Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

– Хочешь сказать, что нормально относишься к тому, что я скажу речь?

– Да, – произнесла я, упиваясь поцелуями, которые он расточал тебе вдоль моей спины. – Можешь прорепетировать её со мной, если захочешь.

– Нет, это будет сюрприз и для тебя, – сказал он, потянув меня за бедра так что я оказалась в коленно-локтевой позиции. Его пальцы принялись меня дразнить сзади, так что мне теперь было весьма непросто сосредоточиться.

– Тебе же известно, что я терпеть не могу сюрпризы, – я пыталась говорить с заметным возмущением, но вместо этого уже почти стонала, задыхаясь.

– Знаю, – сказал он, и это было последнее, что я успела разобрать перед тем, как он резко взял меня, и его гладкая кожа и твердый пластик его протеза столкнулись с задней поверхностью моих бедер. Я громко втянула в себя воздух от неожиданности, и тут вдруг все стало уже совершенно неважно – все, кроме него и нашей плотской любви.

***

Обедали мы в этот день нашей традиционной компанией: я, Пит и Хеймитч, только к ней еще добавилась и Эффи, которая тоже собиралась с нами на поминальную церемонию. Сидя в столовой и параллельно с едой наблюдая по телевизору за тем, как проходят церемонии в других Дистриктах, мы все были заметно мрачнее обычного. И все мы замерли, не донеся ложку до рта, когда в Четвертом Дистрикте, где возлагали на воду цветы в память обо всех погибших детях, показали Энни с пухлым малышом на руках. Мне захотелось разом засмеяться и заплакать. А еще поделиться с Энни тем, что мне регулярно снится Финник, и тем, какое счастье и покой разлиты в этих снах. Но потом мне вдруг подумалось, что это может быть жестоко: что, если ей во снах он не является, и я решила хранить эту сокровенную тайну глубоко в сердце.

Еще я была очень тронута, увидев на экране единственного живого трибута Дистрикта Семь Джоанну Мэйсон, стоящую на коленях перед резными деревянными табличками с именами всех своих павших земляков. Причем эти таблички были уже отполированы до блеска прикосновением сотен скорбящих рук. Джоанне, кстати, врачи уже разрешили совершать недолгие отлучки, и она предупредила меня, что вот-вот к нам нагрянет. По ее лицу можно было судить, что ей действительно уже легче, хотя и восстановление ей и нелегко далось, но ее кожа все еще была бледной, а короткие волосы – в беспорядке. Но я вдруг ужасно обрадовалась, снова ее увидев.

Эффи ушла пораньше, сославшись на то, что ей нужно помочь в подготовке мероприятия, и пообещав, что присоединиться у нам в секции для особых гостей позже. Так что, как и в прошлом году, мы шли из Деревни до центра города втроем. И хотя речь Пита никто заранее не анонсировал, мэр, произнеся лишь несколько вводных фраз, сразу же предоставил ему слово. Это было сделано с умыслом, чтобы сдержать орды папарацци, которые в противном случае заполонили бы собой весь Дистрикт – их и так было слишком много в пресс-зоне – и похоронили бы за своей трескотней значимость поминальной церемонии.

Люди постепенно возвращались в наш маленький Дистрикт, так что теперь на церемонии собралось уже больше местных жителей, чем временно осевших здесь волонтеров, не то, что в прошлом году. Том со своим братом Гленом, завидев нас издалека и тепло поприветствовав, показали, куда нам сесть. Но им уже не пришлось нависать над нами коршунами, как в прошлом году. Не то чтобы папарацци потеряли к нам интерес – нет, к нам дважды пытались пристать даже пока мы шли к своим местам. Просто всем уже было понятно, что мы с Питом оба окрепли и сможем теперь вынести этот напор. Да и капитолийские СМИ усвоили горький урок, который я преподала им на нашем прошлогоднем интервью в пекарне, и явно не спешили еще раз ввязаться в нечто подобное.

На экранах у нас над головой мелькали лица наших трибутов с указанием года, когда они попали на Игры. Год их рождения и смерти, как в прошлом году, больше не показывали. Теперь был лишь год Жатвы и возраст трибута – все было сделано более тонко. А может это был такой вот способ не так болезненно дать каждому зрителю моральную пощечину, указав на то, какая короткая жизнь была у этих детей.

Я заозиралась, избегая смотреть на экран перед собой. Потому что знала – когда покажут наши лица, тогда все и начнется. И мне не очень-то хотелось любоваться собственным изображением многометрового размера. Но я уже не прятала лицо у Пита на плече, как прежде, и старалась отвлечься, выискивая глазами в толпе знакомых: Эффи, которая болтала с помощниками за сценой, Сальную Сэй и Дэйзи, которые вместе с миссис Айронвуд и доктором Агулар помогали идти вперед еще непрочно стоящей на ногах Войолет. Ее инвалидное кресло тоже было неподалеку, на случай, если девочка слишком устанет. Ватагу ребятишек из приюта рассадили где-то сзади, чтобы они ненароком не набедокурили. И я улыбнулась – так оно и должно быть. Когда дети стоят посреди площади, и их ждет в засаде смерть, это не просто неестественно, но и поистине мерзко. Я предпочитала, чтобы их сажали подальше, и шикали на них за то, что они слишком развеселились и пытаются шалить в неподобающем месте.

Когда же я повернулась к экрану, то почувствовала, что Пит стиснул мою руку, и споткнулась взглядом об нее. Сделав глубокий вдох, я заставила себя не прятаться от ее светлой косы и голубых глаз, пристально смотрящих на меня, теперь я была уверена. Все кончилось быстро – изображение, имя, цифры – и вот ее уже нет, а на ее месте – я сама. Это еще раз подчеркнуло то, что же было неправильно в моем мире: что я должна была в итоге занять место сестры не только на экране, но и в жизни. Но я ничего не могла с этим поделать, и каждый мой день был бесконечной попыткой примириться с этим.

Вместо этого я заставила себя перевести взгляд с Пита Мелларка на экране на живого Пита Мелларка, который сидел рядом со мной. Я наклонилась к нему, пристально смотрящему вверх, и прошептала:

– Странно вот так себя созерцать на экране, верно?

Он повернулся ко мне и нахмурился, руки заерзали по коленям. И только тогда я поняла, как же сильно он нервничал.

– Никогда не смогу к этому привыкнуть, – по едва заметному сигналу мэра, Пит зашевелился, привлек меня к себе и поцеловал в щеку. – Мне нужно идти. Они скоро начинают. Ты уверена, что справишься?

И я ответила коротким кивком.

– Не волнуйся за меня. Тут ведь есть Хеймитч, – и я дернула головой в сторону соседнего сидения, где восседал наш необычно притихший бывший ментор, наблюдая за всем происходящим. Взяв Пита за голову обеими руками, я постаралась передать ему всю свою силу и храбрость, если их вообще возможно было кому-либо внушить таким вот образом. – Знаю, что я не очень-то радовалась этому твоему решению, но я тобой горжусь. Ты должен это знать, – сказала я, чувствуя, что меня мутит от перспективы отпустить его на эту сцену одного. Это был иррациональный страх, который я поспешила отринуть, пока он не передался и ему.

Пит нервно улыбнулся и чуточку покраснел, тепло меня обняв. Потом встал и пошел к ступеням, ведущим на сцену. Когда он уселся в кресло подле мэра, аудитория зашушукалась, а в пресс-зоне бешено защелкали фотовспышки. Я бросила взгляд на Хеймитча, и обнаружила, что он тихонько сам себе кивает. Схватила его широкую жилистую ладони и крепко ее сжала, чем вызвала его внезапное «ой!», хотя он и не стал высвобождаться из моего захвата. Когда же Эффи пришла и заняла место Пита, оставив еще одна место возле нас свободным, я поняла, что и ее мне хочется взять за руку – так я и сделала. Когда началась церемония, мы сидели втроем живой цепью, крепко держась за руки.

Мэр Гринфилд вышел к трибуне, и говор в толпе постепенно стих. Поток людей из окрестных переулков хлынул на площадь, люди стояли позади скамеек и стульев, так как все сидячие места давно были заняты. Начал Гринфилд как всегда с того, по какому поводу мы все собрались, как будто кто-то был не в курсе, и призвал всех к коллективному покаянию и исцелению. Сказано было неплохо – я кожей чувствовала, как гордится Эффи этим высоким, славным мужчиной, чья душевность и управленческий талант как бальзам на раны ложились на душу жителям Двенадцатого в это нелегкое для всех время.

– Я хотел бы представить всем вам сегодняшнего основного докладчика, нашего незабвенного мистера Пита Мелларка.

И снова люди стали потрясенно перешептываться, но этот шумок быстро сменился аплодисментами, и вскоре шока как и не бывало. А когда Пит поднялся на трибуну, раздались приветственные крики и возгласы, и его, казалось, подобная реакция застала врасплох и он опешил. Но Пит быстро умел приходить в себя, и вряд ли кто-то кроме меня и Хеймитча заметил это краткое замешательство. Когда толпа закончила аплодировать и угомонилась, над площадью, омывая всех нас теплой волной, разнесся неожиданно сильный и ровный голос Пита.

– Добрый вечер, жители Дистрикта Двенадцать и все граждане Панема. Я хочу поблагодарить мэра Гринфилда за то, что он предоставил мне возможность выступить сегодня перед вами. Полагаю, что и для него, как и для меня самого было удивительно мое желание произнести речь в День Памяти детей, ставших жертвами Голодных Игр. Чем еще мне объяснить это желание, кроме того, что мне довелось самому выжить на этих Играх. Возможно, дело и в том, что на моих глазах сейчас восстанавливается мой Дистрикт, что каждый день жизнь здесь преображается – и из мрачного пепелища он превращается в место, где люди могут жить и процветать. Возможно, меня побудили к этому муки тех, кого я знаю с детства, которые позволяют осмыслить через что прошла эта страна. А может быть меня заставляют говорить все те люди, кого уже нет с нами, и от чьего имени я тоже хотел бы высказаться.

А возможно, я просто хочу, чтобы вы меня поняли – как бывшего трибута и вашего земляка, который так же, как и вы, пытается наладить свою жизнь в мирное время.

Толпу сковала оглушительная тишина. И я осознала, как много людей ждали, когда мы – я и Пит – расскажем им о том, что пережили. Оказывается, я прежде недооценивала нашу значимость для земляков, а возможно, для всех наших сограждан. И представила себе, что сейчас весь Панем внимает ему, затаив дыхание.

– Вы знаете, что, когда рухнула Арена Квартальной Бойни, меня вместе с Джоанной Мэйсон и Энни Креста держали в заточении. Нас избивали, подвергали пыткам и другим вещам, о которых неуместно было бы говорить в этом контексте, скажу лишь, что все они были ужасающими по своей природе.

По толпе рябью пробежал вздох изумления – как будто волна поднялась из нашего Двенадцатого и захлестнула всю страну.

– В частности, на мне испытали технологию, называемую «охмор», в результате которой мои светлые воспоминания были извращены путем воздействия яда ос-убийц и превращены в нечто ужасное. Мне промыли мозги для того, чтобы я возненавидел Китнисс Эвердин, которая была тогда и сейчас остается моей невестой. Я не буду вдаваться в подробности, но, думаю, вы все понимаете, насколько это был «приятный» опыт.

Я почувствовала, что кровь отхлынула от моих щек и посмотрела на Эффи, которая тоже была бледна как полотно, а затем на Хеймитча, хранившего каменное выражение лица. А еще я заметила, как его рука шарит в поисках фляжки, и с силой сжала его пальцы, уже и без того посиневшие от давления.

– Мне было так плохо, что несколько раз я жаждал смерти. И я не мог вспомнить времени, которое мы провели вместе. Не мог припомнить никаких деталей своей жизни, которые делали меня тем, кто я был. Даже с трудом припоминал свой любимый цвет.

«Если бы только знала, что ты об этом собирался говорить», – прошелестело у меня в голове, и я ощутила, как жестокое чувство вины сжимает мне сердце.

– Почему же я вам это говорю?

Я припоминаю один случай во время нашего заточения в Капитолии, до того, как мой разум был извращен до неузнаваемости. Она переводили нас из одного здания в другое. Я по сей день не знаю, отчего нам пришлось идти по подземным туннелям: возможно, потому, что так было быстрее, или это просто было частью нашей моральной пытки. Они многое делали просто, чтобы запугать нас. Нас вели в темноте, по неровным каменным ходам с осклизлыми бетонными стенами. Надзиратели подталкивали нас в спину прикладами винтовок. Мы не разговаривали – нас так сильно избили, что болели даже подошвы ног. И вдруг Энни, которая порой говорила вещи, не думая, произнесла: «Я так ужасно рада, что Финник и Китнисс не видят нас сейчас! Надеюсь, они никогда не узнают, что с нами произошло.

Это заставило меня задуматься о Китнисс. Меня все еще толкали в спину, порой Джоанна помогала нам идти вперед, порой и Энни, и мы больше не сказали друг другу ни слова. И я, споткнувшись, поймал краем глаза отсветы огней в коридоре, и мой разум сотворил из них Китнисс, как будто бы она стояла передо мной во плоти. И я помню неодолимое желание ее окликнуть, возможно, я действительно ее позвал, потому что Энни пришлось потянуть меня за рукав, чтобы я замолчал. Но в моем сознании она мне ответила, и передо мной ясно как день предстала ее улыбка – так она улыбалась, когда я говорил что-то на ее взгляд смешное – даже если я шутить и не собирался. Мне всегда удавалось заставить ее улыбнуться. Взаправду или нет, но ее лицо сияло мне ярче, чем все фонари, мимо которых мы шли, вместе взятые.И я на миг я припомнил, какое счастье это было – просто пропускать сквозь пальцы пряди ее волос, просто сидеть с ней рядом, когда мы с ней рисовали или писали. Я вспомнил какая это была бесконечная радость – любить ее. И мне стало совершенно все равно, что они сотворят со мной, после того, как выведут из этого темного туннеля.

Я чувствовала, что все взгляды обращены на меня, и изо всех сил пыталась сохранять маску спокойствия. И разрывалась между тем, чтобы разозлиться на Пита или растрогаться от его признания. Я чувствовала, что близка к тому, чтобы снова развалиться на куски.

– Потом на какое-то время я все это забыл – из-за того, что они со мною сотворили. Но даже когда они исказили мои воспоминания, чувства во мне остались, и они меня обескураживали. После войны, когда я стал как следует лечиться, я понял, отчего испытывал к Китнисс столь сильные и противоречивые чувства. Мне промыли мозги, чтобы я ее возненавидел, но сердцу не прикажешь. Однажды в больничной палате, уже после того, как с Китнисс сняли обвинения и отправили обратно в Дистрикт Двенадцать, на меня внезапно снизошло озарение, я вспомнил тот случай в туннеле, о том как даже после всего, что они с нами сотворили, на меня снизошло счастье и радость от одной мысли о ней. И мне открылось то, о чем так много писали, пели и сочиняли стихи. Даже в самых ужасных, невыносимых обстоятельствах, когда человеку уже нечего терять, даже когда он уже не знает кто он и откуда, все равно остается надежда сломить эти обстоятельства и все преодолеть благодаря любви – просто созерцая объект своей любви. Я думал о Китнисс и в этот миг я мог вынести все, что они мне уготовили. Ибо мое спасение было в любви к ней, и даже после того, как мои воспоминания были подменены и отравлены страхом, я помнил эту любовь, хотя не мог тогда больше связать ее с Китнисс.

– О, Пит! – судорожно выдохнула я, и те, кто был рядом, это услышали. Эффи приобняла меня за плечи и прижала к себе.

– Так вот, я пытаюсь сказать, что все мы потеряли кого-то, мы потеряли многое и многих. И мы задаемся вопросом, как это могло случиться. И не утратила ли наша жизнь смысл после всех этих ужасных потерь и зверств? После того, как детей убивали, и это длилось бесконечно, да еще и восхвалялось и превращалось в развлечение, мы задаемся вопросом – существует ли вообще справедливость. После того, как наш собственный Дистрикт был стерт с лица земли, мы спрашиваем себя, существует ли еще в мире что-то хорошее?

И вот каков мой ответ. Любовь искупает все и всех нас спасает. И в самых адских обстоятельствах, в каких может оказаться человек, мы можем принять наши страдания с достоинством, достаточно вспомнить о тех, кого мы любим, чтобы хотя бы на миг вспомнить о нашей способности испытывать это чувство, чтобы сохранить ее в себе. Это дарует нам стойкость и благородство. Даже делает нас возвышеннее. Даже если любимых больше нет с нами. Порой я думаю о своих родителях и братьях, и во мне пробуждается вся та любовь, которую я испытывал к ним, пока они были живы. И это возрождает во мне память о них, сближает наши души. Это то, что не дает нам опустить руки. Сознание, что мы все еще живы, даже если жизнь наша невыносимо тяжела.

Мы, люди, способны на всё. Способны совершать странные зверства. Или посвятить свою жизнью другим. Мир полон людей, способных на то, и на другое. И мы выбираем – к какому типу людей мы сами принадлежим. И влияние нашего выбора, выбора каждого из нас, отражается на всех людях нас окружающих, на нашем Дистрикте, даже на всем нашем народе. Если мы выбираем любовь, а не ненависть, прощение, а не месть, вся наша страна склонится в итоге к этому выбору.

Мы выбрали любовь. Мы выбрали память. Мы выбрали самоотдачу и заботу друг о друге, созидание и возрождение, потому что мы надеемся, что нация последует нашему примеру. Это высшее проявление человечности. Помните о людях, которых вы любили, ставьте их выше самих себя, и пусть чувство, которое в вас жило и живет заставит вас двигаться вперед. Ведь в мире кроме зла есть еще и добро. Каждый из нас может выбрать, каким человеком он хочет быть. И если вы знаете, что такое любовь, то ваш выбор очевиден.

В этот День Памяти будьте добры друг к другу, простите и никогда не забывайте. Мы все переживаем это вместе. Спокойной всем вам ночи и спасибо.

Его речь ошеломила всех присутствующих, зачарованная тишина над толпой нарушалась лишь щелчками электрических фонарей, ряды которых пронизывали улицы как спицы колеса. Их свет пронизывал наш Дистрикт, сливаясь в самом центре, в свете памятного монумента. Написанные по кругу имена на основании оживали как бессмертные души. Буквы сияли на фоне металла, в котором были высечены. Там были мы с сестрой. Мой будущий муж. Мой ментор. Моя семья. Все они были в огне. Я посмотрела на сидящего на сцене Пита, и наши взгляды встретились, он был моей половинкой, и я почувствовала, что больше не утопаю в пучине горя. Меня теперь грело пламя жизни, которую мы каким-то чудом вырвали из пасти смерти. Мы были настоящие счастливчики.

Пит смог скинуть оковы со своей души и в своей неизбывной душевной щедрости поделился этой новообретенной свободой со всеми, кто на него смотрел и его слушал. Позднее мы узнаем, что его речь будут вновь и вновь крутить в эфире, как напоминание о том, что жизнь продолжается, что даже лес, выгорев дотла после рокового удара молнии в сухой ствол, вновь вырастает и начинает зеленеть. Даже на его пепелище, усеянном белесыми костями лесных обитателей, которым не удалось спастись от огненного ада, под слоем головешек таится жизнь и скрытая сила, которая есть и в каждом из нас, которую невозможно истребить. И стоит наступить весне, зеленые побеги выстреливают к солнцу, год от года становясь все сильнее, пока не становятся со временем самыми сильными и высокими деревьями в лесу. И мы за нашу жизнь еще успеем обрести такую силу.

Когда торжественная церемония была окончена, целая толпа людей захотела пообщаться со мной и Питом. Но я как молодое деревце, которое по мере роста отодвигает в сторону другие саженцы, чтобы пробраться к солнцу, выпустила руки Хеймитча и Эффи и, раздвигая локтями любопытную, благодарную и просто жаждавшую меня увидеть толпу, продиралась сквозь нее до тех пор, пока не добралась до Пита. И полностью игнорируя правила приличия обвила его руками за пояс и спрятала лицо в него на груди. И он тоже зарылся лицом мне в волосы.

– Мне есть за что извиняться? – услышала я его шепот.

– Нет, Пит. Ты был великолепен. Все, что ты сказал, было великолепно, – сказала я, ощущая, как толпа инстинктивно отхлынула от нас – то ли чтобы поглазеть, то ли, чтобы дать нам немного личного пространства. Это уже было неважно. Мне было уже абсолютно наплевать, смотрит ли на нас кто-нибудь или нет.

__________

*Зигфрид Сассун (Siegfried Sassoon) (1886-1967) – английский поэт-фронтовик. Участник Первой мировой войны, офицер. Награжден военным крестом. Принадлежит к группе «окопных поэтов». В 1917 г. Сассун заявил, что «цели, ради которых ведется война, не стоят стольких страданий». Стихи Зигфрида Сассуна английская критика назвала «взрывом раскаленного добела гнева». Данное стихотворение прежде на русский не переводилось. Полный текст стихотворения на английском здесь http://www.poetryfoundation.org/poem/248208

**Адресант – тот, кто адресует кому-н. почтовое отправление (письмо, телеграмму, бандероль и т. п.). В оригинале – sender – отправитель.

https://ru.wiktionary.org/wiki/%D0%B0%D0%B4%D1%80%D0%B5%D1%81%D0%B0%D0%BD%D1%82 В общем, не думайте, что это опечатка. Хотя я всегда приветствую ваш публичный бетинг.

Комментарий к Глава 45: Счастливчики

Комментарий переводчика: Я знаю, что осталось всего-то две главы. Но именно сейчас у меня трудности с выделением времени для творчества, так что, пожалуйста, наберитесь терпения. Огромное спасибо pinkdolphin за все столь же бесконечно ценный вклад в перевод главы.

========== Глава 46: Всю себя ==========

Our heart wanders lost in the dark woods.

Our dream wrestles in the castle of doubt.

But there’s music in us. Hope is pushed down

but the angel flies up again taking us with her.

[…]

Our spirit persists like a man struggling

through the frozen valley

who suddenly smells flowers

and realizes the snow is melting

out of sight on top of the mountain,

knows that spring has begun.

from Horses at Midnight without a Moon by Jack Gilbert

В сумрачной лесной чащобе заблудилось наше сердце,

В замке тягостных сомнений борется наша мечта,

Но не смолкла наша песня, и не сгинула надежда,

Белокурый светлый ангел нам несет её… Всегда.

[…]

Тот не сломается, в ком дух силен, как человек,

Готовый ледяную даль рассечь сквозь липкий снег,

Чтоб в свежем ветре ощутить далекий аромат

Лугов цветущих и понять, хотя не ловит взгляд,

Что белые покровы гор уже обречены,

И снегу долго не сдержать начавшейся весны.

Из стихотворения «Лошади в безлунную полночь» Джека Гилберта**

Мы с Питом едва сумели выбраться из плотной людской массы, в которой многие хотели перемолвиться с нами словечком после его триумфальной речи. И снова Тому и Глену пришлось проявить все свое мастерство, расчищая нам дорогу, чтобы мы могли покинуть площадь. Даже вокруг нашего дома в Деревне Победителей ошивались несколько репортеров, и я не преминула их разогнать с луком в руках, грозя подстрелить каждого, кто окажется от нас на расстоянии полета стрелы. Мне тут же во всей красе представились заголовки завтрашних газет: пока Пит Мелларк провозглашает целительную силу любви, его невеста грозится поубивать журналюг. Да уж, нашей паре не снискать славы знатных пацифистов.

– Я и понятия не имела, – сказала я, когда мы остались на качелях на нашем крыльце, и, обнявшись, укутались тонким пледом. Пит стиснул мою руку и тихонько оттолкнулся ногами, так что качели медленно, как колыбель, пришли в движение и стали нас баюкать.

– Сначала было ужаснее всего, когда они только приступили к своим манипуляциям. Еще минуту назад я тосковал по тебе, боялся за тебя, надеялся, что с тобой все в порядке. А потом они меня кололи, и вдруг я начинал бояться тебя и ненавидеть. Невыносимо превращаться из любящего человека в того, кто пышет ненавистью к предмету своей любви! – он помотал головой, будто желая вытрясти эти воспоминания. – Я знал, что они со мной делают, пытался держаться, пока еще мог, чтобы не потерять чувства к тебе, понимания, что ты скорее умрешь, чем причинишь мне боль. Но потом они все равно меня сломали и уничтожили все воспоминания о том, чем ты была для меня, – это он сказал почти извиняющимся тоном, и для меня невыносимее всего было слышать, как он извиняется за то, что было ему неподвластно.

– Не вздумай винить в этом себя! Только не за это, – гневно вскинулась я.

– Нет, я знаю, – он пристально вглядывался мое недовольное лицо. – Правда, так и есть. И я ведь так чертовски старался им не поддаться. Держался как только мог.

Мои руки сплелись вокруг его шеи.

– Знаю, ты старался. Ты все время делал все возможное и невозможное. Поэтому ты здесь. Благодаря своей невероятное силе.

– Порой я даже не могу понять, как же мы справились. Наверно, шаг за шагом, да? Потихоньку? Порой вроде ничего трудного, и вдруг это наваливается на тебя как каменная глыба, которая вот-вот придавит насмерть, – высказался он с несвойственной ему откровенностью, сбросив в этот миг неизменную маску оптимиста, позволив мне заглянуть в свои самые мрачные мысли. Я не спешила его успокаивать. Сейчас я жаждала этой его откровенности, пусть даже она была пронизана унынием, исполнена пессимизма. Лишь позволив себе такое состояние духа мы вновь могли выбраться из этой темной ямы – вместе.

– Это тяжело. – заключила я.

Он нахмурился, пытаясь выразить свою мысль.

– Ага. Порой я забываю на миг, что ты на охоте или еще где, пусть даже и в соседней комнате, и на меня накатывает дикая паника, как когда-то у дерева молний. Я вдруг теряюсь и на миг будто снова оказываюсь на той арене. Меня прошибает пот, сердце бешено колотится, я еле сдерживаюсь, чтобы не броситься тебя искать…

Мне вспомнились все моменты, когда он как черт из табакерки возникал на пороге гостиной, и в его глазах плескалась паника, которая быстро стихала, стоило ему меня увидеть. Он здорово умел притворяться, что его пригнал сюда вовсе не страх потерять меня, а что он, мол, всего лишь ищет карандаш или чем открыть письмо, или что там еще он придумывал в оправдание своего внезапного появления.

Теребя пуговицу на его рубашке, я призналась в ответ:

– На меня тоже порой находит страх: где же Пит? Появляется буквально из ниоткуда. И мне тоже тогда нужно убедиться, что ты в порядке. Прежде чем вернуться к своим делам, – я грустно рассмеялась. – Мы с тобой оба чокнутые, верно?

– Видимо, да. Доктор Аврелий обещает, что со временем станет полегче, – произнес он с некоторым сомнением.

– Пора бы тебе уже с этим завязать, Пит, – мягко отчитала я его. – Мы ведь и так уже намного более вменяемые, чем пару лет назад.

Он улыбнулся, глядя на меня сверху-вниз.

– Твоя правда, – притянув меня к себе, он меня поцеловал. – Нам несравненно лучше, чем было. И дальше будет легче. Может, даже в конце концов кошмары перестанут мучить, – его глаза сияли как две ярких звездочки, и я отдалась зову этих голубых очей, мерцающих в сумерках. – Как бы там ни было, я счастлив, что ты рядом. Я что угодно вынесу, лишь бы так оно и оставалось, – его руки заскользили по моей шее и плечам, стряхивая остатки уныния. Каждое из этих привычных прикосновений пробуждало во мне что-то дремлющее, и я лишь дивилась его способности вновь и вновь творить надо мной это маленькое чудо.

– Пит, – сказала я, тяжело дыша, сердце уже вовсю скакало от его слов и прикосновений. А из живота, из самых моих интимный мест, уже поднималось знакомое тепло, хотя физически я была совершенно обессилена. – Ты меня залюбишь до смерти.

Его глаза сверкнули в полумраке, когда он ответил:

– Вот и хорошо. Потому что если это когда-нибудь и кончится – я хочу в этот момент держать тебя в объятьях.

***

– Нам нужно пойти порыбачить, – сказала я через несколько дней, помогая Питу закончить все перед закрытием пекарни.

– Ладно. Как насчет воскресенья? – спросил он несколько рассеянно, вытряхивая содержимое мешка для пыли в мусорный ящик.

– Идет. Мы там сто лет не были, – я знала, что он вряд ли мне откажет, но на сей раз для меня было очень важно, чтобы он согласился пойти со мной туда именно в это воскресенье.

Он оживился, и на его лице медленно расплылась улыбка.

– Знаешь что? Бьюсь об заклад, мы и впрямь туда пойдем! – он так воодушевился, что едва не выронил мусорный бак, который вез к дверям. – Мне правда не терпится порыбачить в это воскресенье, – и все смеялся себе под нос, таща бак наружу и вываливая его в контейнер на улице.

– Вот и славно, – пробормотала я, чувствуя себя огорошенной его внезапным приступом энтузиазма.

Этим летом мы еще не рыбачили, не оттого, что нам не хотелось, просто после длительного отсутствия Пита навалился непочатый край разных дел. В пекарне все шло на лад: Эффи вела бухгалтерию, а мы с Астером и Айрис старались прилежно выполнять прочие обязанности, чтобы все было как надо. И все-таки Пит счел нужным пересмотреть все счета, и заняться починкой и прочей текучкой. Обычно он посвящал этому как раз воскресные дни, так что у нас и в единственный выходной не оставалось времени на походы в лес.

Но после Дня памяти я только и думала о том, как бы отправиться на озеро, которое мне когда-то показал отец. Пит тоже просто обожал рыбачить, а потом и купаться в его прозрачных водах. Однако каждый раз, когда я предлагала туда пойти в воскресенье, находились неотложные дела. Я даже подумывала пойти туда одна, но это отняло бы целый день, а я не готова была теперь так надолго с ним расстаться. Поближе к дому тоже было маленькое озерцо, и туда мы уже ходили, но оно значительно уступало тому чудесному месту, которое когда-то открыл мне мой отец. И теперь мне вовсе не хотелось, чтобы мой долго вынашиваемый план рухнул.

В его осуществлении поучаствовали даже Эффи с Хеймитчем, тем более что именно Эффи подала мне идею сделать то, что я задумала, там, а не в нашем доме в Деревне Победителей. Она аргументировала это тем, что в ее понимании мы с Питом должны это сделать на природе, а не в закрытом пространстве, будь то дом или даже Дворец правосудия. В ее понимании в лесу мы были в своей стихии.

– В рукотворных вещах недостает красоты, чтобы обрамлять вас в такой момент. Это должно происходить на свежем воздухе, вдали от любопытных глаз, – произнесла она с большим чувством, прежде чем крепко меня обнять.

– О, мои дорогие! – выпалила она в порыве умиления, и разрыдалась, развеивая мои сомнения. – Я так счастлива за вас обоих! – и я позволила ей сжимать меня, пока к ней не вернулось хотя бы подобие самообладания.

Хеймитча же пришлось позвать, так как нужнее был еще один свидетель помимо Эффи. И я не хотела видеть в этой роли никого, кроме моего старого сварливого ментора. Хотя и опасалась, что он может заблудиться по пути на озеро и закончить свои дни где-нибудь на дне оврага. Однако Хеймитч велел мне не беспокоиться по этому поводу. И заявил, что, он, мол, отличнейшим образом найдет дорогу и туда, и обратно. Я неоднократно пыталась возражать, что им с Эффи надо бы побыть там подольше, чтобы мы потом все вернулись назад вместе, но он только досадливо мотал головой.