Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 123 страниц)

IV. Появление на сцене куклы

Ряд лавок на открытом воздухе, как известно, от самой церкви тянулся до трактира Тенардье.

В ожидании обывателей, которые должны были идти в церковь на полночную службу, лавки были ярко освещены свечами, горевшими в бумажных рожках, что, по выражению школьного учителя, сидевшего в ту минуту за столом в трактире, производило волшебный эффект. Зато на небе не было ни одной звездочки.

Крайний барак, помещавшийся как раз напротив двери в трактир, был занят игрушечной лавкой, так и сверкавшей фольгой, мишурой, стекляшками и разными великолепными предметами из жести. На первом плане, впереди, торговец поместил на белой скатерти громадную куклу фута в два высотой, наряженную в розовое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими волосами и глазами из эмали. Весь день эта прелесть красовалась на удивление всем прохожим моложе десяти лет, и до сих пор в Монфермейле не нашлось ни одной матери, настолько расточительной или настолько богатой, чтобы подарить ее своему ребенку. Эпонина и Азельма целыми часами глядели на нее, и даже Козетта украдкой осмеливалась любоваться ею.

В ту минуту, когда Козетта вышла за дверь со своим ведром в руках, угрюмая и удрученная, она не могла удержаться от соблазна поднять глаза на эту изумительную куклу, на эту «даму», как она ее называла. Бедняжка остановилась, остолбенелая. Она еще не видела куклу вблизи. Эта лавчонка казалась ей дворцом; эта кукла была не кукла, а видение, мечта. То была радость, роскошь, богатство, счастье, явившееся в каком-то химерном сиянии перед этим крошечным существом, так глубоко погрязшем в холодной нищете. Козетта с наивной и грустной прозорливостью, свойственной детству, измеряла бездну, отделявшую ее от этой куклы. Она думала, что надо быть королевой или, по крайней мере, принцессой, чтобы обладать подобной вещью. Она рассматривала это красивое розовое платье, прекрасные приглаженные волосы и думала: «Как эта кукла должна быть счастлива!» Глаза ее не в силах были оторваться от этой фантастической картины. Чем больше она смотрела, тем сильнее эти прелести ослепляли ее. Она представляла себе, что видит рай. Позади большой куклы были другие, поменьше, которые казались ей феями и гениями. Хозяин лавки, ходивший взад и вперед в своем бараке, представлялся ей чем-то вроде Отца Небесного.

Погруженная в созерцание, она забыла все, даже свое поручение. Вдруг грубый голос Тенардье возвратил ее к действительности.

– Как, негодница! Ты еще и не думала ходить?! Вот я тебя, погоди! Скажите на милость, чем она занимается! Ступай, урод.

Тенардье случайно выглянула на улицу и увидела засмотревшуюся Козетту.

Козетта кинулась со всех ног.

V. Малютка одна

Так как трактир Тенардье помещался в той части селения, которая была около церкви, то Козетте приходилось ходить за водой к лесному роднику по Шелльской дороге.

Она уже не останавливалась любоваться ни на одну выставку товаров. Пока она шла по переулку Буланже и в окрестностях церкви, освещенные лавки освещали ей путь, но вот скоро исчез последний огонек последней лавки. Бедная девочка очутилась впотьмах. Она погрузилась в этот мрак. Чувствуя одолевающий страх, она сколько могла тормошила ручку ведра. Это производило шум, от которого ей становилось не так жутко.

Чем дальше она шла, тем больше сгущался мрак. На улицах не было ни души, Впрочем, ей попалась навстречу какая-то женщина, и та удивленно обернулась на нее, бормоча про себя: «Куда это только может идти такой малыш? Уж не оборотень ли?» Вдруг она узнала Козетту. «Ах, это Жаворонок!» – молвила она.

Козетта прошла по лабиринту пустынных и извилистых улиц, замыкающих село со стороны Шелля. Покуда были дома или хотя бы только стены по обе стороны дороги, она шла довольно смело. То тут, то там она видела мерцание свечи сквозь щелку ставень – видела свет и жизнь; там люди, думала она, и это успокаивало ее. Но вот, по мере того как она продвигалась, походка ее постепенно замедлялась. Завернув за угол крайнего дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавки было трудное дело, но идти дальше крайнего дома становилось невозможным… Она поставила ведро на землю, запустила пальцы в волосы и принялась медленно почесывать голову, жест, свойственный детям в страхе и нерешительности. Перед ней расстилалось поле – мрачное, пустынное пространство. Она с отчаянием уставилась в эту тьму, где не было ни живой души, а быть может, были страшные звери или привидения. Она внимательно озиралась вокруг, видела, как звери копошатся в траве, ясно различала привидения, качавшиеся на сучьях деревьев. Тогда она схватила ведро, страх придал ей смелости: «Ну так что ж, – молвила она, – я скажу, что вода вся вышла!» И решительно повернула назад в Монфермейль.

Едва она сделала сто шагов, как остановилась снова и опять принялась почесывать в голове. Теперь ей представилась в воображении сама Тенардье, Тенардье страшная, с ее мощными кулаками и глазами, сверкающими гневом. Ребенок кинул жалостный взгляд вперед и назад. Что делать? Как быть? Куда идти? Впереди призрак Тенардье, позади все призраки ночи и лесов. Она больше боялась Тенардье. Стрелой пустилась она к роднику, выбежала из села, добежала до леса ничего не видя, ничего не слыша. Она бежала до тех пор, пока у нее не захватило дух; но и тогда не остановилась. Она все шла вперед, в каком-то исступлении.

Ей хотелось плакать. Ночной трепет леса окутывал ее всю. Она ничего не думала, ничего не видела. Необъятная ночь поглощала это маленькое существо. С одной стороны необъятный мрак, с другой – атом.

Было всего семь-восемь минут пути от опушки леса до родника. Козетта знала дорогу, потому что не раз ходила по ней днем. Странное дело! Она не заблудилась. Инстинкт смутно руководил ею. Впрочем, она не оглядывалась ни направо, ни налево, боясь увидеть что-нибудь страшное в ветвях или кустарнике. Так добралась она до родника.

Это был узкий естественный бассейн, прорытый водой в глинистой почве фута в два глубиной, окруженный мхом, высокой кудрявой травой, которую называют воротником Генриха IV, и выложенный большими плитами. Ручеек вытекал оттуда с тихим журчанием.

Козетта не дала себе времени передохнуть. Было очень темно, но она привыкла ходить на родник. Левой рукой она ощупала молодой дуб, наклоненный над родником и обыкновенно служивший ей точкой опоры, отыскала сук, повисла на нем и окунула ведро в воду.

То был такой страшный момент, что силы ее утроились. Оставаясь некоторое время в этом положении, она не заметила, как что-то вывалилось из кармашка ее передника. Монета в пятнадцать су упала в воду. Козетта не видела и не слышала, как она падала. Она вытащила ведро почти полное и поставила его на траву.

Окончив это дело, она почувствовала, что изнемогает от усталости. Ей очень хотелось бы пуститься в обратный путь сейчас же, но усилие, сделанное ею, чтобы наполнить ведро, так обессилило ее, что она не в силах была сделать ни шагу. Волей-неволей она должна была присесть на траву и прикорнула на ней.

Она зажмурила глаза, потом снова открыла их, сама не зная почему, но не в силах была удержаться от этого движения. Возле нее вода в ведре плескалась и образовывала круги, похожие на беловатых огненных змей.

Над ее головой небо было окутано необъятными черными тучами, словно облаками дыма. Трагическая маска тьмы смутно насупилась над ребенком.

Юпитер закатывался за горизонт.

Ребенок смотрел растерянным взором на эту крупную звезду, которой не знал и которая пугала его. Действительно, планета находилась в ту минуту близко от горизонта и пробивалась сквозь густой слой мглы, придававший ей страшный красноватый оттенок. Мгла, окрашенная пурпуром, увеличивала звезду и придавала ей вид кровавой раны.

Холодный ветер дул с равнины. Лес был мрачен, не слышалось того живого шелеста листьев, который свойственен летнему времени. Громадные ветви торчали, принимая страшные очертания. Тощий уродливый кустарник шелестел в прогалинах. Высокая густая трава колыхалась и извивалась под ветром, как ужи. Ветки терновника переплетались, как длинные руки, вооруженные когтями, готовыми схватить жертву. Сухой вереск, гонимый ветром, склонялся в сторону, точно с ужасом убегал от чего-то страшного. Со всех сторон расстилалось унылое пространство.

Тьма производит головокружение. Человеку нужен свет. Всякий углубляющийся во мрак чувствует, как у него сжимается сердце. Когда в глазах темно, ум помрачается. Во мраке ночи, среди густой мглы, становится жутко даже самым сильным. Никто не ходит ночью по лесу один, не ощущая дрожи. Тени и деревья – две грозные чащи.

Химерные образы являются в смутной глубине. Непонятное, необъяснимое рисуется в нескольких шагах перед вами со страшной отчетливостью. Вы видите, как плавает в пространстве или в вашем собственном мозгу нечто смутное, неуловимое, как сон задремавшего цветка. На горизонте появляются какие-то дикие очертания. Вы вдыхаете испарения этой необъятной черной бездны. Вам жутко, вас тянет оглянуться назад. Темные пещеры ночи, предметы, принявшие какие-то дикие очертания, угрюмые профили, рассевающиеся при приближении, сумрачные косматые призраки, необъятное могильное безмолвие, неведомые предметы, ставшие возможными, таинственно наклоненные ветви, страшные торсы деревьев, длинные космы трепещущих трав, – против всего этого вы беззащитны. Нет смельчака, который не содрогнулся бы и не почувствовал близости томительной тоски. Ощущаешь нечто чудовищное, словно душа сочетается с мраком. Это ощущение мрака невыносимо тягостно для ребенка.

Лес – это неизвестность, и маленькая душа трепещет под их чудовищным сводом.

Не отдавая себе отчета, что именно она ощущает, Козетта чувствовала, что ее охватывает эта мрачная громада природы. То был уже не страх, а нечто даже ужаснее страха. Она вся вздрагивала. Не выразить словами странного ощущения этой дрожи, леденившей ее до глубины сердца. Глаза ее приняли дикое выражение. Она как будто сознавала, что против своей воли придет на это место завтра в тот же час.

Тогда, в силу какого-то инстинкта, чтобы выйти из невыносимого состояния, которого она не понимала, но которое пугало ее, она принялась считать громко: раз, два, три, четыре и до пяти, потом начала снова. Это возвратило ей присутствие духа, осознание окружающих предметов. Она почувствовала холод в руках, которые замочила, черпая воду. Она встала. К ней вернулся страх. У нее была одна мысль – бежать, бежать со всех ног, по лесу, по полям, скорее к домам, к окнам, к зажженным свечам. Взгляд ее упал на ведро, стоявшее рядом. Так велик был ужас, внушаемый ей Тенардье, что она не посмела убежать, не взяв ведра. Она схватила ручку обеими руками и с усилием приподняла ведро. Она сделала с десяток шагов, но ведро было полное, очень тяжелое, она вынуждена была поставить его на землю. Передохнув, она снова схватила ручку и продолжала идти, и на этот раз шла немного дольше. Но скоро пришлось опять остановиться. После нескольких секунд отдыха она пустилась в путь. Шла она нагнувшись вперед, с поникшей головой, как старуха; тяжесть ведра напрягала ее худенькие руки. От железной ручки окончательно заледенели ее маленькие мокрые пальцы; временами она вынуждена была останавливаться, и всякий раз холодная вода выплескивалась из ведра и обливала ее голые ноги. Это происходило в чаще леса, ночью, в зимнюю пору, вдали от человеческих глаз, с восьмилетним ребенком: один Бог в ту минуту видел эту печальную картину.

А может быть, увы! – это видела и ее мать.

Ибо есть вещи, от которых разверзаются очи мертвых в могилах.

Девочка тяжело дышала с каким-то болезненным хрипом; рыдания сжимали ей горло, но она не смела плакать, так сильно боялась Тенардье, даже на расстоянии. Уж такая у нее была привычка всегда представлять себе, что Тенардье тут, около нее.

Между тем она медленно подвигалась и шла очень тихим шагом. Как ни сокращала она отдых, как ни старалась идти без остановки, как можно дольше, а все думала с тоской, что ей потребуется по крайней мере час, чтобы вернуться таким образом в Монфермейль, и что Тенардье непременно прибьет ее. Эта боязнь примешивалась к ужасу быть одной в лесу среди ночи. Она изнемогала от усталости, а еще не выбралась из лесу. Дойдя до знакомого ей старого каштанового дерева, она сделала последнюю остановку, дольше остальных, чтобы хорошенько отдохнуть, потом собрала последние силенки, схватила ведро и мужественно пустилась в путь. Однако у бедного маленького существа в отчаянии невольно вырвалось восклицание:

– О боже мой, о боже мой!

Вдруг она почувствовала, что ведро совсем полегчало. Рука, показавшаяся ей огромной, схватила ручку и с силой приподняла ведро. Она подняла голову. Высокая темная фигура шла рядом с ней в темноте. Какой-то человек подошел к ней сзади неслышно и, ни слова ни говоря, взял ручку ведра, которое она несла.

VI. Которая, быть может, доказывает сметливость Булатрюеля

В тот самый рождественский сочельник 1823 года, после полудня, какой-то человек долго бродил в самой пустынной части бульвара л'Опиталь в Париже. Он как будто искал квартиру и охотнее останавливался перед самыми скромными домами разоренной окраины предместья Сен-Марсо.

Впоследствии будет видно, что человек этот действительно нанял себе комнату в захолустном квартале.

По своей одежде и по всей фигуре этот мужчина подходил к типу, так сказать, благородного нищего, – крайняя нищета соединялась в нем с необыкновенной опрятностью. Это довольно редкое сочетание, внушающее развитому уму двойное уважение, какое обыкновенно чувствуешь к человеку очень бедному и к человеку очень достойному. На нем были старая, тщательно вычищенная шляпа, сюртук, потертый до нитки, из грубого сукна цвета охры – что в то время не казалось странным, – большой жилет с карманами старинного покроя, черные панталоны, побелевшие на коленках, черные шерстяные чулки и толстые башмаки с модными пряжками. Он смахивал на бывшего наставника из благородного дома, вернувшегося из эмиграции. По его белым как лунь волосам, морщинистому лбу, бледным губам, по всему лицу его, дышавшему утомлением жизнью, можно было дать ему гораздо больше шестидесяти лет. Но судя по его твердой, хотя и медленной походке, по необыкновенной силе, запечатленной в каждом его движении, – ему нельзя было дать и пятидесяти. Морщины на лбу его имели благородный характер и расположили бы в его пользу всякого внимательного наблюдателя. Губы его, сжимаясь, образовывали странную складку, казавшуюся строгой, но в действительности в ней можно было прочесть смирение. В глубоком его взоре была какая-то сумрачная безмятежность. В левой руке он нес сверток, завязанный в платке; правой опирался на палку, вырубленную где-нибудь в лесу. Палка эта была отделана с некоторой тщательностью и имела красивый вид; сучки были аккуратно подчищены, и вместо набалдашника конец был залит красным сургучом наподобие коралла. Это была скорее дубина, имевшая вид трости.

Мало встречалось прохожих на бульваре, в особенности зимой. Человек этот, без всякой, впрочем, аффектации, казалось, скорее избегал их, чем искал встречи.

В то время король Людовик XVIII почти каждый день ездил в Шуази-ле-Руа. Это была его любимая прогулка. Почти неизменно около двух часов можно было видеть королевскую карету с кавалькадой, скачущей в карьер по бульвару л'Опиталь.

Это служило вместо часов беднякам околотка, которые говорили: «Значит, два часа, вон он скачет обратно в Тюильери». И одни выбегали навстречу, другие сторонились, потому что проезд короля всегда вызывает некоторую суматоху. Появление и исчезновение Людовика XVIII производило большой эффект на улицах Парижа. Появление мимолетное, но величественное. Этот немощный король имел пристрастие к езде в карьер; не будучи в силах ходить, он любил скакать; этот калека желал бы мчаться на крыльях вихря. Он проезжал, строгий и важный, среди обнаженных сабель. Его массивный, раззолоченный экипаж, с витками лилий на дверцах, катился с грохотом. Едва можно было успеть заглянуть внутрь. В правом углу кареты виднелись откинутое на белые атласные подушки широкое, твердое, свежее лицо, свеженапудренные волосы с хохолком, гордый, жесткий, лукавый взгляд, умная улыбка, два толстых эполета на гражданском платье, Золотое Руно, крест Людовика Святого, крест Почетного легиона, серебряная звезда Святого Духа, большой живот и широкая голубая лента – вот каков был король. Вне Парижа он держал свою шляпу с белыми перьями на коленях, закутанных в высокие английские гетры; но когда въезжал в город, он надевал шляпу и кланялся мало. Холодно смотрел он на народ, который платил ему тем же. Когда он впервые появился в квартале Сен-Марсо, все впечатление, произведенное им, высказалось в замечании одного жителя Фобурга своему товарищу: «Вон этот толстяк, представляющий собой правительство».

Итак, неизбежное появление короля в один и тот же час составляло ежедневное событие бульвара л'Опиталь.

Прохожий в желтом сюртуке, очевидно, был не местный житель, быть может, даже был новичок в Париже, потому что не знал этой подробности. В два часа, когда королевский экипаж, окруженный эскадроном лейб-гвардии, расшитой серебряными галунами, появился на бульваре, обогнув Сальпетриер, он казался удивленным и почти испуганным, он был один в боковой аллее и поспешно скрылся за угол ограды, что Не помешало герцогу Гавре заметить его. Герцог Гавре, как капитан лейб-гвардии, дежурный в тот день, сидел в карете против короля. Он заметил его величеству: «Вот человек подозрительного вида». Полицейские, караулившие по дороге, также заметили его; одному из них было поручено проследить за ним. Но человек углубился в узкие захолустные улицы предместья, а так как начинало смеркаться, то агент потерял его след, как и значилось в донесении, поданном в тот же вечер графу д'Англесу, министру и префекту полиции.

Человек в желтом сюртуке, отделавшись от агента, ускорил шаг, оборачиваясь несколько раз, чтобы удостовериться, что никто за ним не следит. В четверть пятого, то есть когда уже совсем смерклось, он прошел мимо театра Порт-Сен-Мартен, где давали в тот день пьесу «Два каторжника». Эта афиша, освещенная театральными фонарями, поразила его, и хотя он шел очень быстро, но остановился прочесть ее. Минуту спустя он очутился в глухом переулке Планшет и вошел в трактир «Оловянное блюдо», где находилось бюро омнибусов, идущих в Ланьи. Дилижанс отходил в половине пятого, лошади уже были запряжены, и путешественники, по зову кучера, взбирались по высокой лесенке.

– Есть еще место? – спросил человек.

– Есть одно, рядом со мной, на козлах, – отвечал кучер.

– Я беру его.

– Садитесь.

Однако перед отъездом кучер окинул взглядом бедную одежду путешественника, его тощую поклажу и заставил его заплатить вперед.

– Вы едете до Ланьи? – спросил кучер.

– Да, – отвечал путешественник.

Тронулись в путь. Миновав заставу кучер попробовал было завязать разговор, но путешественник отвечал полусловами. Кучер принялся посвистывать и понукать своих лошадей. Он закутался в плащ: было холодно. Но путешественник, по-видимому, и не думал о холоде. Так проехали через Гурне и Нейлльи-на-Марне.

К шести часам вечера прибыли в Шелль. Кучер остановился, чтобы дать передохнуть лошадям перед извозчичьим постоялым двором, помещавшимся в ветхом здании королевского аббатства.

– Я выйду здесь, – сказал человек.

Он взял сверток, палку и соскочил с козел. Минуту спустя он уже исчез. Он не вошел на постоялый двор.

Когда через несколько мгновений карета тронулась в Ланьи, он не повстречался ей по Шелльской дороге.

– Этот человек не здешний, – обратился кучер к седокам внутри экипажа, – я его никогда не встречал прежде. На вид у него нет ни гроша за душой; а между тем он не очень-то считает деньги: заплатил мне до Ланьи, а сам слезает в Шелле. Теперь ночь, все дома заперты, на постоялый двор он не зашел, и след его простыл. Словно провалился сквозь землю.

Человек не провалился сквозь землю, а быстро зашагал в темноте по большой дороге Шелля; потом, не доходя до церкви, повернул налево по проселочной дороге, ведущей в Монфермейль; он шел как человек, хорошо знающий дорогу и не раз бывавший в тех местах.

В том месте, где эта дорога пересекает старый окаймленный деревьями тракт из Ганьи в Ланьи, он услышал шаги. Поспешно юркнул он в ров и подождал, пока прохожие удалились. Предосторожность почти излишняя, так как декабрьская ночь была очень темная. Две-три звездочки мерцали на небе.

В этом месте начинался склон холма. Человек не повернул по дороге в Монфермейль; он взял направо по полям и крупными шагами направился к лесу.

Очутившись там, он замедлил шаги, тщательно стал осматривать все деревья, подвигался шаг за шагом, точно искал чего-то, и следовал по таинственному пути, одному ему известному. Настал момент, когда он как будто заблудился и остановился в нерешительности. Наконец он добрался ощупью до прогалины, где лежала груда беловатых камней. Быстро подошел он к камням, внимательно осмотрел их в ночной мгле; в нескольких шагах от камней стояло большое дерево, покрытое сучками и шишками, похожими на бородавки. Он направился к этому дереву, провел рукой по коре, как будто стараясь узнать и сосчитать все бородавки.

Напротив этого дерева, оказавшегося ясенем, был старый хилый каштан, с ободранной в одном месте корой; на нем была наложена в виде повязки прибитая гвоздями цинковая планка. Он поднялся на цыпочках и коснулся этой планки.

Потом стал топтать ногами пространство земли между деревом и камнями, как будто желая удостовериться, что земля не была недавно разрыта.

Проделав все это, он сориентировался и продолжал путь по лесу. Этого самого человека встретила Козетта.

Пробираясь в чаще леса, по направлению Монфермейля, он увидел эту маленькую тень, двигавшуюся с тяжелыми стонами, то ставя на землю свою ношу, то опять пускаясь в путь. Он подошел поближе и убедился, что это ребенок с огромным ведром воды. Приблизившись к ребенку, он молча взялся за ручку ведра.