Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 50 страниц)

Но, произнеся их, я сорвала плод с древа познания, и этого было теперь не изменить. Прежде я вся была погружена в процесс возрождения моей жизни на пару с Питом, и не очень-то смотрела по сторонам, на то, что творилось вокруг. Умом я понимала, что многие прежние обитатели Шлака и горожане, потеряв всю семью, все еще бьются за место под солнцем. Но отчего-то это знание раньше, до интервью, не проникало в пузырь, в котором проходила моя собственная личная жизнь. Теперь же я подозревала, что мир в основе своей вовсе не изменился: Капитолий все еще жаждал шоу, а беднейшие граждане нашей страны так и прозябали в нищете. Все эта кровавая бойня и горы детских трупов не могли перевернуть краеугольный камень человеческого мироустройства.

Я чувствовала, что двигаюсь все медленнее и медленнее – лихорадочная энергия, которая помогала нам запустить все в пекарне словно выходила из меня клубами, растворялась без остатка, как теплое дыхание в морозном воздухе. Еще чуть-чуть – и оно навсегда прервется. Пит не замечал, что я внутри вся будто окостеневаю, так он был замотан в круговерти сотни маленьких дел идущей в гору пекарни. Когда его руки находили меня по ночам, я притворялась спящей. Даже его теплое тело не могло вернуть мне прежнего состояния восторга. Я медленно тонула, сама не понимая отчего иду ко дну. Все вокруг ополчилось против меня: часы, которые слишком медленно тикали по вечерам, мое убежище в мягкой постели, листы календаря, которые слишком быстро сменяли один другой, приближая тем самым самый ненавистный мне день в году. Все было мне враждебно, и мне хотелось лишь свернуться шариком и ощетиниться, как еж, пока весь этот злой морок не рассеется.

Однажды, не находя себе места, изнывая от неведомой тоски, я вышла из пекарни в полдень, якобы по делам, и принялась бродить туда-сюда по всему Дистрикту. Я побывала в Шлаке, оглядывая закопченные стены и обшарпанные улицы, подмечая, как здесь живут люди. Пусть у них в животах уже не так гулял ветер, как при прежней власти, но жизнь их вряд ли можно было назвать комфортной. Дети, одетые во что попало, лишь бы было потеплее, все же дрожали, играя на ступенях своих ветхих домов. Всюду виднелись странные курятники с тощими пернатыми обитателями и груды сырых дров, которых до кондиции сушить еще с неделю, да и тогда они наверняка будут чадить в убогом очаге этих лачуг. Электричества здесь так и не появилось, и дом здесь освещали лишь парафиновые свечи в допотопной лампе, как и до Революции. Мне вспоминался наш собственный особняк в Деревне Победителей – такой просторный, что в нем можно было потеряться, кроме того, у нас их было два. Любой домишко в Шлаке целиком поместился бы в одной из наших комнат.

Говоря по справедливости, там было и несколько новых временных убежищ – маленькие деревянные вагончики, построенные для самых обездоленных. Там, может, и были электрические генераторы, но пока в округе жило так мало людей и провода до них еще не дотянули. Из здешних труб в предвечернее небо поднимались столбы вонючего серого дыма. Это был добрый знак, и, зная о еженедельных поставках продовольствия из Капитолия, я искренне надеялась, что люди здесь больше не страдают от голода. Как будто в подтверждение моих мыслей, там и тут были разбросаны коробки, меченные новым гербом Панема, одной из версий моей Сойки-пересмешницы. Но они разбухли от влаги и местами развалились, утонув в грязи. Возле домишек я замечала следы запорошенных теперь снегом палисадников. Зима скрыла от глаз и виноградные лозы, и изрытую лопатой спящую землю.

Я пошла дальше, на север, на Верхнюю Четверть, мимо ныне заброшенных шахт. И вскоре вновь очутилась на свежевымощенных улицах. Там я увидела хорошо знакомое здание, где прежде сидело шахтерское начальство. Стоило мне подойти ближе, и меня накрыло странное чувство, что сюда-то меня и вел внутренний компас. Передо мной было довольно старое прямоугольное, безо всяких изысков строение. Там, где ставни были не заперты, окна блестели недавно вставленными стеклами. Здесь гравийная дорога из Шлака встречалась с бетонной мостовой, как в центре, и здание своим парадным входом глядело в сторону более зажиточной части города, поворотившись к Шлаку задом, будто стыдясь убогого соседства.

Помедлив на ступеньках, я обратила внимание на новенькую табличку, ее сияющая поверхность заметно выделялась на старой, потемневшей от времени, угольной пыли и пепла стене. Она гласила «Общество призрения Дистрикта Двенадцать». Конечно. Сиротский приют. Прежнее здание было стерто с лица земли при бомбардировке, и теперь он был организован здесь. Хотя дети прежде часто гибли до срока от голода и болезней, но были и те, кому выпадала еще более печальная участь – попасть в общественный приют. Не было нужды даже слушать истории о побоях и унижениях, царивших в приюте, которые тогда ползли по городу. Мне лично хватало одного взгляда на приютских детей в школе, изможденных, с кровоподтеками, в мешковатой или слишком узкой одежде, трещавшей на них по швам, чтобы все понять самой. Шанс выжить у таких детей был еще ниже, чем у детей из Шлака, если он был вообще. Одной из причин, по которой я принялась охотиться в одиночку и держалась подальше ото всех после смерти отца, была как раз отчаянная нужда уберечь себя и Прим от этой безнадежной судьбы.

У меня не было никаких оснований здесь оставаться, и все же я не могла просто уйти. Любопытство вынудило меня пойти вокруг здания и заглянуть в одно из незанавешенных окон. Внутри я увидала длинные столы, уставленные мисками с супом. И чрезвычайно мало шума и оживления для компании из двадцати примерно детей и подростков разного возраста, сидящих за этими столами. Если они и переговаривались друг с другом, то лишь еле слышным шепотом. Четыре строгих дамы были заняты на раздаче еды: одна разливала суп, другая придерживала горшок с варевом, третья проверяла, всем ли хватает ложек и вилок, и, наконец, последняя пыталась расчистить место в конце стола для девчушки в инвалидном кресле.

Была в этих тихих шепотках какая-то странная, отчаянная односторонность, слушатели отчего-то весьма слабо реагировали на то, что им говорили, и в глазах у многих детей я заметила помертвелое выражение, которое больно полоснуло мне по сердцу. Я ощутили холод куда более жуткий, чем настоящий мороз.

Не знаю отчего, но, когда я отошла прочь от окна, мое сердце учащенно билось. Я все меньше и меньше замечала мир вокруг, сворачивая на запад, затем на юг, чтобы вернуться в пекарню. Меня не было, пожалуй, не меньше часа, и, когда я вошла через заднюю дверь, Пит оторвался от своих занятий и, окинув меня взглядом, вопросительно поднял брови. Еще бы, ведь я явилась с пустыми руками – так же, как и уходила. Я даже не стала делать вид, что выполнила что-то из запланированных дел. Лишь пожала плечами, вымыла руки и облачилась в фартук.

Как-то я протянула до вечера, хотя по большей части пребывала в прострации. Внутри все так перемешалось, что было совершенно невозможно разобраться в хаотичном нагромождении чувств и мыслей. И я затосковала по тихому лесному уединению. Мы снова вернулись в наш постоянный дом, так что каждый день, еще до наступления сумерек, возвращались в Деревню Победителей. Но сегодня, вместо того, чтобы отправиться домой, я повела Пита к лесной опушке.

– Куда это мы? – поинтересовался он.

Этот вопрос вырвал меня из глубокой задумчивости, и я помедлила, прежде чем ответить.

– Просто хочу прогуляться по лесу, пока не стемнело. Ты-то к этому готов? – я пыталась его дразнить, но в моих словах звучала фальшивая нотка.

Он кивнул, но посмотрел на меня с опаской.

– Что у тебя на уме? Ты весь день сама не своя.

– Смогу тебе ответить, когда сама докопаюсь. Обещаю, – я крепко сжала его руку, пока мы шли. Мы замолчали, и я крутила и крутила в мозгу разрозненные мысли. Пит же, как идеальный компаньон, оставил меня наедине с моими мыслями. А я все вспоминала о детях на ступеньках их убогих домишек, дрожащих в одежде с чужого плеча. И думала о заставшем выражении в глазах тех юных сирот. Думала о колдобинах в Шлаке, и ровных мостовых городского центра. И вскоре, слишком скоро, небо окрасил закат, и нам пришлось возвращаться в Деревню.

Когда мы оказались дома, Пит уселся у камина и принялся разжигать огонь, я же пошла на кухню греть нам ужин. Я смотрела на этот дом, как будто бы впервые его видела. Хотя успела к нему привязаться – это был не просто дом Пита, но наш общий дом, и мы как следует обжили его за этот год. Но сейчас мне казалось, что я нахожусь в неправильном месте. И тут Лютик потерся о мои ноги, в своей обычной манере скрипуче мяукая. Этот зверь был далеко не самым ласковым питомцем на свете, но даже он знал как себя вести, когда речь шла о кормежке в холодное время года. Раз уж охотиться зимой было особо не на кого, он мудро рассудил, что надо бы меня умаслить, чтобы получить кусок повкуснее – как же мало ему нужно для счастья, думала я.

Накрывая на стол, я издалека заслышала громкие шаги Пита по направлению к кухне. И вот уже его руки обняли меня сзади, и я инстинктивно прильнула к нему. Он обо мне тревожился. Как я опасалась его приступов, так он – моей хандры, моего погружения в тьму депрессии. Я ощущала холод, заползший в сердце, и жаждала, чтобы он меня отогрел. Положив на стол вторую ложку, я повернулась к нему и его поцеловала, обвив руками шею, прижав к себе. И смутная тоска, что меня снедала, вдруг стихла, успокоилась. И вскоре для меня остался лишь он, его приятная на ощупь теплая рубашка, облегающая его руки и плечи, сильные пальцы на моей спине. Когда мы, наконец, разорвали поцелуй, оба едва дышали. Я уже намеревалась отложить уже стынущий ужин, чтобы отогнать грызущую пустоту, и потянулась к пряжке на ремне его брюк, но тут его желудок издал утробное урчание, и Пит невольно прыснул. И это окончательно прогнало тот, другой голод. Смущенно улыбаясь, я убрала руку, и мы сразу же уселись и принялись за еду.

Но вскоре Пит поднял на меня глаза и изучающе, внимательно взглянул, явно в ожидании. От него веяло спокойствием, и все же в морщинках у глаз таилась тень сомнения, которая заставляла плескавшуюся в них синеву вспыхивать ярче. Потупившись, я принялась разглядывать свою тарелку, а когда вновь взглянула на него, обнаружила, что он все еще пристально на меня смотрит.

– Мы оба с тобой те еще упрямцы, верно? – пошутила я с деланной веселостью.

– Ты меня знаешь, – ответил он просто, но явно со значением. Он просил меня доверять ему. Довериться. Поделиться с ним тем, что меня гложет.

Сделав глубокий вдох, я решила удовлетворить его любопытство.

– Я прогулялась сегодня по Дистрикту. Хотела посмотреть, как обстоят дела.

Он взглянул вопросительно.

– И что там было?

И я принялась рассказывать ему о том, что видела в Шлаке, возле закрытых шахт, и, в конце концов, в приюте. Он очень внимательно слушал, особенно когда я заговорила о детях-сиротах.

– Но там не было малышей, – вдруг осознала я.

– Нет, и, наверное, их там и не могло быть, – сказала Пит, спокойно убирая со стола и присаживаясь напротив меня.

Теперь уже я вскинула на него глаза.

– Почему это тебя не удивляет?

– Там, видимо, остались дети из нашего Дистрикта, которых вернули из Тринадцатого. Они, похоже, очень хотели оставить себе маленьких, а для подростков места не нашлось. В этом и была основная проблема приютов, верно? Малыши либо погибали, либо их усыновляли, а когда они вырастали, становились вообще никому не нужны.

Это так бесконечно меня огорчило, что ко мне вернулась былая тоска. Должно быть, она отразилась и на моем лице, потому что Пит тут же озабоченно сдвинул брови.

– Ты в порядке?

Я пожала плечами, стараясь не брать ничего в голову. Но, видно, безуспешно.

– Просто это так несправедливо. Это значит, что для большинства людей все по-прежнему. Еды у них теперь немного больше, но все равно приходится мерзнуть зимой. А эти дети. Они, видно, потеряли всех родных на войне, если у них вообще были родные. Пережили бомбежку, пытались прижиться в странном новом Дистрикте. Но все напрасно. Они, должно быть, так потеряны, – из глаз без предупреждения полились слезы. – Пит, ничего не изменилось. Все наши потери оказались бессмысленны.

Чувство, что я тону, захватило меня с новой силой. Я вдруг ощутила, что задыхаюсь от острой душевной боли, от того, что я опять остро несчастна, как будто вместо воздуха вокруг оказалась вода, и я хлебнула ее полной грудью. Пит побледнел от страха и тут же очутился рядом со мной.

– Китнисс, что с тобой? – спросил он, сгребая меня в охапку. Хотя на самом деле прекрасно знал ответ на свой вопрос, и то, что, как и случае со своими приступами ложных воспоминаний, не в силах остановить мое темное затмение. Но раз уж мы были теми, кем были, мы все равно не прекращали борьбы. – Прошу, не надо. Только не это.

Я замотала головой и прошептала ему в грудь:

– Пит, скоро будет год. Ты ведь понимаешь? Год как ее нет, – я чувствовала, как мной вновь овладевает безразличие ко всему, неспособность двигаться. И я не могла их больше игнорировать, они были много сильнее меня. – Все зря. И ее нет.

Я неожиданно встала, не в силах больше находиться в этом окружении. Мне был невыносим и воздух в доме, и мягкая обивка стула, не говоря уже о запахе еды, от которого меня тут же затошнило. Даже прикосновение Пита. Я поцеловала его в щеку – это было последнее, что я была в состоянии сделать – и потом, не говоря больше ни слова, пошла наверх, и остановилась лишь чтобы раздеться до белья, прежде чем нырнуть под одеяло. Я погрузилась в темное нутро мрака, и уже не различала ни шагов Пита, ни его пальцев, расплетающих мне волосы. Его слова скользили мимо моего сознания, нераспознанные, не задевая его. Все, что я хоть как-то могла уловить краем пронизанного болью мозга – этот его умоляющий, отчаянный тон. Но у меня не оставалось больше сил, чтобы снова пробиться к нему. Вместо этого я падала в знакомую уже тьму. Больше всего это походило на смерть.

***

Ход времени для меня отмеряла лишь полоска света, между неплотно задернутыми шторами. Когда наступала ночь, свет пропадал, а матрас позади меня проседал под весом Пита, который пытался притянуть меня к себе. Теперь я стала словно камень, хотя прежде была податливой и сама льнула к нему. Он что-то нашептывал мне на ухо, порою нежно, порой настойчиво и влажно – поток его слов сопровождали слезы, но я все равно не могла выбраться из своего кокона, даже пошевелиться. Он был так далеко, и во мне не осталось ничего, что рвалось бы к нему. И от осознания этого я лишь сильнее замыкалась в себе.

Время шло, а я дрейфовала из сна в легкую дрему, так до конца толком и не просыпаясь. Когда я действительно спала, я раз за разом видела, как она умирает. И она не прощала мне этого. Вообще ничего не прощала. А самое ужасное, что все это было зря, и этого она тоже мне не прощала. Я просыпалась в холодном поту, меня обнимали и баюкали, у меня саднило горло от криков, но, стоило мне снова ощутить себя в реальном мире, как я вновь уходила в себя, сворачивалась в шарик, лежа на боку. Я чувствовала, что мне приносят еду и воду, но отказывалась от них. Я ощущала запах застарелого перегара и то, что меня гладят по щеке. Хриплый, глубокий голос звал меня знакомым прозвищем, но я слишком далеко уже ушла по темному туннелю, в конце которого меня ждала лишь Прим и завладевшая ею отныне смерть.

Вскоре до меня донесся шелест снимаемого пальто, непривычный теперь стерильный запах, который, кажется, вызывал некогда отвращение. Бледное лицо в обрамлении темных волос, холодное прикосновение трубки стетоскопа, легкая пальпация кожи на моей руке. Я слышала, как возле меня что-то обсуждают, но не желала вслушиваться, и представила себе, что это лишь насекомые, которые громко жужжат над ухом и глубже зарылась в подушки. Потом все стихло, и я постепенно расслабилась и продолжила созерцать трещину пониже подоконника.

Сквозь полудрему я услышала как тихо приоткрылась дверь спальни. Звук проник в клубы окутывавшей мою душу мглы, как рассеянный свет далекого прожектора. Мне вспомнилась нарисованный в одном из школьных учебников маяк на высоком гранитном уступе, святящий проплывающим кораблям сквозь туман и брызги волн – он посылает свой сигнал утлой рыбацкой лодке, затерянной в штормящем море.

Потом послышались шаги, но это была вовсе не тяжелая походка Пита, и это неожиданное для меня явление против моей воли, болезненно вернуло меня в настоящее. На сей раз в моей спальне раздалось цок-цок – легкие ноги на невероятно высоких каблучках. Мне была известна лишь одна особа, которая носит подобную обувь и при этом допущена в мой дом. И я сильней скукожилась под простынями, в надежде, что уже моя поза выразит, насколько я не нуждаюсь сейчас в компании других людей.

Шаги тут же стихли. Возможно, она озирала комнату и неподвижное, напряженное тело под грудой толстых одеял. Она не шевелилась так долго, что я даже стала забывать о ее присутствии, когда она обошла кровать и присела рядом со мной. Я чуточку разлепила веки, чтобы увидеть, что она смотрит на меня: грустно, с нежным выражением в светло-голубых глазах. Она так и сидела рядом, пристально разглядывая меня, как нечто нереально интересное. Потом же она подняла голову и обвела взглядом спальню, удовлетворенно кивнув сама себе.

– Мне нравится этот оттенок зеленого. На его фоне мебель смотрится просто отлично. И он очень идет тебе и успокаивает. Цвета, знаешь ли, многое рассказывают о людях, я всегда обращала на них внимание: о людях очень многое говорят вещи, которыми они себя окружают, – Эффи жестикулировала маленькой ручкой, указывая на некие комнаты, видимые только ей. – Загроможденные вещами интерьеры насыщенных, глубоких цветов говорят о склонности к задумчивости не особо организованных хозяев. Яркие цвета в скромно обставленной комнате – о больших амбициях, хозяевам, мол, и дела не до обустройства жизненного пространства. С теми же, кто предпочитает в основном белый, надо быть крайне осторожной – по моему опыту, он не сулит ничего хорошего.

Мои мысли тут же обратились к белым розам Сноу, белым совещательным комнатам Койн в Тринадцатом и больничным палатам, где мне довелось бывать. Она была права – в белом пространстве жить невозможно.

– Вы с Питом раскрасили этот дом в зеленых, оранжевых и желтых тонах. Для меня это цвета самой жизни. Зеленый с деревянной мебелью напоминает о лесе, который ты так любишь. Оранжевый – цвет Пита, цвет солнца – теплого и щедрого. Я могла бы то же самое сказать и о желтом, но, сдается мне, в нем кроется и что-то еще, что-то важное. Что он означает, Китнисс? С чем для тебя связан этот цвет? – спросила она мягко.

Не знаю почему, но мне друг захотелось с ней поговорить.

– Одуванчики, – прошептала я.

– Одуванчики? – она взглянула на меня вопросительно.

Я глубоко вдохнула, голос мой охрип, так давно я им не пользовалась.

– В тот день, когда Пит отдал мне хлеб, я думала, что моя семья погибнет от голода. У нас не оставалось еды, мы уже давно не ели толком, и негде было ее раздобыть. Я рылась в мусорном ящике возле пекарни, когда меня оттуда прогнала его мать. Ты знала, что он специально подпалил хлеб?

– Специально? Я помню, ты что-то говорила такое в пещере, – вставила она.

– Да. Он увидал меня тогда, кожа до кости, и специально его сжег. Мать его за это побила, но он умудрился все равно бросить мне хлеб. Я отнесла его домой, и мы поели, как не ели уже много дней, – я замолчала, затерявшись в лабиринте памяти.

Она тоже хранила молчание в ожидании, когда я заговорю снова. Я повернулась на постели, выпросталась из-под одеяла, а Эффи протянув руку, вытащила что-то из моих спутанных волос у лба.

– На следующий день я хотела его отблагодарить. Но когда увидела его синяк, не могла и словечка произнести, и так и сказала ему ни разу это «спасибо» – до самых Игр, – теперь я уже сидела, прислонившись к изголовью кровати. – Я была такая ужасная трусиха, – произнесла я с горечью.

– Но на школьном дворе я увидала одуванчик. Сорвала его и рванула домой, чтобы взять корзину. Мы с Прим побежали на Луговину и собрали все одуванчики, какие смогли отыскать. В тот вечер мы ели остатки хлеба и салат из одуванчиков – цветки, стебли, все сразу. И тогда я решила, что мы сможем все-таки жить дальше.

Эффи смотрела на меня большими глазами, с которых плескалось чувство, которое я не могла распознать.

– Так желтый означает для тебя еду, первую, которую ты съела после того, как думала, что умрешь с голоду? – сказала она.

– Нет, желтый для меня значит одуванчик, который дал мне надежду. И для меня Пит – этот одуванчик. Он – моя надежда, – мой голос в конце сорвался, и я замолчала, тяжело дыша.

Слезы, которые и не пролились из моих глаз, сейчас свободно бежали по щекам Эффи. К ее чести надо сказать, что она не всхлипывала и не причитала. Она лишь вытерла из ладонью и тяжело, болезненно вздохнула. Так мы с ней и сидели, долго-долго, предаваясь каждая своим мыслям. Когда же она наконец заговорила, ее слова меня поразили:

– Когда я была в капитолийской тюрьме, я была уверена, что умру там. Они почти меня не кормили и будили в любое время суток, чтобы отправить на допрос. Я неделю как минимум не спала. Они все делали, чтобы выбить из меня сведения, которых у меня и не было, лишали меня еды, сна, и в конце концов начали избивать, – она задрожала и обернулась, сказав это, как будто кто-то мог за ней явиться и забрать обратно сей же час.

– Ты должна понять. Я всегда была папина любимая дочка. Никто меня за всю жизнь и пальцем не тронул. Даже когда отец злился, он никогда не поднимал на меня руку. И я была готова умереть от первой же пощечины. Можешь себе представить, что после всего я была готова рассыпаться в прах, когда все это случилось. Я бы все отдала, чтобы избежать повторения этого, но они все равно возвращались и это повторялось несколько ночей кряду. К счастью, у меня отыскались друзья, которые поручились за мою верность, и в итоге меня выпустили через несколько недель, – снедаемая стыдом, видимо, за то, что у нее были такие друзья, она уставилась на свои руки.

– Когда меня отпустили, я была в ужасающем состоянии. Подскакивала на месте от любого шороха. Как во время пребывания в камере. Но так как за мной следили, я знала, что это не просто паранойя, я не преувеличиваю. Я видела их повсюду, как они за мной следили. Не могла больше есть. И я пошла к врачу, который прописал мне таблетки, которые надо было пить каждый день. Ужасная вещь, эти пилюли. От них у меня начала портиться фигура, – она машинально потрогала себя по животу. – Я больше не могла без содрогания смотреть на себя в зеркало. Не знала, что случилось в тобой, с Питом, с Хеймитчем. Люди стали пропадать бесследно – даже те, о ком бы я в жизни не подумала, что они могут заинтересовать правительство. Я не знала – арестованы ли они? Или ушли сражаться на стороне повстанцев? Все, с кем я была знакома, боялись говорить со мной.

В этот момент она взяла меня за руку и ощутимо ее сжала обеими маленькими, теплыми ладошками.

– Мне было так одиноко. Все меня бросили – все, кто был, как я полагала, для меня важен. И тогда я затеяла игру сама с собой. Каждый раз когда я теряла надежду, когда накатывали паранойя и страх, я стала вспоминать обо всех хороших вещах, которые происходили со мной в жизни. Поначалу, в подобном состоянии мне ничего путного в голову не приходило, но потом я вспомнила, как в детстве, когда сильно болела, родители сидели возле меня всю ночь напролет, пока мне не стало получше. Вспомнила о своей подруге, которая собирала невероятные, самые модные туфли. У неё их было уже пруд пруди, но она все равно влезала в долги, чтобы купить самые новые. Она так меня любила, что отдала мне пару своих лучших «Везувиев», чтобы я отправилась в них на модный показ, – она улыбнулась при этом воспоминании. – И я вспомнила одного человека, который долго передо мной извинялся за то, что обидел меня во время Тура Победителей, просто чтобы не задеть мои чувства.

– А разве я не задела твои чувства? – спросила я – теперь уже вся внимание – до глубины души пораженная ее словами. Вот уж не думала, что она способна когда-нибудь такое сказать.

– В то время так оно и было, но я была ужасной дурой. Но я все равно знала, как редко ты извиняешься. И раз ты сделала это, значит хотела поднять мне настроение. Это само по себе было маленьким подарком, – Она улыбнулась, погладив меня по руке. – Помню, как Финник спас на арене жизнь Питу. По мне, так это было одно из самых удивительных событий, какое мне доводилось видеть. Я думала, что постарела лет на десять, пока он лежал там не земле, не шевелясь, – ее слезы теперь текли уже бесконечным потоком, и она их уже не утирала. – Знаешь, Китнисс, мир может быть и ужасное, наполненное злом место, но его населяют люди, которые творят добро, любят и нужно думать в первую очередь об этом. Я никогда не видела никого, кто бы так умел любить, как ты. Так собирай для себя эти маленькие чудеса, когда блуждаешь во мраке, и ты оттуда выберешься. Попробуй. Ну, назови что-нибудь?

Мной овладел такой внутренний восторг, что не ощутила собственных слез, пока они не потекли по щекам.

– Я… ах… Помню, как отец сделал для меня мой первый лук. Мне было пять, и я ощущала, что обрела нечто важное. Пит бросил мне хлеб, который спас мне жизнь. Гейл делился добычей с моей семьей, хотя у него самого дома было полно голодных ртов. Моя мать, когда, наконец, очнулась от депрессии, каждый вечер спрашивала – как я хочу, чтобы она приготовила то, что я ей принесла. Она очень старалась готовить все, как я люблю. Рута, которая показала мне на гнездо ос-убийц, чтобы я смогла спастись от профи. Хеймитч прислал мне парашюты. Финник спас Пита. Сальная Сэй обо мне заботилась, – я выпрямилась, сидя на кровати. – Думаю, я могу продолжить.

– Конечно, можешь, потому что в мире много хорошего. Просто надо уметь это разглядеть, – она грустно мне улыбнулась.

– Ты говоришь прямо как Пит. Он во всем видит хорошее, – я улыбнулась, похоже, впервые за много дней.

Эффи выпустила мою руку и машинально разгладила простыни.

– Он ждет тебя. Внизу. Я несколько дней сама всем заправляю в пекарне, – я принялась сыпать извинениями. Но она и слушать ничего не желала. – Глупости, мне нравится побыть боссом, пусть и недолго. Я умею завернуть гайки, ты же знаешь. Мне даже Хеймитча удалось туда затащить, чтобы он помогал. И я не позволила ему касаться продуктов, пока он не отмыл свои лапищи по самые локти, – Эффи зарделась от приятного смущения. – И ты в жизни не догадаешься, кто приходил три дня подряд, чтобы купить сахарных мишек своему сынишке.

Я снова оживилась.

– И кто же?

Эффи, приглушив голос до шепота, снова стала самой собой:

– Мэр.

Я шумно вдохнула от такого признания, и мне отчего-то полегчало.

– Мэр? Эффи…

– Тссс, да! Мы с ним немного поболтали. Он даже постоял в очереди, прежде чем его обслужили. Он сказала, что скучает по нашим совместным обедам и хотел меня увидеть, – она захихикала как девчонка.

– Обедам? Ты что, ходила с ним на свидания? Он тебе нравится? – спросила я.

– На несколько свиданий. Ничего экзотического. Мы же все-таки в Дистрикте Двенадцать, – она ухмыльнулась. – И я не уверена, насколько он мне нравится. С ним спокойно, он очень добрый, но я отвыкла от мужчин. И он совсем недавно овдовел.

– Эффи, это произошло больше года назад, – я и поверить не могла, что мы разговариваем с ней на эту тему.

– Да, но это была такая трагическая потеря. После такой душевной травмы нелегко жить дальше, – выдала она мудрую мысль. – Вот как ты? С Питом? Вы уже живете как женатая пара, вы помолвлены. Может, уже пора бы вам сделать следующий шаг?

Я вся застыла. Мне и думать об этом не хотелось. Мысль о том, что я выйду за Пита, как бы я его ни любила, внезапно вызвала у меня приступ тошноты, так мне стало страшно. Эффи увидела выражение моего лица и тут же попыталась дать задний ход.

– Прости меня. Мне не следовало поднимать эту тему. Это ваше личное с ним дело. – нервно зачирикала она.

– Нет, ничего, – прошептала я. Мне представлялось, что мы с ней только что сломали некий барьер, и я теперь была готова доверить ей свои чувства. – Все сложно. Просто в прошлый раз, когда мы должны были пожениться, за нами следил весь Панем. На нас так тогда давили, – я помолчала, раздираемая противоречивыми чувствами. – Хочу, чтобы теперь это казалось только нас. Но тогда…

Эффи склонила головку набок, внимательно меня слушая.

– Если что-то с ним случится… с моим мужем… – я попробовала это слово на вкус.

Эффи понесла руку к губам.

– Китнисс, неужто ты думаешь, что, если вы не поженитесь, потерять его будет для тебя не так уж трагично? Неужто ты думаешь, что это будет для тебя меньшей утратой? Что это не сразит тебя так сильно? – в её голосе было столько доброты, что мне захотелось положить голову ей на колени, чтобы она обо мне позаботилась.

Подумав несколько секунд, я замотала головой.

– Возможно, нет. Это нерационально, но я все же ощущаю разницу.

– Пит все равно останется Питом. Будет ли он твоим мужем или нет. Неужели ты думаешь, что сможешь защититься от чего-то, если не станешь его женой?

Мы обе молчали, и ее слова парили в воздухе словно светящийся узор.

Вдруг Эффи резко встала.

– А теперь я настаиваю, чтобы ты дала мне вынуть тебя из этой постели, и сделать тебя несколько более… – она оглядела меня с ног до головы. – презентабельной. Ты не можешь появиться на людях в таком виде! Это просто неприемлемо! – она понюхала воздух и фыркнула.

Улыбнувшись знакомым ноткам, я уступила ее напору. Снова все те же привычные уже роли.

– Я готова.

Подняв меня с кровати, она процокала в ванную и включила воду в душе.

– Снова убеждаюсь, до чего же я подхожу для своей работы.

________________

*Наоми Шихаб Най (р.1952) – современная американская поэтесса палестинского происхождения. В 2009 избрана Советником Американской Академии поэзии. Живет в Сан-Антонио, Техас. Подробнее на: https://www.poets.org/poetsorg/poet/naomi-shihab-nye

========== Глава 29: Добрые деяния. Часть 2 ==========

Нынче лишь одна доброта не теряет смысл.

Только та доброта, что завязывает твои шнурки,

И отправляет тебя в белый день слать письма,

Покупать себе хлеб,

Лишь она вскидывает свою голову

Над толпой и над миром, чтоб сказать

Вот, меня ты искал,

И потом везде сопровождать тебя

Словно тень или друг.

Найоми Шахаб Най, из стихотворения «Доброта»