбка.

– Хорошо, – он взял меня за руку. – Принесу тебе чем запить. И с этого момента нам надо быть особо осторожными, ладно?

Я кивнула.

– Больше ни за что не брошу пить таблетки.

– А я попробую не бросаться на тебя, пока ты не выпила свои таблетки, – сказал он, но вдруг стал очень серьезным. – Но однажды у нас с тобой появится ребенок, а может быть двое или трое. Не сегодня, и не завтра, но однажды это случиться.

Я сложила руки на груди.

– И что дает тебе подобную уверенность? – сказала я, пораженная и даже несколько раздосадованная таким редким для него проявлением самонадеянности.

Он прижался губами к моему уху и прошептал:

– Потому что я собираюсь сделать твою жизнь такой прекрасной, что любая тебе позавидует. Со всеми полагающимися атрибутами. У нас с тобой будет очаровательная свадьба, уединенная церемония поджаривания хлеба, и такой медовый месяц, что ты и представить себе не можешь. У нас будет множество друзей, мы будем заниматься важными вещами, и в конце ты сама решишь, что нам нужны дети, которые будут следовать твоему примеру и слушаться каждого твоего слова, и будут обожать и любить тебя за твою силу и щедрость. Наши внуки будут предпочитать наше общество компании своих родителей, потому что я буду кормить их тортом на завтрак, а ты – учить охотиться и бегать по лесам, и это будет длиться и длиться, до конца наших дней, а проживем мы долго-долго. Мы будем окружать наших детей такой любовью, что они даже не будут знать, что бывает по-другому, и все, через что мы прошли, будет казаться нам лишь шепотом в ночи.

Меня заворожила та сказка, которую он описывал, и моя душа воспарила над всей той болью и сомнениями, что ее терзали. Чувство было такое, как будто ветер играет в одуванчиками на Луговине, это была надежда. Я поцеловала его и окунулась в мечту, которую он нарисовал для меня словами. Не сейчас. Еще нет. Но может быть однажды эта мечта станет и моею мечтою тоже.

____________

* хГЧ, гормон беременности – автор излагает абсолютно научный, современный метод индикации беременности. Подробнее на: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A5%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%B3%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D0%BE%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D0%BD

** процесс оплодотворения, размножения, репродуктивный процесс – для тех, кто по каким-то причинам пропустил это в школьном курсе биологии (если это теперь вообще проходят в школе), и не имел счастья, как я, вырасти в доме врача-генеколога, подробности здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9 °F%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B9_%D0%BF%D1%80%D0%BE%D1%86%D0%B5%D1%81%D1%81 Препарат, описываемый titania522 – Постинор (или его аналог Эскапел (от англ. escape – «избежать», полагаю) ), далеко не безопасен для здоровья, им рекомендуется пользоваться только в самых крайних, экстренных случаях. http://true-lady.ru/zhenskoe-zdorovie/chem-opasen-postinor-958.

========== Глава 32: Мы команда ==========

Предуведомление автора: Особое спасибо Профессору Альбусу Персивалю Уилфрику Брайону Дамблдору, чью мудрость я почерпнула для написания этой главы. Если перефразировать и ответить на вопрос Гарри, вы в самом деле для меня очень настоящий.

Комментарий переводчика: Самое время для такой инфернальной главы в канун Хэллоуина. Trick or treat?

«Я умоляла тьму: Где они? Верни их!»

Сонали Дераниягала*, Волна

– Прочему я никогда не вижу Прим? – спрашиваю я его, ощущая, как волна, словно ласковые руки, поглаживает мои ступни и лодыжки, и отступая, хоронит пальцы ног в теплом песке.

– Оттого, что ты не готова, – отвечает Финник, рассеянно крутя в пальцах обрывок водоросли, и его глаза прикованы к нездешнему небу у нас над головой. – Даже то, что ты уже можешь со мной разговаривать, большой прогресс.

Я размышляю над этим, прокручивая в голове воспоминание о пустой комнате Прим в запертом доме. Большая часть страниц в нашей Книге Памяти уже заполнена, но там пока так и не появилась запись о моей сестре. Я не могу заставить себя поместить её в Книгу. Я даже не даю Питу нарисовать её на этих страницах, и это наводит на мысль, что я еще долго не увижу ее в своих светлых, мирных снах, а не в кошмарах.

– А ты являешься Энни? – спрашиваю я, меняя тему, потому что даже во сне я не могу сказать то, что была не в силах вымолвить наяву.

Душераздирающая тоска искажает его красивое лицо.

– У нас с ней проблема иного рода. Она ищет встречи со мной днем и ночью, и оттого, что я тот, кто я есть, я ей являюсь постоянно. И она считает, что я все еще с ней. Она меня зовет, я всегда откликаюсь, и оттого ей не суждено освободиться от меня.

– И что же ты на самом деле? Ты вообще настоящий? – спрашиваю я, выражая словами вопрос, который терзает меня с нашей первой с ним встречи во сне.

– А разве это важно? Ты как никто другой должна знать, что вещи настолько реальны, насколько мы сами готовы их таковыми признать. Ты и Пит постоянно меняли местами реальность и иллюзию. Так что это ты мне скажи – что я такое.

А правда ли это Финник? Он часто мне снился – на самом деле, если учесть, до чего же навязчивыми и яркими были мои кошмары, и сны с его участием я ждала с радостным замиранием сердца. Они были как тайное убежище среди руин моей поврежденной психики. Когда я просыпалась от такого сна, то с одной стороны – тосковала по нему, с другой – испытывала странный покой на протяжении всего следующего дня. Когда Финник являлся мне во сне, меня как будто осторожно подталкивали на путь возрождения к жизни.

– Ты мои ворота к прощению, – шепчу я.

– Кто, Китнисс? Кто должен просить о прощении?

– Я. За то, что выжила – за то, что я живу, в то время как все вы…

– Прим? – спрашивает он мягко.

– Прим, да! Всегда Прим. Прим должна была остаться в живых, не я.

– Тебе не следует просить за это прощения. Но ты ждешь, чтобы кто-то или что-то сняло с тебя эту ношу, в то время как есть лишь один человек, действительно способный это сделать, – заявляет он.

– Ты говоришь прямо как Доктор Аврелий, – и я улыбаюсь тому, как сильно его слова смахивают на тезисы моего психиатра, и снова задаюсь вопросом – на самом ли деле это Финник, или лишь его образ, воссозданный моим спящим сознанием. Потом я решаю, что это в общем-то неважно.

– Доктор Аврелий понимает кое-что в деле выживания. Если вдуматься, вся наша нация неплохо в этом разбирается, и ты ее часть. Лишь немногие жители твоего Дистрикта смогли спастись от бомбежки. И мне представляется, что каждый из них себя спрашивает: Почему я? Отчего не моя мать, отец, брат, сестра, сын, дочь… – добавь кого тебе хочется. Должны ли они тоже просить о прощении? Должны ли Энни, Пит, Джоанна просить о прощении за то, что они живы, в то время как их близкие – нет?

На меня наваливается головная боль, а море и цветное небо начинают мерцать. Я воюю сама с собой, чтобы подольше побыть в этом коконе спокойствия, с ним, и не просыпаться, не возвращаться немедленно в мою дневную реальность. Я еще не готова тотчас с ней встретиться лицом к лицу.

– Знаешь, а ты прав. Порой мне удается не думать об этом чувстве вины. Никто из нас не должен извиняться за то, что выжил, полагаю, – говорю я, надеясь выиграть еще немного времени в его обществе. Ведь я никогда не могла предугадать, когда Финник появится в следующий раз.

– Поправочка. Они не должны извиняться. Ты же пока не обрела уверенность насчет себя самой, – он ласково трогает меня за нос, но я уже чувствую, как он исчезает, и пустота, которую предвещал оставить его уход, уже меня подавляла. – Как только ты это сделаешь, ты сможешь двигаться дальше. Тебе откроются новые возможности. Ты обретешь новые мечты и чаяния, которые пока не позволяешь себе открыть.

Я жажду пронзить воздух и притянуть его к себе, не отпустить еще чуть-чуть, но он уже превращается во влажный туман, который рассеивается на рассвете. Будто почувствовав мое намерение, Финник смеется от всей души.

– Не переживай, Китнисс. Ты упрямая как мул. Мы скоро с тобой снова увидимся, – последние его слова уже совсем бесплотны.

Вскоре мои глаза распахнулись, и я обнаружила, что снова нахожусь в нашей спальне в Деревне Победителей. Темнота ночи сливалась с холодным дыханием зимы за окном, но меня от нее надежно защищало толстое зеленое одеяло. Оно мерно вздымалось и опускалось от ровного дыхания Пита, чья широкая спина была повернута ко мне. Кончик носа у меня заледенел и я спряталась под одеяло с головой, чтобы отгородиться от зябкого ночного воздуха.

Сон с участием Финника эмоционально выпотрошил и опечалил меня гораздо больше, чем обычно – видимо, оттого, что мы говорили с ним о Прим – это всегда спускало с поводка мою хандру. Мое лицо нежданно оросили слезы. Доктор Аврелий говорил, что плакать – это хорошо, – гораздо лучше, чем пассивно сидеть и пялиться в одну точку, предаваясь горю, превращаясь во что-то вроде прозрачного стекла, через которое проходит свет, его не согревая, не задевая. Я же должна была вцепиться в свое горе, опекать его, позволять ему исколоть меня во всех укромных, темных местах, чтобы, когда оно отступит, стать сильнее, и в следующий его приход уже переносить его легче.

Ведь до конца мое горе так никуда и не уйдет. Оно всегда останется со мной – на неком глубинном уровне, настойчиво пощипывая, напоминая о себе и днем, и ночью. И сейчас. Это был повторяющийся вопль в небытие, бесконечная и тщетная попытка умолить, сторговаться с тьмой, чтобы она отпустила обратно тех, кого я потеряла, чтобы они ко мне вернулись – получить их назад – плач, который существует с момента рождения людской памяти. Я не первая на коленях стою у порога смерти с моей мольбой, не в силах смириться с тем, что её больше нет. И ничего не могла поделать со своей мукой, которая пронзала меня всю, до кончиков пальцев, и все, что я могла – как можно дольше не выпускать ее наружу, чтобы она не растеклась и не затопила заодно и Пита. Я не хотела, чтобы и его настигло это чудовище, моя утрата.

Но я слишком сильно страдала, чтобы сдержать все это в себе, и вскоре уже нырнула в его объятья. Он утешал меня, баюкал, и я позволила черноте затопить меня, и каждая новая волна горя била меня в живот, крутила мне кишки, заставляя вдвое сильнее корчиться в агонии. Но в этом пароксизме боли я ощущала, как его большие, нежные руки глядят меня, ерошат мне волосы, и вскоре это чувство покоя проникло в меня до самых костей. Оно разжало ужасные тиски агонии, прогнало страх, пока я не поняла, что я опять нахожусь в нашей спальне. Я чувствовала лишь влагу от заливших мое лицо слез, и то, как скованы все мои мышцы. Он целовал мои виски, обрушивал поток ласк на мое лицо, пока меня не затопило его бурной нежностью, и я не стала спокойной и безмятежной, как воды в том озере, что показал мне некогда отец.

Вскинув руки, я обвила его шею, чтобы он оказался еще ближе, вдохнула его запах: он был как глоток свежего воздуха после целого дня в спертой, промозглой, предательской тьме забоя. Там, где наши тела соприкасались, я чувствовала жар, особенно сильный по контрасту с температурой в комнате. И я пожирала его в поцелуе, стремясь не просто обрести покой в его объятьях, но и утонуть в чем-то гораздо более темном и всепоглощающем. Пит был удивлен, но не сопротивлялся, не мог устоять и ответил на мои поцелуи, сперва полусонно, потом с воодушевлением. Его широкие ладони принялись мять мои бедра, обнажившиеся, когда ночная рубашка задралась выше пояса.

Не тратя понапрасну времени, я стянула с него штаны и трусы, даже не дав ему возможности пристегнуть протез, и полностью обнажилась сама. Нагнулась и принялась ласкать его уже затвердевшую плоть, и ощущения это было хоть и знакомым, но по-прежнему захватывающим, как и в наш самый первый раз. Я гладила его, не прекращая целовать.

– Китнисс, боже, женщина! – выдохнул он, когда я ему дала возможность разок глотнуть воздуха.

– Тсс… – прервала я его и прошептала, запинаясь. – Просто… трахни меня!

Я крайне редко говорила с ним так, и в его глазах зажегся недвусмысленный огонек. И вскоре я уже была под ним, ноги – по обе стороны его бедер, и его головка терлась о мои промокшие складки. Ему пришлось припасть немного на бок, чтобы компенсировать отсутствующую ногу, и не будь я сейчас такой жадной, изголодавшейся я бы сама его оседлала. но я не могла ждать больше ни секунды и, схватив его пониже спины обеими руками, затянула его в себя. Пусть я и не вполне была готова, но, даже несмотря на легкий болезненный щипок внутри, пульсация там усилилась, и я ахнула от наслаждения.

Пит чуть сместился в сторону, что дало ему возможность взять меня под необычным углом, и теперь он скользил по прежде не вполне изученным местам, а я, держась за его зад, управляла скоростью его движений. Мне так хотелось жесткого проникновения, хотелось, чтобы его член выбил из меня всю тоску, пока во мне останется лишь примитивная, животная жажда, которую я так остро ощущала. Потому что в любви были и тоска и страх потери, и я хотела позабыть сейчас и о них тоже. Избавиться. Я хотела избавиться от всего этого и заместо них испытывать лишь звериный инстинкт. Ведь звери не таскают за спиной горе, как котомку с гранатой внутри, как делала это я, рискуя взорваться в любую секунду. Звери не думают о своих потерях каждый миг, пока сами не придут к закономерному финалу. Я завидовала этим диким созданиям и жаждала стать одной из них.

– Не останавливайся, Пит! Не останавливайся! – умоляла я его.

Пит с силой врезался в меня, хотя позиция для него была явно неудобной, пот лил с него ручьями, несмотря на холод в спальне, и его руки и здоровая нога изо всех сил пытались компенсировать отсутствие опоры на отсутствующую конечность. И я перевернулась на бок, завалив за собой и его, и теперь ему уже, казалось, стало намного комфортнее, и его широкие ладони нежно стали мять мою задницу, притягивая меня ближе. Сама я скользнула рукой вниз, между нами, и наслаждение двинулось по нарастающей, когда я обвила его бедрами, чтобы закрепиться рядом с ним. И вскоре мое тело сотряслось в сладком освобождении, которое как будто выплеснулось за пределы моего физического бытия и разлилось в ночи.

– Пит! – застонала я, когда достигла пика. И он широко распахнул глаза, и не отрываясь следил за тем, как я распадаюсь на тысячи осколков вокруг него. Он поцеловал меня и с отчаянным усилием придавил к кровати, и вбивая меня в нее бедрами, пока и сам, вслед за мной, не взорвался. Его тело дрожало от того, что ему так здорово пришлось напрячься. Когда он закончил, то рухнул на меня сверху, и под его тяжестью я не могла даже вздохнуть.

– Прости, прости! – извинился он, и тут же подвинулся. – Чертов обрубок! – восклицал он, все еще задыхаясь, запустив пальцы в свою растрепанную шевелюру.

– Все нормально. Я в порядке, – сказала я, прижимаясь к нему.

Он кивнул мне в ответ, и больше на ногу не пенял.

– И что это на тебя нашло, черт побери? – спросил он, тяжело дыша после предпринятых усилий. И мне пришлось признать, что у меня по спине пробежали мурашки удовольствия оттого, что это я заставила его так тяжко потрудиться.

Даже толком не подумав над ответом, я ляпнула:

– Это все из-за Финника.

Пит застонал.

– С ума сойти, неужто тебе Финник приснился в таком виде, что ты на меня набросилась? Это ведь… жуть.

– Нет! – запротестовала я, подтягиваясь повыше, чтобы взглянуть ему в лицо. – Мне вовсе не эротический сон приснился. Это было навроде сессии с нашим Доктором Аврелием и… – я замолчала, силясь объяснить, что я таким образом пыталась отогнать свою тоску. – …мне просто нужно было позабыть о Прим, о смерти и обо всем остальном.

– Так, значит ты использовала меня для траха. Чтобы не думать, – категорично констатировал он.

– Я… ну… когда ты так это называешь, – замялась я, внезапно поняв, что я и впрямь разбудила его посреди ночи для удовлетворения собственных нужд, и даже не подумала ничего с ним обсуждать.

Губы Пита изогнулись в сардонической усмешке.

– Это было весьма эгоистично, Китнисс… и сексуально. Я как-нибудь переживу обиду, по поводу того, что ты меня использовала как сексуальную игрушку, – он хихикнул, сграбастал мое лицо обеими руками и поцеловал.

– Так ты не расстроился? – спросила я.

– Да любой парень только и мечтает, чтобы его взяла в сексуальное рабство такая роскошная красотка, так что я определённо, ни капли не расстроен. Можешь продолжать в том же духе, когда сочтешь нужным, – он истошно зевнул и его веки сами собой стали слипаться. – Хочешь поговорить о том, что тебе снилось? – пробурчал он сонно. Я знала, что больше всего на свете ему сейчас хотелось бы заснуть. И что он лишь усилием воли не позволяет себе этого сделать, так что решила его больше не мучить разговорами.

– Может, завтра, – прошептала я, положив голову ему на плечо и ощущая его ровное дыхание – и на нас обоих снизошел блаженный сон без сновидений.

***

В последующие за «беременным» инцидентом недели мы с Питом привыкли делать каждый день одно и тоже: утром уходить в пекарню, а вечером возвращаться домой – усталыми, но дольными, что как следует потрудились ради нашего с ним общего дела. Похоже, что теперь мы дошли уже до той стадии, когда грань между тем, что было моим, а что Пита, стерлась до неразличимости. Конечно, среди вещей в доме что-то принадлежало только мне, а что-то – только ему: Пит не рвался охотиться, а я – бесконечно смешивать краски и рисовать. Но на самом деле, такое положение вещей меня все же радовало. Порой я так горевала по Прим, что лишь в лесная глушь и уединение могли исцелить отчасти мои страдания.

Но в целом моя жизнь была так тесно связана с его жизнью, что это уже напоминало мне отношения моих родителей: мы постоянно невольно искали глазами друг друга, кожей чувствовали, далеко ли другой, как будто он являлся продолжением тебя самого. Во всяком случае, я всегда знала – где Пит, а если не знала, то исподволь, всеми доступными мне средствами пыталась определить его местонахождение; его близость была подобна чистой радости, а его отсутствие – холодному вакууму. Хотя я не могла до конца смириться с тем, что так сильно от него завишу, с тем, насколько он мне жизненно необходим. Порой я проверяла себя: вставала засветло и, даже не предупредив, исчезала в мерзлом лесу, пытаясь нащупать в себе то безразличие, которое было мне свойственно по жизни когда-то прежде, до Жатвы. Но я скучала по нему так глупо, как влюбленная школьница, и когда возвращалась после целого дня блужданий по лесу к своей обычной жизни, я ощущала каждый раз нечто сродни тому, что переживала, когда его спасли из Капитолия, и я бежала к нему, еще не зная, что он во власти охмора. То есть, стоило мне стряхнуть наносную самодостаточность, и я неслась искать его.

Всю свою жизнь я возводила стены и всяческие преграды между собой и такой любовью, которая, как я была уверена, в свое время раздавила мою мать, и вот теперь оказывалось что я все равно оказалось в этом подобии симбиоза, но была при этом отчего-то более независима, чем была моя мать от моего отца. По ночам порой я просыпалась от ужаса, но уже не из-за видений, которые остались со мной с войны, а от страха вновь потерять Пита. Я никогда ему в этом и не признавалась – ему хватало и своих забот —, но в эти ужасающие ночи, проснувшись, я еще сильнее прижималась к нему. Так я убеждалась, что что здесь, и, погружаясь с головой в чувство облегчения, едва могла дышать. То, что сказала когда-то Гейл в подвале Тигрис, оказалось правдой: я выбрала того, без кого не могла выжить, и теперь, спустя год после возвращения из Капитолия, было ясно. Что он не преувеличивал. Я не могла бы выжить без Пита, и не собиралась этого делать. И эта истина наполняла меня кое-чем похуже, чем просто страх.

***

С тех пор, как Эффи помогла нам справиться с пекарней, когда мне было плохо, Пит неизменно заботился о том, чтобы у нее в доме не переводился свежий хлеб и прочая выпечка. Она даже жаловалась на такую его заботливость, мол, в результате она несколько пополнела в талии. И хоть подобная перемена была и незаметна, но можно было поклясться, что сама Эффи следит за этим более чем пристально. Она и к нам захаживала по вечерам по нескольку раз на неделе, и мне было даже приятно ее общество – она, казалось, прекрасно знала, когда стоит появится, а затем вовремя уйти. Я списывала это на ее многолетний опыт в качестве сопровождающей: кому как не ей разбираться в подобных вещах. Она наконец простила Хеймитча за то, что тот стал свидетелем ее пьяного безобразия и как он ее пытался её протрезвить, хотя мы с Питом все еще посмеивались всякий раз, когда об этом заходила речь.

Но стоило подумать об Эффи в более общем смысле, и нам становилось уже не до смеха. Уже минуло три месяца с момента ее приезда, и она пока ничем не намекала, что собирается отправиться восвояси. Однажды я так и сказала Питу:

– Она все еще торчит здесь. Неужто ей некуда возвращаться? Помнишь, она говорила, что пробудет до открытия пекарни?

Пит пожал плечами, споласкивая свои кисти и перебирая баночки с краской на подоконнике.

– Она вроде не торопится вернуться. Может, ей и впрямь приглянулся Дистрикт Двенадцать – у нас тут впечатляющие пейзажи и целых два ресторана, – и он ухмыльнулся себе под нос.

– И такие классные лотки на рынке, – хохотнула я, присоединяясь к стёбу.

Тайна длительного пребывания Эффи в Дистрикте лишь сгустилась, когда я, проснувшись задолго до рассвета и собираясь в пекарню, вдруг глянула в окошко и увидела высокую мужскую фигуру покидающую дом Эффи и широкими шагами удаляющуюся из Деревни Победителей в сторону города. Я позвала Пита, который только что закончил мыться, и показала ему на этого товарища.

– И кто это по-твоему? – спросила я ехидно, готовая уже распахнуть окно и окликнуть загадочного незнакомца. Должно быть, Пит угадал мои намерения: он рассмеялся и так крепко обнял меня сзади так, что я и рукой пошевелить не могла.

– Не смей этого делать! – предупредил он. – Но я голову даю на отсечение, что это Гринфилд, – прошипел он.

– А я – свою, что это из-за него она тут торчит, – фыркнула я так громко, что Пит прикрыл мне рот рукой, боясь, что нас услышат. – Это же безумие. Представь себе. Эффи Гринфилд. Это уж слишком!

На лицо Пита легла печать задумчивости.

– Нет, вовсе не слишком. Это было бы здорово, – сказал он, положив мне голову на плечо, и я снова была сражена тем, до чего же он мудрый и порядочный человек.

Я повернулась в его объятьях и чмокнула его в свежевыбритую щеку.

– Ты – неисправимый романтик.

***

Приближалась годовщина падения Капитолия и окончания войны – и я уже успела рассыпаться на части в ожидании этого события. И на сей раз никто, вроде, не уговаривал меня совершить какие-то публичные действия. А звонящий телефон я демонстративно игнорировала, и Пит просил на все звонки в пекарню отвечать Айрис. Послания, которые приходили по почте я, не открывая, бросала в мусорную корзину. Я сделала все от меня зависящее, чтобы игнорировать Плутарха Хевенсби, разве что он лично явится в Двенадцатый, чтобы со мною побеседовать.

Но за ужином Хеймитч все-таки передал нам сообщение от него:

– Плутарх хотел бы, чтобы вы с Питом произнесли речь на годовщине…

Меня настолько вывели из себя и Хевенсби, и Хеймитч, и все эти капитолийские аппаратчики, которые требовали от нас все более и более ощутимых жертв, что я шлепнула тарелкой с едой по столу с таким ожесточением, что горошек разлетелся по всей кухне. Эффи, которая нервно теребила салфетку, даже подпрыгнула на месте.

– Если я еще хоть раз услышу про эти церемонии, я запрусь на чердаке и не выйду, пока они все не закончатся! – заорала я.

Пит накрыл мою руку ладонью, пытаясь меня успокоить.

– Не стреляй в гонца**, солнышко. Я просто передаю то, что он мне сказал, – пробурчал Хеймитч, поднимая со стола прыгучие горошины и отправляя их в рот.

– Так передай ему обратно, что я ни при каких обстоятельствах не собираюсь садиться в поезд и ехать в Капитолий. Они не могут меня заставить! – мне было уже ясно. Что если я сейчас же не заставлю себя остыть, у меня случится приступ паники.

– Тебе надо убеждать не меня. Лично я и сам меньше всего в этой жизни хочу возвращаться в Капитолий. Я просто сообщил тебе, чего они добиваются. Но ты можешь отклонить их предложение.

– Это как с тем интервью, Хеймитч? Разве могли мы отказаться? – медленно выговорил Пит.

– Это было другое. Они были в своем праве, и то интервью было поводом держать подальше от вас всех остальных, – Хеймитч был явно раздосадован. – А в этот раз понятно, что поездка в Капитолий может оказаться вам не по силам, но они все равно не угомонятся и будут пытаться добиться от вас желаемого.

– Ну, они могут перестать даже пытаться это делать. Мы никуда не собираемся, – я сложила руки на груди, недвусмысленно давая понять, что разговор окончен.

Хеймитч повернулся к Эффи, которая следила за дискуссией с несвойственной ей молчаливостью.

– Тебя ведь тоже вызвали? И когда ты едешь?

Глаза Эффи вдруг стали круглыми как блюдца, её взгляд бороздил пространство, задержался на каждом из нас по очереди, выдавая ее нервозность, прежде чем она ответила:

– Я отклонила их предложение, – сказала она, навязчиво теребя столовое серебро вокруг своей тарелки.

– Отклонила? Но это была вовсе не просьба, Эффи. Тебе предложили контракт, потому что твой отпуск истек. Это что, значит, что ты бросаешь работу?

Эффи ерзала на месте, поднимая и снова роняя салфетку.

– Я… Я не готова вернуться в Капитолий… – прошептала она. – И на самом деле я им вовсе не нужна.

Пит нежно улыбался Эффи с противоположного конца стола.

– Ты же знаешь, все мы будем на седьмом небе от счастья, если ты решишь задержаться подольше, правда?

Эффи слегка расслабилась и послала Питу ответную улыбку:

– Спасибо, дорогой. Я бесконечно это ценю.

Хеймитч же пристально изучал Эффи, повернувшись к ней вполоборота.

– Но ты же тогда потеряешь работу.

– Какая трогательная забота обо мне, – сказала она не без обычного своего сарказма по отношению к Хеймитчу.

– Эффи, в чем дело? Зачем ты здесь на самом деле? – спросил Хеймитч с подозрением. – Разве никому там нет дела, где ты так долго пропадаешь?

И тут приятное лицо Эффи, с умело наложенным легким макияжем – вовсе не тех петушиных оттенков, что она демонстрировала прежде – исказилось. И ее грудная клетка стала мелко дрожать, от чего ее речь стала больше похоже на всхлипы.

– Я… – она лишь открывала и закрывала рот, не в силах выдавить из себя ничего, и это длилось добрую минуту, прежде чем она смогла связно заговорить. – В тот день повстанцы ворвались в центр Капитолия. Девочки… – Эффи прикрыла глаза, как будто наблюдая за чем-то, что происходило на внутренней стороне её век. – Девочки, Минерва и Сафо… Их и других капитолийских детей забрали… – она сделала паузу, пытаясь совладать со сбившимся дыханием. – Моя сестра и ее муж пытались пробиться к месту, где держали детей. Они… – она распахнула глаза, но они все еще были затуманены от тяжких воспоминаний. У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло. И внутренний голос уже вопил: «Нет, нет, нет». – Они не прошли и километра. Их застрелили, и тела топтали другие беженцы.

Она опустила глаза долу.

– А девочки – им было восемь и одиннадцать. Они были такие… – ее голос дрогнул. – такие славные и элегантные. Такие милые, – она подняла глаза и попыталась сглотнуть слезы. Она посмотрела на меня, так как знала, что именно я, их всех присутствующих, могу понять ее горе как никто другой. – Так для чего мне ехать домой, Китнисс? Чтоб мучиться? К своей мертвой семье? Чтобы ходить по местам, где их уничтожили? – она сделала большой глоток воздуха, чтобы взять себя в руки, и деликатно утерла слезы салфеткой.

Хеймитч в эту минуту уже был бледен как полотно, и лакал жидкость из своей фляжки жадными глотками. Когда он все допил, то пробурчал едва уловимое «Мне очень жаль», и тут же шумно отодвинул стул и поднялся на ноги. Он взмахнул в воздухе рукой, как будто пытаясь отогнать знание, которое теперь на него навалилось, и, не говоря больше не слова, вышел вон. Мне оставалось лишь надеяться, что для его же благополучия, на сегодня ему хватит выпивки, чтобы забыться.

Тем временем Пит успел принести Эффи стакан воды и приземлиться на колени возле ее стула.

– Тебе не нужно никуда уезжать, совсем. Мы команда, верно? – сказала он нежно, и она рассмеялась сквозь слезы. И, отхлебывая из стакана, она закивала. Пит взглянул на меня, но я так и сидела на своем месте. Я могла лишь внутреннее кричать, на себя, в пространство.

Финник ужасно ошибался. Да и был он всего лишь дурацким порождением моей надломленной фантазии. Я была виновата во всем этом, и никто из ныне живущих, да и никто из тех, кого уже не стало, не мог бы меня в этом разубедить. Мне хотелось что-нибудь разбить или сломать, но я не умела выпускать таким образом свои гнев и боль. Они грызли меня изнутри, и я заслуживала эту пытку. Внутри у меня все смешалось, и я позволила себе заплакать. Хотя бы это я могла себе позволить – я даже чувствовала потребность в том облегчении, которое давали слезы. Я лишь слегка раскачивалась в кресле и бедный Пит – мой бедный, хрупкий камень, моя скала – не знал, что ему делать утешать Эффи или ринуться ко мне. Что разрешить его сомнения, я опустилась на колени по другую сторону от Эффи, и прислонила голову к ее плечу, прижимая ее к себе.

И впервые я задалась вопросом, оставались ли дома в нашей стране, где не происходили такие сцены, были ли семьи, которые не утешали осиротевших, изливающих свое горе. Тщета всего сущего вдруг навалилась наши плечи невыносимым грузом, повергнув нас в беспросветную пропасть горя.