Текст книги "Кембрия. Трилогия (СИ)"
Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 78 страниц)
Вот и выплыло. Нион выспросила подробности. Обдумала логически. Прислушалась к богине в голове. Тихое счастье, и никакого желания кого‑то карать и казнить.
– С парнем поговорят, – подытожила.
Сиан этого мало.
– И это все?
– С ним поговорят убедительно, – нажала Нион, которую вдруг расхотелось называть Луковкой. – Этого хватит. Так говорит богиня. Если же ее голоса не послушают, вот тогда мало не будет никому. Потому что ей придется отвлечься от сына. Это после месячной разлуки!
Нион передернуло. Сиан все еще смотрела недоверчиво. Пришлось становиться перед девочкой на колени, в глаза заглядывать.
– Твою сестру раз оторвали от ребенка. Хвикке. И где те Хвикке?
Поняла. Кивнула довольно. Ушла.
Про мидии вспомнили, когда мешки на кухне начали издавать зловоние. Тогда их безо всякого почета и выкинули.
Скрип двери.
Серые глаза – снизу вверх. Опять на полу сидит. Никак не привыкнуть. Новое – старое. Старое – новое. Словно мир наизнанку вывернулся.
– Ну, здравствуй. Ты ведь к нам еще не вернулась. Только к нему.
Кивок. Серые глаза снова смотрят на сына, но, кроме ласки, в них боль. Снова поднялись.
– Прости неблагодарную. Так устроена. А ты у меня теперь одна.
– А сестры?
– Сестры – это сестры. Сегодня здесь, завтра замужем. Свои семьи, свои дети. У учеников – свои школы. Да и маленький вырастет, женится, – улыбка. – А родители остаются. И ждут нас, сколько бы мы не нашкодили.
Глэдис погладила рыжую голову.
– Понимаешь. Вот отчего меня чудо ушастое понимает, а родные дочери – нет?
– А у них своих детей нет пока. Я вот только теперь поняла. Когда сына кормила… Нет, не поняла – вычислила. Поставила себя на твое место, сына, выросшего – вместо себя и сестер, по очереди. Мы дуры, правда?
Глэдис села – не по‑старому, обычно – на кровать. Руки сложила на коленях. Устало так… Немайн поняла – для матери месяц назад закончилось главное в жизни счастье. Что бы ни случилось, а лучше уже не бывать. И еще кое‑что.
– В доме плохо, да?
– Плохо. Так плохо, что мне и осколков не собрать. Эйлет молчит и руку баюкает. Пытаешься заговорить – кричит зверем. Гвен шашни завела, не матери – парню в плечико плачет. Хорошо, сам парень хороший. Гвентец. Тот самый, с которым Дэффид насчет Эйлет сговаривался.
– А‑а‑а, этот. Видела. Помню. Это он Окту вытащил…
– И честный. Сразу ко мне явился. Сказал, старшая‑белобрысая ему не нужна. А та, что чуть потемней, пополней, да деловитая такая – в самый раз. Мол, не бойся, мать, дальше поцелуев не зайдет. Мне жена нужна правильная! Так Гвен и не знает, что уж благословлена. Эйра не знает, куда себя девать. Стелет мягко, да плачет в подушку.
Даже Сиан стала себе на уме. Треснула семья, как старый горшок. И как мне теперь собирать осколки?
– А может, не надо? Собирать? Это глину да стекло нужно сметать веником да за ворота, в поганую кучу. А люди сами сойдутся. Рано или поздно. Больше ничего. Я ведь не умею, с людьми‑то. Могу дать втык. Могу позвать в огонь. Могу настроить на работу. А подружить, дать тепло… Ну вот разве ему. Ему‑то пока много не надо.
Крепче прижала к себе маленького.
Утром перед воротами встала колесница. Немайн собиралась в путь. Колесница готова. Плед через плечо, сын в клетчатой колыбели. Луковка на месте возницы. Викинг с конем под уздцы. Капель после ночного дождя. Две сестры.
– Мне пора в Кер‑Сиди, – сказала Немайн, – пусть не насовсем. Эйра, хочешь еще дома отдохнуть?
В ответ – фырканье.
– Не могу. И ты не смогла, да? Все ласковые, а внутри упрек. Не уберегла. Знаю, виноваты мы с тобой, не они. В глаза смотреть не могу. Поехали. А то еще неделя и повешусь в хлеву.
Почему именно в хлеву, Немайн уточнять не стала. Явилась Эйлет.
– Мне его видеть больно. Ты говорила, что я умная?
– Да. И сейчас говорю.
И кого больно видеть, нет смысла переспрашивать. Невысказанный роман с римлянином оказался несчастливым – понятно. Только…
– И зря говоришь. Не могу я ехать. И маме хоть какая помощь. Да и его увидеть, пусть мельком… Пусть по делам! Я остаюсь, прости.
– За что? За то, что ты сильней нас?
Осталось расцеловаться, оставить весточку Анне, чтоб везла семью сразу в Кер‑Сиди. И ставший вдруг неродным город отошел в прошлое. На время? Навсегда? Как уж получится. Только перестук железных шин по брусчатке. Только в ушах, эхом – шепот: «Уезжай. Но возвращайся».
Они стояли над мощеным двором монастырского странноприимного дома – два уже слегка посвежевших путника. Хлеб, сыр, эль и сон. Четыре простые вещи, вместе сотворяющие чудо. А стоя на крытой галерее, так весело наблюдать, как другие суетятся под дождем.
Впрочем, эль еще и языки развязывает. Но, чем лезть под дождь к мокнущей братии, проще поговорить друг с другом. Пусть собеседник и поднадоел.
– Значит, ты полагаешь, что подсчет дат от Сотворения, применяемый в монастырях Камбрии, неверен?
– Не берусь, брат Теоториг. Но здесь пользуются датировками, принятыми в Риме. Они расходятся с нашими почти на сто лет. Здешние братья говорят, при снятии копии с летописи они укажут римскую датировку.
– А почему нет? Это их монастырь и их летопись. Хотя… Римская датировка, говоришь? Теоториг, кажется, мы здорово запутали мозги тому рыцарю!
Брат Теоториг, хитрец, прихватил с собой каравай хлеба и полголовы сыра. И продолжал отъедаться после выдержанного волей океанских волн поста.
– Успокойся, брат. Во‑первых, рыцарь был наш, камбрийский. А не из Корнуолла. Во‑вторых, он помнил победы и фею Нимуэ. Кажется, он в нее даже влюблен.
– Да, я забыл… Значит, все верно. Как думаешь, стоит ли внести явление одного из рыцарей Артура в летопись?
– В нашу – да. А со своей корнцы пусть поступают, как хотят. И вот тебе, для укрепления памяти!
Теоториг разломил свой сыр надвое. Взвесил в руках половинки и вручил спутнику меньшую.
Вот и половина пути до Кер‑Сиди позади. Закончилась римская брусчатка. Солнце низко, зато близко – гостеприимная ферма Алана ап Милля. Видно, судьба ей стать заезжим домом. Больно удобно пристроилась, ровно на полпути меж двух городов.
Ужин на почетном месте. Постель на женской половине. Там, где маленькая Хранительница укладывает на ночь ольховое полено. И напевает тихонько. Ту самую песню, которую чужая память подхватила у наемника‑валлийца в веке двадцать первом и принесла на вересковые поля седьмого века. Песню‑завещание из пятнадцатого столетия иной Земли. Песню о тех, кто сражался до конца за Родину и волю. Еще раз. Последний раз. Только слова были уже не те, что в мире Клирика. И не те, что два месяца назад летели с башни Кер‑Нида в славный день Рождества.
Правда орды разгоняет,
Правда стены разрушает,
В паутину превращает
На врагах броню!
Правда с ясными глазами
В битве встанет рядом с нами –
Правда удержу не знает
В мире и в бою! –
выводит тонкий голосок.
Вот ольховое полено пристроено. Можно и отвлечь маленькую певицу.
– Ты хорошо поешь. Только слова перепутала. Правильно – про ясноглазую свободу.
– Нет, я пою правильно. Свободу, говорят, в Рождество никто не видал. А ты была… Хорошо, что ты вернулась. У нас так много нового! И Лейги тебя очень ждет…
Лейги – это озерная.
– Великая богиня…
А боится не меньше, чем в прошлый раз. С чего бы?
– Я не богиня.
Хлопает глазами. Продолжает, будто и не прервали:
– Мне передали письмо для тебя. Из Аннона.
Даже запечатать догадались. Воском, разумеется, не сургучом. Зато к воску подмешали какой‑то краситель, и смотрится тот кровавой кляксой.
Немайн потеребила в руках послание. Можно и прочитать. Но лучше…
– Нионин! Аннонское направление на тебе. Ответь им. От моего имени. После ужина, конечно…
Как будто бедной Луковке после такого ужин в глотку полезет! Пока не прочитает, трясти будет, как в лихорадке. Ясно ведь, от кого письмо! Вот мы и встали, карга старая, лицом к лицу. Вот и посмотрим глаза в глаза, пусть и через кусок телячьей кожи. Вот и схватимся! Только Луковка тебя знает как облупленную. И себя немножко. А ты Луковку не знаешь. И не знала никогда. А Неметона говорит: «Знаешь себя и противника – никогда не проиграешь. Знаешь только себя – успеха с неудачей будет поровну. Не знаешь ни себя, ни врага – забудь и про ничью».
Когда же пришло время зачесть послание, стала Нион Вахан смеяться зло. И тихо – в доме дети спят, не только сын богини. Аннонцы мириться хотят? После всего? И стиль знакомый. «Что наше, то наше, а вот про ваше и поговорим». Или – вы к нам не лезьте, а мы поверху будем шнырять, как прежде. Нетушки. Больно беспокойно ей, Луковке, с таким договором будет. Чем такой худой мир, уж лучше война. Впрочем, если им действительно нужен мир…
Нион улыбнулась. Она никогда не слышала, что дипломатия – искусство возможного. Не стала раздумывать, на что Аннон может согласиться, а на что – нет. Ее рукой водила только холодная логика из нулей и единиц, порождая холодный, вполне достойный богини паники и военных хитростей ультиматум.
Вновь впереди дорога. Немайн оглядела армию, с которой ей отступать на последнюю позицию. На самый берег моря. Унылая Эйра. Луковка с красными глазами. Явно всю ночь писала ответ. Норманны зевают. Только тот боец, что в пеленках, – настоящий воин. Спит себе.
– Выше нос, Эйра, – сказала Немайн. – Мы оставили «Голову грифона». В Кер‑Глоуи вернулись, и «Голова» никуда не денется. Куда лезешь, Нионин? Марш в повозку, отсыпаться. Я что, с колесницей не управлюсь?
Влезла на место возницы, пристроила сына сбоку поудобней. И погнала колесницу вперед, ровно и уверенно.
Для всякого, кто смотрел со стороны, это выглядело красиво. Латные воины по бокам от большой, внушительной колесницы. У которой и яркие щиты по бортам, и громкие, кованные железом шины. Над которой весело и яростно вьется алый вымпел. В которой фигуры богини и двух героинь.
Всякий встречный и попутный оглядывался на маленькую, но грозную Охоту Неметоны, летящую в волшебный Кер‑Сиди. Целеустремленно, неостановимо. Как будто и в самом деле непобедима.
Камбрийская сноровка
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КЕР–СИДИ
Триада первая
1
Она бежит по городу – рыжие вихры, серые глазищи на пол–лица, треугольники ушей, нос–кнопка, пелерина за спиной вьется, как знамя, подол уличный прах баламутит – горожане расступаются, а на ком шапка – шапку долой! Бежит неуклюже, как только не падает – да ни разу не споткнулась. На пути лужа – прыжок, и если это на мощеной улице – горе тем, кто принял работу портачей! Будут переделывать. А не будут… Нет, конечно, будут. Не враги же себе? И хорошо, если беда – всего лишь нерадиво сложенные плиты.
Сегодня луж нет: ночью дождя не было, теперь собирается. Такая в Камбрии погода – если за окном не стучат тяжелые капли, не косит водяная штриховка, не оседает промозглая морось – значит, дождь собирается. Камбрия и дождь – почти одно и то же! Так что от тронутых утренним солнцем ступеней мостовой отталкиваются почти босые ноги – не считать же за настоящую защиту тонкую ткань шоссов… Шаг, другой ‑ потом ступенька! Всякая улица в городе на холме немного лестница. Ну–ка, дурно подметена? Через час спустя горожане натопчут так, что не придерешься, но теперь дворнику не открутиться от последствий дурно сделанной работы!
Если придется сойти с камня на сырую землю, она остановится. Под пелериной обнаружится мешок, цепляющийся лямками за плечи. Оттуда явятся сапоги с широкой подошвой – кошмар кавалериста. Некрасивые? Зато следы будут не глубже, чем у других обитателей города, а когда бег прервется – ноги будут чуть меньше болеть.
Она смотрит по сторонам – жадно, будто прощается с серыми стенами свежевыстроенных домов, крышами, что посверкивают зеленым сланцем, с ивами, березками, липами, дубками. Все деревья – едва укоренившиеся саженцы, по два у всякого дома. Листья пока не появились, а вот почки она различает даже на бегу. Большие глаза видят четко и подробно, словно к ним навечно приставлен бинокль. Стоячие уши вертятся, выхватывают среди голосов жителей монолог города: размеренное буханье копров и скрип талей на стройках, шуршание водяных и ветряных колес, утробное рычание лесопилок, стук механических молотов в кузнях.
Никуда она не денется – завтра опять побежит, разве по другим улицам. Это не прощание – это приветствие! Первый час первой стражи, начало нового дня. Утро сиды Немайн, великолепной и могущественной хранительницы правды республики Глентуи и города Кер–Сиди. Вот, не прекращая бега, остановила пляску одного уха. Вот второе уставилось туда же – к берегу реки, к ветряным башням.
Под ногами уже не камень – доски временной мостовой, а там и упругая, чуть влажная грунтовка – не пыль, не грязь. Такое счастье раз в год случается! Прорытые высокими колесами колеи. Мычание быков далеко за стеной. Появление гужевых повозок внутри города строго запрещено. Для работы есть вода, ветер, огонь. И человеческие руки.
Ее несет к самым стенам, хотя «стены» – сказано громко. Земляные валы желтеют прошлогодним дерном. Поверху щетинятся тонкие прутики ивовых саженцев. Подрастут, и будет грозному укреплению не страшен ни враг, ни ливень. Зато башни над валами – настоящие, боевые и рабочие разом. Вот – подошвенный этаж, амбразуры в ров хмурятся. У двери из дубовых досок с железной оковкой, такую не сразу высадишь – копье в нос. Суровый вопрос – разом с улыбкой: эти уши не подделать. Пароль – отзыв. За спиной громкое:
– Воительницы – внимание!
Положено говорить – воины, но гарнизоны башен состоят из тех, кого жальче тащить в поле. Женщины аккуратней, заботливей, а боевые машины заботу любят. И, увы, аккуратность. Что поделать – уровень техники. Ей и так приходится прыгать выше головы.
Запах сосны, сухой, свежепиленой, серого камня из вершины холма и холодного железа. Узкие столбы света из бойниц. От нацеленной вдоль городского вала машины веет мощью и надежностью.
– Полибол к осмотру!
Машина в полном порядке – литые вороты и винт начищены до блеска, наборы льняных веревок скручены и подготовлены к быстрой замене. Короба со стрелами в полном порядке. А что, если немного приналечь?
Машина поворачивается – легко и без скрипа. Без скрипа, который режет уши с доброй половины башен! Да со всех, что построены без нее. Да вот же он, снова! Аж руки к ушам тянутся ‑ зажать. Сверху… Значит, что? Гарнизону благодарность, а ей – взлететь на этаж выше. Сказано – этаж, а в нем четыре человеческих роста, сида пять раз уместится – от пяток до макушки.
Здесь – никаких паролей–отзывов. Удивленное морщинистое лицо, короткие седые усы…
– Леди? Ох, как хорошо, что ты пришла. Вишь, скрипит, зараза. Собирался уже письмо в щель бросить. А ты сама…
Она кивает – рассеянно. Рассматривает добротный вал, шестерни, ремни.
– Здесь. Смазываете?
– Каждый день. А толку?
Она задумчиво обходит вал, рассматривает ходящие над головой деревянные зубья. Смотрителю интересно. Пусть она живет в том же городе, бегает по тем же улицам, что он – ходит, но ведь сейчас колдовать начнет! Будет, о чем порассказать.
Немайн лезет в карман.
Платок. Маленький! А у самой к поясу пристегнут к поясу большой! Красивый, с кружевом и вышивкой. Только она в него ни высморкается, ни пот с лица не оботрет… все маленькие, простые, белые из карманов таскает. Так для чего большой? Для красоты?
Сида, между тем, проводит краем платка по самым шестерням. Рассматривает грязь.
– Только сейчас смазал?
– Постоянно умащиваю, великолепная!
– Верю… Потому ничего и не сломалось пока. Но это лишь оттянет поломку. Скрипит, значит, трется. Так. Неужели при производстве размеры нарушили? Не верю! Их пилят по лекалам, с запасом в палец… Первые ветряки ставили при мне, там порядок. А тут нет зазора вовсе. Хмм. Что, если…
Она тянется к поясу. Там – холмовые клинки. Кованы, правда, людьми – точней, мастером Лорном из Кер–Мирддина. Но – не хуже. А ей нечисть глаза не отведет! Если злые фэйри тормозят вал, когти в шестерни суют – сейчас полетят клочки, брызнет волшебная кровь… Только…
– Великолепная, не надо!
– Чего не надо?
Уши прижала.
– Не руби хоба, пожалуйста. Хобы вовсе не плохие! Может, это я чего сделал неправильно? Вон, видишь, в углу мешок муки. Я же понимаю, хоб – обычный мельничный фэйри, и есть ему надо. Пусть берет! Лишь бы не скрипел и ничего не ломал. А может, ему еще что надо? Ты спроси!
Ответ – вздох. И рука ложится не на меч или кинжал – на самый маленький из ее клинков, меньше ножа для еды. На перочинный ножик. Узорчатое лезвие впивается не в невидимого хоба – в главный вал! Летит стружка.
– Так. Смотрим: тут сверху следы твоей смазки. Отлично. Хорошо ветряк содержишь.
Приходится напомнить:
– Он мою семью кормит. Как за ним не ходить? Договор такой же, как и у тех, кто получил машины до того, как ты саксов колотить отправилась: твои четыре часа в утренний бриз, остальное время мне в кормление… Так что с хобами?
– С хобами – ничего. Будут докучать, отца Пирра позовешь. А вот с теми, кто построил ветряк, а детали не пропитал, я разберусь…
Ладонь ложится на кинжал.
– Они у меня получат!
Смотритель вздыхает. Знал бы, что виноваты люди, поговорил бы с ними сам. Она же так разберется, что и хоронить нечего будет. Хуже того – никто и не вспомнит, что кого–то надо хоронить! Ее власть – над текучей водой, а что такое время, если не река? Вот сделает так, что человек и не рождался никогда… Страшно, аж жуть!
Она между тем медленно и четко, так, что каждое слово в уши врезается, доводит:
– Ты – не виноват. Чинить будут те, кто машину запорол… без оплаты. Но недели две работы потеряешь. Можешь строителей простить, можешь требовать возмещения убытка… Ну?
Смотритель руками разводит.
– Хватит с них и того, что «за так» две недели проработают. Неплохая наука! Я не зверь.
Она еще слушает – одним ухом, но уже сбегает вниз по лестнице. Мимо ремней и деревянных шестерен, мимо пристроек к башне: вот валяльня для сукна – стоит, вот пила по камню, бруски из серых глыб нарезать – тоже стоит. Зато вертится цепь с черпаками. Плещет вода ‑ из реки в акведук, по которому журчащий поток пойдет к подножию другой башни, потом – на самый верх, опять ветром, и уж оттуда, под напором, вода разойдется по всему городу. Пока – не в дома. Пока только в колонки, по одной на два дома.
Она бежит дальше. Недостроенный Собор проступает из земли, как не раскопанная до конца древность, кутается в леса Университет: второй этаж не перекрыли, на первом уже занятия. Надо заглянуть, как ни жаль отвлекать что студентов, что преподавателей. Для треугольных ушей дверь – не преграда. Каждая аудитория сама докладывает, что в ней происходит.
Отец Пирр пытается наспех вколотить в студентов теологического факультета хотя бы азы. Курс ускоренный. Доучивать можно, отзывая от прихода. Будут подменять друг друга по очереди. Группа будущих врачей собралась кружком вокруг лысого человека в белом балахоне. Темноволосая девчонка – прямо перед студентами – до хрипоты спорит с друидом. Тот не соглашается, но спор ведет почтительно: Нион Вахан – ватесса, пророчица высшего уровня посвящения. Друид такого достигает после двух десятков лет обучения – если хватит способностей и трудолюбия. Ватессу ничему не учили – сама подсматривала. Любопытный ребенок, рано понявший, что лишний вопрос приближает смерть, а лишнее услышанное слово продлевает жизнь. Вот и живет на свете девочка, не умеющая развести огонь в очаге, зато способная разбить самые сложные интриги. Теперь обсуждает, какую логику следует преподавать студентам: аристотелеву или математическую. Друид, который о второй не слыхал вообще, скромно настаивает, что начинать нужно с того, что понятней.
– А что понятней? Ну вот, пример: если для всякого эпсилон существует такое лямбда, отличное от нуля, что для любого пси менее лямбда… Ты пришла! Здравствуй, Немайн! Я – это ты.
Именно так и считает. Раньше даже не здоровалась: к чему с самой–то собой? Пророчица – часть богини. Не такая большая, как рука или нога, но за палец сойдет… Так что простое приветствие – большой шаг вперед. Может быть, когда–нибудь Нион Вахан с удивлением поймет, что она – это она, и что индивидуальность не мешает быть частью чего–то большего, если это большее стоит того. Но теперь рыжая и ушастая рада и такой малости, как здравица.
– Я пришла. Доброго тебе утра, Нион. Мне кажется, что Аристотель понятнее тем студентам, кто пришел к нам взрослым. Да и остальным не повредит.
– Мне понятней математическая.
Разумеется. Про Аристотелеву рассказывает друид, а ватесса до сих пор побаивается друидов, хотя ирландские мудрецы не имеют ничего общего с чудовищами, которые лишили девочку детства. Математической учит предмет обожания… хорошо, что уже не обожения. Значит, интересней. Значит, полное доверие учителю. И – никаких пережитков античности в голове. Хорошая ученица. Беда в том, что другую такую в седьмом веке отыскать вряд ли получится.
– Тебе, Луковка, – «Нион» это чуть исковерканное «нионин», лук, – да. Но ты это я. Значит…
– Тебе тоже?
– Точно. Но мы с тобой – не все.
– Забыла! Опять…
Немайн улыбается. Действительно, «я – это ты».
– Я тоже временами забываю. Заметишь – напомни, хорошо?
Серьезный кивок.
Вот чем хорошо кельтское язычество: боги вовсе не непогрешимы. И если богиня – пусть решившая жить с людьми и крещеная, но, с точки зрения Луковки, все равно богиня – просит проверить, не наделала ли она ошибок, бывшая жрица охотно проверяет. И находит! Вот и теперь – насупилась.
– Похоже, тебе кто–то и без меня напомнил и вряд ли просто сказал. Опять неприятности на стройке?
– На производстве ветряков. Сида в поход – пропитку дерева прекратили. Думала – украли состав. Нет, в подвалах башни каждая бочка на месте. Нетронутая. И ведь объясняла: пропитка нужна, чтобы дерево не разбухало и не гнило. Нет. Что на них нашло?
Луковка вздыхает.
– Злого умысла не вижу. А ты?
– Тоже. Но терпеть самовольные отклонения от техпроцесса? Нет уж. Загляну к Анне, она как раз читает простые волшебные вещи…
Анна – старшая ученица и самая матерая ведьма в округе. Не в смысле характера, а на деле. Зелья – лекарства и яды, огромный врачебный и ветеринарный опыт. Сама себе лучшая рекомендация: в раннем средневековье люди стареют рано, а она, на четвертом десятке, – красавица, каких поискать, светлая голова. Второй человек после Луковки, что обладает техническим мышлением. Картина мира у нее в голове еще та: подобия, Силы, истинные имена – но ведьминские понятия на диво удобно срослись с инженерной наукой двадцать первого века. Теорию решения изобретательских задач, например, ведьма применяет изящней наставницы – может быть, потому, что у нее в голове нет готовых рецептов, что человечество накопило за полторы тысячи лет. Так и выходит, что наставница учится у собственной ученицы и надеется, что Анна сумеет перевести науку на язык, который поймут в этом веке.
Если в этом мире и этой истории инженер будет именоваться ведьмой или волшебником – какая в том беда? На костер в темные века не потащат. В варварских правдах все четко: если ведьма изведет человека, платит обычную виру. В римском законе запрещено знаться с демонами под угрозой предания мечу, но изучать окружающий мир при помощи математики дозволено. И вот – перекрестие взглядов, что готовы ловить тысячелетнюю мудрость. Получат, но вместе с работой. Все равно практика нужна…
– Нужны аккуратные девочки и мальчики, – объявляет сида, – за взрослыми присматривать. Следить, чтоб все было сделано, как я говорю. И точно так, как я говорю. Платить буду, как взрослым.
Желающих нашлось много. Мальчишки – вообще все. Анна глазами показала, кого лучше взять. В таком деле наставница послушает старшую ученицу. Только потом отведет в сторонку, спросит:
– А девицы чего мнутся?
Анна вздохнет.
– Умные. Подумай, как их любить будут! Это ведь позор, если взрослого подчиняют ребенку. Я не обсуждаю решения, наставница – но, как ученица, хочу знать, отчего тебе нужно поступить именно так.
– А чтоб те взрослые больно умными себя не считали, – окрысилась сида. Зубы показала. Острые. – Собрались мудрецы… Пропитку дерева отменить, это ж надо додуматься! И чем объясняют? «И так дерево хорошее», «а чего возиться, морока одна»! А кругом сырость, и вода при водоподъеме просачивается. Вот и результат: у прогнивших шестерен зубья отлетают. Нет, прав сын стали. Все решает работник. Дураку хоть Творец план составь, результат один. А уж дураку деятельному… Так что работники нам, Анна, нужны новые. Которых нам же и учить.
– Послушные? – Анна пыталась сообразить, кто таков «сын стали». Что это излюбленная подмена имени на кеннинг, понятно. Последний год норвежская поэзия изрядно завладела умами, спасибо норманнам, телохранителям Немайн. Теперь угадывай, о ком наставница ведет речь… Ясно одно: сталь – сплав сидовский, до Немайн люди ее не знали. Значит, «сын стали» – сид. Кто–то из старых богов. Кто? Пока неважно.
– Нет. Соображающие! А эти… Что масло и деготь сэкономить можно, догадались. И ведь даже не украли. А что пропитка не просто так, ни один не додумался!
– Додумался. Каждый, – Анна вздохнула. Лить грязь на род человеческий не хотелось. Но раз сида решила жить среди человеков, ей стоит знать людскую породу. Работники все прекрасно поняли. Пропитка нужна, чтоб на ветряках и водяных колесах не завелись хобы, незлые Славные соседи, что на мельницах помогают. Небось, еще поругивали хранительницу–фэйри, что удумала лишить их подручных. И сделали все по–своему. Наполовину из лени, наполовину из суеверия. Не верят они в благодарность машин, положенную за добрый уход. Зато в хобов – верят.
Дальше просто. Не учли, что хоб на мельника трудится не за спасибо, а забирает часть муки. А тут не жернова, тут ремни и зубья. Большая часть башен воду качает, хобы же водичкой жить не привыкли. Со злости валы грызут и шестерни. Те разбухают… Привет, поломки. Вот, кто мешок муки хобу поставил – у того ветряк и стоит пока. Только хоб все равно недоволен. Наверное, не нравится воду качать и валять сукна…
Так и рассказала. И прибавила:
– Привыкай, наставница. Это и есть судьба ведьмы. Друг друга понимаем, а вокруг… Волшебный туман.
– Тьма египетская, – кивнула сида. – Ничего. Выучим. Не всех, всех не получится. Лучших. Достаточно, чтоб хоть самим не сталкиваться с «туманом». Значит, говоришь, недовольство будет?
– Ошиблась, – ученице можно, – не все знала. Будет, но только у наказанных. Остальным мастерам объясним. Скажем, что наказание и присмотр – за лень. За попытку свою ношу на чужой горб переложить. Ношу, кстати, оплаченную. Это все поймут. Что Славные Соседи лайдаков не терпят, в Камбрии еще помнят!
Славные Соседи – волшебный народец. Лучшие из него. Тилвит тег, озерные девы и правители холмов. Кто скажет – не бывает? Вот они: Луковка – озерная, хоть и выглядит почти человеком. Немайн – сида, холмовая, по ирландски – дини ши. Пришли к людям, живут как обычные люди. Нет. Как лучшие из людей!
Немайн поправила на плече ремень, пожелала счастливо оставаться – и на улицу, а по улице – чуть не вприпрыжку. Теперь бежать нужно всерьез – времени уже… Взгляд цепляется за вершину холма, вокруг которой раскинулся новорожденный город – ее город, второй ее сын! Там три башни, но всерьез вытянулись пока только две: Водонапорная и Жилая, она же донжон – самая неприступная, самая высокая. Пока поднято пять этажей из восьми, но вид с недостроенного донжона открывается – залюбуешься. Сида с месяц назад полюбовалась и решила: пусть каждый день в обеденное время работы встают на час, чтобы всякий желающий мог залезть, оценить красоту города и мощь Республики, потыкать пальцем в укрывшиеся туманом холмы:
– Это еще Глентуи? Или уже Дивед?
Закончится стройка – будет видно все побережье, и вся река, и вся граница.
Когда король Диведа передавал Немайн здешние земли – сказал, сколько миль вокруг холма, на котором растет город. Окружности не получилось, и виной тут не только река и морской берег: никто не будет вести границу по полям одного хозяина, одного рода, одной общины. Попала в назначенный круг крепость общины – значит, все земли отходят к Республике, и окружность выпускает щупальце, словно медуза. Не попала – на границе получается щербина. Крепости все на холмах – значит, с башни должны быть видны обратные склоны. Значит, высокая будет!
Сиде некогда попусту глазеть по сторонам. Она – часть своего холма. Пушатся первой зеленью леса, корабли снуют по реке, дымят кузни и гончарные печи, сида носится по городу. Вот так – правильно, привычно. Какой–то месяц прошел, как ушастая из похода вернулась, а жителям славного Кер–Сиди кажется, что и не уходила, и не денется никуда. Она же бессмертная!
На вершине Водонапорной башни, чуть пониже цистерны, медленно вращаются круги с цифрами. Осталось десять минут. Надо бежать!
Уши прижаты. Сапоги грохочут по камню. Пробежка утром – прекрасно, только на службу опаздывать никак нельзя. Но – успела, на самую на верхушку! Даже позволила себе сделать последние шаги чуть медленней обычного. Вот и присутствие, оно же дом, оно же крепость. Точней – главная башня, донжон. Внутри – все готово! За пологом ждет бочка с горячей водой и белый церемониальный наряд. Несколько минут плеска – и хранительница правды в республике Глентуи готова взяться за куда более скучную работу: бумажную. Только сперва к сыну заглянет… Не тому, что в дереве и камне встает в устье Туи – тому, что научился сидеть, ползать и даже раз–другой сказал «мама». Начинается новый день: двадцатое марта 1400 года от основания Рима. Или 646 года от Рождества Христова.
Во–первых и в главных – люди. Те, кого пригласила с вечера – и все, кого и приглашать не надо. На лице, после встречи с сыном – следы восторга и умиления, в душе мир. Оруженосец у двери зала совещаний вытягивается. Кулак взлетает к виску. Хорошее приветствие, заодно и напоминание склонному к усобицам народу: «Пока мы едины, как пальцы в стиснутом кулаке, мы непобедимы!»
– Привет, Нейрин.
Ответ – улыбка. Часовой не имеет права разговаривать ни с кем, кроме начальника караула – одного из рыцарей. Но что хранительница помнит имя – приятно. Она, конечно, помнит все – кроме того, что предпочитает забыть…
Говорят, королю Артуру хватало двенадцати рыцарей за круглым столом. Немайн мало трех полудюжин, но разом за столом окажется не больше четырех человек. Остальные? В отъезде. На срочных заданиях. Отсыпаются после ночного бдения… Зато четверо – уже на месте. Трое откинулись на резные спинки стульев. Один выбрал древнюю мебель: водрузился на широкий и низкий табурет, поверх прикрытый подушкой. Сэр Кей: молодой, гибкий. На пятках сидеть научился! Пробовали все, пример сиды заразителен. Увы, привыкнув с детства к стульям и скамьям, редкий человек будет чувствовать себя удобно, сидя на собственных ногах.
