Текст книги "Good Again (СИ)"

Автор книги: titania522

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

– Еще и девяти-то нет.

– Ты же жена пекаря…

– Невеста, – поправила я, и от этого слова у меня упало сердце.

– Чистая формальность, – фыркнула она, стаскивая с меня одеяло. Вряд ли она понимала, в какой смертельной опасности находилась в этот момент. – Ты же невеста пекаря. И к девяти утра уже давно должна быть на ногах. Я жду, чтобы ты встанешь и соберешься в течение пятнадцати минут…

– Эффи… – опасно прорычала я.

– Вот только вот без этих «Эффи»! Меня не напугаешь. Мне каждый божий день приходится чуть не силком поднимать тебя с постели, и каждый раз одна и та же история. Сегодня у меня все распланировано, и ты не посмеешь нарушить наши планы своим… разгильдяйством.

Я вскинула голову, оторвав её от подушки.

– Разгильдяйством, Эффи? В самом деле? Ты хуже Доктора Аврелия. Да пошла ты, Эффи. Как тебе это? – она побледнела, но не перестала отбирать у меня одеяло. – Неужто тебе самой не противно вставлять в свою речь всякие словечки прямо из заумного словаря? – продолжая поносить её, я все же села на кровати и принялась тереть лицо, чтобы изгнать остатки сна.

– Вам очень повезло, юная леди, что я очень люблю вас с Питом, потому что с тех пор, как его здесь нет, вы ведете себя просто из рук вон плохо. Ты даже в пекарню наведывалась с тех пор всего два раза, и когда была там, отличилась полнейшим разгильдяйством, – я только хрюкнула в ответ. – Я тоже могла бы ругаться как биндюжник, но я ведь леди, и могу выразить свою мысль, не будучи вульгарной.

– Начхать, – пробормотала я, обхватив себя руками, чтобы сдержать дрожь. На мне была одна из футболок Пита и его же боксеры, и, хотя их прикосновение меня и успокаивало, тонкая ткань недостаточно согревала в такое холодное утро. И все-таки я не могла удержаться от того, чтобы их не надеть – вещи благоухали им, и в этом запахе я нуждалась больше, чем в тепле. Потянувшись, я потопала в ванную.

– Господи, Китнисс! Где у тебя постельное белье? Это давно пора сменить! – запричитала она, встряхивая простыни.

Услышав это, я тут же скакнула назад, выдергивая уголок у нее из рук.

– Я велела Сэй их не трогать, – прошипела я зловеще. Каждая моя мышца напряглась, как будто мне светила реальная, физическая схватка. Я была готова бить и крушить, и внезапная мысль о том, чтобы устроить разгром в спальне, доставила мне постыдную радость.

– Но… – выдавила Эффи растерянно, а потом вдруг все поняла. Окинув взглядом мои футболку и белье не по размеру, она снова уставилась на кровать. И лицо ее мгновенно смягчилось, голубые глаза, обратившись ко мне, подернулись поволокой. Нежно забрав у меня из рук краешек простыни, она стала обращаться с ней так бережно, как будто та могла внезапно рассыпаться. – Конечно. И о чем я думала? – сказала она будто бы себе самой, расправляя простыни с явно чрезмерной осторожностью. – Иди умойся, а я застелю постель. Согласна? – попыталась она меня утихомирить. От перемены в ней и мой гнев тоже утих, и я вдруг потеряла ориентацию в пространстве. Просто тупо стояла и смотрела на нее, ничего не говоря. – Иди. Обещаю, что я не буду их менять. Пойдет?

В итоге я кивнула. Не знаю, что со мной случилось, но я вдруг ощутила себя потерянной. Пошла в ванную и закрыла дверь, и, хотя знала, что собираюсь сделать, вдруг забыла в каком порядке нужно совершать все эти действия. Грядущий день представлялся мне бесконечным пустым пространством, которое отчего-то нужно было заполнять делами, и каждое из них казалось мне ужасно бесполезным. Хотелось только валяться в кровати: и оттого, что там я могла укрыться там от мира, в котором он физически больше не присутствовал, а также оттого, что я могла ощутить его там. Укрывшись одеялом с головой, вслушиваясь в его голос в трубке и вдыхая его запах, мне удавалось поддерживать иллюзию, что он все еще здесь, со мной. Неудивительно, что мир за пределами спальни казался мне не столь уж привлекательным.

Как и во все предыдущие дни по утрам, мне все-таки удалось через силу привести себя в порядок. Это было утомительно: взять из стаканчика щетку, включить воду, смочить щетину, выдавить на нее зубную пасту – в голове звучал длинный унылый список того, что нужно сделать, чтобы вконец не сбрендить. Я опасалась, что если отступлю от него, то просто куда-то уплыву, растворюсь в воздухе. Ничто больше не имело значения, и я лишь следовала завету Доктора Аврелия: «притворяйся, пока это не станет правдой»**.

Когда я умылась и оделась, хотя и не так быстро, как требовала Эффи, внизу меня уже ждали чашка горячего чаю и блюдце с печеньями. От вида этих печений у меня свело живот, ведь Эффи скорее всего взяла их из металлической коробки, куда их, заботливо украсив вручную, положил Пит. Больше всего мне хотелось швырнуть эти печенья на пол, но вместо этого я уселась и принялась вертеть в пальцах одно из них, потерянно пялясь в окно. Эффи незаметно – как она думала – за мною наблюдала поверх газеты, которую она якобы читала. Когда же я наконец раскрошила изящное печенье по краям, она отложила газету и взяла меня за руку.

– Ты тощая, как щепка. Хочешь еще чего-нибудь? Хлеба? Сыра? Яичницу? Ты меня очень беспокоишь.

Мой взгляд с прозрачного весеннего неба перескочил на ее озабоченное лицо.

– Я не особо голодна, – внезапно встав, чтобы прервать дальнейшую дискуссию на тему еды, я вернула так и нетронутые мной печенья обратно в оловянную коробку и быстро прибрала посуду со стола, прежде чем схватить свою охотничью сумку и направиться на выход. Мне вовсе не хотелось обсуждать, что еда на данный момент не вызывала у меня ничего, кроме отвращения – и что вообще жизнь сама по себе на данный момент казалась мне слишком обременительной. Не говоря больше ни слова, Эффи последовала за мной к ограде.

***

Эффи оказалась гораздо более привычна к лесу, чем я могла предполагать. И оделась подобающе: в обтягивающие брюки, сапоги и не слишком длинный свитер, на случай, если вдруг похолодает. Волосы были у нее собраны на затылке в аккуратный хвост, гладкий и тщательно расчесанный, не то что моя жалкая коса, из которой тут и там волосы выбивались клочьями. С собой она прихватила кожаную сумку со специальным вкладышем – как раз чтобы собирать травы. И даже если запиналась о какой-нибудь корень, не хныкала. Будь у меня настроение получше, я бы непременно впечатлилась. В том числе тем, что даже после быстрой ходьбы и атаки низко висящих веток, ее волосы остались все так же идеальны. Но я не стала ничего комментировать, потому что по правде говоря сейчас мне на все на свете было наплевать.

По пути Эффи еще и успевала излагать мне городские новости и сплетни. Ее помощь офису мэра плавно перетекла в работу в его же избирательном штабе – он баллотировался в Палату Представителей от Дистрикта Двенадцать. Она подробно рассказывала мне об Уэсли, его успехах в школе, и жаловалась только на его хрупкое здоровье, которое, по ее мнению, он унаследовал от матери. И рассыпалась в похвалах Доктору Агулар, которая за время своего пребывания в Двенадцатом успела вовремя выявить у мальчика зачатки болезней и предпринять необходимые меры, чтобы поддержать его ослабленный иммунитет.

Поначалу ее болтовня действовала мне на нервы. До чертиков хотелось полностью игнорировать и ее, и весь остальной мир. Да что там, я была готова зашвырнуть ее мешок для сбора трав куда подальше. Руки чесались ломать и крушить все на своем пути. Меня бесили даже маленькие, пробивающиеся к свету ростки – да как они смели тянуться вверх и зеленеть, когда моя жизнь, по существу, зачахла?

Но потом я стала невольно прислушиваться к тому, что она говорила, и осознала, что Эффи успела уже глубоко внедриться в маленький мирок Двенадцатого Дистрикта. Она больше не раздражалась из-за того, что местные не могли нормально стоять в очереди… Теперь она звала всех этих людей – старушек, тетушек, членов их семей, торговцев – по именам, и со всеми, похоже, была на дружеской ноге.

И в жизни мэра она играла более заметную роль, чем просто цыпочки из его конторы, и к его сыну была явно неравнодушна, и вместе с Гринфилдом берегла этого ребенка как зеницу ока. В конце концов я обнаружила, что больше не испытываю раздражения, и что болтовня Эффи меня даже отчасти успокаивает. И хотя от этого тягучая боль из-за отсутствия Пита не исчезала, но я хотя бы отвлекалась от мрачных мыслей, что было само по себе ценно.

К середине дня я так умаялась, что взмолилась о возвращении домой, но Эффи все равно не оставила меня в покое и настояла, что останется со мной до тех пор, пока я не съем хотя бы сэндвич. И я через силу впихнула в себя два ломтя хлеба с куском мяса, чтобы она от меня наконец отвязалась. Когда же она ушла, я поднялась наверх, рухнула в постель и принялась следить за танцем пылинок в луче солнечного света.

***

Доктор Аврелий стал назначать мне сеансы значительно чаще, когда обнаружил, что я снова сползаю в депрессию. Не нужно было обладать большим умом, чтобы догадаться, что я впаду в ничтожество, когда рядом не станет Пита.

Мне оставалось только досадливо вздыхать, когда звонок телефона отрывал меня от процесса созерцания пылинок уже по два раза на дню. Неужто нельзя хоть ненадолго оставить человека наедине с самим собой? На мою грубость и отговорки Доктор Аврелий никак не реагировал, и мне невольно приходилось идти у него на поводу и разговаривать весь битый час как полагается. Однако я все равно была с ним не очень-то приветлива.

– Как твои дела сегодня? – спросил он, когда я сняла трубку.

– Невероятно злюсь. Потеряла всякую надежду и чувствую обиду, – ответила я честно, хотя настроения беседовать с ним у меня и не было. – Все сразу. Обычный для меня день в Дистрикте Двенадцать.

– Ну, я определенно ценю твою откровенность. Честность в нашем случае самая ключевая вещь. Как и в любых отношениях. Давай обратимся для начала к твоему гневу. Можешь описать, отчего ты злишься?

Я усмехнулась, застав его этим на сей раз врасплох.

– Прошу, поделись со мной – что тебя веселит. Я тоже люблю посмеяться, – ровно проговорил он.

– Просто забавно, что вы можете прямо вот так, в лоб, меня спросить: Что-де вызывает твой гнев? Не проще ли спросить: А есть ли в твоей жизни еще что-то, из-за чего ты не злишься? Потому что меня бесит буквально все. И все играют у меня на нервах. Когда я не лежу в постели и не валяюсь на диване, я только мечтаю о том, чтобы все вокруг себя разгромить. Меня. Бесит. Буквально. Все.

– И отчего это так, как ты думаешь? – спросил он.

– А, теперь мы притворимся, что понятия не имеем, отчего Китнисс Эвердин так бесится? – выплюнула я.

– Не мое дело говорить тебе, что ты чувствуешь и почему. Я просто хочу выслушать – отчего ты злишься.

В ответ я лишь вздохнула. Меня правда тянуло с ним поспорить. Возможно, покричать. Разбить пару-тройку каких-нибудь ламп. Остатки самоконтроля не позволяли начать все вокруг крушить, но это не означало, что мне не хотелось выпустить пар.

– Ладно. Смотрите. Я злюсь, что мне девятнадцать лет, моя жизнь пошла под откос, а все вокруг продолжают вести себя как ни в чем не бывало. Никто не желает замечать, что я совсем одна и вот-вот двинусь по фазе. Я злюсь на то, что моя сестра мертва, хотя должна была бы жить, но об этом мы уже с вами говорили бессчетное число раз, верно?

– По-видимому, еще недостаточно, но это вовсе не означает, что ты сошла с ума. Пожалуйста, продолжай, – его голос звучал излишне весело, и я подумала, что он бы очень рисковал, будь он сейчас где-то поблизости от меня.

– Я до чертиков злюсь на то, что Пит сейчас в Капитолии из-за того, что я не смогла держать дверь на замке. Я сама в этом виновата, – сердце бешено застучало, дыхание стало резким и прерывистым. – Хочу, чтобы он был здесь, и чтобы все было спокойно, как прежде. Я бы хотела изменить то, что случилось, и чтобы он уже был дома, со мной, – мне пришлось прерваться, потому что слезы готовы были уже вот-вот брызнуть, а мне вовсе не хотелось опять рыдать.

– Ты злишься на Пита?

– Почему я должна злиться на Пита? – выпалила я. – Он не виноват, что его охморили! Не виноват, что его бросили на арене! Не виноват, что полюбил именно меня! – я чувствовала, что близка к истерике, и что если я немедленно не успокоюсь – панической атаки мне не избежать.

Доктор Аврелий почувствовал мое состоянии и принялся терпеливо меня увещевать:

– Прошу тебя, вдохни поглубже, пока тебе не стало плохо. Есть много всего, что нам с тобой еще нужно проработать, но прежде всего – дыши, как я тебе учил, – я сделала, как мне велели: закрыла глаза и сделала десять глубоких вдохов. Только что я едва не корчилась в агонии, а тут все-таки смогла расслабиться и почувствовать себя хотя бы капельку лучше.

Поняв, что я успокоилась, доктор Аврелий произнес:

– Твой гнев обнадеживает.

– Разве? – переспросила я недоверчиво. Я бы не назвала свое сегодняшнее состояние обнадеживающим.

– Потому что ты эволюционируешь от уныния к гневу. Депрессия – это вообще-то пассивный гнев, и она мешает улучшению, потому что в таком состоянии все стопорится. Гнев же, напротив, активен. Он является движущей силой. Это не очень-то приятно и чревато нездоровыми проявлениями, но гнев означает движение, которое в итоге ведет к внутреннему росту.

Он помолчал, чтобы до меня дошло все сказанное. Когда не стало Прим, вместе с ней из меня ушла вся энергия и воля к жизни. Я могла бы умереть от своего уныния. Когда я думала о том, как пытали Пита или представляла себе его мертвым, я впадала в то же состоянии.

– Это иначе, верно? – прошептала я скорее самой себе, чем собеседнику.

– Что «это», Китнисс? Поделись, о чём ты думаешь, – осторожно попросил он.

– Пит не умер, – сказала я, и у меня что-то затеплилось в груди. Мне вспомнилась та трансляция из Капитолия, благодаря которой я впервые обнаружила, что он всё еще жив, цел и невредим. Я реагировала на его отъезд как будто бы он умер, хотя на самом деле это было совсем не так, даже если мое сознание и пыталось убедить меня в обратном. – Мы разговариваем с ним каждый день.

– И он к тебе вернется, Китнисс. Он очень старается, работает на пределе возможностей. Но дело ведь не только в нем. Ты тоже должна стараться. Пытайся преодолеть свой гнев и прийти к спокойствию и умиротворению. Твой гнев обнадеживает, но тебе нельзя за него держаться, потому что он отнимает сил столько же, сколько дает. Ты должна задаться целью и жить как независимая, полноценная личность.

– Я независима! – выпалила я, и гнев во мне вскипел с новой силой.

– Согласен, что ты способна на независимость в высокой степени. Давай-ка кое-что сделаем. Найдется у тебя поблизости карандаш и бумага?

Я невольно закатила глаза и вздохнула. Только не очередная писанина! А потом пересела за письменный стол.

– Пообещай, что будешь со мной предельно откровенна. А теперь закрой глаза и очисти сознание, – он сделал паузу, чтобы дать мне настроиться. – Я засеку время. За десять секунд мысленно представь саму себя. Сможешь?

– Да, доктор, я представляю себе как я выгляжу, – выдавила я раздраженно.

– Не просто как ты выглядишь. Нужно, чтобы ты подумала о том, какая ты как личность. Я дам тебе минутку, – он снова замолчал, а я помимо воли позволила мыслям о себе самой заполнить сознание. Я видела себя на разных этапах свой жизни и окинула мысленным взором каждую их этих Китнисс.

– Очень хорошо. А теперь, по моей команде: запиши за десять секунд все, что тебе приходит на ум, когда ты думаешь о себе самой. Не думай слишком много! Просто пиши, подчиняясь чутью. Понятно?

– Да.

– Отлично. Начинай.

Я нажала кнопку громкой связи и бешено застрочила по бумаге, не заботясь о форме и аккуратности, просто позволила какофонии в моей голове вылиться наружу. Я и правда не вдумывалась в то, что пишу. Ибо пребывала в том состоянии рассудка, которому меня обучили сеансы с Доктором Аврелием: я просто пассивно позволяла чувствам и мыслям скользить сквозь меня, не цепляясь за них. Я отнюдь не наслаждалась этим медитативным состоянием, так как обычно через мое сознание в такие моменты проносились мысли и события, которые мне не хотелось помнить, и сегодняшние не были исключением. И я все больше заводилась по мере того, как писала, все больше злилась, и слова превращались в проклятия в адрес моего мысленного образа.

Я потеряла счет времени. Даже не услышала, как Доктор Аврелий сказал, что десять секунд истекли, пока мой мозг не выбросил все на бумагу. Лишь тогда я подняла голову.

– Это было дольше, чем десять секунд, – сказала я Доктору Аврелию.

– Мне показалось, что ты работаешь продуктивно, и я не хотел тебя прерывать. А теперь посмотри на эти слова. А потом поделись ими со мной.

Я пробежала глазами по бумаге и совсем не удивилась тому, что я на ней увидела. Это была действительно я, сведенная к мешанине слов, лишенная своей телесной формы. Я превратилась в некую абстрактную идею, и она была ужасна.

– Пожалуйста прочти, если не возражаешь, – попросил Доктор Аврелий.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

Сестра

Убийца

Дочь

Изгой

Охотница

Злодейка

Невеста

Переродок

Смертница

Поджигательница

Монстр

Переродок

Предательница

Обманщица

Злодейка

Манипуляторша

Такая вот коллекция ругательств и оскорблений, особенно в конце, заставила меня раскраснеться от смущения, пока я это читала. К чести Доктора Аврелия, он не казался шокированным. Меня же этот опыт опрокинул вверх тормашками.

– Здесь наблюдается столько самобичевания, что я хотел бы обратиться…

– И в чем же смысл? – вскрикнула я, ныряя во тьму, клубившуюся у меня внутри. – какой смысл было даже пробовать? Люди погибли! Детей уничтожили! Невинные пострадали, а те, кто уцелел, сходят с ума! Стоит ли дергаться и вообще пытаться делать то, что мы делаем? – я ударилась в слезы, еще острее испытывая ненависть к себе, особенно за свою слабость. – Пит должен быть здесь! А не в какой-то там обитой войлоком клетушке, где ему нужно перемазать все пальчиковыми красками, из-за того, что его рассудок был поврежден. Прим должна быть жива! Финник должен играть со своим сынишкой! Зачем вообще вести этот разговор?

– Мы ведем этот разговор, потому что несмотря на все потери, и на проблемы Пита, это – самая важная вещь, какую ты можешь сделать. Выжить – нет, не просто выжить, жить счастливо – это твой священный долг перед теми, кого уже нет. Потому что так уж устроен наш вид. Потому что так ты отдаешь им дань уважения. Смерть заслужила право на почитание в виде нашего дальнейшего преуспеяния, – Доктор Аврелий замолчал, давая мне время все это обдумать. Я была истощена, моя бешеная вспышка испарилась, и я снова ощущала себя внутри пустой.

– Так, Китнисс, меня очень беспокоит твое к себе отношение. Скажи-ка мне, что ты чувствовала, когда Пит так обходился с тобой во время своих последних приступов?

От подобного вопроса я вспыхнула до корней волос. Пит был совершенно на себя не похож – он доминировал, был эгоистичен и опасен – и я не хотела делиться с доктором тем, что меня это возбуждало, что часть меня была уверена, что я вообще-то заслужила подобное обращение.

– Это сложно, – угрюмо буркнула я.

– Так скажи! Мне нравятся сложные проблемы, – сказал он, и я ясно себе представила его сидящим в кресле, и внимающим меня, соединив кончики пальцев.

Мне правда не хотелось это обсуждать. Хотя я бесконечно думала о той ночи, и все еще считала, что, но руководствовалась тогда лишь чистейшим желанием и эгоизмом. И если мне и было больно, то это все равно было прекрасно…

– Я это заслужила, – сказала я, чувствуя, что лицо и даже шея пылают румянцем. – Я наслаждалась этим, потому что заслужила то, что Пит сделал мне больно.

– Отчего же именно Пит? Отчего не я, не Хеймитч или какой-нибудь сапожник? Почему бы не позволить другим побивать тебя камнями? – серьезно спросил Доктор Аврелий.

– Оттого что он так много страдал из-за меня… – я задохнулась в конце этой фразы, и попыталась замаскировать это кашлем.

– И за какие конкретно его страдания ты несешь полную ответственность?

– За все! – с трудом выдохнула я. Мне было больно это говорить, я ощущала невыносимое стеснение в груди. – Его нога, и то, что нам пришлось отправиться на Игры во второй раз, гибель его семьи, Дистрикт Двенадцать, охмор… – я чувствовала, что приступ паники все-таки меня прихватил и едва могла дышать. – Я убила ее! Она мертва из-за меня! Я не смогла спасти её, не смогла…

– Китнисс! – я слышала, как он зовет меня по имени, и впервые за все время нашего знакомства в его голосе слышалась паника. Но меня уже несло, на меня разом навалились отъезд Пита, одиночество, депрессия – как будто свет вдруг сошелся клином, и я уже могла только голосить – по моей сестре, по Питу, по всем, кто погиб из-за меня. Я была совсем одна, не считая моего врача, который был всего лишь испуганным голосом, доносящимся из телефонной трубки. Наверное, мне следовало гордиться собой, что я в итоге добилась того, что с него слетела всегдашняя профессиональная невозмутимость, и что он был теперь в смятении. Но я сама никак не могла вздохнуть, меня скрутило от боли. Невыносимой боли в голове, в сердце, в душе. И Пита не оказалось рядом, чтобы меня успокоить.

– Китнисс! – снова позвал он, а я уже стояла на коленях, склонившись головой до самой земли и все ждала, когда же сведенные спазмом легкие отпустит. Я судорожно пыталась вдохнуть, но воздуха мне остро недоставало. Я слышал, как кто-то из невероятного далека выкрикивает моя имя, но это уже был больше не мой лечащий врач. Этот голос разбивал мое измученное сердце, и я задохнулась от слез.

– Китнисс… – сказал он мягко, и я была уже совсем не в нашем кабинете. Я оказалась в том жутком, выжженном дотла месте, где оживали мои худшие кошмары.

Я оказалась в лесу, и было это еще до того, как прах умерших в огне Двенадцатого был погребен на Луговине. Голос, который я слышала, принадлежал моему отцу, и он пел что-то знакомое мне с малых лет. Он пел, а моя грудь рвалась и горела, хотя это пламя больше не имело надо мной власти. Меня больше не волновала боль. Какое значение она имела, когда мне приходилось жить с огнем в крови? Когда я уже обратилась в огненного переродка, парящего в эпицентре целого океана пламени? Его призывы стали музыкой, которая меня объяла, не разрушая, но даря мне покой. Я ощущала себя словно в коконе, в полнейшей безопасности, о которой позабыла со дня его смерти. Даже Пит не мог дать мне настолько безусловной защиты, это было древнее как мир связующее звено между отцами и их детьми. И я вдруг полностью сдалась. Перестала бороться и последовала за звуком его голоса в лесные дебри, куда он меня звал.

***

С трудом разомкнув веки, я натолкнулась на самый теплый карий взгляд, какой мне доводилось видеть. Это напомнило мне о глупой печенке, которую отец пел мне в раннем детстве:

Помнишь, как с тобой мы запевали

Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да

Вот так, вот так

Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да

Лад и да.

Кареглазая девчонка

Порой он подправлял слова, и девчонка становилась то сероглазой, то голубоглазой – в зависимости от того, пел ли он эту песенку мне или…

Я часто заморгала, пытаясь припомнить, что случилось и унять бешено стучащее сердце. На меня озабоченно глядела сверху-вниз Доктор Агулар. Под спину мне подложили мягкую подушку, и я увидела, что я у себя дома.

– Ты в порядке? – спросила она негромко, убирая у меня со лба спутанные пряди волос.

– Думаю, да, – ответила я, хотя шею и грудь саднило так, как будто на меня недавно приземлялся гигантский валун. Я попыталась приподняться, но она зашикала на меня и осторожно уложила обратно.

– Полежи пока. Тебе надо немного отдохнуть.

Она порылась в раскрытом на полу врачебном чемоданчике, и, достав оттуда крохотный фонарик, посветила мне им прямо в глаза. Удовлетворившись тем, что она там увидела, она присела на корточки и настрочила в своем блокноте записку.

– Что со мной произошло? – спросила я сухим и напряженным голосом.

– Ты стала задыхаться и потеряла сознание. Доктор Аврелий только что мне позвонил, чтобы я проверила, как ты, – Доктор Агулар усмехнулась. – Ты крепко его напугала. Вряд ли он скоро такое позабудет, – осторожно присев рядом со мной на диван, она проверила мой пульс. – Он будет счастлив узнать, что сотрясения мозга у тебя все-таки нет.

От моей прежней пылающей ярости теперь остались лишь едва тлеющие угли меланхолии. Я снова медленно впадала в оцепенение, и груз несчастий уже опять невыносимо давил на мои плечи. И хоть я ничего и не делала, но была измотана до крайности, так что могла, казалось мне, проспать теперь неделю. Воспоминание об отце, о его дивном голосе, который пел мне, снова заставило меня разрыдаться. Уткнувшись лицом в подушку, я предалась слезам, пока подушка не намокла почти насквозь. Мне не хотелось, чтобы Доктор Агулар видела, как я страдаю, но и сдерживаться больше не оставалось сил.

– Ох, эй, все нормально… – сказала Доктор Агулар мягко, растирая мне предплечье в том месте, где из-под рукава футболки была видна голая кожа. Потом она взяла другую мою руку и проделала то же самое и с ней, а заодно размяла углубления между пальцев, осторожно разгоняя мне кровь. При иных обстоятельствах подобное прикосновение показалось бы мне нарушением моего личного пространства, но сейчас оно смогло меня успокоить, и уже через несколько минут я пришла в себя и перестала плакать. Когда это случилось, я наконец повернулась к ней, испытывая ужасное смущение.

– Простите, – выдавила я.

– Не стоит, – она улыбнулась, и я впервые ощутила, что за ее внешним спокойствием кроется настоящая буря, которую скрывали внимательный взгляд и симпатичное личико, как будто ощутила внезапный порыв ветра. И это так не вязалось с ее всегдашней сдержанностью, что заставило меня еще раз взглянуть на нее.

– Нелегкое время, Китнисс. Я бываю у стольких людей: у них вроде как простуда, или проблемы с желудком, или бесконечные боли в сердце, кто-то страдает головокружениями и обмороками. Я вижу разные симптомы, но все они вызваны одной и тоже хворью, – она печально покачала головой. – Не извиняйся за то, что больше уже не можешь этого выносить. Все это переживают. Все мы скорбим, и это еще долго будет продолжаться, если вообще когда-нибудь закончится.

– Не выношу одиночества, – прошептала я, словно раскрывая грязный секрет.

Доктор Агулар подняла глаза к потолку и глубоко вдохнула.

– Я тоже его не выношу. В Тринадцатом все время кто-то был поблизости. Там человек никогда не оставался наедине с собой, разве что ночью, и то рядом была семья. Когда же я приехала в Двенадцатый, первое, с чем мне пришлось свыкнуться – подолгу быть одной, – Доктор Агулар одарила меня грустной улыбкой. – Мой сын в Четвертом, помогает его отстраивать. Он ненамного старше тебя. Я понимаю, отчего он выбрал это – мы должны делать то, что считаем нужным, как бы тяжелы ни были наши потери. Это и мне дает силы жить дальше, помогать людям, чтобы они хотя бы немного пришли в себя. После дня такой работы идешь домой уже не такой опустошенной. Ты меня понимаешь?

И вдруг меня пронзила внезапная мысль и я не смогла сдержать вопрос:

– Ваш муж погиб, так?

Доктор кивнула.

– При осаде Ореха. Умер мгновенно, как мне сказали. А меня туда не посылали.

Я вспомнила о Пите, о том, как он пропал на арене, и как я считала его мертвым, когда только попала в тринадцатый, и как это меня убивало.

– Как вы…? – начала я, но осеклась.

– Пережила это? – она сделала глубокий вдох, чтобы сдержать бурю, которая, видно, бушевала где-то в глубине. – Это невозможно пережить. Не сразу. Ты вдруг решаешь радикально все изменить, например, как в моем случае, поехать добровольцев в Дистрикт, в котором – ты точно знаешь – в тебе нуждаются, и попытаться справиться с этим. Я не забыла, но ощущение, что я каждый день чуть-чуть делаю жизнь других людей лучше, помогает справиться с тоской. А как еще. Мы нужны друг другу, – она осторожно опустила мою руку на диван. – Это слишком тяжелое бремя для любого человека, чтобы нести его в одиночку. Так что и не пытайся, – Она улыбнулась, и буря внезапно улеглась, возможно, для того, чтобы снова разбушеваться позже, когда она останется наедине с собой.

– Спасибо, – сказала я искренне.

– Это тебе спасибо за то, что мы смогли поговорить. Теперь мне снова лучше. Я должна позвонить Доктору Аврелию и сообщить, что тебе полегчало. А то он наверняка места себе не находит от беспокойства.

– Я не хотела всего этого, – выпалила я невпопад. Я говорила о Докторе Аврелии. После всей той эмоциональной встряски, которую я перенесла по его милости, я не особенно тепло о нем думала, но следовало признать, что свою работу он все же сделал. Было бы несправедливо на него за это злиться.

Пока врачи говорили между собой по телефону, я теребила жемчужину на своем помолвочном кольце. По крайней мере, Пит был жив. Его здесь не было, но он был жив. И если вдуматься, то некогда это было самым большим, на что я вообще могла надеяться. И вдруг я так сильно по нему затосковала, что у меня даже заломило все тело. Я не могла выносить все это в одиночку. Больше не могла. Но я отбросила опасные мысли, которые роились у меня в голове. Однажды он вернется домой, и мне вовсе не хотелось, чтобы он столкнулся с последствиями моих черных дум.

Я медленно села и посмотрела в окно. День был еще далеко не окончен, и я вдруг стала мысленно составлять длинющий список дел. Не будь Пит сейчас в Капитолии, мы оба были бы с ним заняты по горло. Мы бы занимались садом. Вычищали дом после зимы. Пора было убрать подальше теплую одежду. Еще была пекарня и приют. У меня тут же перехватило дыхание от того, как много всего нужно было сделать. Когда Доктор Агулар складывала свой чемоданчик, ее глаза блеснули.

– Вижу, кое-кому же получше? – сказала она, когда я провожала ее до двери.

Я лишь кивнула.

– Немного, спасибо.

Она не могла скрыть усмешки.

– Только не перестарайся. И позвони мне, если почувствуешь приближение приступа, ладно? Скоро тебе позвонит Доктор Аврелий, а я появлюсь завтра.

– Хорошо, – ответила я, прикрывая за ней дверь и ощущая, как легкие наполнились благоуханным вечерним воздухом. Отправившись на кухню, я выудила из морозилки кусок мяса, положила его размораживаться в миску с водой, сама же вернулась к телефону и набрала номер Эффи.

– Привет. Я тут затеяла мясное рагу. Что ты собиралась делать сегодня вечером?

***

Голос Пита в телефонной трубке, теплый и выразительный, рассказывал мне сказку. Он брал книги в больничной библиотеке, чтобы скоротать время по вечерам, и я умолила его почитать мне вслух. Тем более что самой мне нынче не хватало усидчивости, чтобы с головой погрузиться в чтение. Со временем это превратилось у нас в ежевечерний ритуал, он уже много чего успел мне прочесть. Звук его голоса успокаивал. Лежа на его подушке, я вся обращалась в слух, а он душевно и четко выговаривал каждое слово, каждое предложение.