Текст книги "Кембрия. Трилогия (СИ)"
Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 78 страниц)
Эмилию по прежней должности доводилось читать отчеты о грозных аварских клинках – но это были высушенные чернилами и пергаментом солдатские рассказы. «Оружием этим авары владеют весьма ловко». «Иные из наших испробовали и нашли, что для кавалерийского боя изогнутое оружие довольно удобно». И, разумеется: «Не подобает прямому христианину пользоваться кривым мечом. Меч – душа воина!»
Теперь, под майским солнцем, сверкают новенькие клинки, уже прозванные «рыбками» за блеск, сходный с рыбьей чешуей. Рыцари ждут пояснений. Кривизна может быть позволена хитрой правительнице, пусть и носящей титул хранительницы правды, но не защитникам народа и веры! Этот вопрос не мог не прозвучать, а Немайн не могла не заготовить ответ. Может быть, даже подговорила кого–нибудь из рыцарей задать его сразу, чтобы сомнения никому учебу не портили.
Она шагнула к соломенному чучелу, ее рука взлетела – не с оружием, с простой прямой палкой. Опустилась – медленно, так, чтобы всякий мог рассмотреть подробности.
– Вот, – сказала, – самый простой удар. Вы, добрые сэры, за такой долго ругали бы ученика–оруженосца – я ударила без «потяга», да и прикрыться от такого легче легкого. Но это – удар, просто удар – сам по себе. Что в нем прямого? Мое плечо неподвижно, кисть проходит заметный путь, клинок близ рукояти – немногим больший, а клинок вдали от рукояти – очень большой. Разный путь, разная скорость. Вы должны были заметить – при ударе меч словно оживает, желает выпрыгнуть из руки назад, давит на кисть в области мизинца. Почему? Он желает уравновесить скорости. Не очень–то ему нравится – рубить. Он создан для укола. Удар сам по себе крив, и, хочешь не хочешь, приходится «кривить» прямое оружие. Увы, на это приходится тратить силы и время. При рубке бегущих это не столь уж важно, а во встречном бою? Ударить первым значит выжить и победить. Получается: рубить прямым мечом – обманывать собственное оружие, а обман ослабляет. Потому более верный путь – взять в руки искривленное оружие. Не сильно искривленное – ровно настолько, чтобы само хотело рубить! Вот так!
Разжала кисть – и, не успела палка упасть на землю, дернула из ножен шашку. Проблеск клинка – чучело развалено пополам все тем же простым ударом.
– Меч бы завяз.
Обнаженный клинок отблескивает розовым, словно помнит, что закален в крови – хозяйки, двух ее учениц и кузнеца, создавшего шедевр.
Это и было главное. Приемы рыцари знают сами. Сумеют – упростить, приспособить, приноровить. Немайн будет только давать советы.
– Скорость для шашки важней силы. Неужели, сэр Кей, ты не чувствуешь, как оружие идет за рукой?
Есть и недовольные.
– Это оружие годится только для рубки…
И те, кто их опровергает:
– Острие хорошо заточено, вес – прямо перед рукой… Нет, сэр Берен. Колоть тоже можно, хотя и хуже, чем добрым мечом.
– Зато оно в защите ловче!
Скажи это мужчина, быть может, кто и постарался бы высмеять. Но острой сталью прикрывается Вивиан.
– Доблестные сэры, а ведь рубка – важней всего со стременами. Надо бы верхами попробовать. А?
Основной рыцарский бой – конный, и тут спешенная гейсами сида не советчица. Эмилий тоже взлетел на коня – проверять, как работает кривой клинок с приемами трапезитов. Зато у Немайн нашлась другая работа… и римлянин все оглядывается на невесту, что расцветает на глазах – с каждым новым движением. У нее клинок, чуть отличающийся от прочих – такой же искривленный, но рука словно спрятана в корзинку из стального кружева. Верно, однорукой щита не носить, но новое оружие позволяет защитить себя почти так же надежно. Это не значит, что Эйлет придется снова ходить в походы, найдется служба и дома. Но никто не посмеет сказать, что однорукая числится полноправной лишь в память о былой доблести!
Сида разрывается на части. Рыцари и оруженосцы – один коллективный ученик, весьма умелый, но любознательный, как три десятка камбрийцев. Эйлет умеет рубить и колоть, но ей нужно ставить защиту: здесь удары парируют щитом, на худой конец – умбоном щита или кинжалом. Анастасии нужны азы. А Эмилию интересно все вместе, и в первую очередь то, как императрица–хранительница учит людей.
Немайн не подозревает: только что она переменила классификацию холодного оружия. Пусть ее любимица, Рут, и снабжена хваткой, но лишенной гарды рукоятью наподобие шашки – в покинутом ею мире специалист, изучив клинок, вынес бы вердикт: «типичная ранняя сабля». Мог бы объяснить, что отличия в балансе – с шашкой можно вокруг себя круги писать и рубит она – сильно, страшно, почти как топор… зато при неудаче не развернуть, не закрыться. Сабля ударит слабей, зато позволяет закрыться. Так получилось: кузнец желал сделать хороший рыцарский меч–спату, но судьба и горячий металл распорядились иначе, и клинок вышел изогнутым. Верно, так и аварская сабля родилась! Получилось оружие с изгибом русской шашки, с рукоятью шашки кавказской, но с балансом сабли. В руках у рыцарей сверкает оружие попроще, но баланс у него тот же, привычный местным кузнецам. Так что здесь и отныне шашка – всего лишь слабо изогнутая сабля с особой рукоятью. Как назовут настоящую – неизвестно, да и будет ли она?
Рыцари изучают новое для себя оружие, обсуждают, как его следует применять, стоит ли заменять им привычный прямой меч. А в «Голове Грифона», ничуть не прячась, лежат детали – одни прихвачены из Кер–Сиди, другие – изготовлены мастером Лорном. Нужно – собрать, подогнать их друг к другу… и на свет появится оружие, не уступающее блочному луку. Даже превосходящее – в том, что стрелка не нужно готовить с детства. Правда, дорогущее! Потому – только для своей дружины.
Все опыты Немайн проведет тихонько–тихонько. И, если характеристики окажутся слишком хорошими, придумает, как их занизить. Чтобы рыцари не хвалились до поры…
Шашка с тихим шепотом утонула в деревянных ножнах. Ладони горят… Интересно, сестра права и перчатки спасут – или у Рима будет вторая августа с мозолями? Зато, когда правая рука ложится на рукоять, так и хочется зацепить ребром ладони навершие, шашка сама в руку прыгнет, хлестнуть наотмашь. Анастасия понимает: против настоящего бойца ей и трех вздохов не устоять. Если враг успеет сделать первый!
Бей первая – закон слабой. Бей быстро, сильно, без сомнения, без жалости. Руби бездоспешного, коли окольчуженного – и вперед! Повезет – прорубишься, нет – падешь со славой. С лозой уже получается… почти. С живыми врагами, наверное, не выйдет. Для этого нужна отчаянная, безоглядная наглость. Такая, как у сестры! Надо – с палкой на меч бросится и победит. Недаром сравнивают с неукротимым зверем… Кто бы еще рассказал римлянке–гречанке–армянке–персиянке как росомаха выглядит! В навершии штандарта скорее, хорь лесной – только большой. Выгнутая спина, выскаленная пасть, когти–ножи…
Сестра в ответ на прямой вопрос сказала:
– Сказки… А росомаха и есть хорек, только раз в двадцать больше! Характер – тоже… в двадцать раз. Если верить охотничьим россказням.
Щурится на солнце, которое и закончило занятия. Пока дружина устраивает лошадей, рыцарь просто обязан присмотреть, как его боевой конь устроен, Августина – нет, теперь Немайн – ворчит на светило. Говорит, обязательно закажет ювелиру золотое седло на нос, чтоб в нем сидели, прямо перед глазами, два темных стеклышка. Мол, сойдут самые простые, бурые или зеленые, лишь бы сквозь них мир не таким ярким казался. Ей немедля сообщили, что кое–кому ярким днем спать положено. Гейс! Недодремлет минутку, с городом на холме случится что–нибудь нехорошее. Суеверие, с которым, ничего не поделать.
– Все равно нужно. Будет нужно – вечером досплю. Или утром, заранее! Ох ты, Тристан! Не один…
Точно, у выхода арены встречают двое: взрослый в тоге и мальчишка, с которым Немайн ночью познакомила. Тристан! Точно, как и обещали вернувшиеся гонцы: будет, но опоздает. С семьей все хорошо, за беспокойство благодарят. Выходит, и отец с ним явился – благодарность засвидетельствовать? Анастасия еще раз, при свете, рассмотрела мальчишку. Или уже юношу? Посередине… Примерно таким был старший брат, Ираклион. Тот, что был крестным отцом Константа, тот, что сам короновал племянника. Не верил в подлость человеческую. Как и мама…
Похож – не внешностью, но и не одним возрастом да пушком на верхней губе. У него тот же упрямый наклон головы, та же способность выслушать родителей, но настоять на своем. Только Ираклион все старался победить словами – почти сумел, увы, почти – этот же выбрал меч. Что ж, когда законного государя не слушают подобру – нужно оружие, и кривое подойдет отлично. Сестра права, таким и следует рубить кривду! От прямого клинка, глядишь, увернется.
Немайн между тем обсуждает давешнюю страшную сказку. И то, что, оказывается, многие ждут новой, и не в пересказе лекарского сына.
– Я бы, как раньше, приходила, рассказывала. Увы, теперь я не только своя, на мне городские дела, времени очень мало. Приходите вы ко мне, в «Голову». Скажем, последний час перед закрытием ворот. Как раз успею историю выложить, а все, кто слушает – домой успеть. Подойдет?
Тристан кивает. Потом переходит к делу.
– Ты знаешь: я хочу быть рыцарем. Ты же мне для того и сказку рассказала, чтобы я понял: можно быть врачом и рыцарем одновременно. Так вот – я понял. Так отцу и сказал: пора меня учить воинскому делу всерьез. Иначе будет поздно.
Мэтр Амвросий развел руками.
– Я уговаривал сына. Даже припомнил, что в старые времена два учителя одного ученика пополам разрубили. Думаю, за то, что посмел приравнять их науки…
– У него есть отец–врач, – отозвалась Немайн, – и братья–рыцари. Неужели в семье будет усобица?
– Будет, – сказал Тристан. Та, кого он уже определил в Учителя, щурится, якобы на солнце. На деле – забавляется разговором. Все понимают, чем дело закончится, но играют в слова. Зачем? Нужно спросить при случае, Немайн объяснит. Не прямо, так в очередной истории.
– Хитрый, – Немайн ткнула ему кулаком под бочок. Не то сестра брата, не то зазноба ухажера. Не то вообще товарищ по проказам! Анастасия округлила глаза. Когда это базилиссам разрешалось так себя вести? Вокруг – все тихо. Это Камбрия. Тоже Рим, но иного норова.
Потом, не на людях, сразу две сестры–камбрийки ухватят сиду – каждая за свое ухо – и строго спросят: «Так ты еще маленькая или уже взрослая?» На что получат раздумчивое: «Немайн–хранительница – взрослая. А Майни – младше Сиан…» И вместо тягания придется им рыжую–хитрую за ушами чесать.
Тристан обвинением в хитрости – горд.
– А как без хитрости приплыть на двух лодках в два разных места?
– Немайн, ты видишь? Вот так он дома разговаривает! Скоро уши заострятся!Еще немного, и мать решит – подменыш.
– Угу, и три лишних позвонка у него тоже вырастут… Ладно, уговорили. Будем делить ученика. Тебе, мэтр, какую половину сына оставить? Левую или правую? Бородатая шутка – подсунуть фэйри голову, и пусть они ее кормят – не пройдет!
Лучший врач Британии молчит. То ли, как книжник, не знает народных сказаний, то ли у бриттов расхожий сюжет не встречается.
– Разделим, как Эмилий Павел и Теренций Варрон – войско.
– Вспомни: это закончилось Каннами! Нет уж, я, подобно Фабию Медлителю, требую не половину дней, а половину воинов! Так что… давай делить. Кому, как не тебе, знать, что левая и правая половина неравнозначны. Какую предпочитаешь – ту, что с сердцем, или ту, что с печенью?
Врач молчит. Не знает, как на шутку отвечать? Мальчишка – знает.
– Учитель?
– А?
– Пока вы с отцом не решили, на какие половинки меня рубить, может, расскажешь историю про голову, которую кормили?
– Кормили фэйри? Не забывай слов, не то услышишь не то, чего желаешь. Да вот, так уж вышло – горе побежденным. Даже лучшие из сидов для людей – Добрые соседи лишь до тех пор, пока разговоры подслушивают, и каверзы творят за всякую обиду. Стоит позабыть – жди неприятностей. С чего тогда началось? А, вот…
Новая история! Или, скорее, притча…
Построил себе один человек домик на самой вершине холма. Против обычая, да уж больно земля вокруг жирная, в ладони разотрешь – словно просит: «Расчеши меня легкой бороной, одари семенами – в десять крат отблагодарю!»
Так и вышло… если не считать мелочи.
В холме жили… ну, сиды, не сиды, но остроухая семейка из волшебного народца.
Поначалу знака никакого не подавал. Что он вообще есть, узнали, когда по случайности бочку воды на дворе опрокинули. Назавтра к хозяину, что высокородно поднимал поле – плед через плечо, меч на бедре – подошел высокий и ладный молодец в наряде цвета майских трав.
– Сосед, – сказал, – ты мне потолок залил. Нехорошо это…
Семья, что на холме поселилась, перепугалась. Если фэйри возьмутся проказничать… не всегда и переезд спасет. А бывает и хуже: соберешь урожай, а тот волшебным образом в чужой амбар перенесется – всего лишь оттого, что кто–то сидам несколько жмень овсяной муки ссудил…
Тут Немайн приостановилась, огляделась – вокруг уже вся дружина! Уточнила поспешно:
– Нет, сама я овсянку не люблю. Даже с плодами или ягодами… В детстве перекормили!
Овсяное печенье и лепешки, правда, ест охотно. Аж уши к макушке сдвигаются. Зато народ, к которому она, как верят местные жители, принадлежит – терпеть не может перловку. А пшеница в холодной и влажной Камбрии растет плохо.
Вот скот у холмовых, по поверьям, хороший. Так что при следующей встрече с молодцом в зеленом зашел разговор о мене овса на отменнейший холмовой сыр – и дело сладилось.
Шли месяцы, и люди привыкали, что соседи снизу – народ незлой, пользы от них немало, а случись что, достаточно извиниться. До «извиниться и продолжать», правда, не дошло. Не успело.
Зрители разулыбались. История про Славных соседей шла к ожидаемому завершению. Анастасия уже успела наслушаться таких сказок… Хорошие для людей с поверхности концы водились только в героических песнях о битвах. Правда, сиды обычно оказывались хотя бы отчасти правы. Может, поэтому Немайн такие байки не то что терпит – сама рассказывать принялась?
Как–то по весне молодец в зеленом явился в домик на холме, да предложил хозяину выгодное дело: засеять весь холм овсом, а собрав урожай – поменять у сидов на ячмень. Известно, холмовой народ за овес ячменя предлагает вдвое… а цены на ярмарке различаются совсем не в два раза. Выгода!
– Столько земли поднять один не смогу, – пригорюнился хозяин, – разве вы, холмовые, поможете еще вола купить?
Холмовому, надо сказать, от мены тоже получалась изрядная выгода. Ну любят мамы–холмовые детей овсянкой пичкать! Наверное, полезно это… Стали торговаться. Решили: вола купят вскладчину, половина будет числиться за живущим на холме, другая – за живущим в холме. Присмотрели скотинку, купили. Вот вол уже в стойле, а хозяева обсуждают приобретение за кружкой пива… Тут тот, живет на холме, и спроси:
– Добрый сосед, мы купили вола пополам, но так и не решили, которая половина чья. Тебе какая больше нравится? Та, что с рогами, или та, что с хвостом?
– Та, что с рогами, конечно, – ответил холмовой. Попался!
Поутру верхний хозяин почистил хлев, собрал навоз, вынес на поле. Потом постучал вниз, в холм. Сказал выглянувшему молодцу в зеленом:
– Вот, соседушка, со своей половиной я закончил. А теперь корми свою! Сено и репа с тебя…
Кто–то хохочет, кто–то, как Эмилий, ограничился ироничной улыбкой. Потом магистр оффиций расскажет, что знает эту сказку. В Карфагене у нее уже борода отросла, только герои – не сид и камбрийский горец, а пуниец и грек.
Тристан тоже улыбается сдержанно. Ждет, пока все успокоятся. Говорит:
– Продолжай.
– Что?
– Историю. Этим ведь не закончилось! Не верю.
Немайн приложила указательный палец к подбородку. Задумалась. Сочиняет! Правда, это понимают только Анастасия и Эмилий. Может, и Тристан – даром голову чуть склонил набок? Для прочих – сида роется в тысячелетних воспоминаниях. И верно, тысячелетних – свитки и кодексы императорской библиотеки бережно хранят древнюю мудрость. Даже языческую. Вдруг пригодится? Вот сестрино личико посветлело. Придумала!
– Закончилось, – говорит, – холмовой, он любил добрую шутку. Ну, пошутил маленько в ответ, и все.
Улыбается. Молчит. Ждет, пока спросят:
– Как?
– А просто. Приходит поутру верхний хозяин вола запрягать – глянь, а рога у того сзади, а хвост спереди, по носу хлопает. Пришлось скотину кормить, а потом с нижним хозяином спорить. Как–то договорились…
– Чистюля–сид взялся хлев чистить? – поинтересовался кто–то. Немайн поморщилась.
– Не сид, – сказала. – Если уж я говорю – фэйри, значит, народец был проще простого… А подробности оставьте навозному чиновнику! У нас разговор серьезный. Так вот, мэтр Амвросий, ты и правда пытался отдать мне голову, а себе взять хвост. Учителей с маленькой буквы у всякого человека может быть много. С большой – один. Если это буду я – мне и делить дни и часы этого молодого человека. По усмотрению! Мне просить специалистов – не одного и не двух – передать юноше те или иные умения. Которые выберу я. Тогда, когда скажу я, и столько, сколько отмерю я же. Ясно? Теперь решай. Говорят, одним топором не рубить вдвоем. По дереву. А скальпелем – по телу? Ты врач, вот и ответь. А учением – по душе?
Немайн смолкла. Вперилась в будущего ученика… а куда лекарю деваться, если так решили и его сын, и Немайн разом?
– Кстати, если… мне нужно будет очень подробно пообщаться с твоим духовником. Не подойдет – поменяю! А сейчас…
Зевнула. Всем телом, от кончиков сапог до кончиков ушей.
– … мне спать пора! Гейс!
3
Беспокойная компания разбежалась по домам, Сиан нашлось дело по хозяйству. Сида нежится в любимом кресле близ камина: в одной руке кружка с пенной шапкой, в другой – книга. Не для дела, для души, нет нужды поспешно перелистывать страницы, запоминая мгновенно и намертво. Вообще смотреть не надо: пальцы неторопливо скользят по пергаменту, и неровности засохших добрые полвека назад чернил сливаются в чеканные строки Вергилия… Языческая поэзия, одобренная Церковью – в одном из стихотворений предсказано процветание мира и рождение человека, что изменит течение земной жизни.
Волхв, предчувствовавший рождение Христа – говорит Пирр. Немайн не помнит дат жизни поэта, но подозревает, что Публий Вергилий Марон попросту излил на бумагу веру всякого толкового писателя и поэта в то, что даже одиночка может изменить мир. А уж кого имел при этом в виду… Поди, угадай!
Тогда к ней и подошел посетитель. Не завсегдатай ветеранского клуба, отнюдь. Старик, что сидел среди небогатой компании за столом в углу, шептался – так тихо, что даже всеслышащие уши Немайн не уловили, о чем.
Добротная, но тронутая непогодой одежда, новенькие сапоги с широкой подошвой… Почти как…
– Да, как у тебя, леди сида. За это тебе спасибо. И не только за это…
Голос старика оказался чуть хриплым, но вполне приятным баритоном. Таким только байки и травить! Наверняка недурной рассказчик. Сейчас, вот, завел целую величальную речь. Впрочем, любые уши похвала радует, а уж если без особой лести – вовсе приятно. Итак, перед Немайн стоит не кто иной, как старейший в вездесущей гильдии бродячих торговцев, кто еще таскает по холмам тяжеленный плетеный короб.
– Мы, леди, действительно старые. Даже древние – куда там ткачихам! Они гордятся грамотой от цезарей, а мы… Мы и до римлян были! Только на моей памяти никогда дела не шли так весело, как теперь. И все из–за тебя, юная леди.
Строго погрозил пальцем, словно и верно пытался усовестить девушку, которая – как молодежь вообще – не такая, как было принято в старые времена. Немайн сообразила: лесть! На этот раз – почти грубая. Не ей, хозяйке холма и хранительнице города. Вечно юной старухе из легенд, которым перевалило за три тысячи лет. Начала подниматься злость, пришлось потушить. Что толку спорить? Мироздание, которое когда–то запомнили молодые глаза, не изменишь. Зато можно поискать выгоду… даже несколько рейсов водохода вверх по реке с лучшим товаром не окупят войны. А трогать неприкосновенное золото в подземелье башни ей не хочется! Потому сида молчит. Слушает – в оба уха. А седой коробейник заметил внимание, знай, разливается.
– Вот пуговица… ты ее, наверно, выдумала – и не заметила, ерунда вещь, но идет ходко, дюжинами, а то и гроссами!
Гросс – дюжина дюжин. У иной городской модницы столько на один наряд уходит! Камбрийки словно с ума сошли – застегивают, расстегивают… одно и то же платье может выглядеть как совершенно другое! Узкий рукав превращается в широкий – да еще и с контрастной отделкой. Верхняя юбка становится то узкой, то широкой, то раздается разрезом. И, глядя по погоде за окном, появляется и исчезает капюшон. Преосвященный Пирр уже собирается прочесть проповедь о греховности расстегивания верхних пуговок на вороте…
– Правда, фибулы брать почти перестали, зато керсидская брошь, штампованная бронза, вот как! – просто разлетается. Железные иголки теперь всякому бедняку по карману – ну и берут. Даже сукно… в холмах не покрасить ни так ярко, ни так ровно, как в городе. Горные кланы, правда, берут краски для шерсти. Так не поверишь – у иных пледы и не узнать. Цвета как бы и те же, просто чище, а глядеть приятно! Мы теперь даже шелком торгуем.
Сида подняла брови. Коробейник выпятил грудь, но честно прибавил:
– В основном, лентами.
Потом опустил голос до заговорщического шепота:
– Но белых или пурпурных – ни–ни!
Бедные камбрийские девушки! Не вплетать им в косы императорские регалии… Но вот дошло и до дела. В ладонь Немайн лег тонко вырезанный костяной знак. Как раз фибула, не пользующаяся спросом!
– Это тебе, леди сида.
Немайн молчит. Наверняка у подарка есть история или объяснение. Как и у того, что в одной голове уживаются древняя сида и римская августа. Впрочем… Для него это наверняка существа одного порядка. Далеко – не доедешь, высоко – точкой в небе не различишь. И почему им не быть едиными в одном глазастом лице?
– Честь, конечно, невелика, да и власти никакой. Наш глава не может требовать ни денег, ни службы, потому мы никого и не избирали. Долго… Ну, теперь это ты. У нас ведь девки тоже есть – такие, что и короб тянут, и с копьем управляются. С волками и разбойниками иначе никак! Ты ведь тоже ходить умеешь, слышали… Вот и решили – подойдешь.
Смолк. Ждет ответа, а Немайн только глазами хлопает. Обалдение и восхищение! С одной стороны, хитрюги только что обеспечили действительность гильдии на гленской земле. С другой – производителю всегда полезно дружить с розничной сетью, потому – не отказаться.
– Ни денег, ни службы , – сказала Немайн, – а ну как костяную безделушку в речку закину?
– Не обижай нас, – попросил старик, – не принимаешь, верни добром.
Не тут–то было. Отобрать у ребенка сладости, стянуть с жены одеяло… у сиды новую игрушку. Что город, что фибулу костяную… не отдаст! Прищурится, ухом дернет, бровь выгнет, плечом поведет:
– Я еще не решила, принимаю или нет! Ни денег, ни службы. Ни стричь, ни доить! Да… А отчет?
– Что?
– Отчет. Глава гильдии должна знать, как идут дела! Какой товар берут и насколько хватко, и почему. Скажем, деревянные пуговицы ломче, костяные дороже – что лучше берут? Или лучше идет литое олово? Если я это буду знать, польза выйдет не только мне…
Коробейник задумался.
– Ну, мы сходимся временами, – сказал, – говорим. Можно и записать… А лучше, конечно, если ты, по старине, запоминателя пришлешь и он тебе перескажет. Надежней. Человек, он всегда верней чернил, ведь так?
Немайн улыбнулась, кивнула. Старик прав, но и ошибается – ровно пополам. Чернила, в отличие от человека, ничего не забудут… но ничего и не прочувствуют. Поэтому на всякое дело лучше всего смотреть двояко: и через бездушные цифры, и через пристрастное сердце.
Сейчас хранительница отставит недопитое пиво. Широкий подол поднимет маленькую бурю, простучат по лестнице барабанной тревогой широкие подошвы сапог. Все, она наверху, в своей комнате, снова тихая и неподвижная. Сидит на пятках, крючком склонилась перед ею же порожденным божком – правительственной бюрократией Республики Глентуи. Дела – скобленый пергамент в свитках, кодексы из иссеченных огамой деревянных дощечек… Так пока проще, чем бумажную фабрику ставить! Специально прихватила с собой самое сложное да каверзное. Может быть, не видя сквозь окно изумрудных крыш, она увидит город четче. Без романтической дымки…
На сладкое, перед коротким ночным сном – механика! Новенькая сталь и кожа, сверкающие от льняного масла, подогнанные и притертые друг к другу внимательными подмастерьями. Лакированное дерево, даже на вид теплое. Если все получится… Хорошо будет!
Триада третья
1
С утра – снова ипподром, снова тренировки. Немайн разрывается между учениками, среди которых теперь и Тристан – на сей раз законно и официально. Анастасия, уже ничему не удивляясь, слушает, как сестра перескакивает с языка на язык. Команда, личное обращение к Эмилию – латынь. Хочет, чтобы поняли все – переходит на камбрийский, то и дело вставляет словечко по–ирландски, да еще не забывает греческий – для сестры. Учит, подбадривает.
– Помни – твой противник будет сильней, и руки у него длинней. Зато ты должна лучше чувствовать время, ритм… Сабельный бой – это танец, просто самый жестокий! А танцы – женское искусство.
Только всех заняла – новость. Приехал епископ Дионисий Пемброукский. Немайн побежала встречать, как была, с рукавами поддоспешника, торчащими из–под верхнего платья. И точно, епископ перед службой переоблачался, а потому перехватить – успела.
Пока с губ слетало приветствие, руки протянули корзинку. Что–что, а плести из ивняка красивые вещицы в Камбрии умеют. Еще и выбирают лозу разных оттенков, чтобы узор вышел…
Епископ подарок принял, заглянул внутрь. Улыбнулся.
– Ушастые. Чтобы я помнил о великолепной и в разлуке?
– Чтобы мышей и крыс ловили, – сказала Немайн, – чтобы чумы не было.
Попалась!
– Крысы и мыши – понятно, но чума тут при чем? Как может животное помочь от дурного воздуха?
Немайн дернула ухом. Заложила руки за спину, выпрямилась.
– От дурного воздуха может произойти много хворей, но чуму переносят блохи, а блох – крысы… И зараженные люди – если болезнь поражает легкие.
Слово за слово…
Немайн сама не заметила, как помянула о микробах, но раз уж добралась – красок не пожалела. Маленькие. Невидимые. Часто – злокозненные. Часто – опасные.
– Все разумные люди знают, что моровые поветрия проистекают от дурного воздуха, – сказал епископ. – Безусловно, без попущения Господня и лист с дерева не упадет, но вот так, напрямую приписывать болезни бесам… Это, дочь моя, мракобесием и называется! От кого, но от тебя такого не ждал. Чем занят его святейшество? Теперь ведь он твой духовник.
– Книги читает, – сказала Немайн.
– У него же глаза…
Сида только улыбнулась. К островатым клычкам Дионисий за год жизни в Камбрии уже привык и полагал их приложением к происхождению базилиссы Августины от брака дяди с племянницей. Этакая форма неудовольствия свыше, причем в высшей степени справедливая. Родителям наверняка больно смотреть было, а девочка вполне собой довольна. Не тогда, так сейчас.
– Меня тоже беспокоят глаза его святейшества. Я понимаю, он обрадовался… но как бы не испортил их еще сильней. Ему нельзя читать слишком долго. Эх, был бы он камбрийцем, я могла бы сказать, что это такой гейс. А так он в гейсы не верит.
– Болезни, происходящие от бесов, гейсы… еще недавно ты боролась с пережитками язычества. А теперь?
– А что теперь? Нет в ограничении нагрузки на больной орган ничего, кроме житейского здравого смысла, – сказала Немайн. И все же огненные вихры покаянно склонились, – но гейсом именовать, согласна, нехорошо. Виновата. Больше не буду.
– А уверение, что все болезни от бесов?
– Я, преосвященный Дионисий, мельчайшие существа бесами не именовала. Маленькие паразиты… Крысы невелики, блохи совсем малы, а эти совсем крохотные. В том, что они существуют, можешь убедиться. Они малы, но увидеть их можно, хотя для этого и потребуется инструмент…
Если бы разговор шел внутри. Если бы не сбежались люди. Если бы добрая половина горожан не знала греческий…
Теперь пути назад не было. Весь город знает – сида собирается показывать нечистую силу. Служба прошла скомкано. Люди молились искренней, чем обычно, но того, что будет дальше, ждали еще сильней. Наконец, явились носилки со святейшим Пирром – и устройством.
Друиды уплыли в Ирландию, но всякий, кто видел в руках патриаршего секретаря блестящее стекло на бронзовых ножках, с винтами, вспомнил: у друидов и ведьм побогаче бывают иногда шары из прозрачного камня, которые они используют для снятия проклятий. Обычно – маленькие. Здесь – не шар целиком, только часть. Зато – большой!
В нефе уже подвинули скамьи. Посередине, под пересекающимся светом из витражей – стол. Ушастая сида, что пристроила под лупой образец, и разводит руками.
– У меня другие глаза… Святейший Пирр, твой секретарь умеет пользоваться большой лупой?
Секретарь Пирра – свой, гленский, из вновь рукоположенных белых священников. Еще зимой был воин как воин, в общем строю стоял с копьем. Таким и остался, только сменил копье и топор на слово, и стеганую куртку – на сутану. Да жена–попадья окончательно перестала бояться развода… Оглядывается на патриарха.
– Начинай, сын мой. Мне тоже интересно.
Секретарь взялся за ручку маленького ворота. Принялся поворачивать – чуть заметно. Множество глаз – самых влиятельных глаз Британии, что уставились на него со всех сторон, не заставили руку ни дрогнуть, ни дернуться. Второго такого прибора нет. Оставить его святейшество с маленькой лупой из бесцветного камня, который сида называет «силикат бериллия»? Простить, пожалуй, простит. А совесть? Новый прибор – простому священнику заказать не по худому кошелю. У патриарха константинопольского денег тоже немного. Есть десятина – которая, на деле, куда меньше десятой части дохода гленцев, и так вся уходит на подготовку новых священников. Есть назначенное Римом и Карфагеном вспомоществование, но его хватит лишь на прожитие самому иерарху и скромному штату, никак не на скупку драгоценностей. Вот и смотрит патриарх на прибор для чтения так, словно это его глаз вынули и приспособили к делу.
Пирр камбрийскому любопытству отказать не смог – не теперь и не в том, что оно же и принесло, опередив греческую мудрость. Стоит, раздумывает над иронией бытия: у Августины–Немайн в голове вся императорская библиотека, да и своих мыслей немало, но и ее обходят, словно легкая квадрига тяжелую трехосную колесницу в смешанной гонке в честь королевских свадеб… Так же ловко – на повороте, на разгоне. Так же временно – потому, что трехосная без груза немногим тяжелей, а тянет ее аж шестерка.
