Текст книги "Кембрия. Трилогия (СИ)"
Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 78 страниц)
– Почему ты не хочешь взять меня в поход? Братья становились оруженосцами в четырнадцать лет – и тогда были меньше и слабее рыцарей настолько же, насколько я мельче и слабее тебя.
Вот и обучай таких вычислению пропорций.
– Моим оруженосцем может быть только девочка.
– Почему это?
– Ну подумай… Могу даже притчу в стихах рассказать. – Клирик мысленно извинился перед Киплингом.
Я отошла сделать это не там же, где вся солдатня.
И лучник саксонский меня на тот свет отправил.
Я думаю, вы не правы, высмеивая меня.
Погибшую, не нарушив приличия правил.
Тристан засмеялся. Немайн улыбнулась в ответ.
– Ты хочешь сказать, она тебя в это время щитом прикрывать будет?
– А я ее. От стрел, пуль и нескромных взглядов. А заодно спать в одной палатке, трястись весь день бок о бок…
– Но норманнов ты берешь.
– Они воины. Хорошие воины. А тебе нужно еще многому учиться. Не волнуйся. На твой век битв хватит. Успеют надоесть.
– Братьям не надоели.
– А ты у кого постарше спроси. У Лорна. У Дэффида. У сэра Эдгара даже.
– И особенно у сэра Олдингара!
Да, этому лубок еще не скоро снимут. Нога не рука, срастается дольше.
– Особенно… Я тоже, видишь, не избежала. Ну свидимся.
Хоть с мальчишкой можно без обнимок! Сестры чуть не задушили. Ну приятно. Но захотелось остаться. И спать. А почему нет? Колесница идет медленно, римская дорога ровная, а рессоры перетягивать еще не скоро… Немайн поерзала‑поерзала, да и засопела. Тихонько и очень заразительно…
Клирик хорошо знал эту ложу. Почему не партер? Уходить не так удобно. И потому, что партер дороговато выкупать целиком.
Против обыкновения, Клирик был один. Хотя как раз переживал высший миг романа с очаровательной блондинкой, ради которой собирался вновь окунуться в подзабытый со студенческих времен мир сетевых ролевых игр. Но иногда мужчине требуется рядом не заботливый щебет женской ласки и даже не молчаливая надежность друга, а всего‑навсего – пустые кресла по всей ложе и предвкушение знакомого чуда.
Знакомого, да. Клирик слушал эту оперу не в первый раз, и не в десятый. В пятидесятый было б вернее, а если добавить записи, которые ему присылали знакомые изо всех уголков земного шара, выходило, что и в тысячный. Впрочем, вся опера, знакомая наизусть, волновала его слабо. Он ждал любимых арий как откровения.
Увы, иногда самые невинные капризы, причем оплаченные едва ли не месяцем любимого, восхитительного, но все‑таки утомительного и нервного труда, оказываются испорчены грубостью окружающего мира. На секунду Клирик остро пожалел, что не отдал еще двух недель за присутствие у дверей ложи хорошо проплаченного охранника. А лучше нескольких. Потому что через одного эта харя могла и пройти… Затем сообразил, что на разговор у него не менее десяти минут, и успокоился. Пока пели неинтересное.
– Я, кажется, просил и предупреждал, чтобы меня не беспокоили. И именно поэтому снял ложу, – бросил, не повернув головы. – Потому предупреждаю: у вас минута. В чем дело?
Слушал ровно минуту. Не потому, что обладал точным чувством времени. Просто давно определял по музыке хронометраж спектакля. Тогда – в реальности – Клирик позволил себя уговорить, и самолет потащил его в Канберру. Спасать Тасманийский туннель. Но во сне…
– Я вас предупреждал. Предупреждал, что этот день у меня занят, – сообщил он наконец. – Упущенную выгоду, если желаете, отнесите на мой опцион.
Вошедший позеленел. Лицо приняло цвет пиджака. Что ж, приличные люди в зеленых пиджаках – тем более в клетку – в оперу не ходят. И это – замгенерального… Увы, поветрие пятницы как дня неофициальной одежды, захлестнуло даже самые высокие скалы. То, что было задумано как облегчение дресс‑кода, привело к формированию дополнительного делового костюма – пятничного. Соблюдение корпоративного правила пытались навязать и Клирику. Тот, разумеется, явился в спецовке, нарочито перепачканной мелом. Причем сначала хотел вымазаться в масле, но вовремя вспомнил, что для многих сотрудников стоимость пятничного костюма ощутима.
– Но…
– Если вследствие нашего разговора генеральный вас уволит, отлично. Я рекомендовал бы ему не заполнять вакансию. Большое количество заместителей часто принимают за свидетельство некомпетентности.
– Хм. Хотел бы я знать, почему мне сейчас смешно? Хотя я должен чувствовать раздражение?
– Это оттого, что я кругом не прав, – объяснил Клирик, – но сейчас я склонен наслаждаться прекрасным. И поступать склонен не правильно, а красиво.
– Там же люди…
– Вешать мне лапшу не надо! Людей в туннеле мало, и для их спасения совсем не необходим я. Говорим люди, подразумеваем оборудование, а? В первую очередь щиты… Кстати, время выходит.
– Генеральный вас весьма ценит, но с моей колокольни – так нам нужны исполнители, а не капризные примадонны!
– Хлестко сказано. Но учитесь ладить с хорошими специалистами. Подумаешь, примадонна. В хороших театрах укрощают или терпят. А вы чем лучше? Укрощать меня не вам, так извольте терпеть… И учтите, если вы будете присутствовать в ложе через минуту, я не продлю контракт. И так работаю на концерн из патриотизма, который подобные вам именуют квасным, в то время как разумные корпорации давно предлагают мне неограниченные опционы. Так и передайте генеральному. Слово в слово. А не ссылкой на очередное сумасбродство примадонны. А теперь вон отсюда.
Замгенерального стушевался. Увы, покой был недолгим. Нет, право, в следующий раз без четверки плечистых молодцов при белых галстуках в оперу ни ногой. Даже во сне. Теперь выпроваживай новое явление. И совершенно незнакомое. Этот‑то что забыл? Выглядит приличным человеком. Очень пожилым и очень старомодным. Который в оперу изволит хаживать во фраке с белым галстуком.
– Браво! Впервые за долгое время встречаю хотя б кого‑то не просто похожего на "старого русского", но и способного укоротить «нового». Как я вас понимаю!
Немецкий со знакомым торопливым, подчас глотающим звуки акцентом. Южная Франция? Балканы? Тироль?
– В таком случае вы немедленно уйдете.
– О, да. Но непременно вернусь…
Что ж, главное Клирику не испортили. Даже оставили последние минуты на ожидание чуда – которое никогда не наступает до конца. Знакомая ария оставила Клирика восторженным и немного пустым. Это было правильно. Это было почти самое то. Почти. Впрочем, взлелеять смутное удовольствие критикана не удалось. За спиной деликатно прокашлялись.
– Снова вы?
– О, да. Видите ли, я заподозрил в вас родственную душу. Вы часто занимаете эту ложу, всегда в полном одиночестве. Предпочитаете именно этот спектакль. Причем наслаждение вам доставляет одна единственная партия. Это ведь так?
– Так.
– Что ж, в таком случае вы прямо сейчас не откажетесь немного побеседовать? Видите ли, я хочу знать ваше мнение о только что услышанном.
– Легкое разочарование. Я понимаю, это дебют. Но с возрастом верхи у сопрано часто слабеют, а низы у нее и вовсе тусклые. Не самое лучшее исполнение, что мне приходилось слышать. Хотя и в самых блестящих мне что‑то говорит: можно и лучше. Как будто я слышу эталон.
– А, так и вы попали в эту ловушку! Мне вот тоже всегда кажется, что можно спеть это лучше. А все как раз из‑за того, что композитор решил насолить переборчивой певице. Первый вариант партии ей, видите ли, показался слишком простым.
– Но она справилась.
– О, да. По крайней мере, так ей показалось. И публике. Но… Поставьте‑ка себя на место сердитого автора. Нельзя же загубить премьеру собственной оперы! И публика ушла в восторге. Но сам он слышал, как надо… А несовершенство разобрали многие. Музыкальные одержимые вроде меня и Вас… Небольшое, мимолетное отклоненьице от идеала. Шутка в том, что идеала быть не может. Технически.
– Как раз технически бывают исполнения совершенно безупречные.
– Именно! Безупречные колоратурные изыски, заставляющие техникой разрывать чувство. И шутка тут вовсе не в том, что они приходятся на «фа» третьей октавы… Когда я слышу это стаккато внутри головы, я слышу в нем чувство. Вероятно, то самое, которое испытывал автор, когда переписывал и без того безупречную музыку… А там, – кивок в сторону сцены, – никакого чувства. Одна техника. А как должно быть, слышу только я. И ни одна певица!
– Не преувеличивайте. Как должно быть, слышат многие. Ну вот, например, я.
– Вам только кажется. Вы чувствуете, но не слышите. Большая разница.
– Нет, слышу! – Клирик ощутил странную дрожащую ярость. Аж дыханье сперло.
– Докажите.
– Как?
– Спойте эту арию. Так, как надо.
– Издеваетесь?
– Ничуть. Поверьте, я еще ни разу не ошибся, определяя по разговорному голосу певческий. И прекрасно слышу, насколько сильно вы форсируете его вниз. Октавы на две, что совершенно изумительно! Но очень вредно. Да сами же отлично слышите, какие из горла вырываются кошмарные хрипы. Так же можно и связки повредить. Голос потерять. Как Карузо, как Каллас… Разговаривать – так не черт ли с нею, с болтовней – петь ведь не сможете! Немедленно расслабьте связки, я вас не выдам. Нашли кого бояться – старого мертвого венецианца.
– Как – мертвого? И скрывать мне нечего!
От изумления Клирик сбился на серебристый писк. И тут же заметил на руке – полупрозрачной эльфийской ручке – золотое кольцо с рубиновой печатью. И ощутил, как недовольно топорщатся на голове треугольные уши.
– Кто ж еще будет шататься по чужим снам, а? Ну призрак я, призрак. Вполне к вам благоволящий, поверьте. А угадать, чего вы боитесь… Я не слышал всего разговора, да и не понимаю я русского. Но слова "капризная примадонна" вполне доступны итальянцу, прожившему жизнь в Австрии. Как вы высекли этого агента… Он словно лимоны ел! И прячете голос… Соперниц изучаете, а?
Анна вела колесницу, приноравливаясь к скорости верховой колонны, когда сзади раздался тоненький звук, вроде синичьего свиста. Оглянулась. Сида сквозь сон тоненько простонала несколько раз, издавая все более высокие звуки. Потом шевельнулись губы… Анна не на шутку испугалась. Немайн, кажется, собиралась петь. Ей, конечно, снится кошмар. А что будет с остальными? Придется будить… Анна щелкнула хлыстом над ухом сиды.
– Что? – сида схватилась пальцами не зажившей до конца руки за баллисту, второй за посох. – Где стреляли?!
Ну точно. Принять щелчок хлыста за свист стрелы можно только с очень страшного сна. В котором луки или пращи стреляют с громким щелканьем.
– Нигде. Я тебя разбудила. Спи дальше. Только во сне не пой, пожалуйста…
И только когда Немайн снова задышала по‑сонному ровно, вспомнила историю с вороной. Ну и ладно – ждала неделю, и еще часок‑другой подождет.
Ферму Алана ап Милля злые фэйри не обошли стороной. За шесть десятков лет длинной по средневековым меркам жизни такой напасти еще не случалось – но ведь бывают и редкие события, которые не всякое поколение видит. И лучше бы нашествию нечисти в красном подождать, пока у Милля правнуки заматереют – но судьбе не прикажешь. Фэйри словно взбеленились. Пока, по счастью, никого не убили и не покалечили, скот не портили – зато воровали… Собственно, это поначалу они таились. Теперь, не скрываясь, рылись в амбарах. Спокойно выбирали – и забирали – глянувшуюся скотину все больше свиней. Воевать с ними смысла не было – от стрел негодяи наверняка заговорены, а добрая сталь, которая убьет кого хочешь, редко остается безымянной. За нечистью же явно стояла серьезная сила. Оставалось дать знать королю о творящемся непотребстве – что клан немедленно и сделал – и ждать помощи. Ожидание длилось больше двух недель, и кряжистые плечи Алана начали сгибаться под безнадежной тяжестью. И дело не в короле, на короля всегда была управа – но Гулидиен хороший король, и если он ничего не может придумать, дело действительно скверно.
К концу первой недели набегов Алан дошел до того, что купил у проезжего охранную грамоту от фэйри. Подписанную якобы самой Немайн. Не спасла. То ли не испугались фэйри богини, то ли читать не умели. Как сам хуторянин. А может, грамота была поддельная, и ловкий малый, взявший за нее аж две серебряные монеты, врал, что отпечаток пальца сиды подделать нельзя. Наверняка врал. Когда он обратился к знакомому мудрому человеку, тот важно пожевал губами, хотя по молодости и не должен бы, и заявил, что писана грамотка латинскими буквами по‑камбрийски. А Немайн все‑таки ирландка и скорее использовала бы огамические письмена. Да и не божеское это дело – закорючки рисовать. С нашествием фэйри тоже помочь отказался. Сказал – не по силе. Не друид же, и не провидец, всего лишь сказитель‑филид. Ну лучший в клане. Но лучший филид все равно не друид. Человек, который знает – но не смеет. А грамотку выпрашивал для изучения. Алан не отдал – с филида ради заполучить диковинку и наврать с три короба станется. А вдруг грамотка настоящая? Для верности же решил принести в удачно близкий день почитания Неметоны жертву. По хорошему нужен был бык. А то и человек, если злые силы настроились забрать жизнь кого‑то из семьи. Они злые, но подслеповатые, и хороший друид умел сделать так, чтобы они поверили – тот, кто им досадил, умер. Для этого требовалась другая смерть, а представить одного человека другим проще, чем выдать за человека быка. Или тем более овцу. На это нужен великий маг. Как любой воин, Алан имел право на приношение по‑воински. Это было и плохо – жреческое сильнее, – и хорошо. Если барана в жертву закопать, мясо пропадет. А если зарезать и слить в воду кровь, только кровь и потеряется. Не так уж много за надежду. Ну и, конечно, на праздничной трапезе поставить перед Неметоной корзину яблок. Или слив? А лучше всего вперемешку…
Алан заглянул на южную половину дома. На него дружно зашипели. У женщин были сложности. Жданные и в тихие времена почти приятные. Женщины помогали двухлетней Майрит наряжать Неметону. Так уж заведено – должна одеть самая младшая девочка в семье. Когда серьезная уже – хорошо. Когда совсем младенец – тоже неплохо. Можно дать подержать в руках каждую тряпочку – да и сделать все как надо. А вот так… От этого, может, жизнь семьи зависит, а несмышленыш обрадовалась своей важности, и вот хочет сделать из ольхового поленца сущее чучело. Ну как Неметона обидится? А заставлять нельзя… А уговоров наглое дите не понимает. Оставалось махнуть рукой да прикрыть дверь поплотнее. Да пойти самому яблок для Неметоны нарвать. Может, оценит? Барана‑то уже выбрал. Осталось дождаться послезавтрашней ночи.
Когда на дороге показался раздутый от быстрого аллюра дракон королевского разъезда, захотелось презрительно сплюнуть. Королевские рыцари всегда готовы помочь против разбойников‑людей, охотно затравят любого зверя, от волка до виверны, но с фэйри тягаться не брались. Только руками разводили: мол, пользы от нас тут нет. Репутация их осыпалась вниз, как листья кленов по осени…
Но на этот раз вместо плевка вышел свист. Пониже дракона – матерчатой трубы, горизонтально привязанной к копью – вился длинный красно‑зеленый вымпел. Да и всадник держался в седле необычайно прочно и ровно. И ноги держал высоко. Не по‑людски. Алан споро зашел в дом.
– Поднимай, мать, семью, – сказал жене. – Глазам не верю, но сюда едет светлый сид, да еще и под королевским знаменем. В седле сидит как‑то не по‑нашему. В ногах валяться будем – а помощь вымолим…
В ногах валяться не пришлось – а вот от кубка вишневой настойки ни командир разъезда, ни его подчиненные не отказались. Причем оказались никакими не сидами, а самым что ни на есть передовым охранением королевского войска. Возглавлял разведку старый знакомец – сэр Кэррадок, многие годы ходящий в дозор вдоль юго‑западного тракта. Этого рыцаря Алан пока уважал – при нем подобных безобразий не творилось. Больше того – ходили слухи, что он единственный выступил против негодных тварей. И даже поразил одного стрелой. Выслушав описание бед, Кэррадок хмыкнул. Не поленился – вышел за ворота, где ветер лениво шевелил листок пергамента. Лично вручать охранную грамоту "красным курткам" хозяин побаивался. Принялся читать – быстро, ловко, даже и губами не шевеля, точно священник. Потом весело захохотал.
– Меня надул этот чертов городской? – поник хозяин.
– Тот тип, что тебя надул, он скорее холмовой. – Кэррадок продолжал посмеиваться. – А если не сид, так похож на них. Ни слова не соврал, а обманул! Грамотка настоящая, да и пальчик приложен самый тот. Одна беда – выписана не на тебя. А на Робина Доброго Малого.
Вот тогда Алан все‑таки плюнул. Робин Добрый Малый, конечно, не "красные куртки" – зато, пожалуй, самый известный мошенник своего времени. Получеловек‑полуфэйри, не пристал ни к тем, ни к этим, любит веселый розыгрыш да злую шутку. И, говорят, добрых да бедных не обижает. Фермер задумался – то ли он за последнее время разбогател, то ли освинел. Первое – хорошо, да вряд ли.
– В другое время я бы тебе посоветовал спуститься в город и пожаловаться сиде Немайн лично, – заметил рыцарь весело. – И барана прихватить с собой живьем. А лучше не одного, а десяток. Она ж теперь хозяину заезжего дома дочка. А он богатый, что ему один баран. Но есть способ лучше… Твоя третья невестка ж озерная?
– Озерная, и что? Веру нашу приняла, с мужем венчана, – на всякий случай добавил хозяин.
Сэр Кэррадок вскинул бровь, но комментировать сомнительное утверждение не стал. Ну выгораживает дед родню, так что тут такого? Крестить‑то озерную – для порядка, чтоб была как все, – забыли вряд ли. Венчание же больно дорогая процедура. Горожане не все себе позволяют. Многие просто оглашают, по какому уговору вступают в брак. Несколько видоков от разных кланов – если люди хоть сколько важные. А так – объявят перед соседями, и дело с концом.
– И хорошо. Тут с ней поговорить хотят.
– Кто?
– А чья у вас охранная грамота на воротах, та и хочет.
Подкрутил ус кверху, сунул ногу в странное треугольное приспособление, плавным движением даже не вскочил – поднялся в седло. Поймал недоумевающий взгляд.
– Сидовская езда, – сообщил. – Ну про Немайн ты же знаешь. Так чего удивляешься? Говорят же – с кем поведешься… Жди гостей!
Оруженосец сэра Кэррадока теребил в руках тубус с посланием, как девица платочек. По‑лошадиному косил глазами.
– Ну озерная так озерная, – протянула сида. – Нам все равно мимо этого хутора двигаться, так?
Сэр Эдгар кивнул.
– Скорость у колесницы выше, чем у всадников. Если ты разрешишь мне задержаться для разговора, я быстро тебя нагоню. А еще могу вырваться вперед – и тогда просто подожду тебя немного.
– Нет. Если ты настаиваешь на этом разговоре, мы подождем всем отрядом.
– Я не могу настаивать. Я рядовая ополченка, – устало напомнила Немайн. – Командуешь войском ты.
– В любом случае ты сида. Мы не можем двигаться без тебя. Уж прости, но в способность священника управиться с несколькими десятками фэйри я не особенно верю. У епископа Теодора и с десятком‑то получалось не всегда. А этот еще не прижился.
– А ты командующий. И я намерена выполнять приказы.
– Тогда – прежний порядок следования.
А порядок как у лорда Китченера Хартумского: ученых и ослов в середину каре. Кавалерийского в данном случае. Немайн чувствовала себя сложным вооружением. Осадным орудием. Которое везут, обслуживают, прикрывают. Уж наверняка позволят самой выбрать себе позицию. Одна загвоздка – не выйдет ли пшика, когда сероглазую гаубицу попросят сделать решающий выстрел.
– Самоходная сида, – бормотала Немайн под нос по‑русски, – на базе колесницы «Пантера» Ausf G. Основной калибр: черт его знает, что. Вспомогательный калибр: баллиста малая, модель III/VII. То есть третий век, модернизированный в седьмом. Кривыми ручками из двадцать первого. У мехводихи еще есть алебарда дамская четырехручная.
Как Анна ухитряется оперировать этой оглоблей, он только диву давался. Когда – перед самым отъездом – епископ Теодор приметил над колесницей Немайн шестиметровую штуковину с листовидным наконечником, да острым крюком на конце, слегка позеленел и припомнил, что вот этим‑то и дуэлировали те дамочки, чей поединок он судил последним.
– Без колесниц, что ли?
– Конечно, без! Твоя будет первой боевой за долгие столетия. Со времен Боадикки, пожалуй.
Клирик тогда только хмыкнул. А теперь время от времени, перехватив поводья, наблюдал, как колесничая упражняется с длинным копьем. Рыцари – и даже норманны – на это время отодвигались на почтительное расстояние, чтобы не попасть под внезапный выпад кружащегося и пляшущего копья. Широкий мечевидный наконечник оказался оружием преимущественно рубящим. Длина же копья объяснялась соображениями баланса – держала оружие Анна почти за середину. Даже ближе к наконечнику, чем к подтоку. И все равно длины хватало на то, чтобы отогнутый под прямым углом от главного лезвия шип время от времени проносился перед носом у лошадей. Которые не обращали на опасное представление особого внимания. Приучены…
Анна училась колесничному бою. Знала – пригодится. На празднике покрасоваться. Голову сорвать на дуэли сопернице. Оказалось, не только. Колесница неторопливо – и на том спасибо – катилась по римской дороге. Рыжие лошадки – две коренные в хомутах, две пристяжные в ременных постромках – искренне недоумевали, с чего это представление происходит не на ипподроме? Никогда же так не бывало!
Сначала, для разминки, повторила основные приемы. Первый и главный – рубка вдоль бортов. Потом – разрезание, прием все больше против конных и колесниц. Укол острием, удар крюком – главное во фронтальном и ретирадном бою. Затем настал черед блоков и работы крюком: поднимание, вспарывание… Очень мешали щиты – но в бою они нужны… Руки будут заняты поводьями или копьем. Немайн с интересом следила за тренировкой. Срастись у наставницы толком сломанная рука, Анна бы попросила показать сидовский стиль. Наверняка ведь отличается.
Вот с чем Клирик никогда бы не сравнил отрывисто‑размеренные движения Анны, так это с танцем. Скорей ее упражнения напоминали молотьбу – с той разницей, что молотят сверху вниз, а тяжелое копье может прилететь с любой стороны. Выглядело впечатляюще. Движение листовидного клинка не прерывалось ни на мгновение. При этом крутилась эта махина в одной руке. Придерживалась одной кистью. Сила для сокрушительного удара накапливалась понемногу – а потом обрушивалась в вихре с фурией инерции. Встретив пустоту, переходила в полет связки. Затем следовал новый удар. Двумя руками древко Анна прихватывала, только отрабатывая блоки, – но и тогда грозное движение не останавливалось.
Закончив очередную тренировку, Анна укрепила копье вертикально. Сердито плюхнулась на свое сиденье.
– Плохо, да? – спросила, но ответа ждать не стала, начала оправдываться. – Так я ж не героиня… Была просто гонщица. Раньше, говорят, с детства колесничному копью учили.
– Для поединка великолепно, – Клирик не скрывал восторга. – И для боя против нескольких противников, наседающих с разных сторон. Средняя дистанция твоя. А вдали и вблизи – моя работа. Баллистой и клевцом. Хорошо бы пришлось только баллистой. Чует сердце, что рано или поздно твое умение нам понадобится, и скорее рано… Хотя если на римской дороге мы стреляем и деремся убедительно, то что будет, когда отойдем немного в сторону на бездорожье? А уж в холмах… Кстати о холмах – откуда здесь взялась озерная?
И откуда может появиться озерная вообще?
– Затесалась, – пожала плечами Анна. – От тропок в Аннон, конечно, далековато, но тут народ побогаче, чем горцы. А озерные ох и переборчивы. Так что и у равнинных девок, бывает, женихов отбирают…
От тренировок была и еще одна польза – хоть ненамного, да оставлял в покое викарий. Епископ Дионисий послал в поход против нечистой силы собственного заместителя. А тот норовил не просто держаться поближе к колеснице – он трепал языком, не переставая. Неужели так прикормился Альмиными пирожками?
Клирик прекрасно понимал: человек в чужой – пока – стране инстинктивно жмется к тому, с кем в состоянии объясниться. Латынь – язык для сицилийца почти иностранный, канцелярский. А по‑гречески можно поговорить только с Немайн. Против умной беседы – желательно не на церковные темы – Клирик бы не отказался. С удовольствием послушал, например, о морском путешествии на дромоне, о жизни в византийских городах Сицилии, узнал, что из себя сейчас представляет Рим, как живется италийцам под лангобардами…
Увы. Викарий жался к колеснице, как охотничий пес к стремени, а говорил даже меньше. Собаки хотя бы лают. Клирик догадывался, что мешает разговору, и про себя поругивал епископа Дионисия за раззванивание доверенной ему тайны. Мол, неужели нельзя тихонько, с оказией, отправить весточку в Рим? Нет, ему нужно обсудить новость со всей миссией! Обижался Клирик зря. Викарий до всего дошел сам и теперь страдал от неуверенности. Даже привычные священские обращения "дочь моя", "раба Божия", "сестра во Христе" не желали лезть с языка. А еще в голове крутились видения… И все на одну тему: как появилась на свет августа Августина.
Не роды тела – а зарождение духа. Безусловно, греческого. Очень странного для кого угодно. Даже для базилиссы. Особенно для базилиссы. Но – греческого.
Царевне положено знать и уметь многое. Августина знала и умела куда больше, чем можно ожидать. Вот только направленность этих знаний и умений была немного неожиданной. Если забыть, что она дочь Ираклия. А значит, исключение изо всех правил.
Багрянородная появляется на свет не в порфировой палате – в походной палатке. И сорока дней не проходит, мать поднимает над головой хнычущий сверток. Чтобы видела. Игольчатый ветер горной зимы колется, но слез из серых льдинок не выбивает. В них, полных недоступной взрослым мудрости, пляшут огни горящего Тбилиси и сверкание хазарских клинков.
Этого мало – мелькают и другие картины. Годовалая базилисса – тряска походного фургона, то‑то рессоры придумала, играет персидскими украшениями. Нет, не просто украшениями. Кольцами. Кольцами лучников аристократов. На многих следы крови. Плохо отмыли. Хорошо, хоть отрубленные большие пальцы из них вынули… Двухлетняя – на руках отца‑триумфатора входит в Ксетифон. Видит унижение старинного врага, склоненные затылки заносчивого царя, несторианского патриарха‑еретика, жрецов‑солнцепоклонников, святыню Креста Господнего, похищенную некогда персами из разоренного Иерусалима… А вот ушастому кошмару шесть лет. Ну а что же она, как не кошмар, – для нянек да евнухов? Не играет, не молится, не вышивает. Возится с веревками и деревяшками. Вот около двери очередная конструкция… Вроде той, что потом появится в церкви Кер‑Мирддина, только похлипче и повыше. Не для поклонов, для другого. Сидит карлицей, платье‑то как у взрослой, до полу, стул высокий, чтобы за большим столом сидеть было удобно. Стол завален фолиантами, хотя попадаются книги поменьше, тетради, даже свитки. Иные сверкают каменьями с золота окладов, иные грызены мышами, иные ластятся переплетом из человеческой кожи. Девочка с трудом переворачивает огромную страницу. Воровато оглядывается. Становится на стул коленями. И, прижав непослушные листы локтями, всматривается в схемы боевых машин… Открывается дверь. Склоненный в поклоне евнух приглашает чудовище отзавтракать с родителями, недоумевая, как эта крохотулька затащила наверх бурдюк с водой. Из которого ему за шиворот льется струйка воды…
Викарий помотал головой, как кот, которому в ухо залетела пчела. Поход был временным облегчением, потому как о возникшем подозрении – а тут была прямая уверенность – следовало сообщить в Рим. Пока не закрылась навигация. Но Дионисий, умнейший человек, наверняка все понял – и ничего не предпринимал. Это почти наверняка означало новую серию дрязг папской курии. Которые догнали их даже на краю земли…
Командующего армией между тем начинали беспокоить подозрения, что конница скоро перестанет считаться родом войск, решающим сражение. Даже продемонстрированная сидой уловка – стремена – предощущения не отменила. От колесниц‑то отказываться никак нельзя. Пусть каждая квадрига – это четыре боевых коня и всего два воина. Причем сражается только один. Но колесница быстрее, воины в ней защищены от стрел и вполне могут противостоять пехоте. И если «Пантера» стоит в содержании, как двадцать пехотинцев, то всего как четыре рыцаря. А если сиду попробуют задавить пешей массой, она сбежит или запоет…
Колесница легко уйдет и от конницы. Сэр Эдгар пару раз взвинчивал темп передвижения, чтобы дополнительно испытать колесницу, так рыцари как бы не отставали. Несмотря на стремена. Впрочем, не освоенные толком. Иные и вовсе в них ноги не вставили. Сыграла роль рыцарская самоуверенность. И если ополченке – пусть и богине – допустимо собираться в дорогу несколько дней, то рыцарь по слову короля прыгает в рогатое военное седло, и готов мчаться на битву. И переучиваться верховой езде ради трехдневного похода ему не стоит. И по старинке с ворогом управится. А уж после похода, с чувством, с толком, с расстановкой освоит новую штуковину. В том, что Немайн дурного не посоветует, воины были уверены. Но находили себя отменными бойцами и так.
Сида отчасти решила проблему, объявив стремена средством от фэйри. Припомнив, что сиды не врут, да лукавят, Немайн хитро прищурилась. И выдала секрет Полишинеля – фэйри любят пугать коней. А стремена помогают удержаться в седле. С первым поспорить никто не мог – это знали даже дети. Второе было чистой правдой. Отлить стремена хотя бы из бронзы не успели, и сейчас они выглядели как веревочные петли, укрепленные понизу металлическими пластинами.
И все равно, вместо того, чтоб просто всунуть ноги в эти петли, многие рыцари и благородные воины из полудесятка кланов, пожелавшие способствовать благому делу, продолжали ехать по‑старинке, очевидно, собираясь воспользоваться стременами только при тревоге.
Сэр же Эдгар перешел на более практичные мысли. Зачем Неметоне нужна какая‑то озерная, да уже и совсем не дева, было непонятно. Создавалось впечатление, будто она хочет сидовским непонятным обычаем намекнуть о чем‑то командиру. Чтобы не подрывать авторитет. Указать на ошибку поделикатнее. Нет, чтобы прямо и доходчиво – но на ухо. Сида же громко говорит, да загадками. А он рыцарь, а не король. Ему мистические послания толковать не положено! Нет, ему нравится, что в армии есть сида. Спокойнее, когда точно знаешь: никакая волшба не поможет врагу, что все решат честная стрела и честный меч. Колесница – тоже хорошо, а стреломет сидовский – совсем замечательно.
Вот только с окрестных холмов на королевскую армию крестятся пастухи да земледельцы. Не благословляют, а открещиваются, как от нечисти. Иные свинопасы убегают. Кое‑кто кланяется. В землю носом. Сиде, что ли? Или всем оптом? Неужели фэйри так заели? Как в старых песнях…
