355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Коваленко (Кузнецов) » Кембрия. Трилогия (СИ) » Текст книги (страница 30)
Кембрия. Трилогия (СИ)
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 01:56

Текст книги "Кембрия. Трилогия (СИ)"


Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 78 страниц)

– Подслушивает! – возмутилась одна из Сущностей. – Ты говорил…

– Мне лучше знать мое творение! Это тестовый прогон органов восприятия. Уши шевелятся, но она ничего не понимает. Просто проверяются глаза, нос, уши. И прочее.

– Вот именно, уши. Знаешь, как бывает?

– Знаю. Например, некто берет с полки не ту инструкцию. В результате запускается механизм полной регенерации организма. Которая вообще‑то раз в десять лет происходить должна! Для омолаживания.

– Их у тебя там много было, одинаковых!

– Так читать нужно. Маркировки. На корешках. Я что, это тело с нуля делал или как? Проще галактику подвинуть. Шутка ли – протоплазменный организм, не подверженный старению. Но у меня была наработочка… Взял за основу. А инструкцию старую оставил рядом с новой. Чтобы перечитывать и восхищаться – как можно превзойти самое себя. Выше головы прыгнуть. Никак не меньше, поверь.

– Выше твоей скакануть нетрудно. Впрочем, ты этим регулярно занимаешься…

– А ты нет? А зачем было обложку затирать? И титульный лист переделывать?

– Так показалось правильнее. Как будто у тебя ошибок не случалось! Вспомни спор о совершенном мире! Тебе тогда славно в луже довелось посидеть!

– Мне, да? В луже, да? А припомни муравки! Где они, а? И винтики голубые! А сейчас, если не угомонишься, я тебе задам крепкую взбучку! Я тебе…

Клирик бы еще послушал. А уж сказал бы! Но уши аккуратно прижались к голове, и звуки поглотила ватная тишина. За тишиной пришла боль, яркая, яростная – и уход сознания Клирик счел бы за благо, если б успел хоть что‑то счесть. Он не знал, что остался без пригляда ненадолго, из‑за аккуратности приемной матери да из‑за того, что в него с утра удалось влить немного жидкой пищи. Глэдис выносила судно. Возвращаясь, услышала голоса. В комнате больной громко и увлеченно спорили на непонятном языке. Распахнула дверь – никого, только Луковка спит в своей простенькой постели. Отказалась от Немайн отходить. Говорит, нужна буду – вот я, растолкал – и готова. Голову назад откинула, улыбается чему‑то, будто на солнышке греется. Глэдис поняла – Добрые Соседи навестили. А вот на беду или на радость – неясно. С учетом недоброжелательства Гвина и Мабона – опасно. Пусть и дни уже не их – сила у старых богов еще осталась. Значит, одну Немайн нельзя оставлять ни на мгновение.

Потрясла Луковку за плечо.


– Я нужна?! – сразу подхватилась та. – Что сделать?

– Ничего. Не поспать несколько минут. Я скоро Эйлет пришлю. И Анну разбужу. Всю ночь не спала – но не друидов же звать? И вот. Возьми.

Сняла с пояса нож. Не оружие, конечно… но хоть что‑то.


– Держи. Защищай Немайн.

Мелькнула мысль – нужно в комнату оружие дочери перенести. И как неправильно, что Немайн поместили в этом домике. Теперь до трактира еще добежать надо…

Когда перед Нион Вахан встали два сияющих облака, та неумело выставила перед ними свое жалкое оружие.

– Уходите! – ирландское слово вырвалось само собой. Так учили, так с детства учили – ирландский язык колдовства и богов.

– Мы не желаем дурного, – сообщило левое облако. Разумеется, по ирландски. Облака… Боги иногда принимают такой облик. И их двое. Двое! Гвин и Мабон? Отчаяние билось о ребра, как рыба на противне. И можно победить!

– Уходите! Я сильная! Я ватесса‑пророчица!

Поза Нион переменилась. Ноги напружинились, спина по‑росомашьи выгнулась, левая рука выдвинулась вперед, готовая располосоваться о клинок врага – лишь бы у правой появился шанс нанести удар коротким стальным когтем…

– Я – это она! – злоба и радость. – Я Немайн! – И холм Гвина встал за спиной как свидетель победы. – И я сильнее вас!

– Мы хотим помочь, – объявило правое облако.

– Вы ее не тронете!

– Мы ее не тронем. Мы только оставим это. – Левое облако немного расплылось вбок – над низким столиком. И из него медленно, как осенняя морось, опустилась толстая книга.

– Книга написана понятным вам языком, кроме вложенного под окладом письма. Это письмо предназначено той, которой ты иногда бываешь. Письмо личное. А книга про то, как лечить Немайн. От всего, что бы с ней не приключилось. И про то, как ей оставаться здоровой и не болеть. Прочтешь и будешь ухаживать за той, которой ты иногда бываешь. Так. А вот это – самой Немайн. – На пол тяжело грохнулось с десяток томов того же размера. Жалобно вскрикнули доски. – То же, что и вам, но подробнее. Этот язык знает только она. Это все.

– Я не умею читать! – в голове Нион билось отчаяние.

– Уже умеешь, – сообщило правое облако. – Это тебе за беспокойство. И мужество. Прощай, храбрая!

И оба облака исчезли, внезапно и вдруг. Хлопнула дверь. Эйра только взвизгнула коротко и вскинула щит. Глэдис резко спросила:

– Что происходит?!!

Анна заворковала низко до хрипоты, ласково до дрожи:


– Брось нож, милая… Спокойно, дорогая, спокойно, все хорошо, но нож брось…

Луковка медленно развернулась. На горящем лице холодные глаза. Не ее. Улыбнулась.

– Это были друзья, – сообщила она. – А вы… вы думать не смейте, что я Немайн повредить способна. Если я беспокою, если не нужна – могу себя убить. Ее семья вы, вы ее защищайте дальше.

Развернула нож к себе. Примерилась ударить под левую грудь, меж ребер.


– Не смей! – рявкнула Глэдис. – Нож выбрось!

– Я нужна?

Нион разжала пальцы. Нож выпал, глухо стукнул о деревянный пол.


– Мама, ты зря дала нож полубузумной. Хорошо, она не зарезала ни сестру, ни себя…

– Нет, Эйлет, тут что‑то не так… Луковка Вахан, ты почему ножом машешь? Отвечай!

– Я – это она. Приходили боги. Двое. В сияющем облике. Кто – не узнала. Немайн дала силу, я встала против – но это были друзья! А я на них чуть не напала… Едва не убила, глупая! А они книгу принесли и письмо… А Немайн сильная. Даже сейчас. И хорошо с ней рядом.

Нион села на свою помятую постель. Снова Луковка‑недотепа.


– Я недоспала свое, – сообщила, отрубаясь, – сейчас еще немного вздремну. Хорошо?

Книга оказалась доступна только Нион и Анне – обе знали ирландский, обе умели читать. Зато желающих послушать перевод – множество. Ради такого случая и друидов пригласили – ирландский у них родной, да и буквы знали. На уровне – высечь что‑нибудь на камне. То есть разобрать текст могли, но делали это медленно и натужно.

Епископ с удовольствием занялся бы этой загадкой, которая попахивала настоящим чудом, но – дела. От необходимости заседать в Совете Мудрых его никто не избавил, так что оставалось ему отчеты викария да рассказы патриарха внимательно выслушивать и советы ценные давать. Действительно ценные. Именно он заметил главное противоречие. Книга описывала сиду как существо плотоядное, которой и обычные христианские посты‑то заказаны. Ни дня без плоти! Рыба, правда, подходит не хуже мяса. Но сама‑то Немайн говорила, что ей нужно питаться зеленью и это обычная пища в холмах. Что, судя по байкам местных жителей, похоже на правду. Книга лжет? Или Немайн не знала что ей есть полагается?

Если книга неверна, то сверкающие облака – силы зла, невзирая на благообразный облик. Люцифер, в конце концов, тоже светоносец.

Если книга верна, то понятно, от чего свалилась сида, да и в главном – в «лечении» – не расходилась ни с ее словами, ни с заключениями медиков. Вопрос о кознях нечистой силы и происках врагов почти отпал, когда мэтр Амвросий констатировал, что книга не советует ничего из того, что уже бы не делалось. То есть вреда нет. Только укрепление духа врачующих.

Как она могла не знать?

Разве если очень сильно переменилась… Дионисию было грустно – приходилось соблюдать легенду. Не говорить же во всеуслышание, что Немайн не холмовая жительница, а потому ей и правда нужно мясо. Болезнь же и книга безусловно несли мистический характер, и над этим было нужно еще немало размышлять.

Вслух епископ заметил, что неизвестно, как меняет сидов крещение. Эта версия была признана возможной всеми – но в этой версии книга в результате оказывалась подарком свыше. А облака – обликом ангелов или святых. Скажем, святой Бригиты и святой Бранвен – последняя и вовсе приходилась Немайн двоюродной правнучкой… Образ сияющих облаков для сидов был доступен, если верить друидам, и до крещения, и до святости. Следовательно, это могли быть не друзья, а враги… А в книге – неправильные способы лечения не этой, а других болезней.

Анна по ведьминскому опыту знала – крещение на требуемую больному диету не влияет. Зато перемена звериного облика – еще как. Так что, поговорив с друидами, убедилась – заглядывали старшенькие сиды. Родители? Ллуд и Дон?

Друиды осторожненько намекнули на это христианским священникам. Дионисий подумал, да и решил: чудом больше, чудом меньше, а легенду поддерживать надо… и дал друиду себя убедить. Тем более что Пирр очень уж энергично кивал… чуть голова не оторвалась. Зато, как только епископ признал версию, у него появилась возможность лицезреть работу истинно апостольского чина. По лику Пирра словно патока расплылась.


– Из чего мы делаем вывод, что старшие из сидов поддержали КРЕЩЕНУЮ дочь против брата‑язычника. Возможно, они и сами уже крещены, а то и достигли святости – в другой стране, под иным именем. Скажу более: они явно крещены, потому как не вложили знания в головы, как умеют, но доставили книгу. Друидическая традиция писание книг отвергает…

Дионисию оставалось только восхищаться внутренней силой, заключенной в старике‑патриархе. Он увидел главное – возможность проповеди. И, не волнуя себя вопросом, какая сила подбросила книги, принялся распространять веру. Спасать заблудшие души. Даже погрязшие. Оставалось заключить: именно такие христиане и превращают сатану в силу, что хочет зла, а творит благо.

Немайн страдала точно как написано. И стадии меняли друг друга в указанной очередности. Теперь была спокойная – «воды мудрости», как обозвал это Харальд. Кажется, он сочинял сагу о тяжелой доле богинь и каждой очередной напасти придумывал красивый и малопонятный кеннинг. А без поэтики – так на сей раз это было именно недомогание, а не болезнь. Месячное очищение. Только, по книге, у наставницы выходило скорее десятилетнее. Анна улыбнулась. Ведь не произойди у Немайн смена звериной ипостаси, еще несколько лет такого бы не было. И Анна уверилась бы, что наставница, несмотря на все свои столетия, подросток.

На коленях лежал загадочный фолиант, написанный меленько и очень разборчиво. Глаза в который раз пробегали строчки про финал болезни. Она это место часто перечитывала. И решение Дэффида – запереть больную покрепче – нравилось ей все меньше и меньше. А теперь из Немайн вместо слизи выходила чистая кровь, а значит, до возможной ошибки оставались уже не дни – часы.

Засунула гордость подальше и поймала Эгиля. Изложила. Предупредила, чтоб никому. Тот деловито кивнул. Потом сложил руки на груди. Пальцы забарабанили по предплечьям – сильные, толстые – и быстрые. И барабанить было по чему… Анна напомнила себе, что из семьи ушла временно и намерена вернуться к детям. И что три месяца без мужниной ласки не повод. Иные годами ждут. Тем более когда наставница очухается, можно будет у нее на денек‑другой отпроситься. И не млеть от северного варвара. Который – вот счастье – ничего этакого не заметил. Кроме разве груди. Которую и сейчас с видимым удовольствием рассматривает. Что не мешает ему думать – редкое свойство для мужчины. Ох и опасный же человек этот корабел!

– Нельзя ее запирать, – заявил наконец, – ты права.

– Сама знаю, что права. И Луковка знает. Но нужно же Дэффида убедить.

– Это просто, – заметил Эгиль. – К вам в Дивед росомаха и не забредает почти, а у нас в Норвегии она живет. Вот я про них и порасскажу. А там пусть Дэффид с Глэдис сами решают…

И ушел. Рассказывать. В результате Немайн перенесли в «Голову», устроили поудобнее. И принялись ждать… А Дэффид закрыл трактир. Выпроваживая нужных – и не очень – людей из пиршественного зала, объяснял:

– Сегодня Самайн, а у нас в доме сида.

Это вызывало полное понимание. Для иностранцев повторял:


– Моя дочь немного не в себе. Такой день.

Валлийцы немедленно начинали рассказывать страшные истории свежим людям. Припомнили все – самое замшелое и невероятное. После чего пугались сами. Потому как следующая история в том же духе должна была стать известной уже назавтра. От сиды на день Всех Святых следовало ждать чего угодно. Недаром от добродушных, в общем, Славных Соседей в этот день валлийцы прятались как могли. Тем более нашлось кому подогреть страхи.

– Зверь выйдет! – возглашал Харальд. – Кожа меда поэзии поведала: этот день владычица берегов крови земли проведет пастушкой волков!

Эгиль добавил от себя по‑простецки:


– Книга говорит: она не берсерк… Лучше! Берсерк себя видит зверем, а людей – людьми. А она…

И молчал многозначительно. А потом пять ворот заезжего дома затворились, оставляя его наедине с судьбой. Немайн проснулась от далекого хныканья. Ее маленький! И не обратила особенного внимания на тихо ворчащих существ. Это были свои существа, правильные. Сородичи. Которым самое место рядом. Интереса не было, главная забота очнувшейся от болезни матери – детеныш. Проведать, прижать и не отпускать! И дорога знакома! Пусть инстинкт глазам и не очень доверяет, но половицы под ногами шелестят – правильно идешь. Чуть слышно скрипит дверь. Три лица. Три дыхания. Три стука сердец. Ее дитя. Две самки. Захотелось ощериться, но это желание сразу ушло. Одна из самок, что забилась в угол, пахла молоком… и от маленького тянуло так же. Другая стоит, не шевелясь, сердце бухает громко, часто. Лает отрывисто:

– Немайн? Дочь?

Слова проскочили мимо сознания, тон сида поняла. Ласка, беспокойство. Успокаивающе‑просительно поскулила в ответ. Если отдаст маленького… Инстинкт подсказал – может не отдать. Начала подниматься ярость – и сразу спала. Запах успокаивал – дети у нее свои есть, и не все выросли, и много. Нельзя нападать, нельзя. А та наконец протянула зачем‑то замотанного малыша и выше радости доставить не могла, не могла стать роднее. И ее руки… руки были знакомы. Руки… заботились о Немайн! Долго, много дней. Не одни, среди других. И о маленьком заботились. Изнутри всплыло – ей можно! Вот именно ей можно! На глаза навернулась влага. Выразить благодарность, выразить нежность… Слов не было, и не было нужно. Хватило – потереться щекой о щеку. Лизнуть. Ласково прихватить зубами за ухо. А остальные нежности – потом, потом. Главное – детеныш. Запах правильный, здоровый. Какая она хорошая! Сохранила. Лизнуть в нос. Она смеется. Она поняла, ей нравится! Еще раз! А остальные нежности на потом.

Быстрый подъем отнял последние силы. Но организм оставался здоровым, нора казалась прочной и безопасной, ото всего тянуло надежностью и теплом. Нужно идти за кормом, восстанавливаться. Куда – известно, тут есть место, где всегда можно поесть. Тем более нос подгоняет в ту же сторону! Там есть запасы! И многие уже испортились. Но если нужно сойдет и падаль. Сида прижала к себе сына и двинулась на запах.

За спиной обеспокоено бухнул тяжелый голос самца:


– Глэдис, ты чему улыбаешься? Росомаха шастает по дому… Дикий зверь! Я Эгиля попросил аккуратно пройти позади. Он знает повадки, не обеспокоит, но будет недалеко.

– Не надо, дорогой. Зря мы боялись. Она сейчас зверь, да. Но этот зверь нас всех знает и любит. Вот и все сказки о росомахах! Не будет она шипеть на мать и рвать своих сестер…

И тут снизу, с кухни, раздался девичий вопль. Голос Гвен! Не испуганный. Возмущенный.

– Майни! Майни, прекрати! Ты что делаешь?! Она даже не пропиталась! Она сырая! Ты плохая, ты мерзкая! Я зачем рассол на тмине готовила?

– Печени в вине, "как у греков", на ужин не будет, – констатировала факт Глэдис.

– Будет, – возразил Дэффид, – все она не съест. Не влезет.

Дэффид ошибся. Желудок у сиды был еще новенький и рассчитанный как раз на случаи, требующие быстрого отъедания. Растяжимый. Выглядеть она сразу стала не худышкой, а беременной. На не очень поздней стадии. А еще сильно перемазалась в телячьей крови. Зато была сыта. Оставалось найти местечко поукромнее. И… внутри бились смыслы, которых сида не понимала. Кроме потребности – найти. И комбинации запахов и звуков, зачем‑то в сопровождении зрительного образа. Как будто самку‑подростка из собственной норы не узнаешь, не рассмотрев!

Сиан родители велели запереться. С самого утра. От греха. И для собственного успокоения. Понимали: если что, дверь спасти может разве случайно. Богиня‑берсерк… Запах учует, а там что есть дверь, что нет ее. Выходило, заперли не от озверевшей Немайн, а от самой себя – чтобы не раздразнила росомаху. Еще весной Сиан бы попросту надулась. Не меньше, чем на неделю. А вылезла бы немедленно. Но на этот раз честно сидела у задвинутого засова. На душе скребли хорьки. Вместо обещанного праздника – осадное положение, но сида, посулившая веселье, страшно заболела. А обещала, что будет веселиться вместе с сестрой на Самайн. Вот и верь, что сиды никогда не врут! Правда, об обещании вспомнила. Сразу, как Сиан задвинула засов, постучалась Луковка. Которая временами Майни. Протянула тыкву с дырочками – очень похоже на голову и глаза.

– Это тебе на Самайн. От бог… от младшей сестры!

– Что? Тыква с глазами?

– Не знаю. Сказала – сделать, подарить тебе. Пошла на кухню, взяла у Гвен тыкву… Как раз свежий урожай, сегодня последний день сбора. Я глаза прорезала, принесла. Держи! Игрушка, наверное.

– Спасибо, Они. А как ею играют?

– Не знаю. И наливку по таким мелочам, извини, пить не буду. Крестная говорит – язычество и грех. Сестра проснется, сама у нее и спросишь…

И убежала. Так что обиды на Немайн не было. Была обида вообще. Вселенская. Сиан как раз раздумывала, просто грустить или поплакать, когда в дверь поскреблись. Тихонько и немного жалобно. Угрозы в этом слышно не было.

– Кто там? – спросила Сиан, как родители учили. То есть – разговаривать ласково, но дверь не открывать.

В дверь поскребли еще раз и подвыли чуть‑чуть. Высоким голосом, знакомым.

– Майни? Это ты?

– У‑у‑у‑о, – согласно. И царап‑царап.

– Майни, ты правда озверела?

– У‑у‑у‑а, – печально. Царапанье стало неуверенным.

– Майни, мне велели тебя не пускать.

– У‑у‑у‑и, – жалобно. И тихие шаги – прочь.

Сиан не выдержала. Оттянула засов, открыла дверь. Сида странно упругой походкой, слегка выгнув спину уходила по коридору. Показалось, сзади широкий пушистый хвост покачивается. Со следующим ударом сердца оказалось – никакого хвоста. Просто складка на юбке.

– Майни, не уходи.

Немайн медленно, сверху вниз, развернулась – сначала голова, потом туловище, потом, прыжком, ноги. Одежка в крови, из уголка рта стекает. Мама что‑то такое рассказывала – у Майни кровь уже шла и носом, и ртом, и всяко… На руках сын.

– Тебе плохо? Сейчас до постели доведу, позову, сбегаю. Сейчас‑сейчас…

От самки‑подростка – изнутри всплыло: родная – правильно пахло. Прямой взгляд в лицо. Та, что надо! Что делать с ней, непонятно – чувство неправильного отпустило, чувство правильного молчит. Но место, в котором она сидит, отличное, сухое и достаточно темное. А внутри много теплого и мягкого! Почему‑то двумя половинками. Инстинкт говорит – неправильно. Но поправимо, половинки легко сдвинулись вместе. А подстилка хорошая. Можно свернуться калачиком вокруг детеныша. И заснуть. Сытый организм напоминал – пора отдохнуть, пусть желудок работает. Та, что показала славное место, забеспокоилась, попыталась убежать. Глупая, зря, все хорошо. Сида успела ухватить ее рукой. Успокаивающе поворчала. Та вроде поняла, села рядом. Могла и прилечь, места снаружи осталось достаточно. Ухо! Чешет за ухом. Приятно. Погладить руку. Глаза слипаются. Снаружи снова дождь. Осень. Много отъевшейся за лето добычи. С утра займемся. Той, что за ухом чешет, надо бы побольше вкусного выделить. Шариков тех мясных, вкусных, или вот гладкого, которое в воде с запахом травы плавало. Той, что кормила, – побольше. А той, которая защищала маленького, – надо бы и лучшее. Вот только она главная, делить ей. Решение: проследить, чтоб себя не обидела.

Спать помешали. Хлопнули дверью… Поднять голову, зевок вышел непроизвольно. А, свои. Можно спать. Сквозь дрему непонятное, успокаивающее, баюкающее ворчание.

Эгиль ходит за Немайн – на расстоянии. Вежливой тенью. Вот и к Сиан пришел. Так и застал – Немайн калачиком вокруг маленького, а Сиан ей уши мнет. А сида довольно урчит.

– Все хорошо, я вижу, – разъяснил себе очевидное, – но я вам составлю компанию. Никто не против?

– Ур‑ру? – сонно.

– Составь. А как ты папу с мамой уговорил, чтобы Майни под замок не сажать?

– А истории им рассказал. Такие, которые частью сам видел, частью по следам разобрал. Не сам, а хорошие охотники – при мне.

– Расскажи и мне.

– Отчего не рассказать? – Эгиль набрался храбрости и погладил по голове ту, которая сейчас была росомахой. Сида проснулась, приподняла голову, потерлась о руку щекой. Оборотень не зверь – тело остается человеческим, а вот душа… Ясные серые глаза. Умные – но немые. До завтра. В книге написано – она ничего не вспомнит… Немайн намерилась спать снова, а Эгиль завел неторопливый охотничий сказ. Не совсем тот, что родителям. Без некоторых подробностей. – Начать с того, что запереть росомаху нельзя. Можно убить или покалечить. Но любой запор или узел ей уступит. А нет – выйдет через пол, потолок. Или сквозь стену! Но выйдет. А потом… Если росомаха на кого‑то сердита всерьез, шансов у него нет. Затравит. При этом, если зверя не обидеть смертельно, нападать не станет. Если огорчить слегка… Разгром в доме, как если бы его брали штурмом. Росомаха вообще зверь очень домовитый. Оттого и в человеческих жилищах хорошо разбирается. Был случай. Повадилась у одного охотника росомашка добычу из силков таскать. Любимое ее занятие, замечу. Ну тот в восторг не пришел, хотя зверюга ему попалась правильная – брала каждую десятую птицу, и точка. Дань за то, что на ее земле охотится. Охотник пожадничал. Не столько даже добычи, сколько самих ловушек. Лапы у росомахи знаете какие. А уж когти… Так что, открыв ловушку, она ее, понятно, ломала. Причем приманку никогда не жрала, ни‑ни. Соображала, когда нужно прийти за крупненьким.

А охотник наш спать уже не мог, с открытыми глазами ночевал, и в глазах у него стояли серебряные марки, недополученные за куниц и соболей. Решил росомаху извести. Ну она это не сразу поняла. Сначала хотел он извести ее ядом – чтобы шкуру не испортить. Достал из ловушки куницу, не пожалел, брюхо распорол, гадости, по случаю у волхва прикупленной, насовал туда и принялся ждать, когда за сотню маленьких шкурок зверюга расплатится одной здоровой. Дождался он только того, что куница та совсем заледенела – а зимы в Норвегии, как я говорил, суровые. Снег выпадает и лежит. А не как тут.

Понял, не будет росомаха жрать отраву. Тогда решил ее заохотить сам – с луком, с рогатиной. И с большой собакой. С маленькой нет смысла. Кроме как от собаки избавиться, так на то более простые способы есть. Забыл, что по сути своей росомаха есть очень большой хорь. И получила его псина копчиком в кадык. Точнее, вонючую струю в нос. Сам он росомаху в тот раз и не увидел, только услышал как собака ноет, поспешил – а та, скуля, навстречу, да носом в штаны. В общем, штаны выбросить пришлось. А от собаки попахивало потом долго. А без собаки искать в лесу росомаху… Можно. Возле своих ловушек. Но ловушек много, человек еле‑еле их обходить успевает. А росомаха успеет три раза – да у нее и другие дела есть, ей‑то серебром за шкурки не платят. Ну а и встретятся у одной ловушки, так что? Эту шкурку росомаха охотнику оставит, а сама бочком, бочком – и к следующей. Бегает‑то быстрее человека! А эта бегала и быстрее лошади.

Сиан припомнила сказки Анны о Махе. Которая приходилась Немайн – ой, забыла! – внучатой племянницей. А Мабону дочерью. Которая бегала быстрее лошадей – да вот беда, ее заставили бежать беременной. И все из‑за дурацких ирландских обычаев и похвальбы мужа… А Эгиль продолжал:

– Вот только есть такая штука, как воля богов. Везением и не назовешь. Встретились они. Росомаха как раз убирала попавшую в ловушку рысь. Добыча большая, бросить жалко. А пришлось, как стрела над головой свистнула. Вот тогда до росомахи и дошло, что на нее охотник затаил. Что убить хочет – не поняла еще. Решила, что гадости делает, с угодий желает выжить. Ну тут – кто кого!

И начала рыже‑бурая веселиться. Для начала все ловушки стала опустошать. Все! Иногда только не успевала. Поначалу рядом прикапывала, так, что найти нетрудно, – предупреждала. Тот не понял. Так что уносить добычу стала она подальше. А там и в сарай наведалась, где у охотника на морозе меха лежали. Чтоб шкуры не выделывать и чтоб не сгнили. Все разорвала в клочья. В маленькие клочочки, меньше беличьих хвостов, которые никакой цены не имеют.

Охотник понял – или он, или медведь трупов

note 12

. Убил кабана – в одиночку, рогатиной. Головой наживил ловушку, остальное уволок к себе. А росомаха не дура. Знает, что кабаньи головы отдельно от туш по лесам не бегают. Поскакала – а она скачет как лошадь в галопе. Лапы при этом след в след ставит. Получается, будто на двух шла. Ну если осмотреться хочет, и точно, встает на задние. Увидела голову, притормозила, стала троить – то есть иногда не попадала след в след, то одной лапой, то другой. Заволновалась, значит. Посмотрела, покумекала. Догадалась – где рвануть, где стукнуть. В общем, была ловушка – нет ловушки. Голову съела. Принюхалась. Учуяла след, по которому охотник тушу тащил, – и туда. А кругом снег, и толстенный. Ну она не проваливается – лапы широкие. Долго, коротко – а вот она, изба охотника. И склад, на который он повесил новенький и очень дорогой римский замок. Привезли откуда‑то, вот как бы не через Дивед. А все равно через четвертые руки, четыре купца прибыль взяли. Представляешь, сколько у нас такая штуковина стоит? Замок этот я видел – росомаха долго когтями ковыряла. Не просто рвала, а именно ковыряла в отверстии для ключа. Будь у нее лапищи потоньше… Открыть не смогла, а тут уже утро, охотник скоро проснется. Ну она к поленнице. Та как раз жердями была подкреплена. Вот дверь она парой таких жердин и подперла. Оконца маленькие, человеку не пролезть. Не то чтоб охотник приступа боялся, а для тепла.

Ну а сама стала разбирать крышу в сараюшке. А охотнику пришлось – в доме! Пока проснулся от грохота, пока понял, что через дверь не выйти, пока верх разбирал, туша в лес переселилась.

Стреху разбирать – к покойнику. Ну да охотник белолобую в покойники записал. У них, у росомах, как бы повязка на лбу – у кого желтая, у кого рыжая, почти и не заметная, а у иных вовсе белая. А еще шлея по боку, тоже светлая. Сделал лучшую ловушку. В такие росомахи попадаются. Те, что поглупее, – всегда. Да и эта… Пришлось охотнику дерево расщепить, да распереть половинки. Заложить между тушку заячью и ждать.

Сделал свое дело и спать пошел. Спал и видел во сне, как наглая зверюга воет, насмерть сжимаемая половинками дерева. Не учел одного – если дотянуться когтями до дерева и изо всех сил рвануться вверх, и только вверх, пока не хрустнули ребра, пока осталась сила от последнего вдоха, то вырваться можно. А в маленькое окошко, в которое человеку не влезть, росомаха проникнуть может.

Она будить охотника не стала. Полоснула по горлу во сне. Мы его так и нашли – улыбающимся. Добренькая она, росомаха. Я бы непременно разбудил врага, прежде чем убить. Чтобы тот прочувствовал. А ты?


– Не знаю, – сказала Сиан. – Не знаю. Но на Майни это похоже. И стра‑ашно!

Эгиль кивнул.


– Оборотень всегда похож на свою звериную форму. Даже когда человек. Но росомаха – это не всегда пакости и месть. Вот могу рассказать, как росомаха на хуторском подворье жила. Щенком ее подобрали, молочным и слепым. И дернула хуторянина нелегкая вырастить ее при доме, как собаку. Волчья порода, говорит, людям служит – пусть и эта порасстарается. Так и оставил. Сначала в доме держал. Потом стал во двор выпускать. И знаешь, безобиднейшее вышло существо. То есть действительно безобидное – ни оно, ни его. Петух задирался – тыльной стороной лапы отмахнулась. Далеко летел, куры так не умеют… Одна беда: жрать – прорва бездонная. Ей не жалели, даже и мяса. И то, бывало, не хватало. Ну она свое на скотном дворе добирала. Не то, что ты подумала, нет. Что у лошадок в тороках, что у свиней в корыте – это да, а чтоб саму скотину тронуть – никак. И всякий человек к ней привык.

В хозяйстве с нее проку никакого. Днями спит, ночью ходит. Часто по крыше. Еще любимое занятие было у нее: снаружи в окна заглядывать. Висит на когтях снаружи и сквозь пузырь пытается рассмотреть, а чего там внутри творится? Нет чтоб внутрь зайти, посмотреть. Хотя спала в доме.

Безобидная, я говорил? Было одно исключение. Собаки. Всех на хуторе извела. Не успели они до нее до маленькой добраться – а уж как старались. Знали, смерть растет собачья… Ну и потом – если кто приезжал с собакой, уезжал, стало быть, без. И ведь козла бодливого не задрала. На стенку от него, бывало, взлетит и смотрит сверху насмешливо.

На охоте… Ну тут и хорошо получилось, и плохо разом. То есть мяса – полно, а вот шкуры… И дохлятину часто приносила. Притащит кусок с душком и смотрит гордо – вот, мол, какая я умничка‑добытчица! На крыше любила лежать, на солнышке. Как хозяин идет – прыг ему на шею. Пока щенком была, и хорошо. А как выросла! С ног свалит, в прах земной вобьет и ну лизаться. И над гостями любила такие шутки шутить. Как никого на месте удар не хватил – не знаю. Но я вот под нее попал, да. Так испугаться не успел. А потом поздно было. Чего пугаться, если тебе рожу облизывают? Вот отплевываться и громко ругаться – это да, так в этом главное росомашье удовольствие и состояло.

И кончила хорошо. Со славой. Налет был на тот хутор. Росомаха сначала подумала – гости, прыгнула… А ей стрелу в бок! Четверых порвать успела. Топором, видишь, от нее не отмашешься, верткая, кто рядом стоял, да отскочить не успел – все легли. А хутор отбился. Так хозяин росомахи потомству своему заказал на них охотиться, а буде щенок попадется – вырастить. Вот так…

Норманн еще раз посмотрел на сиду. Та сладко посапывала. Скоро сон перейдет в забытье. Тогда Немайн перенесут в ее комнату, и от странного Самайна у нее не останется даже воспоминаний.

Вечером, в час, когда на небе расцветают звезды, сида встала с постели. Некоторое время стояла, прислушиваясь к чему‑то внутри себя. Подошла к столу, опустилась возле него на пятки. На столике лежало письмо. Ровные строчки. Нерожденный язык… Провела рукой по листу. Бумага… нет, папирус. Плотный. Легкая шероховатость чернил вдруг принялась вторить глазам, очертания скользящих под пальцами букв кириллицы оказались узнаваемыми. Строчка‑другая – выучить ощущения – и можно будет читать наощупь. Сначала медленно и с ошибками – а потому не сейчас. Но навык стоит тренировать. А теперь – само письмо! "Доброго времени суток – я не знаю, когда ты очнешься. Зато знаю, что мы виноваты в твоей болезни и нарушении планов. В первую очередь, конечно, вина лежит на мне – не пришло в голову проследить за некоторыми действиями Сущности Б. Инструкция, которую эта в высшей степени одаренная, но в еще более превосходной степени безалаберная личность дала тебе прочитать, относилась к другому, хотя и схожему виду. В результате неверный режим питания и довел тебя до нынешнего состояния, которое, впрочем, никоим образом не плачевно. Также полагаю уместным разъяснить занятую мной позицию в истории с византийским кольцом. Эта вещь должна была заменить собой кольцо сил священника. Вообще, выбрав православное христианство, ты задала нам задачку, именуемую «женщина – православный священник». Которая разрешается достаточно просто, если вспомнить, что восточно‑римские императоры при коронации возводились в священническое достоинство. Или в очень близкое к тому. Так что, если тебе вдруг приспичит лезть в алтарь, знай: епископ Дионисий наверняка пустит. Также ты имеешь право участвовать в соборах.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю