Текст книги "A and B, или Как приручить Мародеров (СИ)"
Автор книги: Merenili
Жанры:
Фанфик
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 57 страниц)
Так они и расстались с ней. Две львицы, готовые драться за родных до последней капли крови. Две львицы, не сумевшие защитить свою территорию. Две львицы, способные на любые жертвы, только бы вернуть покой людям, которые были им дороги.
Жаль, что больше они никогда не встретятся.
*
Вечером Мальсибер пришел вновь.
Он снял пиджак, расстегнул две верхних пуговицы рубашки, и стал практически неотразим. Эмили смотрела на него и не могла вспомнить, видела ли она хоть раз в своей жизни что-то более уродливое. Мальсибер же, похоже, расценил ее взгляд, как немой восторг.
– Ты ничего не ела, – с ноткой обеспокоенности сказал он, качнув головой в сторону подноса. Он не понимал или не помнил, что Эмили едва ли могла шевелиться. – Но это нормально. Так происходит всегда.
«Здесь только одна статуя. Куда ты дел остальных?» – хотелось спросить Эмили. Но что-то в ней надломилось, и она поняла – этому ублюдку она не скажет ни одного чертового слова. Не шевельнется, не дрогнет, ничем не выкажет своего ужаса.
– Помнишь, как попала сюда? – Мальсибер опустился на пушистый, карминного цвета ковер, и подвернул под себя ноги.
У него были белоснежные и, кажется, даже глаженные носки. Эмили не могла представить себе ни одного нормального человека, который бы расхаживал по собственному дому в глаженных белых носках. Это было все равно что обряжаться в нарядное платье для того, чтобы почистить зубы.
– Конечно, ты не помнишь… – Мальсибер огорченно вздохнул. – Нам пришлось использовать сильный дурман, чтобы одурачить твоего оборотня. Та доза, что всего-то отбила ему нюх, свалила тебя за какие-то несколько секунд. Ты уж прости за такую грубую работу.
Мальсибер развел руками, и его перстень с антрацитом на безымянном пальце зло сверкнул в пламени свечей.
– А ты помнишь, как все начиналось? Ты, я, Люциус… Нам было чудно вместе, мы развлекались. Жаль, что одна невинная шутка… – Мальсибер вздохнул и удрученно покачал головой.
Эмили не позволила себе лишнего вздоха. Она поняла, что сейчас начнется и не собиралась сдаваться так просто.
– Люциус хотел поразвлечься, поиграть в живую охоту… он всегда был слишком робким, слишком щепетильным. Эйвери вечно шлялся за нами, умасленный, весь в своем геле для волос. И я думал, что ему-то духу точно не хватит, но он все равно с нами пошел. Еще Нотт, и Розье конечно же… – Мальсибер начал загибать пальцы. – Может быть, был кто-то еще, но они отстали. Видишь ли, если бы только Малфой нашел тебя первым, мы бы чуть-чуть подурачились. Но вот если бы я… – Мальсибер вздохнул, и Эмили с отвращением поняла, что он возбуждается от собственного рассказа. – Если бы я… О! Как сладко стонут, как пищат эти маленькие грязнокровки, стоит настоящему волшебнику отловить их в свою ловушку. Как извиваются они, пытаясь выбраться оттуда, как они визжат и дергаются, и начинают молить… Ты будешь молить меня, Эмили?
Мальсибер никогда, не единого раза за всю свою жалкую никчемную жизнь не называл ее по имени, и когда он наконец сделал это, Эмили показалось, будто теперь ее имя осквернено навеки.
– Что за зелье ты варишь, цыпленок? – вкрадчиво спросил он.
Эмили вскинулась, застанутая врасплох неожиданной сменой темы. Мальсибер безотрывно смотрел на нее, с интересом наблюдая за реакцией. Он был не просто психом. Он был расчетливым и очень умным психом.
– Такие компоненты… Все и ничего, – Мальсибер расслабился, увел взгляд к потолку и потер пальцем подбородок. – Если взять определенную часть, можно сварить из них обыкновенное снотворное или смертельный яд. Но вот если смешать их все… ума не приложу, что может получиться. Кажется, талант зельевара тем выше, чем меньше чистой крови в жилах, а?
Мальсибер довольно рассмеялся собственной шутке и проворно вскочил на ноги. Он смотрел на Эмили сверху вниз, наклонив голову вбок, словно какая-то птичка, и всего через мгновение взвился в воздух.
– Чего ты недоговариваешь мне, сука?! Что ты скрываешь?! ГОВОРИ, ШВАЛЬ!
Он кричал, бесновался, и если б только не остатки Империо, Эмили бы уже попыталась броситься прочь. И ничего хорошего из этого бы не вышло.
– Решила поиграть в молчанку, да? – он начал повсюду швырять предметы, и они врезались в мягкие стены и отскакивали с обиженным приглушенным стуком. Теперь она поняла, для чего эта комната так старательно была обита войлоком. – Думаешь, раз мы ровесники, раз когда-то были на одном факультете, можно так поступать с Энтони Мальсибером?! Водить его за нос?!
Он бросался ножами, чашами, тяжелыми медными тарелками и серебряными кубками, рвал со стен гобелены, топтал ногами ковер, заливался яростными слезами, до крови растерзав губы и разбив кулаки о стол.
Она знала, что он делает это напоказ, ради представления, спектакля, но легче от этого не становилось.
На двадцатой минуте, когда Эмили уже начала сбиваться со счета, Мальсибер замер с поднятым в руке золотым кувшином, крепко сжал губы и медленно повернул голову к Эмили.
Он улыбался, и кровь размазалась у него по лицу. Он ждал, когда она не выдержит, но Эмили молчала, и не было ничего, что заставило бы ее заговорить. По крайней мере, сегодня.
Мальсибер усмехнулся, отбросил в сторону кувшин и облизал губы.
– Ты держишься неплохо. Даже заводишь меня, – он сложил руки на груди. – Но ты не первая и даже не десятая в этом подвале. Здесь побывало много крепких малышек, и каждая из них рано или поздно ломалась. Рано или поздно, Паркер, я получу твою душу. Просто верь мне, это может быть даже приятно.
*
Малфой-мэнор
Элизе было плохо. Очень.
Она видела призраков рядом с собой, слышала их тихие тоскливые голоса, вой и плач, чувствовала, как кто-то касается ее рук осторожными ледяными прикосновениями, смеется и рыдает над ухом и тянет ее, постоянно тянет ее куда-то…
Элизе было жарко, и ей хотелось разбежаться прямо по длинному мраморному коридору и прыгнуть в ледяное озеро под ее балконом. А потом ей становилось холодно, и через мгновение она находила себя возле туалетного столика с разожженной свечой, над которой дрожала ее рука, и по комнате плыл сладкий запах паленой кожи…
Она сходила с ума.
Ее тело сходило с ума.
Голоса в голове сходили с ума.
И мать… Она приходила все чаще, садилась рядом на широкой разобранной постели, брала ее руку в свои теплые мягкие ладони и нежно водила пальцем по выступающим жилкам.
В один из таких диких, переполненных отчаянием и безумием вечеров, Элиза поняла, что готова пить чертово зелье вместо обеда и ужина, только бы видеть маму чаще.
Смотреть, как та улыбается своими аккуратными губами; как собираются морщинки на ее лице вокруг глаз, губ и на лбу, стоит ей лишь тепло подмигнуть дочери; любоваться ее ссутулившейся, состаренной фигуркой, закутанной в любимую серую шаль…
Мама угасла так быстро и умерла так нелепо, что Элиза запомнила лишь эту идиотскую серую шаль, в которую она кутала плечи, когда ее вновь и вновь настигал озноб.
Элиза попрощалась с ней перед отъездом в Хогвартс, тщательно делая вид, что верит словам отца о скором выздоровлении мамы. Она улыбалась ей и улыбалась, пока у нее не начинали неметь губы и скулы, рассказывала веселые истории про школу задорным голосом, в большинстве своем выдуманные, и упорно смотрела в сторону, когда в глазах матери проскальзывали теплые растроганные слезинки.
Когда Элиза стояла на перроне перед пыхтящим лакированным ярко-алым Хогвартс-Экспрессом, она знала, что больше не увидит свою мать.
Она хотела остаться, даже заикнулась об этом отцу, но он так лживо и широко улыбнулся, замахал руками и начал уверять ее, что беспокоиться не о чем, что Элиза проглотила последующие слова и лишь молча кивнула. Она жаждала быть с мамой до конца, она хотела держать ее за руку, только бы она улыбалась до последней минуты, только бы не уходила в одиночестве, но понимала, какое это для той испытание – из последних сил делать вид, что все хорошо.
Может быть, она бы и призналась Элизе честно, но отец ей не позволил. Он не хотел расстраивать дочь.
Письмо пришло всего лишь через неделю после начала занятий.
«Эрмина… все».
И больше ничего. Ни соболезнований, ни утешающих слов, ни просьб приехать домой.
Одна жалкая строчка, в которой даже не было слова «мама», лишь скупое и такое чужое имя, которая мать ненавидела и просила называть ее просто Эри.
– Все будет хорошо, клубочек, – тихо сказала мама, пожимая ладонь Элизы. – Веришь?
Она казалась рассыпчатой, готовой распасться на песчинки в свете редких свечей, удерживаемая здесь лишь одним сознанием Элизы.
– Я поправлюсь, веришь, клубочек?
«Не верю, мама».
– Конечно, мама…
В комнату постучали, и призрак Эрмины, улыбнувшись как-то неловко и испуганно, растаял в сумраке комнаты.
– Элиза? – приглушенный голос Эрики раздался с другой стороны двери. – Тебе пришло письмо от какого-то… – она пошуршала конвертом. – …Питера. Твоя сова билась в окно целый час, но ты ее не пустила, и она прилетела ко мне, так что… – Эрика постояла под дверью, надеясь хоть на какую-то реакцию. – Все хорошо, Лиз?.. Впрочем, ладно… я оставлю под дверью. Не забудь, дорогая.
Эрика сейчас была похожа на маму в ее последние дни. Она усыхала на глазах, робко улыбаясь своей племяннице, сыну и его невестке. Иногда подолгу смотрела в огонь, так, что даже вязание выпадало у нее из рук. Она все чаще набрасывала на плечи молочно-белую пуховую шаль с золотистыми прожилками, все реже надевала нарядные платья, превращаясь из изысканной аристократки в состаренную горем старушку.
Что бы ни думал Люциус, Элиза не смогла бы причинить тетушке вред.
Не сейчас, когда она была так похожа на свою сестру, Эрмину.
Иногда, когда очередной приступ схлынивал, и Элизе почти казалось, что она справилась со своим проклятием, она спускалась в гостиную к Эрике и по нескольку минут стояла подле нее, незаметная и тихая. Пока Эрика не поднимала головы от спиц и пряжи, Элиза могла представлять на ее месте свою мать.
Они были очень похожи и по характеру чем-то напоминали ей братьев Блэков.
Эрика, как и Регулус, была типичной любимицей в семье, получала все самое лучшее, оставалась в общем-то неплохим человеком, но слишком мягким, разбалованным и несамостоятельным.
Эрмина, как и Сириус, пошла против родительской воли, что было сделать совсем нелегко, и до конца своих дней спрашивала себя – а насколько ли правильно я поступила? Она не сомневалась в своем решении по-настоящему, но когда отказываешься от родной семьи, ни в чем нельзя быть уверенным. В том числе, и в собственном рассудке.
Элиза скосила глаза вбок, на серо-белую стену, по которой змеились тени и тонко вспыхивала позолота, глубоко вздохнула и, опираясь руками на матрас, приподнялась на кровати.
Все же здесь было очень жарко и душно, пахло потом и болезнью. Элиза очень хорошо знала, как пахнет болезнь.
Этот грязный, удушливый запах, вмиг пропитывающий комнату вплоть до самых стен, от которого никак не избавиться и ничем его не вывести. Он разъедает ноздри и вызывает желание бежать прочь. Те, кто однажды прочувствовал его на своей шкуре, никогда не захочется в этот мир. В мир умирающих.
Элиза, спотыкаясь и чуть не упав на белый паркетный пол, добрела до двери и обессиленно сползла вниз прямо у порожка.
Письмо – свежий хрустящий конверт – лежало тут же, чуть просунутое под дверью, и на нем неровным почерком Питера было обозначено имя Элизы. Элизы Киллбрук.
Элизу разобрал смех.
Она тряслась, держа в руках этот злополучный конверт, и беззвучно смеялась, обнажив зубы и розовые десны. Пальцы были мокрыми от пота, и чернила тут же начали размазываться, превращая ее маггловское имя в одно большую отвратительную кляксу.
Если бы только так можно было поступить со своей жизнью.
Просто превратить ее в кляксу, сделать ее черной кашицей, чтобы не пришлось смотреть в глаза тем, кого ты предаешь.
Элиза предавала не из-за страха, а оттого страха и не испытывала. Только омерзение. К себе, к миру, к проклятому обществу, которое никак – ну никак! – не может жить без чертовой войны. Но она хотела быть на стороне победителя, она хотела быть с теми, кто убивает, а не с теми, кого будут убивать.
«…Я беспокоюсь, Лиз. Ты совсем ничего не написала мне за прошедшие четыре дня. С твоим отцом все в порядке? Или он снова пьет? Черт, я не знаю, как описать все, что случилось тут, со мной, с нами – с Мародерами. Оттого все так сумбурно получается.
Просто помнишь – ты же магглорожденная? Будь осторожнее, пожалуйста. Случилось кое-что страшное… Эмили пропала.
Они с Ремусом были в Косом Переулке и… я не знаю, что еще сказать. Мы думаем, это проделки Малфоя. Как бы мне хотелось ошибиться. Но, черт, ты и сама всегда говоришь – если ты отчаянно хочешь оказаться неправым, это значит, что ты полностью и бесповоротно прав.
Мы будем искать ее, искать сами, без мракоборцев. Просто хотел сказать… попросить… Напиши мне, как только прочтешь? Я не вынесу, если ты… если мы… Ремус так волнуется, Лиз! Я не представляю себя на его месте. Мне кажется, я бы сошел с ума, если бы ты…
Напиши мне. Пожалуйста».
Строчки плавали у Элизы перед глазами и это «Лиз!» стучало в ее голове, словно пружинистый мячик.
Лиз. Лиз. Лиз.
Мерлин, она не могла сказать, что любила Питера, но она и не могла быть равнодушной к тому, кому было настолько не наплевать на ее жизнь.
Ответ получился сухим, корявым, и бумага вся размякла от влажного жаркого воздуха, заполнявшего комнату. Но это было все, на что хватило ее сил.
Она написала понизу пергамента, прямо под неровными взволнованными строчками:
«Не могу сказать, что я в порядке, Пит. Отец пьет все больше и мне кажется, он совсем утратил связь с реальностью. Но я держусь, и магия при мне. Я буду осторожна. Целую».
В конце концов, она не соврала.
Она не была в порядке, отец постепенно спивался, все чаще путая дочь с умершей женой, и Элиза действительно собиралась быть осторожнее. Только все это происходило в том далеком мире, от которого Элиза отказалась и теперь уходила из него осторожными упорными шажками.
Она запечатала конверт вялым взмахом палочки, уставилась в окно, вместо которого сейчас были видны лишь плотные белые шторы, и с горечью вздохнула. Совятня находилась в отдельной пристройке, и у Элизы совсем не было сил, чтобы до нее добраться, но…
Нельзя медлить с ответом.
Если Питер переволнуется и начнет совершать идиотские поступки, он может приехать к ней домой, обнаружить, что ее там нет и начать что-то подозревать.
Нельзя выпускать ситуацию из-под контроля.
Элиза медленно поднялась, практически взбираясь вверх по двери, перебирая руками, и замерла, уткнувшись лбом в теплое крашеное дерево.
Как и всегда, когда интересы ситуации вставали поверх ее собственных, она ощущала этот странный, болезненный прилив сил. Словно кто-то свыше одалживал их ей взамен на верную службу, все больше и больше увеличивая счет.
Элиза вздохнула вновь, крепко сжала губы, сдерживая позывы тошноты, оправила юбки и, сжав в руке письмо, аккуратно приоткрыла дверь. Свечи в комнате заметались, тени заплясали еще более зловеще, стремясь вырваться в коридор, и в комнату потянуло прохладой.
Элиза шла почти что наощупь, щурясь от слишком ярких сейчас свечей в канделябрах, которые словно большие гроздья света были развешаны повсюду. Ковры надежно глушили шаги, но Элиза знала, что это не спасет ее от Люциуса, который взял привычку появляться в покоях матери в самое неожиданное время, да еще и с завидной частотой. Иногда вместо него сюда осторожно прокрадывалась Нарцисса, не совсем уверенная в праве здесь находиться. Они неизменно сталкивались с Элизой в коридоре, глядели друг на друга с настороженными улыбками и проходили мимо, лишь коротко кивая, будто малознакомые дамы на светском рауте.
Люциус на Элизу демонстративно не смотрел, а в те моменты, когда она мельком ловила на себе его взгляд, ее насквозь пробирало от ледяного презрения и этой злобной непримиримой ненависти, похожей на клыкастое чудовище, сидящее на показательно хлипкой цепи.
Он наблюдал за ней, почти не пытаясь скрывать этого, и Элиза все никак не могла понять, чего он ждет? Что за ошибку она допустила в своем поведении? Или он догадывается о зелье?..
Ночь была свежа, тяжелый ливень закончился с час назад, и все вокруг дышало покоем. Небо черным полотном распростерлось над головой, звезды будто бы замазали краской, и только вдали виднелась смазанная граница грозного Уилтширского леса.
Совятня находилась в дивной пристройке из белого и розового камня с узкими бойницами и витой лестницей, опоясывавшей башенку по всей высоте. Темно-зеленый жесткий плющ вился по стенам, и изредка в нем распускались белые с ядовито-желтой серединкой цветы. У подножья башни росли пышные кусты разноцветных гортензий, сейчас склонившие листья и головки цветов под весом тяжелых капель.
Элиза сама не знала, как добралась до вершины башни. Голова все время кружилась. И если в одну минуту она ощущала небывалую легкость, то в следующую ночь обрушивалась на нее всей силой своих кошмаров, не давая от страха дышать и даже шевелиться.
– Все в порядке, мисс? – из темноты раздался вкрадчивый, вежливый голос.
Элиза тотчас поджала губы, обернулась на источник звука и, чуть склонив голову, ровно ответила:
– Мне чуть нездоровится, сэр, но волноваться не о чем.
Мужчина выступил из густой тени, и Элиза с присущим ей любопытством впилась глазами в грубое скуластое лицо. Он был еще молод, но уже сейчас в нем проступали пугающие звериные черты, выдающие в своем владельце стремление подчинять и карать.
Присутствие постороннего в Малфой-мэноре не было неожиданностью. До смерти Абраксаса здесь был штаб Пожирателей, но после того, как министерские проверки участились, и Абраксас в виду своей смерти уже не мог покрывать сторонников, штаб перенесли на площадь Гриммо. Но некоторые Пожиратели время от времени появлялись в резиденции Малфоев и подолгу заседали с Люциусом в его кабинете, после чего исчезали в ночи, а Малфой еще с час бродил по дому с осунувшимся лицом и литрами пил бренди.
– Эрнест Яксли, – сообщил незнакомец, и в его ясных светло-голубых глазах скользнула усмешка. – А вы?..
– Мисс… Элиза Кил… Як…сли, – Элиза глубоко вздохнула и виновато улыбнулась. – Элиза Яксли.
Голос и взгляд этого человека пробрал ее до костей, но вспыхнувшая в ней болезненная радость от встречи с родственником, перекрыла все прочие чувства. Ведь это был один из тех, кого она так долго и упорно искала, и кого ее мать так отчаянно пыталась удержать подальше от дочери.
– Я знаю, – Эрнест улыбнулся вновь. Он был в пальто, застегнутом до последней пуговички и со впечатавшимся под горло воротником. Сероватая кожа натянулась на скулах, на высоком лбе и массивном, выступающем подбородке. Он смотрел на Элизу, как домашние коты смотрят на живых мышей, пожалованных им от хозяев в качестве развлечения.
– Вот как, – только и произнесла Элиза.
Оно вновь помолчали, с показательно сухим любопытством разглядывая друг друга.
– Что же вы не объявились в нашем родовом поместье? – спросил Эрнест. – Мой отец – ваш дед – был бы немало рад, узнав о том, что вы существуете.
– Вы так считаете? – Элиза приняла игру. – Пожалуй, вы правы. Но мне не хочется оказаться на его пыточном столе, на коем он ставит эксперименты над людьми.
– О! Это лишь маленькое хобби, Элиза. Отец исследует человеческое тело, надеясь обнаружить новые пути лечения некоторых… болезней.
– Так он целитель? – Элиза едко улыбнулась. – Что же, он препарирует грязнокровок или полукровок тоже?
Эрнест усмехнулся, нехорошо сощурив свои блеклые глаза.
– Вам претит мысль об этом?
– Что вы! – Элиза растянула губы, и ее глаза сузились, как глаза лесной кошки перед атакой на ничего неподозревающую горную козочку. – Просто не ожидала, что мой дедушка так жаждет исцелять грязнокровок от их болезней.
Повисла тишина.
– Что? – лицо Эрнеста одеревенело, и весь лоск тут же сошел с него, оголив и без того резкие животные черты.
Элиза посмаковала момент и, когда ноздри Эрнеста начали раздуваться, беззаботно произнесла:
– Раз дедушка исследует тела грязнокровок, значит, он желает найти пути исцеления этих бедных существ. Не может же он, в самом деле, полагать, что лечение, которое подойдет грязнокровке, подойдет и чистокровному?
Эрнест смотрел на Элизу стремительно светлеющими изумленными глазами, и в них появлялось что-то, чего никак нельзя было ожидать от такого человека. Восхищение.
– Вы бы понравились отцу, – шипяще произнес он, не в силах справиться с накатившим на него возбуждением. – Черт побери, вы – действительно Яксли!
Элиза не знала, радоваться ей или нет такой искренней похвале от такого страшного человека, так что она решила лишь скромно склонить голову, как всегда делала Нарцисса, принимая комплименты от людей, которых уважала не более, чем ядовитых жуков.
– Я – полукровка, – мягко «напомнила» Элиза, чувствуя, что ходит по очень и очень тонкой грани. И что этот человек без малейших сомнений способен перерезать ей горло просто из прихоти. – И я полагаю, что ни мой дед, ни моя бабка не примут меня в семью, даже если я уничтожу всех грязнокровок на свете.
Эрнест лишь пожал плечами, делая вперед крохотный шажок. На его лакированных туфлях блеснули отсветы факелов.
– Вы удивительно хорошо знаете представителей своей крови, при том что ни разу с ними не встречались. Ваша проницательность заслуживает уважения, – Эрнест приложил руки в черных кожаных перчатках к груди и склонился в легком поклоне. – Но лично я буду счастлив продолжить с вами знакомство. Я прекрасно наслышан о ваших достижениях.
Он протянул руку к Элизе, и та машинально протянула свою в ответ. Эрнест склонился, запечатлев холодными жесткими губами поцелуй на ее нежной девичей коже, улыбнулся вновь и покинул совятню стремительным твердым шагом.
Элиза стояла, с ног до головы облитая жирным оранжевым светом факела, неподвижно глядя во тьму перед собой и чувствуя дикое счастливое возбуждение.
Этот человек… ее дядя, вызывающий лишь ужас и смятение каждым своим словом, ответил на все ее вопросы разом, даже не задумавшись.
Она – Яксли.
Она действует правильно. Действует так, как поступил бы каждый в ее семье.
Она – Яксли!
Ее пальцы сжались, а вместе с ними и письмо Питера, чье имя на конверте тоже превратилось в одну большую кляксу. Какая, собственно, разница, что подумает Питер, если она не ответит?
Ведь теперь Элиза нашла свою настоящую семью.
Она не глядя сунула конверт в клюв сонной недоумевающей сове и мягким шагом покинула совятню. Проклятие больше не трогало ее, в тенях на стенах не было ничего зловещего, она не чувствовала жара или холода. Она стала свободна.
Она Яксли, и больше нет нужды в этом сомневаться.
*
Эмили плохо понимала, сколько прошло времени.
Однажды, когда Беата торжественно вручила ей раскуренный косяк и Эмили пару раз затянулась, у нее было похожее ощущение. Ощущение бесконечности времени, когда за одну земную минуту ты проживаешь целый век и никак не можешь понять, отчего стрелки на часах стали такими неповоротливыми.
Сейчас Эмили казалось, что время остановилось навсегда. И единственное, что хоть сколько-то подгоняло его вперед, являлось к Эмили в облике напомаженного молодого человека с красивыми губами, глубокими глазами и беленой кожей.
В облике Энтони Мальсибера.
Он приходил часто, без предупреждения, с неизменной улыбкой на холеном лице.
Мальсибер был отличителен той слащавой намазанной красотой, какую так любят девочки-младшекурсницы, а парни лишь плюются и свистят вслед. Было сложно представить или хотя бы поверить, что под этим мягкими разглаженными чертами кроется настолько мерзкий, сгнивший изнутри… человек?
– Как твои дела, Эмили? – Мальсибер опустился на ковер перед ней, скрещивая ноги и чинно опуская ладони на колени, будто собрался медитировать.
Эмили молчала. Она, черт побери, дала себе слово молчать и она его сдержит.
– Ты пойми, Эмили, – Мальсибер грустно-грустно вздохнул. – Мне просто нужно знать то, что знаешь ты. Низменные удовольствия вроде секса или пыток лишь мелкая услада по сравнению с той властью, что может дать нам знание. Вот к примеру… Люциус так страстно желает тебя видеть. Должна быть причина, неправда ли?
Мальсибер начал раскачиваться справа налево, полуприкрыв глаза.
– Маленькая-маленькая Эмили… Мы найдем тебя, мы отыщем, мы настигнем. Маленькая-маленькая Эмили… Совсем одна в темном-темном лесу, и тебе нет спасения, когда целая стая идет по следу твоему, когда волки скалят зубы, когда волки чуют запах, когда они так близко, а ты так боишься…
Он вспоминал далекую ночь на третьем курсе. Он без запинки повторил те слова, что врезались Эмили в память, произнес их так, будто не было всех этих четырех лет, будто все случилось только вчера.
Мурлыканье Мальсибера стало тише и постепенно сошло на нет. Эмили видела перед собой лишь тугие черные ветви, вздутые корни и белую луну, которая закрывала собой весь мир. То, что Мальсибер прекратил напевать и смолк, она заметила не сразу и чуть не вскрикнула, почти врезавшись в его насмешливый злой взгляд.
Он сидел, склонив голову и с явным удовольствием пил с ее лица страх.
– Мы отдали твой листочек с рецептами Северусу, – очень тихо сказал Мальсибер. – И малыш Северус разберется. Конечно же, в это время Малфой будет разбираться с тобой лично. Ну а после… после мы повеселимся.
Мысль о том, что Северус может быть причастен ко всему этому, проникла Эмили в самый мозг и принялась остервенело грызть последние хлипкие опоры ее разума. Представить себе, чтобы давний друг детства мог быть хоть как-то связан с этим… Это было решительно невозможно. Но и не верить Мальсиберу не получалось. В его словах сквозила неподдельная уверенность, не имеющая ничего общего с блефом.
Маленький неуклюжий Северус с длинными паучьими пальцами, пропахший травами и тяжелым дурманом подземной лаборатории. Северус с его черными, снующими туда-сюда глазами…
Лицо Мальсибера потекло, меняясь и становясь уже и бледнее, волосы отрастали с дикой скоростью, в одно мгновение дойдя до плеч. Они обмаслились, чуть слиплись и обвисли тяжелыми прядями.
Черные глаза Северуса Снейпа посмотрели на Эмили Паркер.
Эмили показалось, что она кричит, но нет – у нее не хватило сил вымолвить и слова.
– Эмили, – хрипло, со страшной улыбкой произнес Северус и неуверенно сцепил руки перед собой.
Сейчас он был похож на насильника, который извинялся перед жертвой, прежде чем изуродовать ее.
– Эмили, тебе, наверное, странно видеть меня здесь… Но так уж вышло, что и я вступил в круг Пожирателей. Ты должно быть знаешь.
Северус сменился Люциусом.
– Ты ждала меня, Эмили? Помнишь, как мы чудно развлеклись с тобой в ту прохладную дивную ночь?..
Люциус – Регулусом.
– Я спас тебя однажды, но времена меняются, и надо выбирать. Так уж выходит, что ты осталась совсем одна. Смирись, Эмили, смирись…
Регулус – Ремусом.
– Мы не сможем тебя спасти, Мэл. Не сможем, это слишком сильно. Мы не можем подвергать себя опасности, нам нужно думать о других…
Вокруг плыли чужие и знакомые лица, они по-разному улыбались, по-разному щурили глаза и говорили разными голосами. Это было дикое безумие. Как будто целый мир сговорился против нее одной в своей настойчивой неумолимой попытке свести с ума.
Эмили знала, что все эти лица принадлежат одному лишь Мальсиберу, но когда Ремус хватал ее за руки и говорил, что она никогда отсюда не выберется, а через мгновение Северус с гордостью откатывал рукав, показываю свою татуировку Пожирателя, и его рука внезапно становилась рукой Регулуса, она переставала понимать, во что ей верить.
Это длилось и длилось, и длилось…
Бесконечно.
*
Малфой-мэнор, через неделю
Люциус сидел в необъятной гостиной с кремовыми шторами и золотистыми люстрами, томительно медленно раскачиваясь в кресле и рассеянно поглаживая длинными пальцами резные подлокотники. Иногда мимо проходила мать, закутавшись в белеющую шаль, иногда проскальзывала Элиза, украдкой бросая настороженные взгляды на Люциуса, который последние несколько дней стал совершенно отрешим.
На краю сознания прошуршали длинные фиолетовые юбки, пахнуло ароматом розовых духов и прекрасная и великолепная Нарцисса-пока-еще-Блэк опустилась на софу подле Люциуса. Она всем своим естеством излучала живое беспокойство, и Люциус поймал себя на том, что это приятно – ощущать, что кто-то так искренне переживает за тебя.
– Я полагаю, тебя что-то беспокоит, – очень мягко произнесла Нарцисса, попытавшись заглянуть жениху в глаза и так и не дождавшись его приветствия.
С той странной ночи, когда они оба поддались своей слабости, они почти не разговаривали, прячась в комнатах, словно глупые подростки и лишь чинно здоровались за завтраками, обедами и ужинами.
– Полагаю, ты права, – рассеянно отозвался Малфой через несколько томительных секунд.
– Ты не расскажешь? – эта фраза прозвучала больше утверждающе, чем вопросительно.
Малфой молчал.
Он пребывал в сладкой мечтательной полудреме, размышляя над тем, что должно было случиться совсем скоро и, вообще говоря, традиционно случалось каждый год. Большие Гонки.
Нарциссе, как женщине, совершенно необязательно было о них знать, но Люциус подозревал, что дамы чистокровного общества так или иначе осведомлены о некоторых… развлечениях своих мужчин. Это не афишировалось и не обсуждалось, как, например, многочисленные любовницы глав чистокровных семейств, но, как водится, об этом знали все.
Это были приятные мысли. Еще более приятные, но отчего-то тревожные мысли были связаны с Эмили Паркер.
Мальсибер прислал Малфою письмо с сообщением о том, что «птичка попалась в клетку», и задержал эту информацию у себя всего лишь на какую-то там неделю. Энтони ничем не был обязан Малфою, и Люциус это стерпел, но сам факт того, во что мог превратиться мозг Эмили Паркер за неделю общения с Мальсибером, радости не доставлял.
Малфой очень хорошо знал, что делает Энтони со своими игрушками.
Год назад, когда Нарцисса по не иначе как детской наивности спуталась с Мальсибером, Люциус просто решил дать этим «отношениям» время. Он знал, что характер Мальсибера проявит себя рано или поздно, и не ошибся.
Нарцисса разбежалась со своим почти любовником в рекордно короткие сроки, порвала всякое общение и с тех пор ограничивалась лишь дежурными приветствиями и редкими пугливо-презрительными взглядами в сторону Тони. Мальсибер расстроенным не выглядел. Психопаты вообще не особенно расстраиваются, когда теряют людей, потому что в людях они видят исключительно декорации для своих спектаклей.
А декорации иногда ломаются.
Нарцисса шумно вздохнула, вновь привлекая внимание Люциуса.
