Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

После весьма напряженной паузы, мой собеседник, видимо, отойдя от шока, заговорил:

– Китнисс! Я уж думал, мне придется самому отправиться в Двенадцатый, чтобы услышать твой голос.

– Ну, Пит может быть весьма настойчив, когда ему это нужно, – ответила я, немного расслабившись оттого, что в его голосе звучала только явная озабоченность, а никак не обвинение.

– Он молодец, что настоял. Твоя терапия здесь была не очень продуктивной.

– Ну да, я вела себя, как овощ, а вы дремали, – ответила я сухо.

Доктор Аврелий хохотнул.

– Да, мне тогда был нужен отдых. Знаешь, ты тогда не готова была говорить, и я точно не собирался заставлять тебя это делать. У меня нет привычки подавлять моих пациентов. Ну, хватит обо мне. Давай лучше о тебе. Как прошло твое возвращение?

Я набрала в легкие побольше воздуха и рассказала ему о своей затяжной депрессии, о прострации и уходе от мира – о том, что толком не ела и даже не мылась два месяца. Пока не вернулся Пит, я не звонила матери и даже редко слезала с дивана. Поначалу, я стеснялась, когда рассказывала ему это, как будто бы я выставляла на посмешище своё ужасное бездействие. Но свидетельствуя против себя самой я странным образом обретала ощущение силы. Раз я смогла это преодолеть, смогу и рассказать об этом. Временами я начинала плакать, и тогда он меня успокаивал, все время делая заметки, и мягко поощряя меня продолжать, когда воспоминания о страшных кошмарах парализовывали меня. Я извинялась за свои слезы, но Доктор Аврелий не считал их слабостью, и внимательно прислушивался ко всему, что я говорила. Рассказала я ему и про приступ Пита, и то, как заперлась от него. Рассказывая вслух о нашей странной жизни, я испытала чувство огромного освобождения, в первую очередь, от своих страхов, и, когда я наконец выговорилась и умолкла, мне стало гораздо легче.

– Китнисс, я очень ценю твою откровенность. Я знаю, что все это было для тебя весьма непросто: переосмысливать то, что вогнало тебя в депрессию, —, но это поможет тебе впредь не терять способность к действию. Ты не можешь просто взять и перестать горевать о том, что твоя сестра приняла жестокую смерть, или что тебя бросила мать, когда она была нужна тебе больше всего. Это просто невозможно. Горе – очень могущественная вещь, оно живет в нас, и мы должны отдавать ему должное. Это неизбежное следствие любви, – Доктор Аврелий ненадолго замолчал. – Но горе в сочетании с чувством вины ведет к ненависти к себе, в этом корень депрессии – это гнев, обращенный внутрь. Это верно, что чувство вины в нас порождает чувство ответственности за смерть тех, кого мы оплакиваем, и тот простой факт, что ты жив, тогда как другие – нет. Хотя, я должен признать, что в твоем случае, как и в случае Пита, выживание далось вам дорогой ценой.

– С твоего позволения, я бы хотел применить старинный вид терапии, изобретенный еще до Темных Времен, и показавший высокую эффективность у пациентов, к которым она применялась. Он называется когнитивно-поведенческая терапия*. Пит стал получать похожую практически сразу, как оказался в Тринадцатом, хотя некоторые методы отличались из-за уникальности оказанных на него воздействий. Я пошлю тебе копию книги, которая обобщает основные постулаты и подходы этого метода. Он исходит из того, что депрессия порождается неспособностью мыслить в положительном ключе, и большая часть этих мыслительных процессов происходит на уровне бессознательного и основана на твоих прежних переживаниях. Это может рассматриваться в очень широком смысле. Ты и сама использовала некоторые их этих техник, даже сама этого не осознавая – пытаясь отвлечься, стараясь не думать о том, что причиняет тебе боль, занимаясь созидательной деятельностью и окружая себя людьми активными и позитивными. Мы будем работать над созданием у тебя положительных установок, которые будут противостоять проявлениям чувства вины и ненависти к себе. Расскажи-ка мне, Китнисс, как организован твой день, что ты обычно делаешь?

Немного подумав, я описала свой обычный день – завтрак с Питом и Сальной Сэй, работу в саду, обед с Питом и иногда Хеймитчем, и то что мы порой расходимся, когда ему надо в город, а я возвращаюсь к себе домой и околачиваюсь там без дела или сплю. Ужин с Питом и Сэй, недолгое сидение у телевизора и отход ко сну.

– И что из этого ты делала до того, как тебя выбрали на Жатве? – спросил Доктор Аврелий.

– Сада у нас никогда не было. Мы с отцом промышляли охотой. Когда отца не стало я стала охотиться уже сама по себе. И телевизор смотрела только когда это было обязательно, – я ненадолго замолчала. – В общем, не так уж много.

– Ты ведь охотница и хорошо стреляешь из лука. Разве ты не скучаешь по этому?

Пришлось задуматься.

– Я хожу иногда, но… – пробормотала я.

– Так ты избегаешь ходить на охоту? – спросил он.

Точно, я этого избегала. Ходила только, когда меня просили добыть белок. Раньше меня это успокаивало, но теперь это лишь напоминало мне о…

– Гейл, – сказала я тихо. – Это напоминает мне о Гейле.

– Понимаю, – помолчав, сказала доктор. – Насколько я помню, он был твоим партнером на охоте. Ты любишь охотиться?

– Да. Не только охотиться – вообще бывать в лесу, гулять, лазать по деревьям, – меня захлестнула ностальгия.

– Можно ли считать, что это было важной частью твоей самоидентификации до Игр?

– Да.

– Ну, Китнисс. Я дам тебе небольшое задание на дом. Сходи на охоту. И обязательно возьми с собой блокнот. Сконцентрируйся на том, что ты думаешь и чувствуешь. И не старайся загнать свои чувства поглубже. Если тебе захочется поплакать, покричать, или просто быть собой, не надо сдерживаться. Но помни о том, что тебе надо все это занести на бумагу. Будет здорово, если ты сходишь в лес больше одного раза. И мне бы хотелось поговорить с тобой через неделю и пройтись по твоим записям. Я тебе пришлю специальный журнал для записей, но пока что подойдет любая тетрадь или листочки бумаги. Что ты об этом думаешь?

– Выполнимо, – ответила я.

– Ну, тогда, Китнисс, давай попрощаемся до следующего раза. Я буду ждать твоего звонка.

Положив трубку на рычаг, несколько минут я сидела молча. С лица пока так и не исчезли следы слез. Мной овладели опустошенность и сонливость. Медленно, будто прилипая по дороге к полу, я добралась до дивана в гостиной Пита и тут же на него рухнула, не в силах подняться по лестнице в спальню. Даже не произнося вслух имя Прим, я открыла этому доктору темные глубокие залежи моей печали. Я смутно припоминала, как он выглядел – простой на вид мужчина с высоким лбом, широко расставленными глазами, круглыми очками, аккуратно сидящими на его длинноватом носу. На вид ему было лет пятьдесят, и в его темной шевелюре уже наметились залысины, но он, в отличие от большинства капитолийцев, не стремился искусственно совершенствовать свой внешний вид и выглядел вполне обычно не только для столицы.

Подумав о его визитах ко мне после смерти Прим, я вновь мысленным взором увидела, как его подбородок опускается к нему на грудь, услышала его мягкий храп, наполнявший комнату, в которой я сидела, пялясь в пустоту, не слыша ничего вокруг. Воспоминание подернулось дымкой, и я почувствовала, что и сама проваливаюсь в дрему, и тоже уже сонно посапываю.

***

Проснулась я от доносящегося с улицы рыка Хеймитча, который на чем свет стоит костерил своих гусей – они в сотый, наверное, раз сбежали из своего хлипкого загончика. Еще немного полежав, чтобы обрести внутреннее равновесие, я наконец осторожно села на диване. Потерла ладонями лицо, чтобы отогнать остатки сна. Услышав движение на кухне, я встала, и позевывая отправилась на поиски Пита – он, как оказалось, распаковывал на кухне коробки с мукой и прочими ингредиентами для выпечки. На столе лежал большой, еще не распакованный брусок мягкого белого сыра**, который казался особенно аппетитным в теплом предвечернем свете. Даже не стараясь особо. Я двигалась тихо, как тень. И Пит не заметил моего появления, пока я не возникла перед ним и не положила голову ему на плечо. Он вздрогнул от неожиданности, но после, поняв, что это я, тут же облегченно выдохнул.

– Соня, – добродушно сказал он.

– Угу-м, – буркнула я.

– Ты как всегда красноречива, – Пит усмехнулся.

– Я такая, – вздохнула я, чувствуя, как с меня слетают остатки сна и мной овладевает жажда деятельности. – Давай я тебе помогу.

Распаковав припасы, он разложил их по разным шкафчикам на кухне. По сравнению с моей кухня Пита выглядела как рабочее место профессионального шеф-повара: целая армия кастрюль, горшков и прочего инвентаря, причем для чего нужны некоторые из этих сосудов я даже не знала. А в кладовой у него было полно муки и всяких вкусных вещей, вроде шоколада, сахарных трубочек, хлопьев, разноцветной посыпки и желатина. У него были формы для коржей, маффинов, противни для печенья, и множество всяких щипцов и лопаточек. Мы по-прежнему получали наше вознаграждение как победители 74-х Голодных Игр, хотя мы и были последними победителями в их истории, ибо 75-е Игры знаменовали собой рождение Революции. И было ясно, на что уходят «победные» выплаты Пита. Мои же шли разве что на Сальную Сэй – как еще использовать свои деньги я не могла и ума приложить.

Снова взглянув на сыр, я вдруг ощутила до чего же голодна. Сегодня я ела только раз, после нашего позднего пробуждения, да и то всего лишь ломтик вчерашнего хлеба с супом из белок, который наварил нам Хеймитч. Тут же потянувшись за ножом, я отрезала себе хлеба, намазала на него сыр, соорудив бутерброд. Стоило мне поднести его к губам и откусить, и я невольно застонала – такое это было объединение. А когда подняла глаза, заметила, как пристально, хотя и с легкой улыбкой, глядел на меня Пит. Почувствовав укол совести, я проглотила то, что жевала, и спросила:

– Хочешь кусочек?

Он подошел и осторожно взял меня за запястье той руки, в которой у меня был хлеб.

– Только попробую.

Поднес мою руку к губам и откусил от бутерброда совсем немножко, не переставая глядеть мне в глаза.

– Вкусно, – шепнул он, прожевав, и лицо его было так близко, что я могла почувствовать его дыхание, когда он это сказал. Он слегка стиснул мою руку, и я оказалась как в тумане.

И просто кивнула. Не знаю почему, но в моей груди что-то стеснилось, и какая-то искра пробежала по кончикам пальцев, в которых был зажат хлеб. Он отпустил мое запястье, а я вдруг поняла, что глаз не могу оторвать от того, как перекатываются желваки на его челюсти, когда он жует. Кивнув на брусок сыра, он сказал:

– Отгадай, что я из него сделаю?

Вынырнув из своего внезапного ступора, я переспросила, пожалуй, слишком резко:

– Что?

– Ну, ты же принесла белку…

И как только до меня дошло о чем это он, я захлопала в ладоши прямо как ребенок:

– Сырные булочки?

– Уговор дороже денег. Хочешь мне помочь?

– Да! Ты его весь используешь? – спросила я застенчиво. Я была готова добавлять такой сыр буквально в любое блюдо.

Он с пониманием ответил:

– Оставлю кое-что тебе.

– Ладно, – мой жизненный опыт не позволял мне недооценивать значения еды, особенно такой хорошей.

Пит приступил к делу, и я пыталась быть ему полезной, подавая ему то, что он просил. Но по большей части я просто путалась у него под ногами, пока он творил волшебство. Я тоже умела готовить – в первую очередь, тушить с овощами то, что добывала на охоте – еду для бедных, которую приходилось растягивать, заботясь более не о вкусе, а о питательности. Но глядя на то, как Пит создает будущее тесто, как планомерно смешивает в плошке муку и сахар и осторожно добавляет туда болтушку из теплой воды и дрожжей, я невольно чувствовала свою неполноценность. Поставив печь разогреваться, я стала резать сыр, позволяя солоноватой жидкости стекать по бороздкам на разделочной доске, и украдкой его пробуя, когда была уверена, что Пит не видит. Его широкие ладони усиленно работали, сильные пальцы разминали еще нежную и податливую массу. Меня увлекли движения его рук, когда он крутил образовавшее шар тесто, вытягивал его и снова сжимал, но не слишком сильно, чтобы не разорвать. Выпуклые мышцы на его предплечьях играли, когда он раз за разом спрессовывал тесто рукам, а оно раздавалось под его напором, когда он крутил его и снова разминал, пока не придал наконец нужную ему форму. Когда же он в итоге добился того, чтобы некогда отдельные, сухие и влажные ингредиенты превратились в пухлый гладкий шар, он его ущипнул, нежно переместил в большую миску и накрыл куском ткани, чтобы дать ему потомиться возле духовки. И выставил на кухонном таймере тридцать минут, чтобы тесто как следует поднялось.

У меня в голове мелькнула шальная мысль, что он мог бы так же обращаться и со мной, и от нее у меня подогнулись колени.

– Надеюсь, там осталось достаточно сыра, чтобы хватило для начинки, – подколол он меня, вытирая руки о фартук.

Я с усилием сглотнула.

– Большую часть я оставила, – сказала я смущенно, все еще немного подкошенная тем, что он делал с тестом. Да что со мной такое?

– Не волнуйся, сыра я заказал с запасом, – улыбнулся он. – Но нам надо подождать, пока поднимается тесто, – он ненадолго замолчал, как будто просчитывая что-то про себя. – Как ты поговорила с Доктором Аврелием?

Это тут же меня отрезвило. Что тут скажешь. Я поделилась с Доктором Аврелием всем, чем только могла. Это был долгий и суровый разговор, так что в своем его описании я сосредоточилась на результатах.

– Лучше, чем я ожидала. И завтра я собираюсь на охоту.

Пит явно был озадачен.

– И как это между собой связано?

– Доктор Аврелий хочет, чтобы я попробовала делать то, что любила делать до Игр. Так что охоту он мне задал в качестве домашнего задания.

– А разве ты сама не любишь охотиться? – Пит недоуменно сдвинул брови.

И как я могла это ему объяснить? Что все, что я делаю, когда его нет рядом, почти не имеет для меня смысла? Что некоторые вещи, вроде похода в город, слишком меня нервируют, ну, а другие, такие, как охота, слишком для меня болезненны.

– Меня уже ничто не радует так, как раньше, Пит. Думаю, Доктор Аврелий хочет помочь мне с этим разобраться. Потому что иногда мне не хочется даже поутру вылезать из постели, настолько все порой кажется никчёмным, – к концу фразы мой голос почти затих.

От моих слов на лицо Пита набежала горестная тень. Он притянул меня к себе, и мы довольно долго стояли так, обнявшись. Потом он заговорил, пряча губы в моих волосах:

– У меня такое чувство обычно бывает после приступа. Как будто бы я полностью опустошен, и никогда уже не смогу быть счастлив. В такие минуты я стараюсь думать, что нечто лучшее еще ждет меня впереди, понимаешь? А, думая о родителях, о братьях, я воображаю себе, что что-нибудь хорошее еще последует за всеми этими потерями. И что в страданиях будет смысл, только если я сам его найду.

Я обняла его крепче, ощущая, как меня переполняют восхищение, надежда и печаль, смешанные в невероятный коктейль из чувств.

– Это, – я стиснула его, чтоб подчеркнуть свою мысль. – имеет для меня значение. Ты заставляешь меня хотеть снова жить дальше, – прошептала я, уткнувшись ему в грудь.

И он, чуть отстранившись, взял меня за подбородок, чтобы я на него взглянула. Он смотрел на меня так, как всегда смотрел, когда собирался что-то сделать. И, догадавшись, что за этим последует, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Он же провел по моим губам подушечкой большого пальца, сначала вдоль, потом сверху вниз, чуть задержавшись на моей нижней губе, как будто изучал её. Потом его лицо преодолело пространство между нами, и его губы осторожно накрыли мои. Слегка приоткрыв рот, я чувствовала, как он нежно прокатывает мою верхнюю губу между своих губ, как он дегустирует меня сперва лишь кончиком языка, прежде чем двинуться дальше. Прикосновение было деликатным, но ощущение от его языка у меня во рту пропустило сквозь мое тело мощный электрический разряд. Он повторил свой маневр и с моей нижней губой, тихонько прихватив ее зубами, немножко потянув. Мой язык тоже ринулся вперед, ему навстречу, и, пока наши губы были неразлучны, и языки двигались в унисон. Его рот был таким невероятно теплым, что я почувствовала, как и мой увлажнился – мне уже хотелось большего. Я целовала Пита тысячи раз – во время Тура Победителей, и до, и после, но лишь несколько поцелуев были особенными, принадлежали только нам: в пещере, на пляже, тот, что случился вчера вечером, и эти, на его кухне, что перетекали сейчас из одного в другой, как бесконечный танец. Эти поцелуи принадлежали только нам, они были осенены священным ореолом, как все, что мы делали вместе: вступали ли мы в союз ради сохранения жизни или всего лишь пекли булочки. Когда таймер наконец сработал, мои губы уже припухли от поцелуев, но я ими так и не насытилась***.

В глазах у Пита теплился тлеющий огонь, и он погладил меня по щеке. Чмокнув меня в кончик носа, он меня отпустил. Глубоко дыша, он переключил всё свое внимание на то, чтобы раскатать тесто и наделать из него шариков, показывая мне как правильно класть в тесто сыр. Меня все еще трясло от недавних поцелуев, но такая планомерная работа постепенно меня успокоила. Разложив заготовки на противне, и намазав их смесью из подсолнечного масла, чеснока и мелко нарезанной петрушки из сада, мы сунули их в печь. И пока они пеклись, мы убрались на кухне, болтая о салате и разных видах зелени, которые пора было собирать. Пит уже изучил систему заготовки овощей на зиму. У него уже был наготове дуршлаг с рукколой, которую он даже успел промыть. Меня очаровали эти ее листья, темно-зеленые, с тугими прожилками, которые оканчивались на заострённых концах.

На стол мы накрывали вместе. В дополнение к сырным булочкам и салату на ужин у нас было вчерашнее тушеное мясо. Мне не дано было начать выбрасывать хорошую еду. Пока я расставляла стаканы, Пит отложил изрядную порцию для Хеймитча и снес её нашему ментору. Когда же он вернулся, то застал меня с половинкой сырной булочки в зубах, и взглянул на меня искоса. А я лишь пожала плечами, и удивилась тому, что, оставляя меня наедине с такой вкуснятиной, он вообще мог ожидать, что я на неё не кинусь.

Тем более что на столе не было блюд, которые бы мне не нравились. Хеймитч приготовил более чем сносное рагу из белок. А сырным булочкам точно не светило дожить до завтрашнего утра, это я знала наверняка. Да и салат из рукколы был таким необычным, что я его вообще не собиралась оставлять Питу.

– Это удивительно, – сказала я, не переставая жевать.

– Она горьковата, но лимон и соль оттеняют ее вкус, – заметил Пит, смакуя хрустящую зелень.

Когда тарелки опустели, я так объелась, что чувствовала – еще чуть-чуть, и я просто лопну. Я была так рада сырным булочкам, но еще и тому, что Пит именно этим кулинарным изыскам Пит посвящал свой досуг, пока лечился в Капитолии. Это было еще подтверждение его всегдашней жизнестойкости, и, ни говоря ни слова, я удивила его, поцеловав прямо в губы. И Пит как будто просиял от внезапно нахлынувших чувств.

Убравшись на кухне, я высказала желание прогуляться. Рука в руке мы дошли почти до кромки леса. И тут меня поразила внезапная мысль, так что я даже встала как вкопанная.

– Пит, нам надо добавить то новое, что ты посадил, к моему семейному справочнику растений. Мы туда ничего уже не вписывали целую вечность, – мне это и впрямь казалось важным.

Пит взглянул на меня и улыбнулся.

– Верно. И где этот справочник сейчас?

– В моем доме, в кабинете.

– Можем приступить хоть сию минуту. Когда наступят холода, и мы соберем урожай, рисовать срисовывать будет уже не с чего.

Стоило подумать о погоде, и я вдруг осознала, что прошло уже добрых пять месяцев с тех пор, как в Дистрикт Двенадцать вернулся Пит, семь месяцев с тех пор как сюда привезли меня, и уже почти год со дня гибели Прим.

Я не могла поверить, что время несется так стремительно. Но это значило еще…

– Пит, – прошептала я. – Жатва. Когда она бывала?

Он взглянул на меня с опаской.

– В середине лета. Через две недели, – и его голос потух.

Моя ладонь накрыла губы. Я вся задрожала от одной этой мысли, хотя в этом году Жатвой и не пахло. Пусть никого больше и не отправят на игры, но этот день, знаменующий середину лета, все равно оставался поминальной вехой, уродливой язвой в календаре, и пусть впредь в этот день ничего не произойдет, но прежде всё уже случилось. Именно тогда мы начали терять друзей, братьев и сестер, родителей, Дистрикт Двенадцать, самих себя. В этот день мир вокруг начал гореть и рушиться. Должно быть, Пит понял, что я испытываю, и его рука крепче сжала мою ладонь. Желание бежать и спрятаться в своей комнате было у меня настолько сильным, что мне потребовалось немалое усилие воли, чтобы ему не поддаваться и остаться на том же месте. И я тоже сжала руку Пита, чтобы его успокоить.

– Пит, вряд ли нам когда-нибудь будет легко в этот день.

Взгляд у Пита затуманился, стал рассеянным, и он посмотрел в сторону города. Тени воспоминаний о его сгинувшей в огне семье, о детстве, мелькали на его лице. Он не мог этим со мной делиться, если вообще еще был над ними властен. Воспоминания о том, что мы потеряли, отдавали и в его сердце острой болью. Я обняла его за талию, чувствуя, как он припал к моему плечу, и дрожь, рожденная его горем, была бы заметна любому.

Ночь уже опустилась, когда мы возвратились в его дом. Мы тихонько умылись и приготовились ко сну, но я теперь вновь была охотником, и как и прежде следила за добычей, которая не знала, что за ней следят. Я наблюдала за тем, как он отстегивает свой протез, и как он в задумчивости ерошит свои волосы, уставившись при этом в пустоту. Я потянула его вниз, чтобы он лег рядом, и принялась баюкать его голову на своем плече. Когда его дрожь стала еще заметнее, я крепко поцеловала его в губы, вынуждая остаться со мной. И он поначалу ответил мне с ожесточенной свирепостью, на миг атаковав мои губы так, что на них могли остаться кровоподтеки, но затем он стал пассивен и неуверен в себе. Дрожь его стала затихать, и он всхлипнул, не разъединяя наших губ.

В эту ночь они были невыносимы: голоса мертвых, яростно вопящие, взбешенные нашими попытками выжить, царапающие наш слух во сне. Я наблюдала с беспомощным отчаянием за тем, как Пит медленно проигрывает битву с самим собой. Сев на постели, я заглядывала в его глаза, чтобы увидеть, как голубые радужки исчезают, как неестественно расширились зрачки, как мальчик с хлебом все дальше и дальше ускользает от меня, глубже и глубже погружаясь во тьму, пока в моих объятьях не осталось лишь трепещущее тело, охваченное горем и безумием. Он начал бормотать то, что мне не суждено было понять, стуча себя кулаками по голове. И я так остро чувствовала каждый из этих ударов, как будто бы он бил меня. Потом он уселся на краю постели, дрожа и раскачиваясь из стороны в сторону, и я сидела позади него, крепко обхватив его коленями, руками, стараясь не дать ему себе навредить, бормоча нечто успокаивающее ему на ухо, что-то обо всех тех прекрасных вещах, что он для меня олицетворял: невероятную волю к жизни, неубиваемые в нем ничем доброту и великодушие.

А еще я еле слышно шептала нечто, в чем трусила признаться даже себе самой в нашей обычной, не спутанной охмором и непроглядной тьмой, дневной жизни, – что я люблю его, любила еще до того, как сама узнала, что люблю. Я пела ему любовные баллады – те, что отец пел моей матери в те дни, когда наш маленький мирок в уютном шахтерском доме еще не рухнул. Я пела ему песни, которые отец пел мне самой в нашем с ним лесном уединении. Он и никогда бы после об этом не вспомнил, хотя я была уверена, более чем уверена, как в том, что вообще живу – он все услышал. И в эту ночь я пела для своего потерянного мальчика, чтобы и он мог по моему голосу отыскать обратный путь, вынырнуть на поверхность из засасывающей его вглубь темноты.

Когда он наконец затих, я уложила его на постель, и вытерла с его лица пот и слезы уголком влажной простыни. Он попытался со мной заговорить, верно, хотел извиниться, но я взяла его лицо в свои ладони и вновь его поцеловала. Свернувшись возле него калачиком, чувствуя, как он измотан, я прижималась к нему в каком-то нереальном подобии полусна, полном крови и призраков. И лишь когда верхушки деревьев окрасились первыми проблесками нового дня, я погрузилась в прерывистый, но победительный сон.

________________________

* Когнитивно-поведенческая психотерапия (англ. Cognitive-Behavioral Therapy, сокр. CBT) – основана на представлениях, в соответствии с которыми чувства и поведение человека определяется не ситуацией, в которой он оказался, а его восприятием этой ситуации. A-la «гляди на мир веселей, и боль утихнет». Подробнее на вики и здесь http://therapeutic.ru/psychotherapy1

** Мягкого белого сыра – по косвенным признакам можно догадаться, что, видимо, речь идет об аналоге брынзы (ну, или, скажем, моцареллы), соленого козьего или овечьего сыра (такой делала когда-то Прим, кстати). Что-то вроде этого, наверное https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D1%80%D1%8B%D0%BD%D0%B7%D0%B0

*** А не хотите ли иллюстрацию к этой сцене от моего любимого Everlart (хотя вообще-то она к другому фику, но сюда тоже очень органично вписывается)? Как раз попалась под руку http://buttercupisbrainless.tumblr.com/post/58808159346/everlart-look-can-we-can-we-just-try-this

Комментарий к Глава 7: Лабиринты

Комментарий переводчика: То, что происходит в этой главе после первых звездочек – а именно, разговор Китнисс с Др.Аврелием – ужасно выводит меня из себя. Ибо психоаналитиков, психологов, коучей и прочих “торговцев воздухом” лично я считаю представителями лже-профессий и на дух не переношу. Хотя неплохо знакома с методами их работы и понятийным аппаратом. Однако автор, вместе с большинством американцев (в том числе поклонников ГИ), не просто верит в психоанализ, а откровенно возводит его в культ. Мне встречались многостраничные тематические посты на тумблере, в которых авторы провозглашали, что-де только психотерапия и может помочь “ветеранам” войн, и что ее невероятный эффект хорошо заметен, если сравнивать состояние перед эпилогом Пита, который получал ее постоянно и продолжительное время, и такой всей из себя сломленной Китнисс, которая ее не получила вовремя. Что, мол, как бы было хорошо, если психотерапии было уделено сколько-нибудь экранного времени в “Сойке-Пересмешнице. Часто Вторая”. Что, мол, американское пр-во должно обеспечить ветеранов этом видом помощи поголовно и в большом объеме. Даешь больше человеко-часов, больше работы для психологов и т.д. А не воевать за “идеалы демократии” на чужой земле вы, господа, не пробовали? Чтобы потом не подвергать терапии своих солдат? Надеюсь, на переводе мое ИМХО не отразилось.

Благодарю Toncheg за иллюстрацию к главе http://s009.radikal.ru/i309/1511/97/b97a2205a98b.jpg (Титания от нее в восторге, кстати)

========== Глава 8: Озеро ==========

Долго мой сон не продлился. Уже через час я снова не могла сомкнуть глаз, и решила больше не мучиться и просто встать с постели. Пит лежал ко мне спиной, но по его размеренному дыханию, я заключила, что после всех адских мук этой ночи он наконец смог крепко уснуть. Осторожно выбравшись из-под одеяла, так, чтобы его не побеспокоить, и по возможности бесшумно одевшись, я выскользнула из комнаты, но все-таки успела подумать о чувствах Пита, когда он утром меня не обнаружит рядом. Я взяла блокнот и карандаш с его бюро и нацарапала короткую записку: «Не хотела тебя будить. Скоро вернусь. К.». И оставила ее на видном месте, написав на ней имя адресата.

По дороге домой меня всю мелко трясло. Мне не доводилось видеть Пита в разгар приступа аж со времен штурма Капитолия. Тогда он превратился в машину убийства, нацеленную лишь на одно – уничтожить меня. Прошлой же ночью я видела еще одно проявление воздействия яда ос-убийц, возможно, еще более ужасное: Пит был сломлен, поражен безумием, причинял себе боль, и мне не удавалось до него достучаться. Меня ошеломило подобное его состояние. Я поняла: то, что я увидела, вернувшись с охоты, были еще цветочки – нечто несравнимое с тем, что с ним было прошедшей ночью. Глубокая печаль овладела мной, когда я поняла, что не могу мановением руки облегчить его участь, избавить его от зла. И к этой печали прилагался гнев оттого, что Пит по-прежнему причинял мне своим состоянием столько душевных терзаний. И я не могла смириться с тем, что ничего не могу с этим поделать.

Под влиянием импульса, не подумав как следует, я направилась прямиком в свой кабинет, где у меня стоял телефон, и набрала номер Доктора Аврелия. Когда он мне ответил, сразу стало ясно, что он в такое время, конечно, спал.

– Это Китнисс Эвердин, – гавкнула я в телефонную трубку.

– Китнисс, какой сюрприз – уже вернулась с охоты? – попытался пошутить мой собеседник.

– Как я могу ему помочь? – выпалила я безо всякой подготовки.

Доктор вроде бы уловил всю серьезность ситуации, так как сонливость с него как рукой сняло.

– Боюсь, я тебя не вполне понимаю, Китнисс. Сейчас шесть утра, и я не столь сообразителен, каким порой бываю.

– Пит. Как я могу ему помочь? Я только что видела его во время приступа – с начала и до конца. Всю ночь была на ногах и теперь просто не знаю, что делать. Он просто говорил и колотил себя… – я осеклась.

– Успокойся, Китнисс. И опиши мне все в подробностях.

И я поведала ему о нашей прогулке после ужина, о том, как Пит отреагировал на упоминание Жатвы, как боролся с накатывавшим ужасом, о том, как он впал в безумие, как истязал себя. И о моих усилиях достучаться до него. Было слышно, как Доктор Аврелий записывает что-то по ходу моего рассказа. Меня это раздражало, но острота ситуации сгладила мою нетерпимость.

– Так вы спите вместе?

Я опешила.

– Что? Почему вас это волнует?

– Я просто изучаю контекст происходящего, Китнисс. Я вас не сужу, и не собираюсь вторгаться в ваше личное пространство, которое раньше постоянно нарушалось из-за вашей громкой славы. По хорошему я не должен вообще обсуждать это: ни его лечение с тобой, ни твое – с ним, без явного на то согласия другого.

Я начинала терять терпение.

– Послушайте, Доктор, мы с ним идем в комплекте. Помогая мне, вы помогаете Питу. Помогая Питу, помогаете мне. Помните про несчастных влюбленных из Дистрикта Двенадцать? – я чуть ли не глумилась над этим наименованием.

– Мне казалось, это все было не на самом деле, – сказал доктор любезно.

Меня это смутило.

– Я тоже так думала. Забавная штука – жизнь.

– Любовь к кому-то и физическое выражение этой любви – не то, чего нужно стыдиться. Если его отвергать, это ведет лишь к ненужным страданиям, – я задумалась над его словами, а он продолжил. – Мне нужно прояснить кое-какие вещи, а затем задать тебе вопрос. Первое – я посылаю тебе противозачаточные средства.