Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 123 страниц)

V. Отправившись к обедне, можно сделаться революционером

Мариус сохранил религиозные привычки своего детства. Как-то раз, воскресенье, он отправился к обедне в церковь Святого Сюльпиция, тот самый придел Пресвятой Девы, куда его водила тетка, когда он был ребенком. В этот день он был как-то больше обыкновенного задумчивым и рассеянным. Подойдя к стоявшему за колонной креслу, обитому утрехтским бархатом, на спинке которого стояла надпись: «Господин Мабеф, церковный староста», Мариус машинально опустился на него. Когда началась служба, какой-то старик подошел к нему и сказал:

– Извините, это мое место.

Мариус торопливо встал и уступил кресло старику. По окончании обедни Мариус продолжал стоять, задумавшись, в нескольких шагах от старика. Тот снова подошел к нему.

– Прошу вас извинить меня, – сказал он, – некоторое время тому назад я потревожил вас, а теперь опять беспокою. Но вы, наверное, сочли меня очень неделикатным, и я должен объясниться с вами.

– Это совершенно лишнее, – ответил Мариус.

– Нет, нет, – возразил старик. – Я не хочу, чтобы вы дурно думали обо мне. Дело в том, что я очень дорожу этим местом. Мне с него и служба кажется лучше. Почему? Я сейчас объясню вам. На этом самом месте видал я в течение десяти лет аккуратно приходившего сюда каждые два-три месяца несчастного, любящего отца, который, по семейным обстоятельствам, только здесь имел возможность видеть своего ребенка. Он приходил к тому часу, когда, как он знал, его сына приводили к обедне. Может быть, тот даже не знал, что у него есть отец, бедняжка! А отец прятался за колонну, чтобы его не увидали. Он смотрел на ребенка и плакал. Этот человек обожал своего мальчика: я видел это. Вот почему это место стало для меня священным, и я привык занимать его во время службы. Тут я чувствую себя лучше, чем на приходской скамье, на которой я мог бы сидеть как церковный староста. Я даже немножко знал этого несчастного человека. У него был тесть, богатая свояченица, какие-то родные, грозившие лишить ребенка наследства, если отец будет видеться с ним. И он пожертвовал собою, чтобы его сын был впоследствии богат и счастлив. Его разлучили с ребенком из-за политических взглядов. Я, конечно, одобряю политические взгляды, но есть люди, не знающие меры ни в чем. Господи, помилуй! Нельзя же считать человека чудовищем только из-за того, что он бился при Ватерлоо! Нельзя же из-за этого разлучить отца с сыном. Он был полковником Бонапарта и теперь, кажется, уже умер. Жил он в Верноне, где живет мой брат, кюре, и звали его как-то вроде Понмерси или Монперси. Лицо его было прорезано глубоким шрамом от сабельного удара.

– Понмерси? – спросил Мариус, бледнея.

– Совершенно верно, Понмерси. Разве вы знали его?

– Это мой отец.

– А! Так это вы тот мальчик! – воскликнул старик, всплеснув руками. – Да, да, теперь ребенок уже должен был превратиться в мужчину. Ну, бедное дитя мое, вы можете сказать, что ваш отец горячо любил вас.

Мариус подал старику руку и проводил его до самого дома. На другой день утром он сказал Жильнорману:

– У нас устраивается поездка на охоту с несколькими товарищами. Позволите вы мне уехать на три дня?

– Хоть на четыре, – отвечал дед. – Поезжай, повеселись. И, подмигнув дочери, он шепнул ей:

– Наверное, какая-нибудь интрижка!

VI. Что может выйти из встречи с церковным старостой

Читатель узнает впоследствии, куда уехал Мариус.

Он пропадал три дня. Вернувшись в Париж, он отправился прежде всего в библиотеку школы правоведения и спросил старые номера «Монитора». Он прочитал их, прочитал все, относящееся к Республике и Империи, мемуары Наполеона на острове Святой Елены, бюллетени с театра войны, прокламации, дневники. Целую неделю ходил он как в лихорадке, после того как встретил в первый раз имя отца в бюллетенях из Великой армии. Он посетил генералов, под начальством которых служил его отец, между прочим графа Г. Церковный староста Мабеф, у которого он тоже побывал, рассказал ему об отставке полковника, о его жизни в Верноне, его цветах и его уединении. И Мариус узнал наконец этого редкого человека, великого и кроткого, этого льва-ягненка, который был его отцом.

Занятый этим изучением, которое отнимало у него время и поглощало все его мысли, Мариус теперь редко видел деда и тетку. Он появлялся в часы завтрака и обеда, а потом исчезал. Его искали и не находили. Тетка ворчала; дед подсмеивался.

– Ба! Наступила пора девчонок! – говорил он и иногда прибавлял: – Черт возьми, я, кажется, ошибся! Это, по-видимому, уже не интрижка, а страсть.

И это была на самом деле страсть. Мариус начинал боготворить своего отца.

В то же время изумительный переворот совершался в его взглядах. Фазы этого переворота были многочисленными и постепенно следовали одна за другой. Так как то же самое переживают многие умы и в наше время, мы считаем полезным проследить шаг за шагом за этими фазами и обозначить их.

Страница истории, которую прочитал Мариус, смутила его.

Первым впечатлением было ослепление.

Республика, Империя были для него до сих пор только чудовищными словами. Республика – гильотиной в сумерках. Империя – шпагой во мраке ночи. Он заглянул туда и там, где не ожидал увидать ничего, кроме хаоса и мрака, с необыкновенным изумлением, к которому примешивались страх и радость, увидал сверкающие звезды Мирабо, Сент-Жюста, Робеспьера, Камилла Демулена, Дантона и восходящую звезду Наполеона. Он не понимал, что происходит с ним. Он отступал, ослепленный блеском. Мало-помалу, когда прошло первое изумление, он привык к сиянию, стал рассматривать события без головокружения, людей без ужаса. Революция и Империя обрисовались в лучезарной перспективе перед его мысленным взором. Обе эти группы событий и людей складывались в его глазах в двух величайших фактах: Республика – в верховности гражданских прав, возвращенных массам, Империя – в верховенстве французской идеи, предписанной Европе. Он увидал выступавший из революции великий образ народа, из Империи – великий образ Франции. И в глубине души он нашел все это прекрасным.

Мы не считаем нужным указывать здесь на пропуски, которые сделал Мариус в своем ослеплении при этой первой, слишком синтетической оценке. Мы описываем лишь ход его мысли.

Мариус увидел, что до этой минуты он не понимал ни своей родины, ни своего отца. Он не знал ни того ни другого, глаза его окутывал какой-то добровольный мрак. Теперь он видел. С одной стороны, он восхищался, с другой – боготворил.

Его мучили сожаления и угрызения совести, и он с отчаянием говорил себе, что обо всем, чем теперь полна его душа, он может сказать только могиле. Ах, если бы его отец не умер, если бы он еще был у него, если бы Бог в своем милосердии и сострадании позволил, чтобы отец его жил, как бы он побежал, как бы бросился он к нему, как бы закричал своему отцу: «Отец, я пришел к тебе! Это я! У меня одно сердце с тобой! Я твой сын!» Как бы он обнял его седую голову, облил слезами его волосы, смотрел на его шрам, жал ему руки, боготворил бы даже его одежду, целовал бы его ноги! О, зачем отец его умер так рано, умер преждевременно, не дождавшись справедливости, не дождавшись любви своего сына! Мариус постоянно чувствовал как бы рыдание в сердце. В то же время он постепенно становился все более сознательным, все более серьезным, суровым и уверенным в своих убеждениях и мыслях. Ежеминутно свет истины озарял его разум. Он чувствовал, что растет нравственно благодаря своему отцу и родине, благодаря тому, чего до сих еще не знал.

Теперь у него был как будто ключ, отпиравший все. Он уяснил себе то, что ненавидел, проник в то, к чему относился с презрением. Теперь он видел ясно роковой, божественный и человеческий смысл тех великих событий, которые приучили его ненавидеть, и тех великих людей, которых его научили проклинать. И когда он думал о своих прежних убеждениях, только вчерашних, но казавшихся ему такими старыми, он и негодовал, и улыбался.

Оправдав своего отца, он естественно перешел к оправданию Наполеона.

Однако это последнее обошлось ему не без труда.

С самого детства он проникся теми взглядами на Наполеона, которых придерживалась партия 1814 года. А все предубеждения Реставрации, все ее интересы, все ее инстинкты стремились к тому, чтобы представить Наполеона в самом ужасном виде. Она ненавидела его еще больше, чем Робеспьера, и очень ловко воспользовалась утомлением нации и ненавистью матерей. Бонапарт превратился в какое-то баснословное чудовище. Чтобы сильнее поразить им воображение народа, партия 1814 года показывала его под самыми страшными масками, начиная с величественно-страшных и кончая ужасными и грубо комичными – с Тиберия ^{347} до нелепого пугала. Таким образом, говоря о Бонапарте, всякий мог по своему усмотрению или рыдать, или хохотать до упаду, лишь бы в том и другом случае основанием была ненависть. Таких взглядов придерживался и Мариус относительно «этого человека», как его называли. И он придерживался их с упорством, свойственным его натуре. В нем сидел маленький человечек, ненавидевший Наполеона.

По мере того как Мариус читал историю, а в особенности изучал ее по документам и материалам, завеса, скрывавшая от него Наполеона, мало-помалу разорвалась. Перед ним мелькнул какой-то исполинский образ, и у него появилось подозрение, что он до сих пор ошибался в Наполеоне, как и во всем остальном. С каждым днем взгляд его прояснялся. И медленно, шаг за шагом, сначала чуть ли не с сожалением, потом с восторгом, повинуясь неодолимому очарованию, он начал восходить сперва по темным, затем по слабо освещенным и, наконец, по сверкающим ступеням энтузиазма.

Как-то ночью он был один в своей маленькой комнатке под крышей. Он читал при зажженной свече, облокотившись на стол, около открытого окна. Разные грезы прилетали к нему извне и примешивались к его мыслям. Что за чудное зрелище – ночь! Слышатся какие-то смутные, неизвестно откуда идущие звуки. Юпитер, в двенадцать раз превосходящий землю, горит как пылающий уголь, лазурь темна, звезды сверкают – какая грозная картина!

Мариус читал бюллетени Великой армии, эти героические строфы, написанные на поле битвы. Он встречал там иногда имя отца, всегда – имя императора. И вся великая империя предстала перед ним. Он чувствовал, что в нем как будто поднимается прилив. Минутами ему казалось, что отец проносится около него, как дуновение, шепчет ему на ухо. С ним происходило что-то странное: ему слышались барабанный бой, гром пушек, звуки труб, мерный шаг батальонов, глухой, отдаленный топот конницы. Время от времени он поднимал глаза к небу и смотрел на сверкающие в бездонной глубине громадные светила, потом опускал их на книгу и видел, как смутно движутся тоже исполинские образы. Сердце его сжималось. Он был в исступлении, он дрожал и задыхался. Вдруг, не сознавая, что с ним и чему он повинуется, Мариус встал, протянул руки из окна, устремил глаза во мрак, в безмолвие, в темную бесконечность, в вечную беспредельность и воскликнул:

– Да здравствует император!

С этой минуты все было кончено: корсиканское чудовище, узурпатор, тиран, комедиант, бравший уроки у Тальма, яффский отравитель, тигр Буонапарте, – все это исчезло и сменилось в его уме ослепительным сиянием, в котором на недостижимой высоте сверкал блудный мраморный призрак Цезаря. Для отца Мариуса император был только любимым полководцем, которым восхищаются и которому предаются всей душой; для самого Мариуса Наполеон стал гораздо большим. Он был предназначенным судьбою строителем французского народа, к которому перешло после римлян владычество над миром. Он был преемником и продолжателем Карла Великого, Людовика XI, Ришелье, Людовика XIV и Комитета общественной безопасности. Конечно, и у него были свои недостатки, свои ошибки и даже свое преступление – иначе сказать, он был человек. Но он был велик в своих ошибках, блестящ в своих недостатках, могуч в своем преступлении. Он был избранник судьбы, заставивший сказать все народы: «великая нация». Но этого еще мало. Он был олицетворением самой Франции, он покорил Европу шпагой, а весь мир – исходящим от него светом. Для Мариуса Бонапарт был сверкающим призраком, который будет всегда стоять на границе и охранять будущее. Деспот, но диктатор, деспот, вышедший из республики и повлекший за собой революцию. Наполеон стал в глазах Мариуса народочеловеком, подобно тому как Иисус был богочеловеком.

Его, как это всегда бывает с новообращенными в какую-нибудь религию, опьяняло его обращение, он жадно стремился к присоединению и заходил слишком далеко. Такова была его натура. Раз попав на наклонную плоскость, он уже не мог остановиться. Фанатизм к мечу овладел им и усложнил в его уме энтузиазм к идее. Он не замечал, что восхищается не только гением, но и силой, то есть поклоняется, с одной стороны, божественному, с другой – звериному. Во многих отношениях он впадал в другую ошибку. Он признавал все. Можно впасть в заблуждение, идя к истине. Он был до того прямодушен, что брал все без исключения. На новом пути, на который он вступил, обсуждая недостатки старого режима и измеряя славу Наполеона, он не признавал никаких смягчающих обстоятельств.

Как бы то ни было, важный шаг был сделан. Там, где он видел раньше падение монархии, он видел теперь величие Франции, он переменил положение, и на месте прежнего запада очутился восток.

Семья его не подозревала, что в нем совершаются все эти перевороты.

Когда в нем происходила эта таинственная работа, когда он сбросил с себя старую оболочку приверженца Бурбонов и «ультра», когда он освободился от аристократизма и роялизма и превратился в настоящего революционера, он отправился к граверу на набережную Орфевр и заказал сотню визитных карточек: «Барон Мариус Понмерси».

Это было лишь логическим следствием происшедшей в нем перемены, в которой все тяготело к его отцу. Но так как у него совсем не было знакомых и он не мог раздавать свои карточки портье, то он положил их в карман.

По мере того как Мариус становился ближе к своему отцу, к его памяти и к тому за что полковник бился на протяжении двадцати пяти лет, он удалялся от деда. Это было другим логическим следствием свершившейся в нем перемены. Мы уже говорили, что характер Жильнормана был Мариусу давно не по душе. Между дедом и внуком уже легли трещины, какие бывают всегда между серьезным молодым человеком и легкомысленным стариком.

Веселость Жеронта оскорбляет и раздражает Вертера.

Пока они придерживались одних политических взглядов и идей, они хоть в этом сходились между собою. То был как бы мост, соединявший их. А когда этот мост рухнул, между ними разверзлась пропасть. К тому же Мариус испытывал страшное возмущение при мысли, что не кто другой, как Жильнорман, из-за каких-то глупых побуждений безжалостно отнял его у полковника, лишил отца сына и сына – отца.

Из-за глубокой жалости к отцу Мариус дошел почти до ненависти к деду.

Все это, однако, Мариус хранил в себе и ничем не выдавал. Он только делался все холоднее и холоднее, молчаливее за столом и реже бывал дома. Когда тетка начинала бранить его за это, он кротко выслушивал ее и ссылался на свои занятия, лекции, экзамены и т. п. А дед все еще считал непогрешимым свой диагноз: «Влюблен! Я знаю в этом толк».

Время от времени Мариус отлучался из дома.

– Куда же это он уезжает? – удивлялась тетка.

В одну из таких поездок, всегда очень коротких, Мариус, повинуясь цказаниям отца, отправился в Монфермейль и принялся разыскивать оьшшего ватерлооского сержанта, трактирщика Тенардье. Оказалось, что трактир закрыт, а Тенардье разорился и никто не знает, что с ним стало. Из-за этих розысков Мариус четыре дня не был дома.

– Он, как кажется, совсем свихнулся, – сказал дед.

Заметим, что у Мариуса появилась на шее черная ленточка и что он рячет на груди под рубашкой что-то, надетое на этой ленточке.

VII. Какая-нибудь юбка

Мы уже упоминали об одном улане. Это был правнук Жильнормана с отцовской стороны, проводивший жизнь в гарнизоне, вдали от родных и семейных очагов. Поручик Теодюль Жильнорман обладал всем, что требуется для так называемого красивого офицера. У него были талия, как у барышни, умение как-то особенно победоносно волочить за собой саблю и длинные, лихо закрученные усы. Он редко приезжал в Париж, так редко, что Мариус даже не видал его. Двоюродные братья знали друг друга только по имени. Теодюль – мы, кажется, уже говорили это – был любимцем тетушки Жильнорман, которая отдавала ему предпочтение потому, что редко его видела. Не видя людей, легко наделять их всевозможными совершенствами.

Как-то рано утром мадемуазель Жильнорман-старшая пришла к себе настолько взволнованная, насколько это было возможно при ее невозмутимости. Мариус опять просил у деда позволения сделать небольшую поездку, рассчитывая уехать в тот же день вечером.

– Поезжай, – сказал дед и пробормотал про себя, подняв брови: «Он все чаще не ночует дома».

Мадемуазель Жильнорман вошла в свою комнату, сильно заинтригованная. Когда она всходила по лестнице, у нее вырвалось восклицание: «Это уж слишком!» и затем вопрос: «Но куда же, наконец, он ездит?»

У нее явилось смутное предчувствие какой-нибудь сердечной истории, более или менее предосудительной, она видела женщину в тени, свидание, тайну и охотно сунула бы туда свой нос, вооруженный очками, смакуя тайну, как будто сама участвуя в романтическом приключении, а благочестивые души не прочь побаловаться этим. В глубоких тайниках ханжества скрывается любопытство к скандалам.

Итак, тетушка умирала от желания узнать историю племянника.

Чтобы немножко отвлечься от этого любопытства, которое так непривычно волновало ее, мадемуазель Жильнорман прибегла к своим талантам и начала обметывать бумагой фестоны на одном из тех вышиваний, бывших в моде во времена Империи и Реставрации, где так много дырочек с паутинками, похожих на колесики. Работа была скучна, работница угрюма. В продолжение нескольких часов сидела она на своем стуле, как вдруг дверь отворилась. Мадемуазель Жильнорман подняла нос – перед ней стоял поручик Теодюль и приветствовал ее по-военному, приложив пальцы ко лбу. Она вскрикнула от радости. Можно быть старухой, чопорной, ханжой, теткой – и все-таки испытывать удовольствие, видя в своей комнате улана.

– Ты здесь, Теодюль! – воскликнула она.

– Проездом, тетя.

– Поцелуй же меня.

– Извольте.

И Теодюль поцеловал ее.

Мадемуазель Жильнорман подошла к своему бюро и отворила его.

– Но ты пробудешь у нас хоть неделю? – спросила она.

– Нет, тетя, я уезжаю сегодня же вечером.

– Невозможно!

– Математически верно.

– Останься, дружок, прошу тебя.

– Сердце говорит «да», а служба «нет», – возразил Теодюль. – Дело вот в чем. Нас переводят в другой город. Мы стояли в Мелёне, а теперь переходим в Гальон. Париж пришелся как раз по пути. И я сказал себе: «Поеду повидаться с тетей».

– Вот тебе за труд.

И мадемуазель Жильнорман сунула ему в руку десять луидоров.

– Вы хотите сказать – за удовольствие, милая тетя.

Теодюль поцеловал ее еще раз, и она с радостью почувствовала, что галуны его мундира оцарапали ей шею.

– Ты едешь верхом со своим полком? – спросила она.

– Нет, тетя, мне хотелось повидаться, и я добился позволения ехать отдельно. Денщик ведет мою лошадь. А я поеду в дилижансе. Кстати, я хочу кое о чем спросить вас.

– Что такое?

– Разве мой кузен, Мариус Понмерси, тоже уезжает куда-нибудь?

– Почему ты знаешь? – воскликнула тетка, вновь загораясь любопытством.

– Приехав в город, я пошел в контору дилижансов, чтобы заранее взять себе место.

– Ну?

– Одно место на империале было уж занято. Я прочел в списке имя путешественника.

– Какое имя?

– Мариус Понмерси.

– Ах, повеса! – воскликнула тетушка. – Да, твой двоюродный брат ведет себя далеко не так хорошо, как ты. Скажите пожалуйста – он ездит по ночам в дилижансе!

– Как и я.

– Ты – дело другое. Ты едешь по обязанности, а он по испорченности.

– Черт возьми!

Тут нечто необыкновенное случилось с мадемуазель Жильнорман: у нее блеснула прекрасная мысль. Будь она мужчиной, она непременно хлопнула бы себя по лбу.

– А ведь твой двоюродный брат, кажется, ни разу не видал тебя? – спросила она.

– Ни разу. Я как-то видел его, но он не соизволил обратить на меня свое внимание.

– Значит, вы поедете вместе?

– Он – на империале, я – внутри.

– Куда идет этот дилижанс?

– В Анделис.

– Так Мариус едет туда?

– Да, если только не выйдет где-нибудь по дороге. Я со своей стороны остановлюсь в Верноне, чтобы захватить корреспонденцию в Гальон. О маршруте Мариуса я не имею ни малейшего понятия.

– Мариус! Какое отвратительное имя! И пришло же в голову назвать его Мариусом. Как хорошо, что тебя зовут Теодюль.

– Мне бы лучше хотелось, чтобы меня звали Альфредом, – сказал улан.

– Послушай, Теодюль.

– Слушаю, тетя.

– Как можно внимательнее.

– Очень внимательно.

– Готов ты?

– Вполне.

– Ну, так знай же, что Мариус стал часто отлучаться из дома.

– Эге!

– Он уезжает куда-то.

– Ага!

– Он не ночует дома.

– Ого!

– Нам хотелось бы знать причину этого.

– Какая-нибудь юбка, – равнодушно проговорил Теодюль.

И, усмехнувшись про себя, прибавил уверенно:

– Какая-нибудь девчонка!

– Наверное, так! – воскликнула тетка, которой показалось, что она слышит самого Жильнормана.

Слово «девчонка», произнесенное правнуком почти таким же тоном, каким произносил его дед, вполне убедило ее.

– Сделай нам одолжение, – продолжала она, – последи немножко за Мариусом. Тебе это будет не трудно – он не знает тебя. Так как тут замешана женщина, то постарайся увидать ее. Ты нам напишешь обо всем. Это позабавит дедушку.

Теодюля нисколько не привлекало такого рода шпионство, но десять луидоров глубоко тронули его – к тому же весьма возможно, что последует и продолжение. Ввиду этого он решился взять на себя поручение.

– Я готов исполнить ваше желание, тетя, – сказал он и прибавил про себя: «Так, значит, я попал в дуэньи!»

Мадемуазель Жильнорман поцеловала его.

– Вот ты, мой друг, не способен на такие шалости. Ты повинуешься дисциплине, свято исполняешь приказания начальства, ты человек совести и долга и не бросил бы семью из-за какой-нибудь дрянной девчонки!

Улан состроил удовлетворенную гримасу, гримасу Картуша, которого похвалили за честность.

Вечером в тот самый день, как происходил этот разговор, Мариус взобрался на империал дилижанса, нимало не подозревая, что за ним следят. Что же касается самого шпиона, то он первым делом заснул. Сон его был крепкий и вполне добросовестный. Аргус ^{348} преспокойно прохрапел всю ночь.

На рассвете кучер закричал:

– Верной! Остановка в Верноне! Кто выходит в Верноне?

И поручик проснулся.

– Хорошо, – пробормотал он, еще не совсем опомнившись, – я выхожу здесь.

Потом, по мере того как прояснялась его память, он вспомнил о тетке, об ее десяти луидорах и о своем обещании прислать ей подробный отчет о похождениях Мариуса. Это рассмешило его.

«Может быть, Мариус уж давно сошел с дилижанса, – подумал он, застегивая мундир. – Он мог остановиться в Пуасси, мог выйти в Триеле, Мелане, Манте, если только не сошел в Рельбуазе или Пасси и не свернул налево в Эвре или направо в Ларош-Гюйон. Попробуй-ка сама побегать за ним, любезная тетушка! Что же, черт возьми, напишу я этой доброй старухе?»

В эту минуту черные панталоны спускавшегося с империала пассажира показались в окне кареты.

«Уж не Мариус ли это?» – подумал поручик.

Это был действительно Мариус.

Около дилижанса молодая крестьянка, пробравшись между кучерами и лошадьми, предлагала путешественникам цветы.

– Купите цветов для ваших дам! – кричала она.

Мариус подошел к ней и выбрал самые лучшие цветы с ее лотка.

«Однако это становится интересно, – подумал, выскакивая из кареты поручик. – Кому, черт возьми, преподнесет он эти цветы? Для такого чудного букета нужна очень хорошенькая женщина. Я хочу взглянуть на нее».

И теперь уже не по поручению тетушки, а из желания удовлетворить свое собственное любопытство поручик последовал за Мариусом. Так иногда охотничьи собаки охотятся не для хозяина, а для себя лично, повинуясь инстинкту.

Мариус не обращал никакого внимания на Теодюля. Красивые женщины выходили из дилижанса: он не смотрел и на них. Казалось, он не видел ничего окружающего.

«Ну и влюблен же он!» – подумал поручик.

Мариус направился к церкви.

«Отлично! – пробормотал поручик. – Церковь! Лучше этого и не придумаешь. Свидания, немножко приправленные обедней, самые лучшие. Перемигиваться из-за молитвенника – какая прелесть!»

Подойдя к церкви, Мариус не вошел в нее, а свернул в проход около хор и исчез за углом одного из контрфорсов.

«Значит, свидание будет под открытым небом, – подумал поручик. – Ну, поглядим, какова девчонка».

И он на цыпочках пошел к углу, за которым скрылся Мариус.

Дойдя до него, он остолбенел.

Мариус, закрыв лицо руками, стоял на коленях на заросшей травой могиле. Он осыпал ее цветами из своего букета. На одном конце могильной насыпи, около небольшого возвышения, обозначавшего изголовье, стоял черный крест, на котором была надпись белыми буквами:

ПОЛКОВНИК БАРОН ПОНМЕРСИ

Слышны были рыдания Мариуса.

Вместо «девчонки» оказалась могила.