Текст книги "Кембрия. Трилогия (СИ)"
Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 78 страниц)
Потом от холма и иных возвышенностей к морю потянулись длинные канавы. Их мостили, как римские дороги, камнем, добытым из недр и с вершины холма. Узнав, для чего все эти муки, рабочие чуть бунт не подняли. Сида явилась, пожала плечами, предложила увольняться. И предупредила, что в дальнейшем в случае изведения рабочего времени на подобные митинги дневная плата выдаваться не будет. Напомнила:
– Я скупая. – По лицам поняла – вспомнили.
Подтвердила: канавы – будущая канализация. В Кер‑Мирддине есть, и в новом городе будет. А если кто привык, живучи на ферме, дерьмо на поля выносить – так из города это, во‑первых, далековато. Во‑вторых – многовато. В‑третьих, ежели какая бочка опрокинется – кто отчищать будет? И главное – леди сида хочет так и только так. Все стоки – только в море.
Работы продолжились, хотя многие ворчали на холмовую дурь. Недолго. Эгиль разъяснил: кулаком и словами. Второе было даже слегка непривычно. Не любил он слова тратить. Да и кулак считал менее оскорбительным и более доходчивым средством.
– Да не может она иначе! Мы, люди, вроде лисиц или свиней. Грязюку не любим, но терпим. А она сида и росомаха чуток. Барсучьи норы знаете? Вот у росомах похоже, только они чаще шалаш строят. А в нору он зимой превращается, когда снегом завалит. Любого зверя в свой подземный дворец пустит, если тот не начнет в норе гадить и добычу несожранную гноить. Лиса, конечно, начнет – ну, тут барсук с ней и разделывается. До смерти не убивает, но зимой остаться без дома – много ли радости? Зверю много не надо, да кто летом поленился себе нору вырыть, тот зимой сдохнет. Ну, норвежской зимой. Ваша, скорее, осень. А потому мерзлых лисиц вам наблюдать не приходится… А у нас и не такое видывали. Один охотник рассказывал – довелось ему наблюдать, как росомаха выдру гнала. Лисиц, скажем, росомахи, как и волков с собаками, на дух не переносят, душат сразу. А выдру могут и в дом пустить, и убьют вряд ли. Это уж скорее одна выдра другую задерет, чем росомаха приживалку тронет. Но эта вот, похоже, провинилась. А зная выдр, могу сказать, что нагадить перед жилищем для них – первейшее дело. Дом свой метят. Так вот, гонит когтистая перепончатую. Та уже идти не может. Легла, глазки закрыла – ешь меня! А росомахе наплевать! Как даст под хвост лапищей! Сразу в выдре силы нашлись. Та – бежать. А росомаха припрыжкой неуклюжей – следом. Так, наверное, насмерть и загнала бы, но тут охотник чихнул. Росомахи, они людей уважают, так что мохнатая сразу ушла. А гладкошерстая осталась. Подумал охотник, да так живьем и подобрал. А чего шкуру портить? Еще и спасибо сказал росомашке – история‑то вышла занятная, да еще с подтверждением: выдрочка на целую неделю зажилась. Вся деревня смотрела на перепончатую, что от усталости ходить не может. Кормили даже. А как на лапы вставать начала, тогда, конечно, оглушили и ошкурили. Вот оно как заканчивается, у росомахи в доме гадить. А еще, говорят, у выдр лапы короткие от этого.
– От чего?
– А оттого, что их росомахи так вот за проступки наказывают. Раньше они высокие были. Как волки. Но их так гоняли, что лапы от бега стерлись больше, чем наполовину. Оттого они теперь приземистые.
Дни шли, работы вились и переплетались, как тетива лука, – пучки в одну сторону, потом все вместе – в другую. Сида как‑то ухитрилась сделать так, чтобы никто не сидел без дела – и всяк непременно делал то, что лучше всего умел. При этом всем всего хватало. Чудеса!
Эгиль заметил – Немайн часто останавливается посмотреть, как он работает. И при этом молчит. Просто стоит и смотрит. Недолго. Потом убегает. Эгиль немного думал над этим. Решил – раз молчит, значит, он все делает правильно…
Отец Адриан, которого с подачи базилиссы уважительно‑ласкательно называли «батюшкой», погрыз кончик стила – а перья грызть противно, может, потому к ним и не удалось приспособиться? Послание выходило почти бесконечным – а все оттого, что его занесло в дела мирские, хоть и интересные, но все же – не главные. Главной была душа той, что упорно называла себя Немайн, и то, как видят ее жители Диведа.
Как передать безумное счастье, разрывающее Немайн, он не знал, а сида была счастлива. Неосознанно – зато до упада, до свечения изнутри! Как человек, который строит свое будущее и будущее своего ребенка. Что бы кто ни говорил о политической целесообразности, видно – приемыша она любит, куда иным родным матерям.
Тетешкается с младенцем, суетится до упада, но не думает о прошлом. Кажется, решила, что прежняя жизнь быльем поросла. Тут, конечно, ошиблась – по весне откроется навигация, и вся Ойкумена узнает, кто строит новый город в устье реки Туи. Дионисий не удержится, отправит в Рим доклад о своих подозрениях – и пусть сида никогда не узнает, чего ему стоило отправить римскому понтифику полуправду! Какие уж тут подозрения, когда приехавший из Африки учитель узнал свою ученицу… Да и быть ей больше некем!
Так что пусть беглая базилисса Августина‑Ираклия пока радуется. Тем более что эта радость не бездельна – связи с Империей у нее есть, и мятежная провинция Африка, скорее всего, окажется на ее стороне. Впрочем, как бы ни развивались дела в Константинополе и Карфагене, жить Августина – или все‑таки Немайн? – решительно предпочитает в Камбрии. И вот именно это в ней никак не переменится. Так что она и правда строит себе дом, город и страну сама!
А в душе у нее есть один мало‑мальский грешок – нравится ей быть сидой! Жить чужой жизнью и чужой судьбой – или все‑таки своей?
Северные язычники, например, абсолютно уверены, что своей. Перемена имен их не пугает. В чужой земле разумно именоваться другим именем. А слава приходит по делам! Так что здесь они спокойны, не сомневаются, что служат достойной их мечей и очень надеются совершить много подвигов.
У них другие вопросы, которые они и приходили задавать. Сначала, что характерно, долго беседовали с лекарем‑язычником. Разумеется, вопросы, возникшие от общения с доброй христианкой, тот разрешить не смог. Тем более что настроить воинов против Хранительницы правды и не пытался. Только уверял, что она относится к числу языческих богов. А не просто к народу холмов. Его рассуждения были лестны – служить богине должно было показаться очень почетным. Но норманнов такие объяснения не устроили, и они явились к священнику истинного Бога.
Викарий тогда даже струхнул немного. Не то чтобы он боялся викингов. Знал – северяне люди хоть суровые, но вдумчивые. Не все. Эти двое. Такое у каждого ремесло. А потому спор ограничится словами, если не задеть их веру поношением. Другое дело, что эта парочка впервые проявила интерес к христианству. А ведь там, откуда они явились, лежала целая страна. Которая тоже могла проявить интерес, но пока, по слухам судя, интерес этот проявился только в сожжении дотла ирландских миссий на Оркнейских островах. Потому викарию было очень жаль, что в Кер‑Сиди не было ни епископа Дионисия, ни патриарха Пирра. О чем и написал. После чего принялся припоминать беседу, которую вел с нежданными гостями. Сперва он предложил им сесть и отужинать. Не отказались. Но говорили о стройке да о местных обычаях, казавшихся странными. Советовались, как иноземцы с иноземцем. И только омыв руки, перешли к делу.
– Вот рассуди, – говорил тот, что стал первым поэтом Глентуи. – Немхэйн возится с землей и рекой и выглядит, как жительницы холмов. Значит, она из ванов. Но мудрый старик уверяет, что она из тех богов, которые победили в давней войне с другими богами! Значит, должна быть из асов. Но ни на кого из асов она не похожа! И вся ее родня – тоже! Зато они похожи на ванов. И сильно. Манавидан, например, – это же явно другое имя Фрейра! Опять же холмовым народом правят ваны, и не иначе. А этот сморчок уверяет, что Немхэйн сестра Одина. Да у того вообще нет сестер!
Он возмущенно фыркнул и треснул кулаком о ладонь. Кулак был большой. На ладони виднелись мозоли и явно не от стила. Адриан спокойно кивнул. Он немного знал о Вотане и других германских богах. Изучил, пусть и наспех, когда понял, что отправляется в Британию вместе с другом и покровителем. И вот – пригодилось. Впрочем, понятно, что Августина‑Ираклия никакой родней Вотану‑Водану‑Одину – и как его еще там – не приходится. Викарий грустновато улыбнулся. Девочке хватит собственной родни. По весне. Зачем ей еще какие‑то языческие боги, когда есть царь Констант. Который наверняка уже знает. И даже действует. Только бурное море ограничивает эти действия. До весны. Всего лишь до весны.
Между тем заговорил доселе молчавший строитель машины и зодчий валов:
– И вот еще что я подумал. Один же обманщик. Не как Локи, а только для дела, но все‑таки. А тут все уверяют, что сиды не лгут! И за полгода, что сида здесь живет, не разочаровались. Значит, она не ас.
– Меня не волнуют названия, – ответил тогда викарий. – Меня волнуют души. Всякий, кто получил от Творца дары земного бытия и бессмертной души, – человек. Немайн – тоже человек. И Один ваш, я подозреваю, тоже. Не держите за обиду: мой Бог – человек точно. Не только человек, но в том числе. Что есть большая слава и почесть для всех людей.
– Один – ас, – уточнил Эгиль, – и какова его слава, мы знаем. А кто Немхэйн? Как это выразить одним словом? Так, чтобы всякий понял. Видишь ли, мы горды, что ей служим. Здесь ее знают, понимают, кто она, и видят в нашей службе славу и почесть. А что мы скажем, когда вернемся в родные фиорды? Что мы служили некоей женщине? Даже и не королеве?
– Объясните. Расскажите все, – брякнул тогда викарий и сам понял, что сморозил глупость.
– Люди не будут слушать долго повесть тех, кто потерял вождя и корабль, а потом служил неизвестно кому. Какое‑то время будут из уважения к деньгам и оружию. Но недолго. А потому нам нужно уметь сказать коротко.
Эгиль выдохся. Вытер рукавом лоб, на котором набухли капли. Как будто без продыху полчаса топором отмахал.
– И мы не хотим говорить ложь. Даже случайно, – дополнил Харальд. – Мы все‑таки из ее дружины. Мы надеемся, что ты сможешь нам сказать, кто она, так, чтобы это стало ясно не только мудрецам. Что Немхэйн не обычный человек, видно. Не только по ушам и зубам. Не только… Но мы хотим знать, как ее правильно называть. И как ее суть объяснить другим.
Отец Адриан только хмыкнул. Но молчал, потому как говорить было пока нечего. Выдавать тайну в мыслях не было. Но следовало что‑то рассказать. И не путать многообещающих варваров в сложных измышлениях. И – нет, не лгать! – но повернуть истину таким боком, за которым не было б видно ее нежелательной части.
– Я все‑таки начну сложно, – сказал он наконец. – Я грек, а греки – народ, любящий мудрствование. Так что сначала сложно, а потом, быть может, мы достигнем и краткой ясности… Итак, вернемся к тому, что я уже сказал: Немайн прежде всего человек. Бессмертная душа, тварное тело. Это образ Бога, по которому мы сотворены. И только от самого человека зависит, сможет ли он подняться выше. Стать не просто человеком. И даже не только человеком. Обычно христиане не особенно обращают на это внимание. Уж больно гордыню воспаляет – и ведет к обратному результату. Но в вас все равно этой самой гордыни – на легион. И вы не христиане, вам только знать… Так вот и знайте – в каждом человеке, помимо тела и души, есть еще нечто. Немножко – но есть, как бы плох он ни был. Это нечто мы именуем Святым Духом, третьей ипостасью Бога. – Он сделал резкий жест, Харальд, готовый задать вопрос, так и замер с приоткрытым ртом. – Не перебивай, прошу тебя! Мне и так тяжело вести мысль… Одной из частей Бога, всегда различных и всегда единых. Эта часть Бога разлита во всем добром, что есть в мире, и в первую очередь в людях. И если человек будет творить добро и красоту, расти душой – часть эта в нем будет прирастать. Понемногу. Сначала это будет выглядеть как… – Адриан замялся, подыскивая слово попроще, – как удача! Правильные дела начнут спориться и выходить лучше, чем человек этот будет рассчитывать или даже надеяться. Потому что действовать будет уже не только его сила. А вот потом… Потом человек может стать богом. То, что это возможно, – правда. Таково слово. «Вы – боги». Те, кто стал его частью, но при этом остался собой. И становится богом велением и благодатью Создателя. Это и есть подобие Бога.
– Это она?
– Не знаю. Это заметно только по чудесам. Безусловным. И часто – отрицаемым самим чудотворцем. Не мне судить. Я только верю, что Немайн на этой дороге, а как далеко зашла… Это ее личное дело. Ее и бога…
Викинги переглянулись.
– Не больно просто получилось, – развел руками Эгиль, – то она богиня, то нет. То еще часть бога внутри.
И с надеждой посмотрел на Харальда. Мол, может, хоть скальд чего‑то разобрал? Но поэт молчал, только бороду принялся поглаживать.
– Так он и у тебя внутри, Дух‑то Святой, – хмыкнул викарий, – только не особо много пока, видимо. Но что‑то же есть! Вот, например, корабли у тебя хорошие выходят? А бывает так, что ты и сам не понимаешь, как вот это у тебя такое ладное судно получилось?
– Судно, – буркнул Эгиль, – это не то, что плавает, а то, в чем плавает. Но бывало, да… Это что, он?
Викарий кивнул.
– Почти наверняка. Но еще раз скажу: сколько в ком, судить не могу. Но путь никому не закрыт…
А Харальд вдруг заложил руки за спину. Склонил голову набок.
– А ты на нее похож, – сказал, – не лицом, словами. Все неопределенное, запутанное. Непонятное уму. Но – ясное сердцу. А потому благодарю тебя. Хотя все, чего ты достиг, так это того, что мы острее стали чувствовать суть Немхэйн. Но никак не приблизились к тому, чтобы описать ее словами…
Коротко поклонились, ушли. А викарий остался сидеть и рассматривать огонек в лампе. Он ведь и сам желал знать окончательный, полный, короткий ответ на вопрос: кто такая Немайн? И только что сам себе доказал, что это, в главном и наиважнейшем, ему не дано. Как бы она ни обзавелась своим новым именем, оно не мешает ей оставаться доброй христианкой и коронованной базилиссой. Святые не стали бы помогать самозванке. Тем более что Церковь вполне допускает именоваться в миру прозвищем, отличным от крестильного имени. Остального Адриан знать уже и не хотел. Немайн – кем бы она ни являлась – нужна и Камбрии, и Империи, и Церкви.
Священник снова обмакнул стило в чернильницу. Кстати, придуманную все ею же. Такую перевернешь, а чернила и не разольются! Вот это новшество ему по вкусу! А перья… Что ж. Камбрийские гуси могут быть довольны – их станут реже резать.
«Что же касается души самой странной из моих духовных дочерей, то ее немного угнетает невозможность соблюдать все установленные посты, – выскрипел пергамент под острой раздвоенной палочкой, – и вечное причисление к больным из‑за того, что ей необходимо ежедневное потребление мяса, чтобы сохранять силы и здоровье. Я немного утешил ее, напомнив, что такое же послабление дозволяется путешествующим и находящимся в военном походе, а также напомнив слова Спасителя о том, что не человек для субботы, но суббота для человека. Немайн со мной согласилась, но я вижу, что сомнения ее не оставили, а потому прошу тебя, если представится такая возможность, подсказать мне еще какие‑нибудь убедительные аргументы. Кроме того, на нее очень тяжелое впечатление производят неизбежные в предприятиях такого размаха несчастные случаи. Иногда я задаюсь вопросом: где же она ухитрилась провести последние четыре года, чтобы, приобретя навыки воина и изворотливость политика, сохранить детскую надежду на безопасность этого мира?» Или веру в его благость, достойную святой. Но вот этого викарий писать не стал. «А случаи, которые это открыли, на стройке весьма редки, что я отношу на распорядительность как самой Немайн, так и ее помощников, Эгиля и Анны».
Но все‑таки происходили. Хотя и случились уже после того, как были отрыты рвы и дело дошло до укреплений посолиднее. Которых по периметру города не планировалось вовсе. Только рвы и валы, всего в один‑два ряда. Но не просто линией, а углами, чтобы один вал мог простреливать другой, продольно. Когда‑нибудь их оденут камнем – но это не к спеху…
Раньше, при первом случае, нужно вводить хорошее оружие, которое позволит защищать их не крепостью стен, а меткостью стрел. Теперешний лук из вяза оружием был очень слабым. И Немайн расчеты делала, исходя из характеристик классического длинного лука. Про который она знала только то, что он изготовлялся из тиса и был довольно прост.
И конечно, она устроила закрытые землей почти со всех сторон площадки для баллист. А мастерам и воинам приходилось объяснять каждое слово: фланкирование куртины – вот как раз баллистами прикрытый путь, который скоро будет, но пока не прокопали; анвелопа – которой не будет очень долго; теналь, равелин, орильон… Воины кэдмановского клана и немногие дружинники, успевшие наняться к Немайн на службу, вынужденно вникали в эту премудрость. Чтобы ненароком не натворить бед, коверкая магические слова сиды, быстро перекрестили орильоны в «сидовы ушки», равелины в «земляные рога», а прикрытый путь оставили как есть. Потому как звучал понятно и неволшебно. Еще шутили, что сида хоть ворота оставила как есть: хорошие, дубовые, двойные, с запасом камней для того, чтоб завалить их при необходимости. Дошутились. В один прекрасный день сида объявила, что временные меры отменяются и пора все трое ворот оборудовать как надо! Все ждали нового волшебного слова. И было слово, и слово было страшное: «захаб». Прежние непонятки хоть звучали похоже на латынь. Снова взялись за лопаты. Насыпали внутренний вал, короткий, параллельно наружному. Но отныне всякий, желающий въехать в город, должен был тащиться от передовых ворот до внутренних не меньше трехсот шагов меж двух валов, на которых стояла внимательная стража. Пока – немногочисленная и всего лишь с луками. И камнями, которых было вполне достаточно, чтобы завалить рукотворное ущелье едва не доверху…
И все‑таки одной линии укреплений камбрийцам казалось мало. Здесь Немайн пришлось выдержать битву с Ивором, который заявил, что леди‑Хранительнице республики положено больше рвов и валов, чем какой‑то захудалой королеве – а те, бывало, и по девять колец друг за другом насыпали. Но его удалось утешить тем, что ни одно валлийское королевство не строило крепостных башен – у кого были, обходились римскими. А башен пришлось заложить аж три. Хотя сначала Немайн хотела отделаться одним донжоном на вершине холма. Но запас воды нужно было укрепить, а жить в водонапорной башне – врагу не пожелаешь. Сыровато!
Где две башни, там и три. Число правильное, а главное, две любые могут простреливать все пространство перед оставшейся. Две такой защиты не обеспечат, да и прикрытый частоколом дворик – тоже. А четыре – дорого. Продумали использование – и у каждой из башен оказались своя форма и характер. Одна – технологическая, водонапорная. Заодно часы и маяк. Вторая – жилая, а заодно оружейная и складская. Третья – именно, что третья. Пониже, потолще… Для важных людей и гостей, которых не пустишь в свой дом, а под рукой иметь желательно – добровольных и не совсем.
Жилье себе Немайн решила отвести наверху. Ей побегать немного казалось необидно, да и несложно – без одышки‑то. Зато Анна, увидев на плане помещения для учеников, грустно завздыхала. Что поделать – даже молоденькой этаж за этажом ножками наворачивать утомительно, а Анна, как ни храбрилась, девочкой заново не стала.
– Приступ лености? Хорошо. – Немайн, как всегда, все ставит вверх тормашками. – Повод для урока. Ты ведь ничего не имеешь против вершины, только ходить не хочешь, так? Так скажи мне – а что делают люди, когда идти не хотят или не могут?
– Едут…
Подъемник придумали быстро. Кто будет крутить барабаны, и спрашивать не стоило. Не люди же! Но выяснилось: запрячь трудолюбивую (хоть и халтурящую при стирке, как плохая служанка) речку Туи в нижнем течении трудно и нельзя. Трудно – как любую равнинную реку в устье. Вот так, навскидку, Немайн могла предложить только медленное колесо восточного типа. Клирик еще застал их работающими на Евфрате и Тигре. Несложные в изготовлении, но маломощные, они годились для подачи воды в оросительные системы – и только. Проблема была в том, что ради подъема воды на метр‑полтора эти колеса нужно заглубить на два‑три. А этого позволить себе нельзя. Глубин таких на реке нет. А те, что были, поменьше, называются фарватером – по ним корабли ходят.
Потому Немайн пришлось применить ветер, а чтоб не ждать у моря – и правда у моря! – погоды, озаботиться аккумуляторами. Водяными. Вокруг стройки начали подниматься деревянные башни ветряков.
Вот теперь город и потребовал крови! В тот день все пошло наперекосяк с самого утра, и в попытке исправить хоть что‑то Немайн пришлось немало посуетиться. В результате к полуденному отдыху и сама сида, и обе ученицы чуть дышали.
А ведь еще прошлым вечером ничего не предвещало неприятностей. Работы закончились с наступлением темноты, Немайн сидела с ученицами у окна единственного на весь рабочий поселок дома с окнами и дощатым полом. Эту хоромину, которую сида воспринимала как времянку, построили ради ее сына: тащить свою радость в дом с земляным полом Немайн наотрез отказалась. Теперь она хотя бы не слишком беспокоилась за живой сверток, что сладко сопел на коленях. Сытый. Отчасти – ее молоком. Только‑только появилось, но маленький уже сосет, а не просто пытается. Радость! Хотя ему пока не хватает. И боль не собирается никуда уходить. Так что, покормив сама, Немайн передает сына кормилице – для дальнейшей заправки. А сама бежит навстречу очередной неотложности. Но вечер выдался спокойный, так что сида и запахиваться не стала – достала зеркальце, принялась изучать груди. Во‑первых, потому, что надо, а во‑вторых…
– Красивые. Уже. А раз так болят, значит, еще растут. Уж следующих, Нарин, тебе не отдам.
И шутливо погрозила кормилице пальцем.
– Как скажешь, леди сида, – согласилась та. Другие дети Владычицы, что рожденные, что усыновленные, Нарин волновали слабо. А этот – он все‑таки немножечко ее. Сама носила, сама рожала, сама подарила холмовой, надеясь спасти от смерти. И выкормила тоже сама. Пусть сидовского молока сын попробовал – так ему Немайн матерью звать! Вот только… – Леди Немайн, а ты меня не прогонишь? Когда сама кормить будешь?
– Не прогоню. Не будешь кормилицей – будешь нянькой. У тебя хорошо получается.
Нарин заулыбалась. Знала – похвала заслужена. Нянька из нее хорошая. Получше, чем из самой сиды. Та в смысле ухода за детьми оказалась особой настолько серой, что оставалось только диву даваться! Хотя чего еще ждать от богини‑девственницы?
Немайн принялась зашнуровываться. Серое платье на груди сходилось уже с трудом. Пора отдавать Сиан. Вшить вставку в это чудо портновского искусства Немайн не решалась. И хотя младшей старшей сестре оно пока длинновато – пусть порадуется. Убрать подол не лиф перешивать – дело простое и недолгое. Эйре на полчаса работы. Вот и еще одна вещь Клирика ушла. Еще одно подтверждение, что она – сида Немайн, а не человек, яркая память которого осталась у нее в голове. Как же хорошо быть собой! Захотелось петь. Воровато покрутила ушами, повертела головой. Люди кругом. Даже если тихонечко запеть, под нос, – услышат. И как дотерпеть до вечера?
…Первым деянием по прибытии ко Кричащему холму стала топографическая съемка местности. Выглядело это крайне благочестиво: один человек держит простой крест, другой его рассматривает через приспособление, также оснащенное крестом, но кельтским, вписанным в окружность. Затем топографы были приданы землекопам – следить, чтобы уклон «мощеных рвов» будущей канализации был не меньше допустимого. Чтобы дрянь не задерживалась, а стекала в море. По этой же причине за качеством работы над формированием будущих коллекторов сида следила пристальнее, чем римский инженер за новой дорогой – а римские дороги пережили века.
Камень взяли из пещеры Гвина и с вершины холма. Ледниковые глыбы раскалили огнем, охладили уксусом. Вышло дымно, вонюче и совсем не так благочестиво, как топографическая съемка, но знакомо. Потрескавшийся камень раскалывали, поливая деревянные клинья водой. Те разбухали и разрывали валуны. А дальше в ход шли уже молоты и зубила. Камни требовалось точно подогнать друг к другу.
А там дошло и до башен. Которые начали расти на глазах. Все шло хорошо до этого самого утра! Началось – едва заря затеплилась. Сидовское засветло, когда Немайн выбралась из комнаты со спящими близ дверей ученицами умываться. Плотно сжав веки и размазывая по лицу пахнущее ивовыми почками мыло, сида еще успела подумать, что в погоне за новизной человек вечно повторяет прошлое: двадцать первый век с его моющими жидкостями оставил твердому мылу очень узкую нишу – а ведь некогда оно было самым распространенным. Вот только в седьмом веке до него не додумались. А потому снабдили чистоплотную сиду бочонком жидкой дряни, весьма ощутимо пованивающей рыбой. Потому как римская манера отчищать грязь маслом и пемзой ей пришлась решительно не по душе. При этом мыло у римлян было! И твердое. «При римлянах это были такие твердые лепешки», которые римлянки‑брюнетки пытались использовать для осветления волос. А хитрые британки, в том не нуждающиеся, нашли, что мыло меньше сушит кожу, чем сода, которой пользовались до того. А еще его оказалось удобно использовать при стирке в устроенной Кейром машине! Только предпочли жидкое. Настолько, что секрет твердого утеряли.
Но, чтобы использовать его для тела, нужно избавиться от гнусного запаха. Что почиталось личной заботой каждой женщины. И обеспечивало Анне верный доход – ее травные экстракты особенно ценились. Мужчинам ароматное мыло готовили жены, матери, сестры. А нет – так и рыбным обходились.
От удовольствия сида плескалась шумно и неосторожно. И только собиралась открыть глаза, как нога скользнула по мокрому полу, руки сдуру да сослепу ухватились за чашу с мылом… Одно хорошо – та была деревянная. Не разбилась. Но содержимое обильно плеснуло в распахнувшиеся, чтоб помочь шатающемуся телу сориентироваться, глаза. Вот как подвела человеческая привычка!
Немайн зашипела и сунула голову в таз. Зря. Мыла было много, так что вода сразу же стала едкой, зато голову окутала пена, норовящая залезть в рот и ноздри. Щелочь на связки – такого сида не хотела. И задержала дыхание. Большая бочка, с вечера залитая доверху – на завтрашние нужды Хранительницыного подворья, стояла во дворе. Найти ее вслепую – ничего проще. Если не торопиться. Но глаза беспощадно резало, а потому Немайн заработала несколько синяков, пока не подоспела помощь…
А когда рыжие патлы спрятались под теплое – с камина – полотенце, со стороны пристани раздался резкий звон била. Дромон явился на пару часов раньше, чем ждали. Пришлось идти встречать очередное пополнение. Которое оказалось не обычной мешаниной из рабочих, торговцев и желающих записаться в дружину. Первым со сходен дромона спрыгнул возмутительно знакомый мальчишка.
– Тристан! – ахнула Эйра. – Что он здесь делает? Его родители не отпустили. Уж это точно!
Анна пожала плечами. Не отпустили, значит, сбежал. Сорванец! У самой двое. Только ее мальчики – включая мужа – привыкли к ежовым рукавицам. Вот и теперь – наверняка ведь к матери хотят, – но не смеют мешать ее новому ученичеству. Ждут, пока сида отпуск даст. А Тристана родители избаловали. Конечно, врач и глава гильдии ткачей – люди занятые, видя детей, настроены с ними тетешкаться. Даже если из воспитательных соображений нужно ругать или пороть.
А этот из семьи утек. И ладно бы всерьез хотел учиться у сиды. Правильным вещам. Так нет, в голове одна драка…
Анна ошибалась. В голове у Тристана была не драка, а злость и обида.
Выслушав беглеца, Немайн хмыкнула:
– И ты ушел из дому из‑за детских подначек? Ну нет, в ведьмы ты точно не годишься. Вот поговори с Анной, та расскажет, какое к ведьме отношение. И чего это стоит – при таком обхождении не превратиться в злобную ядовитую тварь, а остаться хорошим человеком и заслужить общее уважение. Да и рыцарь бы скорее бросился в бой с обидчиком, чем сбежал!
– А я и бросился! – Тристан гордо вытянулся. – Точнее, на поединок его вызвал. Вот только брат меня сразу скрутил. И смеялся долго…
– Сила солому ломит, – сообщила Немайн, – но это не повод из дому уходить. Оставить записку родителям или передать словечко через сестер ты, конечно, не догадался?
Тристан пожал плечами.
– Это, конечно, взрослые штучки, – сида присела на пятки и теперь смотрела глаза в глаза, – но несносным ты ведь находишь одного только среднего брата?
– Ну да!
– А за что остальных наказал? Они же беспокоиться будут! Ладно. Я им письмо напишу. А пока, раз уж ты тут, продолжим занятия…
Тристан получил задание на выработку правильного шага и был рад‑радешенек: мулинеты ему изрядно надоели, простая гимнастика не вызывала в душе подъема. А шаги – они были настоящие, боевые!
Вот тут и раздались встревоженные крики от поднявшейся уже на два десятка метров стены жилого донжона.
– Подъемник, – громко сказала сида. – Следовало ждать. Ох, голова моя, голова…
И глупая, и мокрая – чего доброго, заболит, прохваченная ветром. Вся надежда на печку внутри. Но у сидов как раз голова склонна переохладиться! Для того и укутана волосами, чтоб теплей было…
Причитала она уже на бегу, а потому и замолчала быстро. Рот был нужен – дышать. Уже на месте – когда все крестились – кивнула. Система безопасности сработала. К сожалению, не до конца.
– Подъемник упал, леди сида, – доложил мастер, возводящий башню. – По счастью, не совсем. Зацепился за леса твоими лапками на веревках. А мы‑то думали, опять дурная работа…
В голосе мешались радость и удивление. Надо же! Эта штука работает!
– А это что?
Вот именно – что. А несколько минут назад был кто – живой человек. Не повезло – высота такая, что выжить можно. Но упал неудачно, головой. Как раз на камни, которые должны были ехать наверх следующим рейсом.
– Выпал. – Голос мастера безразличен. Погибший не относился ни к его клану, ни к его ремеслу. Чужак, из тех, что приплыли на дромоне. Да еще и чужак глупый. – Не привязался. А остальным мы сейчас со стены веревки спустим. Так что не беспокойся, леди сида…
Мастер осекся. На месте симпатичной девчушки стояла грозная владычица холма. Глаза‑плошки, нос‑кнопка, ушки‑треугольники – все осталось на месте. Поменялось выражение. Да еще улыбчивый ротик зло перекосился набок, клычки приоткрылись. Маленькие, да острые. Мастеру сразу вспомнилось – сиде позволено есть мясо в постные дни. Потому что росомаха хищная…
