Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 123 страниц)

VII. Несколько силуэтов среди мрака

В течение шести лет, с 1819 по 1825 год, настоятельницей монастыря была девица де Блемёр, названная по пострижении матерью Иннокентией. Она принадлежала к семейству Маргариты де Блемёр, автора «Жития Святых ордена Святого Бенедикта». Она была выбрана во второй раз. Это была женщина лет шестидесяти, приземистая, дородная, с голосом как у «надтреснутого горшка» – говорится в том же письме, о котором мы упоминали выше; впрочем, добрейшая душа, единственная веселая во всем монастыре и за это любимая до обожания.

Мать Иннокентия наследовала качества своей родственницы Маргариты, настоящей учредительницы ордена. Она была женщина ученая, начитанная, книжница, знаток истории, нашпигованная латынью, греческой и еврейской эрудицией; она скорее была бенедиктинец, а не бенедиктинка.

Помощницей настоятельницы была старая, почти слепая монахиня, мать Синерес. Самыми почитаемыми среди «гласных» монахинь были: мать святая Онорина, казначейша, мать святая Гертруда, начальница над послушницами, мать Аннунсиата, заведующая ризницей, единственная злая во всем монастыре; затем мать святая Мехтильда (девица Говен), совсем еще молодая, обладающая чудным голосом; мать Ангела (девица Друе); мать святая Иозефа (девица Коголуддо); мать святая Аделаида (девица д'Оверне); мать Мизерикордия (девица Суфуентес, которая не в состоянии была выносить суровостей устава); мать Милосердия (девица Мильтиер, принятая в общину шестидесяти лет, вопреки уставу; очень богатая); мать Провиденция (девица Лодиньер); мать святая Седина (сестра скульптора Сераччи), сошедшая с ума; мать святая Шанталь (девица де Сюзон), тоже сошедшая с ума.

В числе красивых была прелестная двадцатитрехлетняя девушка с острова Бурбон, потомок кавалера Розы; в мире она носила это имя, а в пострижении называлась мать Вознесение.

Мать Мехтильда, заведовавшая хоровым пением, охотно привлекла в хор воспитанниц. Она брала обыкновенно полную гамму – семь девочек от 10 до 16 лет включительно, подбирая голоса и рост, и заставляла их петь стоя в линию по росту от самой маленькой до самой высокой. Это представляло глазу как бы свирель из молодых девушек, род живой флейты Пана, составленной из ангелов.

Из постриженных сестер пансионерки любили больше всего сестру Эфразию, Маргариту, сестру Марту, впавшую в детство, и сестру Мишель, длинный нос которой забавлял их.

Все эти женщины были ласковы с детьми. Монахини отличались суровостью только к самим себе. Печи топились лишь в пансионе, а пища у девочек, по сравнению с монашеской, была изысканная. Кроме того, бесконечная забота о них. Но если ребенок, проходя мимо монахини, заговаривал с ней, она никогда не отвечала.

Правило молчания породило то, что во всем монастыре дар слова был отнят у живых существ и предоставлен предметам неодушевленным. То раздавался церковный колокол, то звенел бубенчик садовника. Очень звонкий колокол, помещавшийся около привратницы и звучавший на весь дом, возвещал, при помощи разнообразных сигналов, наподобие акустического телеграфа, о разных явлениях повседневной жизни; он-то и призывал в приемную ту или другую обитательницу дома. Каждое лицо и каждый предмет имели свой специальный сигнал. Сигнал настоятельницы – один и один удар; помощницы ее – один и два. Шесть-пять ударов означали время идти в класс, так что воспитанницы вместо «собираться в класс» говорили «идти в пять-шесть». Четыре-четыре было сигналом госпожи де Жанлис. Он раздавался очень часто. «Бесовский звон для бесовки», – говорили насмешницы. Девятнадцать ударов возвещали о важном событии. Это означало, что отворялась настежь входная монастырская дверь, ужасная железная доска со множеством запоров, которая поворачивалась на петлях только перед особой архиепископа.

Исключая его и садовника, ни один мужчина, как мы уже говорили, не проникал в монастырь. Пансионерки, впрочем, видели еще двух особ мужского пола: священника, аббата Банеса, старого и отвратительного; им они могли любоваться на клиросе сквозь решетку; другой мужчина, учитель рисования господин Ансю, описан в упомянутом нами письме «ужасным старым горбуном». Как видно, все мужчины были тщательно подобраны.

Таков был этот любопытный дом.

VIII. Post corda lapides [38]38
  После сердец – о камнях (лат.).


[Закрыть]

Обрисовав нравственное лицо обители, нелишне описать в нескольких словах ее наружный вид. Читатель уже имеет о нем некоторое понятие.

Монастырь Малого Пикпюса Святого Антония заполнял собою почти всю обширную трапецию, образуемую пересечением улицы Поленсо, улицы Прямой стены, улицы Малый Пикпюс и глухого переулка, носящего в старых планах название улицы Омарэ. Эти улицы окружали трапецию наподобие рва. Монастырь состоял из нескольких строений и сада. Главный корпус здания, взятый в целом, состоял из целого комплекса строений, которые с птичьего полета представляют довольно точно фигуру виселицы, положенной на землю плашмя. Длинный рукав виселицы тянется вдоль всего пространства улицы Прямой стены, заключавшегося между улицей Малый Пикпюс и улицей Поленсо; короткий рукав состоит из высокого строгого серого фасада с решеткой, выходящего на улицу Малый Пикпюс; ворота под номером 62 обозначают его оконечность. Около середины этого фасада находились старые низкие ворота со сводом, побелевшие под слоем пыли и паутины; эти ворота отпирались по воскресеньям, на час или на два, да еще в редких случаях, когда проносили гроб одной из монахинь. Это был общий вход в церковь для мирян. Угол виселицы образовала квадратная зала, служившая кладовой. В длинном рукаве помещались кельи матерей, сестер и послушниц. В коротком рукаве – кухни, столовая и церковь. Между воротами, под номером 62 и углом глухого переулка Омарэ, помещался пансион, которого не было видно извне. Остальную часть трапеции занимал сад, уровень которого был гораздо ниже улицы Поленсо, вследствие чего стены его были гораздо выше с внутренней стороны, чем с наружной. Сад с легкой горбинкой посередине имел в центре, на верхушке бугорка, прекрасную ель, остроконечную, в форме конуса, и от нее исходили, как от центра щита, четыре большие аллеи и восемь маленьких, расположенных попарно между большими, так что, будь сад круглым, геометрический план аллей представлял бы крест, положенный на колесо. Аллеи, все до единой, примыкающие к неправильно расположенным стенам сада, были неравной длины. Они были обсажены смородинными кустами. В глубине сада аллея тополей тянулась от развалин старого монастыря, находившегося на углу улицы Прямой стены, до здания малого монастыря, помещавшегося на углу переулка Омарэ. Перед малым монастырем находился так называемый малый сад. Прибавьте ко всему этому еще двор, разнообразные углы, образуемые внутренними строениями, тюремные стены, а вместо всякой перспективы и соседства длинную черную линию крыш, окаймлявшую противоположную сторону улицы Поленсо, – и вы составите себе довольно полное понятие о том, каков был 45 лет тому назад монастырь бернардинок Малого Пикпюса. Эта святая обитель построена как раз на том самом месте, где находился знаменитый зал для игры в мяч XIV–XVI века, прозванный «вертепом одиннадцати тысяч чертей».

Все эти улицы принадлежат к числу самых древних в Париже. Названия Прямая стена, Омарэ очень давние, а улицы, носящие их, еще более старые. Переулок Омарэ назывался раньше переулком Могу; улица Прямой стены носила имя улицы Эглантье.

IX. Целый век под апостольником

Раз уж мы углубились в подробности о прошлом монастыря Малого Пикпюса и осмелились заглянуть в эту строгую обитель, да позволит нам читатель еще маленькое отступление, в сущности, полезное в том смысле, что оно дает понятие, как в самом монастыре могут встречаться оригинальные образы.

Жила там, между прочим, столетняя старуха, поступившая из аббатства Фонтевро. До революции она жила в мире. Она много и часто говорила о господине Миромениле, министре юстиции при Людовике XVI, и о жене президента Дюпла, с которой была коротко знакома. Величайшим ее удовольствием и гордостью было то и дело вспоминать этих господ. Она рассказывала чудеса об аббатстве Фонтевро, – будто это целый город, и внутри монастырской ограды проложены улицы.

Она говорила с пикардийским акцентом, забавлявшим пансионерок. Каждый год она торжественно возобновляла свой обет, но в ту минуту, когда приходилось присягать, она говорила священнику: «Монсеньор святой Франсуа вручил свой обет монсеньору святому Евсевию, Монсеньор святой Евсевий – монсеньору святому Прокопию и т. д., и т. д., а мой я вручаю вам, святой отец». И пансионерки принимались хохотать исподтишка под покрывалами, прелестным сдержанным смехом, при котором матушки гласные хмурили брови.

Столетняя монахиня постоянно рассказывала разные истории. Во времена ее молодости, говорила она, бернардинцы не уступали мушкетерам. Ее устами говорил век, но век восемнадцатый. Она рассказывала об одном обычае, существовавшем в Шампани и Бургундии до революции. Когда какое-нибудь именитое лицо, маршал Франции, принц, герцог или пэр проезжал по одному из городов этих провинций, городской совет встречал его приветствием и подносил ему в четырех кубках четыре различных сорта вина. На первом кубке была надпись: «Обезьянье вино», на втором – «Львиное вино», на третьем – «Баранье вино» и на четвертом – «Свинское вино». Эти четыре надписи изображали четыре фазы, которые испытывает пьяница: первая степень опьянения веселая, вторая степень – раздражающая, третья – от которой человек тупеет, и, наконец, четвертая – когда он превращается в скота.

Она хранила у себя в шкафу, под ключом, таинственный предмет, которым чрезвычайно дорожила. Устав аббатства Фонтевро не запрещал этого. Она никому не хотела показывать этого предмета и запиралась всякий раз, когда сама хотела еще раз полюбоваться им. Если в это время она слышала шаги в коридоре, то быстро закрывала шкаф своими дрожащими руками. Лишь только с ней заговаривали об этом, она молчала, хотя обыкновенно болтала очень охотно. Самые любопытные не в силах были сломить ее молчания, самые настойчивые не сумели одолеть ее упорства. Это служило предметом пересудов для всех праздных или скучающих обитателей монастыря. Что это за таинственный и драгоценный предмет, составлявший сокровище столетней старухи? Без сомнения, какая-нибудь священная книга? Редкостные четки? Чудодейственные мощи? Терялись в догадках. Когда бедная старуха умерла, то бросились к шкафу быстрее, чем того требовало приличие, и открыли его. Таинственный предмет нашли завернутым в тройной полотняный покров, как священный дискос. Это было блюдо, изображавшее летающих амуров, преследуемых аптекарскими учениками, вооруженными огромными клистирными трубками. Один из прелестных амурчиков уже попался. Он барахтается, машет крылышками и еще пробует улететь, но аптекарь хохочет сатанинским хохотом. Мораль: любовь, побежденная резью в желудке. Это любопытное блюдо, быть может, вдохновлявшее Мольера, еще существовало в сентябре 1845 года; оно продавалось у старьевщика на бульваре Бомарше.

Эта добрая старушка никогда не соглашалась принимать никаких посещений.

– Потому, – говорила она, – что разговорная слишком уж мрачна.

X. Происхождение «Вечного моления»

Впрочем, эта «могильная разговорная», о которой мы старались дать некоторое понятие, – явление местное и не повторяется с одинаковой суровостью в других монастырях. В монастыре улицы Тампль, принадлежавшем, правда, к другому ордену, черные ставни заменялись кофейной завесой, а сама приемная была залом с паркетным полом, с белыми кисейными занавесами на окнах, с различными картинами на стенах – например: портретом бенедиктинки с открытым лицом, изображением букетов цветов и даже головой турка.

В саду монастыря улицы Тампль находился знаменитый индийский каштан, слывший самым красивым и роскошным во Франции; среди парижан в XVIII веке он пользовался прозвищем «патриарха всех каштанов королевства».

Мы уже говорили, что монастырь Тампля был занят бенедиктинками «Вечного моления», бенедиктинками, совершенно отличными от тех, которые вели начало из Сито. Этот орден «Вечного моления» был образован не столь давно: начало его положено не более 200 лет тому назад. В 1649 году Святые Дары были осквернены дважды, почти в одно и то же время (разница была в несколько дней), в двух храмах Парижа, в церкви Святого Сульпиция и в церкви Сен-Жан-ан-Грев. Это страшное, редко случающееся святотатство всполошило весь город. Викарий Сен-Жермен-де-Прё повелел совершить торжественную процессию всем духовенством при сослужении папского нунция. Но это не показалось достаточным двум достойным женщинам, госпоже Куртен, маркизе де Бук, и графине Шатовьё. Оскорбление, нанесенное Святым Дарам, хотя и мимолетное, никак не могло изгладиться из их благочестивых душ, и они решили, что оно может быть смыто лишь «Вечным молением» в каком-нибудь женском монастыре. И вот обе, одна в 1652, другая в 1653 году, пожертвовали крупные суммы бенедиктинской монахине Катерине де Бар, чтобы основать с этой благочестивой целью монастырь ордена Святого Бенедикта. Первое разрешение на основание такого монастыря было дано Катерине де Бар господином Мецом, аббатом сен-жерменским, «при условии, чтобы ни одна из девиц не принималась иначе, как с годовым доходом в 300 ливров, что составляет шесть тысяч ливров капитала». Вслед за аббатом сен-жерменским король выдал патентные грамоты и все вместе – аббатская хартия и королевская грамота – было утверждено контрольной палатой и парламентом в 1654 году.

Таково происхождение и основание учреждения бенедиктинок «Вечного моления» в Париже. Первый их монастырь был «построен заново» в улице Касетт на средства, пожертвованные госпожами де Бук и Шатовьё.

Как видно, этот орден не имел ничего общего с бенедиктинками из Сито. Он происходит от аббата Сен-Жермен-де-Прё, подобно тому как сестры Сердца Иисусова зависели от генерала ордена иезуитов, а сестры Милосердия – от генерала лазаристов.

Этот орден был также совершенно отличен от бернардинок Малого Пикпюса, внутреннюю жизнь которого мы уже показали. В 1657 году Папа Александр VII разрешил посредством особой грамоты бернардинкам Малого Пикпюса практиковать «Вечное моление», по примеру бенедиктинок Святого Причастия. Но оба ордена тем не менее сохранили за собой все присущие им особенности.

XI. Конец Малого Пикпюса

С самого начала реставрации монастырь Малого Пикпюса находился в большом упадке; после XVIII века этот орден понемногу угасал, как и все религиозные ордена. Созерцание и молитва – потребность человечества; но как и все, чего коснулась революция, они стали преобразовываться и вместо того, чтобы быть враждебными социальному прогрессу, стали благоприятствовать ему.

Монастырь Малого Пикпюса быстро пустел. В 1840 году малый монастырь уже исчез, пансион тоже. Не было там больше ни старых монахинь, ни молодых девушек; одни умерли, другие разошлись. Volaverunt [39]39
  Улетели (лат.).


[Закрыть].

Правило «Вечного моления» пугает своей суровостью; желающих посвятить себя ему становится все меньше и меньше, орден не находит новобранцев. В 1845 году еще иногда находились желающие жить в монастыре, но пострижений в монахини не было вовсе. Сорок лет тому назад монахинь было более ста; пятнадцать лет назад их было не более двадцати восьми. Сколько их теперь? В 1847 году настоятельница была молодая, – ей не было и сорока лет – доказательство того, что выбор стал ограниченный. По мере уменьшения числа утомление возрастает; бремя для каждой из них становится более тяжким; предстоит момент, когда останется всего с десяток согбенных и наболевших спин, чтобы нести тяжкий устав святого Бенедикта. Это бремя неумолимо, и остается одним и тем же, как для большого, так и для малого числа. Оно тяготело над ними, придавливало их своей тяжестью. Зато они и умирали то и дело. В то время, когда автор этой книги еще жил в Париже, две монахини умерли. Одной было двадцать пять лет, другой двадцать три года. Последняя могла сказать, как Юлия Альпинула: «Hic jaceo. Vixi anvos viginti et tres» [40]40
  Здесь я покоюсь. Прожила я двадцать три года (лат.).


[Закрыть]. Вследствие этого упадка монастырь отказался от воспитания девиц.

Мы не могли пройти мимо этого странного таинственного мрачного дома, чтобы не зайти туда и не ввести читателей, следящих, быть может, не без пользы для иных, за грустной историей Жана Вальжана. Мы проникли в эту общину, переполненную древними обрядами, которые кажутся столь новыми в наши дни. Это замкнутый сад. Hortus conclusus. Мы говорили об этом странном месте с благоговением, по крайней мере настолько, насколько благоговение, уважение и разбор по деталям совместимы. Мы не все понимаем, но ни во что не бросаем грязью. Мы настолько же далеки от смирения Жозефа де Местра, который доходил до того, что благословлял палача, и от издевательств Вольтера, который надругался над распятием.

И добавим мимоходом, это нелогичность со стороны Вольтера, ибо он защищал бы Иисуса, как защищал Калласа; и даже для тех, кто отрицает сверхъестественное воплощение, что такое представляет распятие? Убийство праведника.

В XIX веке религиозная идея подвергается кризису. Отвыкают от многого и хорошо делают, лишь бы, забывая одно, учились другому. Не должно быть пустоты в сердце человеческом. Совершается известная ломка, и прекрасно – лишь бы только она сопровождалась созиданием чего-нибудь нового.

А пока будем изучать вещи уже минувшие. Необходимо ознакомиться с ними, хотя бы для того, чтобы избегать их. Подделки прошлого принимают фальшивые имена и охотно выдают себя за будущее. Прошлое – это привидение, способное подделывать свой паспорт. Обратим внимание на эту ловушку. Будем остерегаться. У прошлого свое лицо – суеверие и маска – лицемерие. Откроем лицо и сорвем маску.

Что касается монастырей, то они представляют сложный вопрос. Цивилизация осуждает их, свобода защищает.

Книга седьмая
В СКОБКАХ

I. Монастырь – понятие отвлеченное

Настоящая книга, это драма, в которой главным действующим лицом является бесконечность.

Человек занимает в ней второе место.

Поэтому, встретив монастырь на своем пути, мы вошли туда. Зачем? Потому что монастырь, свойственный как Востоку, так и Западу, как древности, так и новейшим временам, как язычеству, буддизму, магометанству, так и христианству, есть один из оптических приборов, приложенных человеком к познанию бесконечности.

Здесь не место развивать подробно некоторые идеи; однако, сохраняя свои оговорки, ограничения и даже негодование, мы должны признаться, что всякий раз, как встречаем в человеке стремление к бесконечному, мы чувствуем уважение. В синагоге, в мечети, в пагоде, в вигваме есть сторона отвратительная, которую мы презираем, но есть сторона высокая, которой мы поклоняемся. Какое созерцание для души, какое глубокое, бездонное размышление! Отражение божества в человечестве.

II. Монастырь – факт исторический

С точки зрения истории, разума и истины, монастырь осуждается. Если монастыри изобилуют у какой-нибудь нации, они являются помехами, препятствующими свободному движению, учреждения лишние, центры праздности там, где нужны центры труда. Монашеские общины составляют для большой специальной общины то же, что омела для дуба или бородавка на теле человеческом. Их процветание и благоденствие означают обеднение страны. Монашеский режим, полезный на первых порах цивилизации, способный сдерживать грубость и насилие, с помощью духовной материи – вреден для развитого народа. Кроме того, когда он входит в период распущенности и все-таки продолжает подавать пример, то становится вредным по тем же самым причинам, по которым был полезен в период своей чистоты.

Монастыри отжили свой век. Полезные для первоначального воспитания современной цивилизации, они стали тормозом для ее роста и развития; как учреждение воспитательное для человека, монастыри, полезные в X веке, возможные в XV веке, невыносимы в XIX веке. Монашеская проказа разъела почти до костей две прекрасные нации, Италию и Испанию; одна из них была светочем, другая – роскошью Европы в течение веков и только в наше время эти два знаменитых народа начинают излечиваться лишь благодаря здравой, мощной гигиене 1789 года.

Монастырь, в особенности старинный женский монастырь, в том виде, в каком он является еще на рубеже нынешнего века в Италии, Австрии, Испании, – одно из самых мрачных явлений Средних веков. Монастырь, именно такой монастырь, средоточие всех ужасов. Католический монастырь в полном смысле этого слова переполнен черным призраком смерти.

Особенно мрачна испанская обитель. Там во мраке, под сводами, полными мглы, под куполами, до того темными, что они принимают смутные очертания, высятся массивные алтари, грандиозные, как соборы; там висят на цепях, среди мрака, громадные белые распятия; там распростерты на черном дереве большие изображения Христа из слоновой кости – окровавленные, кровоточащие, страшные и вместе с тем величественные, с обнаженными костями на локтях, с изможденными коленями, с разорванными ранами, выставляющими живое мясо; увенчаны они серебряными терниями, пригвождены золотыми гвоздями, на челе их струятся капли крови из рубинов, а на глазах слезы из бриллиантов. Рубины и алмазы сверкают, словно от влаги, и, глядя на них, там внизу проливают слезы окутанные покрывалами существа, у которых все тело измождено власяницей и бичеванием: грудь сдавлена ивовыми нагрудниками, а колени ободраны стоянием на молитве. Это – женщины, мнящие себя невестами Христа, призраки, считающие себя серафимами. Мыслят они? Нет. Есть у них желания? Нет. Нервы их превратились в кости, а кости – в камни. Их покрывало соткано из ночной тьмы. Их дыхание под покрывалами походит на какое-то трагическое дыхание смерти. Аббатисса, кажущаяся привидением, освящает их подвиги и держит их в трепете. Таковы старинные испанские монастыри. Убежища грозного благочестия, вертепы девственниц, места лютые, свирепые.

Католическая Испания перещеголяла в усердии даже Рим. Испанский монастырь – по преимуществу католическая обитель. Там пахнет востоком. Архиепископ – небесный кизляр-ага, запирает и стережет этот сераль душ, уготованных для Бога. Инокиня – одалиска, священник – евнух. Один взгляд на внешний мир был неверностью. Грозный In Pace [41]41
  Подземная темница (лат.).


[Закрыть]заменял кожаный мешок. На Востоке кидали в волны, на Западе кидали в недра земли. И там и здесь женщины в муках ломали руки; одним доставались на долю волны, другим – могила; одни утопали, других хоронили заживо. Страшная параллель.

Ныне защитники прошлого, не будучи в состоянии отрицать всего этого, отделываются смешками. Вошла в моду удобная и странная манера устранять разоблачения истории, уничтожать комментарии философии и обходить все щекотливые факты и мрачные вопросы. Пустая декламация, говорят ловкие люди. Декламация, вторят за ними простаки. Жан-Жак – фразер, Дидро – фразер, Вольтер о Калласе – фразер, Лабарр ^{220} и Сирвен ^{221} – фразеры. Не помню кто, но кто-то доказывал недавно, что «Тацит – фразер, что Нерон – жертва и что решительно стоит пожалеть об этом бедняжке Олоферне» ^{222} .

Но факты нелегко сбить с толку и отменить, – они держатся упорно. Автор этой книги видел собственными глазами в восьми лье от Брюсселя (всякий может убедиться в этом средневековом явлении), в аббатстве Виллье, яму, служившую подземной темницей, среди лужайки, бывшей двором монастыря, а на берегу Тиля четыре каменные темницы, наполовину под землей, наполовину под водой. Это и были in pace. При каждой темнице – остатки железной двери, отхожее место и решетчатое слуховое окно, которое с наружной стороны лежит на два фута над рекой, а с внутренней стороны – в шести футах над землей. Почва в этих темницах всегда сырая. Обитатель такого in pace имел ложем эту влажную землю. В одной из подземных келий виден обломок железного ошейника, вделанного в стену; в другом находится род квадратного ящика из гранита, слишком короткого, чтобы в нем лечь, слишком низкого, чтобы выпрямиться. Туда клали живое существо и сверху прикрывали гранитной крышкой. Это факт. Все это можно увидеть и потрогать. Эти in pace, эти темницы, эти железные двери, эти ошейники, это высокое слуховое окно, на уровне которого протекает река, эта каменная коробка, прикрытая гранитной крышкой, как могила, с той разницей, что здесь покойник живое существо, эта илистая почва, эти сырые стены – все это фразерство!