Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 123 страниц)

Книга четырнадцатая
ВЕЛИЧИЕ ОТЧАЯНИЯ

I. «Знамя». Первый акт

Никто еще не показывался. На колокольне Сен-Мерри пробило десять часов. Анжолрас и Комбферр, с карабинами в руках, находились возле лазейки большой баррикады. Они сидели молча, внимательно прислушиваясь к раздававшемуся в отдалении глухому шуму шагов. Вдруг среди унылой тишины зазвучал молодой, свежий, веселый голос, доносившийся как будто с улицы Сен-Дени и распевавший какие-то стишки на мотив старой народной песни «Au clair de la lune».

 
Друг Бюго, не спишь ли?
Я от слез опух.
Ты жандармов вышли
Поддержать мой дух.
 
 
В голубой шинели,
Кивер набоку.
Пули засвистели!
Ку-кукареку!
 

Анжолрас и Комбферр сжали друг другу руки.

– Это Гаврош, – шепнул первый.

– Это он предупреждает нас, – добавил второй.

Чьи-то поспешные шаги нарушили безмолвие пустынной улицы. Вслед за тем появилась маленькая фигурка, с быстротой и ловкостью лучшего клоуна перебиравшаяся через опрокинутый омнибус. Это действительно был Гаврош. Весь запыхавшийся, он очутился на внутренней стороне баррикады и крикнул:

– Дайте мне ружье! Идут!

Стоявшие у баррикады мгновенно встрепенулись. Послышался шорох рук, хватавшихся за оружие.

– Хочешь мой карабин? – предложил Анжолрас гамену. – Он полегче.

– Я хочу большое ружье, – сказал Гаврош и взял ружье Жавера.

Почти одновременно с Гаврошем явились двое часовых, стоявших в конце улицы Шанврери и на улице Петит-Трюандери. Часовой на улице Прешер не возвращался, оставшись на своем посту. Это доказывало, что со стороны моста и Рынка пока никакой опасности не угрожало.

Улица Шанврери, на которой едва можно было различить несколько камней мостовой, и то только благодаря отражению освещенного знамени, представляла бунтовщикам вид темных зияющих ворот.

Все заняли боевую позицию. Сорок три революционера, в том числе Анжолрас, Комбферр, Курфейрак, Боссюэт, Жоли, Багорель и Гаврош, стояли на коленях на большой баррикаде, держа головы на уровне с гребнем этого сооружения и положив стволы ружей и карабинов на камни, служившие им бойницами. Они стояли молча в напряженном ожидании, готовые стрелять. Шестеро под командой Фейи, с ружьями наготове, поместились у окон обоих этажей «Коринфа».

Через несколько минут со стороны Сен-Луи донесся мерный шум тяжелых шагов.

Шум этот, сначала слабый, потом постепенно усиливавшийся, приближался безостановочно, неуклонно, со спокойной, строгой размеренностью. Кроме этих твердых шагов, более ничего не было слышно. Это были грузные, зловещие шаги статуи Командора, но не одной, а множества статуй. Казалось, надвигается целый легион мраморных призраков. Шум все приближался, но вдруг затих. С конца улицы точно доносилось мощное дыхание целой толпы. Но этой толпы не было видно, только в самой глубине улицы густая тьма прорезывалась как бы множеством металлических нитей, тонких, как иглы, и едва заметных. Нити эти двигались, напоминая те неуловимые фосфорические, перепутанные в сети линии, которые мелькают у нас перед закрытыми глазами в тот момент, когда мы засыпаем и нас охватывает первый туман сна. Этими нитями были – стволы ружей и штыки, смутно озаренные колеблющимся светом факела, еще отдаленного от них.

Снова ненадолго водворилось безмолвие. Очевидно, обе стороны чего-то выжидали. Вдруг из глубины тьмы раздался голос, тем более зловещий, что обладателя его не было видно.

– Кто там? – прозвучал грозный оклик.

В то же время послышался лязг опускаемых ружей.

– Французская революция! – звучным, возбужденным голосом ответил Анжолрас.

– Пли! – крикнул первый голос.

Фасады всех домов улицы мгновенно озарились промелькнувшей пурпуровой молнией, точно вдруг разверзлась и тут же снова захлопнулась заслонка пылающего горнила. Страшный треск сильного ружейного залпа пронесся над баррикадой. Красное знамя упало. Залп был так силен, что им как ударом острого топора отрезало самый конец дышла омнибуса. Пули, отскочившие от карнизов домов, попали в баррикаду и ранили несколько человек.

Действие этого первого залпа было ужасающее. Атака была такая серьезная, что заставила задуматься даже самых смелых из защитников баррикады. Очевидно, там во мраке стоял целый полк.

– Товарищи! – крикнул Курфейрак. – Подождем понапрасну тратить порох.

– Но прежде всего нужно опять водрузить знамя, – сказал Анжолрас.

Он нагнулся и поднял знамя, которое упало к его ногам. С конца улицы доносился стук шомполов о ружейные дула. Войска спешили заряжать ружья.

– Друзья! – снова послышался голос Анжолраса. – Кто из вас чувствует в себе достаточно храбрости и не побоится поставить наше знамя на прежнее место?

Никто не отвечал. Взобраться на гребень баррикады в ту минуту, когда в него прицеливался, быть может, целый полк, значило идти на верную смерть. Даже Анжолрас и тот испытывал невольный трепет.

Он повторил свой вопрос, но опять никто из присутствовавших не решился отозваться на него, зато произошло нечто неожиданное.

II. «Знамя». Второй акт

С той минуты, как бунтовщики пришли в «Коринф» и начали воздвигать баррикаду, никто более не обращал внимания на старика Мабефа, который, однако, не уходил. Он вошел в нижнюю залу кабака и уселся там перед конторкой. Весь уйдя в себя, он ничего не видел и не слышал. Курфейрак и другие несколько раз подходили к нему и предупреждали об опасности, уговаривая его уйти, пока не поздно, но он даже не взглянул на них, словно не слышал. Когда его оставляли в покое, губы его шевелились, точно он говорил с кем-то, но, как только с ним действительно заговаривали, уста его смыкались и глаза потухали. За несколько часов до атаки баррикады он принял позу, которой уже не изменял до конца. Упершись сжатыми кулаками в колени, он с вытянутой вперед головой словно заглядывал в какую-то пропасть. Ничто не могло заставить его переменить это положение. Казалось, тут присутствовало только неподвижное тело, а дух витал далеко от баррикады.

Когда все отправились занимать позиции на баррикаде, в нижней зале не осталось никого, кроме привязанного к столбу Жавера, сторожившего его с саблей наголо революционера и Мабефа.

В момент атаки старик как будто очнулся под влиянием сильного физического потрясения, вызванного ружейным залпом. Он быстро вскочил, прошел по всей зале и в ту минуту, когда Анжолрас повторил свой вопрос относительно знамени, показался на пороге кабака.

Его появление расшевелило группы революционеров. Раздались возгласы:

– Это тот, кто голосовал за казнь короля! Член Конвента! Представитель народа!

Весьма вероятно, что старик ничего этого точно так же не слышал, как не слышал того, что говорилось ему в кабаке. Он направился прямо к Анжолрасу мимо расступившихся перед ним с каким-то благоговейным страхом повстанцев и вырвал из рук ошеломленного Анжолраса знамя, потом, пользуясь тем, что никто не осмелился ни остановить его, ни помочь ему, этот дряхлый восьмидесятилетний старец с трясущейся головой, хотя и медленными, но твердыми шагами стал взбираться на баррикаду по камням, расположенным в виде ступеней лестницы.

Когда Мабеф добрался до верхней ступени, когда этот дрожащий и ужасный призрак предстал на груде обломков перед дулами тысячи ружей и, вытянувшись во весь рост, бросил вызов смерти, словно он был сильнее ее, – вся баррикада показалась увенчанной во мраке какой-то колоссальной, сверхъестественной фигурой.

Наступило безмолвие, обыкновенно сопровождающее все, что принадлежит к области чудесного. Среди этого мертвого затишья старик, потрясая красным знаменем, воскликнул:

– Да здравствует Республика и… смерть!

Откуда-то вблизи баррикады несся быстрый торопливый глухой говор. Вероятно, полицейский комиссар делал кому-нибудь законные внушения на другом конце улицы. Затем тот же звучный голос, который давеча спрашивал: «Кто там?» – крикнул Мабефу:

– Уходите!

Но бледный и изможденный старик, с глазами, сверкающими огнем исступления, громко повторил:

– Да здравствует Республика!

– Пли! – скомандовал тот же голос.

Второй залп, подобный граду картечи, снова грянул над баррикадой.

Старик упал на колени, потом приподнялся, выронил знамя и, как сноп, рухнул навзничь на мостовую, где и остался неподвижным, вытянувшись во весь рост с раскинутыми крестообразно руками. Из-под него тотчас же заструились ручейки крови. Его старческое бледное и печальное лицо было обращено к небу. Мятежниками овладело то сильное волнение, когда человек забывает даже об опасности, и они с благоговейным ужасом поспешили к трупу.

– Какие есть люди среди революционеров! – в порыве удивления воскликнул Анжолрас.

Курфейрак нагнулся к его уху и прошептал:

– Скажу одному тебе, чтобы не уменьшать энтузиазма наших товарищей: этот старик вовсе не был революционером. Я знал его лично. Он был известен под именем дядюшки Мабефа. Не понимаю, что с ним сегодня сделалось. Во всяком случае, он заявил себя храбрым человеком. Взгляни, какое у него лицо!

Анжолрас нагнулся, приподнял голову мертвого старика и поцеловал его в лоб.

III. Гаврошу следовало бы взять карабин Анжолраса

Мабефа прикрыли длинной черной шалью вдовы Гюшлу, устроили из ружей носилки и положили на них тело, потом с обнаженными головами и с торжественной неторопливостью отнесли его в нижнюю залу кабака и поместили там на большом столе. Всецело поглощенные этим священным делом, они совсем перестали думать о том опасном положении, в котором находились.

Когда проносили труп мимо Жавера, спокойно ожидавшего решения своей участи, Анжолрас сказал ему.

– Теперь очередь за тобой.

В это время маленький Гаврош, один остававшийся на своем посту в качестве наблюдателя, заметив, что к баррикаде осторожно приближаются какие-то люди, громко крикнул:

– Берегись!

Курфейрак, Анжолрас, Жан Прувер, Комбферр, Жоли, Багорель, Боссюэт и прочие беспорядочной гурьбой высыпали из кабака.

Они поспели как раз вовремя, потому что над баррикадой уже сверкал густой лес штыков.

Рослые солдаты муниципальной гвардии пробирались через заграждение один за другим, карабкаясь по омнибусу или протискиваясь сквозь оставленную лазейку и напирая на мальчугана, который, хотя и отступал, но не бежал.

Минута была критической. Этот натиск походил на первый страшный напор наводнения, когда поток поднимается выше уровня плотины и вода начинает хлестать через нее. Еще одно мгновение – и баррикада будет взята.

Багорель бросился на первого ворвавшегося на баррикаду солдата и убил его выстрелом из карабина почти в упор, но в то же время и сам был убит ударом штыка другого солдата. Третий солдат уже повалил Курфейрака, который кричал: «Ко мне!» Четвертый солдат, самый рослый из всех, настоящий исполин, шел прямо на Гавроша со штыком наперевес. Мальчик взял в свои слабые руки тяжелое ружье Жавера, прицелился в великана и спустил курок, но выстрела не последовало, очевидно, ружье не было заряжено. Верзила-солдат расхохотался и занес штык над ребенком.

Но прежде чем острие штыка коснулось Гавроша, ружье вывалилось из рук солдата, внезапно пораженного чьей-то пулей прямо в лоб, грузное тело великана тяжело рухнуло в грязь. Вторая пуля пробила грудь того солдата, который повалил Курфейрака, и тот, в свою очередь, упал к его ногам.

Оба этих выстрела были сделаны Мариусом, только что взошедшим на баррикаду.

IV. Бочонок с порохом

Мариус, стоя в закоулке улицы Мондетур, был свидетелем первой, нерешительной и неуверенной фазы борьбы. Он не мог устоять против того таинственного и могучего соблазна, который можно сравнить с притяжением разверзнувшейся бездны. Все колебания его разом исчезли ввиду грозившей опасности, смерти Мабефа, убитого Багореля, зовущего на помощь Курфейрака, ребенка, которому угрожал штык, и всех друзей, требовавших поддержки или отомщения, – и он с пистолетами в руках бросился в свалку. Первым выстрелом он спас Гавроша, вторым – Курфейрака.

Выстрелы и стоны раненых товарищей заставили нападающих энергичнее идти на приступ; на гребне баррикады появилось множество солдат муниципальной и национальной гвардии и пехотинцев с ружьями наперевес. Они заняли уже две трети баррикады, но пока еще не забирались внутрь ее, точно опасались попасть в какую-нибудь непредвиденную западню. Они заглядывали вниз, как в темное логовище львов, и держались так, что их туловища только наполовину высовывались из-за гребня баррикады. Свет одинокого факела освещал только их штыки, мохнатые шапки и раздраженные лица.

Мариус бросил свои разряженные пистолеты и, оглянувшись, заметил возле самых дверей нижней залы кабака бочонок с порохом. В то время когда он глядел в сторону этого бочонка, обернувшись вполоборота, один из солдат прицелился в него, но вдруг чья-то рука легла на отверстие ружейного дула и закрыла его. Рука эта принадлежала молодому рабочему в плисовых панталонах. Раздавшийся выстрел пронзил руку юноши, а может быть, ранил и его самого, потому что он упал, зато Мариус был спасен. Пуля, предназначавшаяся ему, миновала его.

Все это произошло так быстро, что со стороны никто ничего не мог заметить. Сам Мариус, входивший в залу нижнего этажа кабака, тоже почти ничего не заметил. Положим, он смутно, как в тумане, видел направленное на него ружейное дуло и закрывшую его руку, слышал и выстрел, но в подобные минуты происходит такая быстрая и пестрая смена событий, что невозможно ни на чем долго сосредоточиваться. Это своего рода кошмар, в котором трудно разобраться.

Захваченные отчасти врасплох, но не устрашенные, революционеры тут же оправились и собрались с духом.

Анжолрас крикнул:

– Подождите! Не стреляйте зря!

В момент замешательства люди действительно могли попасть друг в друга вместо неприятеля.

Большинство защитников баррикады засело у окон залы и мансарды кабака, откуда они могли беспрепятственно обстреливать нападавших. Самые же неустрашимые – Курфейрак, Жан Прувер и Комбферр – гордо прислонились к стенам домов в глубине улицы и таким образом, совершенно открытые, подставляли свою грудь под выстрелы гвардейцев и пехотинцев, усыпавших баррикаду.

Солдаты действовали без торопливости, с тем грозным спокойствием, которое всегда предшествует серьезной схватке.

Обе противостоящие стороны находились одна от другой на таком близком расстоянии, что свободно могли переговариваться.

Когда дело дошло до того момента, когда огонь мог вспыхнуть от малейшей искры, офицер в густых эполетах и с металлическим нагрудником протянул вперед шпагу и крикнул:

– Сдавайтесь!

– Пли! – скомандовал в ответ на это Анжолрас.

Та же команда последовала и со стороны нападающих.

Выстрелы грянули одновременно с обеих сторон, и всю баррикаду заволокло облаками едкого, удушливого дыма, послышались глухие стоны умирающих и раненых.

Когда дым рассеялся, уцелевшие противники оказались на своих местах и поспешно заряжали ружья. Вдруг раздался громкий голос:

– Прочь! Или я взорву баррикаду!

Все обернулись на этот голос. Этот голос принадлежал Мариусу. Молодой человек вошел в нижнюю залу кабака, взял там бочонок с порохом, затем, пользуясь царившей туманной мглой, усиленной пороховым дымом, проскользнул вдоль баррикады до той каменной клетки, в которой стоял факел. Сорвать факел, поставить на его место бочонок с порохом и выбить камнем дно бочонка, которое с какой-то удивительной покорностью мгновенно проломилось, – все это было для Мариуса делом, на которое ему понадобилось ровно столько времени, сколько нужно на то, чтобы нагнуться и вновь выпрямиться.

Нападающие, скучившиеся на другом конце баррикады, в оцепенении смотрели на молодого человека, который с горящим факелом в руке и с выражением дикой решимости на гордом лице спокойно стоял на камнях.

Приблизив пламя факела к той зловещей куче обломков, посреди которой виднелся страшный бочонок с порохом, он и произнес ужасные слова:

– Прочь! Или я взорву баррикаду!

– Взорвешь баррикаду?.. Но вместе с нею и сам взлетишь на воздух! – крикнул один из нападающих.

– Я знаю это, – спокойно ответил Мариус. – Вот смотри.

И он поднес факел к пороху.

Через минуту на баррикаде никого не было. Нападающие, оставив на месте своих убитых и раненых, в беспорядке, как попало, отхлынули назад, в конец улицы, и снова затерялись во мраке ночи.

V. Конец стихам Жана Прувера

Все окружили Мариуса. Курфейрак бросился к нему на шею.

– Так вот ты где! – вскричал он.

– Какое счастье! – проговорил Комбферр.

– Ты явился очень кстати! – заметил Боссюэт.

– Без тебя я был бы убит! – продолжал Курфейрак.

– Без вас и меня укокошили бы! – звенел голосок Гавроша.

– Кто здесь начальник? – спросил Мариус.

– Теперь ты, – ответил Анжолрас.

Весь день мозг Мариуса пылал как в огне, а теперь в его мозгу точно носился какой-то вихрь. Этот вихрь, находившийся внутри его, однако, производил на него такое впечатление, словно он был вне его и куда-то его увлекал. Молодому человеку казалось, что он уже отдалился от жизни на очень далекое расстояние. Два последних месяца, таких лучезарных и так грустно окончившихся этой страшной катастрофой, потерянная для него Козетта, эта баррикада, старик Мабеф, погибший во имя Республики, сам он в роди вождя восставших, – все это представлялось ему чудовищным кошмаром. Мариус должен был сделать страшное усилие над собой, чтобы признать действительностью все окружающее его.

Мариус еще слишком мало прожил для того, чтобы понять, что и невозможное иногда может оказаться возможным и что всегда следует предвидеть непредвиденное. Он присутствовал при своей собственной драме, как при представлении пьесы, разыгрываемой на непонятном для него языке.

Среди тумана, царившего в его мозгу, он не узнал Жавера. Привязанный к столбу, агент полиции ни разу не пошевельнул даже головой во время атаки баррикады и смотрел с покорностью мученика и величием судьи на все происходившее вокруг него.

Между тем нападающие более не возобновляли попытки взять баррикаду Слышен был шум в конце улицы, но солдаты стояли на одном месте в ожидании, вероятно, новых распоряжений или сильного подкрепления, без которого не решались напасть вторично на этот неприступный редут.

Повстанцы снова расставили караульных, а некоторые из них принялись перевязывать раненых.

Из кабака были выброшены все столы за исключением двух небольших, оставленных для корпии и патронов, и одного большого, на котором покоилось тело Мабефа. Прочие столы были употреблены как материал для усиления баррикады, их теперь в кабаке заменили матрацы вдовы Гюшлу и тюфяки служанок. На эти матрацы и тюфяки были уложены раненые.

Что же касается трех несчастных обитательниц «Коринфа», то сначала было неизвестно, куда они девались, и только потом, когда принялись их искать, они оказались забившимися в подвал.

Радость восставших по поводу освобождения баррикады омрачилась горестью. При перекличке оказалось, что одного из них недостает и притом самого любимого и храброго – Жана Прувера. Его искали между ранеными, но там его не оказалось, не было его и между убитыми. Очевидно, он попал в плен.

– Наш, наверное, у них в руках, – сказал Комбферр Анжолрасу, а у нас их агент.

– Нужна тебе смерть этого шпиона?

– Да, но не так, как жизнь Жана Прувера, – отвечал Анжолрас. Этот разговор происходил в нижней зале кабака возле столба, к которому был привязан Жавер.

– В таком случае, – продолжал Комбферр, – я привяжу белый платок к палке и пойду в качестве парламентера предложить им обменяться пленными.

– Погоди! Что это там делается? – сказал Анжолрас, положив Комбферру руку на плечо.

С конца улицы доносился многозначительный стук ружей и слышался мужественный голос, кричавший:

– Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!

Защитники баррикады узнали в этом голосе голос Прувера. Сверкнула молния, грянул выстрел. Затем снова водворилась тишина.

– Они убили его! – воскликнул Комбферр. Анжолрас взглянул на Жавера и сказал:

– Твои друзья сами расстреляли тебя.

VI. Агония смерти после агонии жизни

Все внимание революционеров было обращено на большую баррикаду, составлявшую, очевидно, наиболее угрожаемый пункт, где каждое мгновение могла вновь разгореться борьба. Один Мариус, кажется, подумал о малой баррикаде и направился к ней. Малая баррикада была совершенно пуста и охранялась только плошкою, мерцавшею между камнями мостовой. Переулок Мондетур, разветвление улицы Петит-Трюандери и улица Синь были погружены в полную тишину.

Когда Мариус собирался вернуться к большой баррикаде после осмотра малой, он вдруг услышал, как кто-то в потемках окликнул его робким шепотом:

– Господин Мариус!

Он вздрогнул, узнав тот самый голос, который часа два тому назад звал его сквозь решетку на улице Плюмэ. Но теперь этот голос был слаб, как тихое дуновение, и Мариус, не видя никого в окружающей темноте, подумал, что ошибся, что это была иллюзия, созданная его воображением под влиянием совершавшихся вокруг необыкновенных событий. Придя к этому заключению, Мариус хотел продолжать путь, чтобы выйти из того закоулка, в котором была малая баррикада, но таинственный голос снова произнес:

– Господин Мариус!

На этот раз он больше не сомневался в том, что действительно слышит голос. Он снова оглянулся, но опять-таки никого не заметил.

– Взгляните себе под ноги, – продолжал голос.

Молодой человек нагнулся и, увидел в потемках какую-то фигуру, которая приближалась к нему ползком по мостовой. Эта фигура и звала его. Тусклый свет плошки позволил различить, что фигура была в рабочей блузе, в рваных панталонах из толстого плиса, что у нее босые ноги и что возле нее блестит что-то вроде лужи крови. Увидел Мариус и поднятое к нему бледное лицо.

– Вы не узнаете меня? – продолжала фигура, видя его недоумение.

– Нет, не узнаю, – ответил он.

– Я – Эпонина.

Мариус с живостью нагнулся к лежавшей у его ног фигуре. Это действительно была переодетая по-мужски Эпонина.

– Как попали вы сюда? – спросил Мариус. – Что вы здесь делаете?

– Умираю, – чуть слышно проговорила несчастная девушка.

Есть слова и действия, которые способны встряхнуть самого удрученного человека. Точно сразу выхваченный из своего тяжелого кошмара, Мариус воскликнул:

– Вы ранены!.. Погодите, я вас отнесу в залу. Вас там перевяжут… Вы тяжело ранены?.. Как мне взять вас, чтобы вам не было больно?.. Где именно вы ранены?.. Эй, товарищи! На помощь! Господи! И зачем вы сюда попали?

Он попробовал просунуть под нее руку, чтобы поднять ее, и при этом встретил ее руку. Молодая девушка слабо вскрикнула.

– Вам больно? – спрашивал он.

– Да… немножко.

– Но я дотронулся только до вашей руки.

Она подняла руку к глазам Мариуса, и он увидал в ее руке темное отверстие, из которого сочилась кровь.

– Что это такое? – спросил он.

– Это рана от пули.

– От пули?!

– Да. Рука прострелена.

– Прострелена?! Как же это случилось?

– Вы заметили, как на вас было направлено ружье?

– Заметил. Вместе с тем заметил и руку, которая закрыла дуло ружья. Разве рука…

– Была вот эта самая.

Мариус задрожал.

– Какое сумасбродство! – вскричал он. – Бедное дитя! Но, впрочем, слава богу, если только тем и ограничилось. Это не опасно… Дайте я вас отнесу в дом. Там вас перевяжут, и все пройдет. Из-за простреленной руки не умирают.

– Пуля прошла через руку в грудь, – прошептала девушка. – Бесполезно уносить меня отсюда. Мне уже недолго… Вы сами можете помочь мне лучше всякого хирурга. Сядьте возле меня, вот на этом камне.

Мариус повиновался. Эпонина положила голову к нему на колени и, не глядя на него, прошептала:

– О, как хорошо, как сладко!.. Вот я и не страдаю больше.

Она помолчала с минуту, потом с усилием повернулась лицом к Мариусу и взглянула на молодого человека.

– Знаете что, господин Мариус, – снова заговорила она, – меня страшно злило, когда я узнала, что вы ходите в этот сад… Это было очень глупо с моей стороны… ведь я сама показала вам этот дом… да и должна была понять, что такой молодой человек, как вы… – Она запнулась и, перескакивая через вереницы мрачных мыслей, очевидно, теснившихся в ее голове, продолжала с раздирающей душу улыбкой: – Вы находили меня дурнушкой, не правда ли? – И, не дожидаясь ответа, заговорила снова, как бы торопясь высказать все, что мучило ее: – Знаете ли вы, что вас ожидает здесь гибель?.. Никто не выйдет живым из этой баррикады… И это я призвала вас сюда… Я! Вы будете здесь убиты, я в этом уверена. Все-таки, когда я увидела, что в вас прицелились, я заслонила рукой дуло ружья. Как это странно!.. Но я хотела умереть раньше вас… Когда в меня попала пуля, я потащилась сюда… Этого никто не видел, так что меня не могли подобрать… Я поджидала вас здесь и все думала: «Неужели он не придет?..» О, если бы вы знали, как я страдала!.. От боли я рвала зубами свою блузу. Теперь мне хорошо… Помните вы тот день, когда я вошла в комнату и смотрелась в ваше зеркало, и тот день, когда я встретила вас на бульваре с работницами?.. Как хорошо пели в тот день птички!.. И как это было недавно!.. Вы дали мне монету в сто су, а я сказала вам, что мне не нужно ваших денег… Подняли ли вы, по крайней мере, монету, когда я бросила ее на землю?.. Ведь вы небогаты. Мне нужно было бы напомнить вам, чтобы вы подняли ее. Как славно грело в тот день солнце!.. Тогда не было так холодно, как теперь… Помните ли вы все это, господин Мариус?.. О, как я счастлива!.. Все умрут сегодня… все!..

Она говорила точно в бреду, и ее скорбное лицо резало душу Мариуса, как острым ножом. Произнося эти отрывистые слова, она прижимала простреленную руку к груди, в которой зияла другая рана, из которой сочилась кровь, как вино из откупоренной бутылки.

Мариус с глубоким состраданием смотрел на эту несчастную женщину.

– Ой! – вдруг воскликнула она. – Вот опять схватило!.. Мне нечем дышать… Задыхаюсь!.. Ой, какая боль!..

Она вцепилась зубами в широко открытый ворот блузы, ноги ее судорожно вытянулись на мостовой.

В эту минуту вблизи раздался задорный петушиный выкрик маленького Гавроша. Мальчик взобрался на один из столов на баррикаде, чтоб зарядить свое ружье, и весело распевал популярную в то время песню:

 
Увидев Лафайета,
Жандарм не взвидел света:
Бежим! Бежим! Бежим!
 

Эпонина приподнялась, прислушалась и сказала:

– Это он. – И, снова обернувшись к Мариусу, добавила: – Это мой брат. Я не хочу, чтобы он меня видел…

– Ваш брат? – повторил Мариус, с горечью и болью в сердце думая о долге, завещанном ему отцом по отношению к семейству Тенардье. – Кто это ваш брат?

– Этот мальчуган.

– Который поет?

– Да.

Мариус сделал движение, точно хотел встать.

– О, не уходите! – прошептала Эпонина. – Теперь уже недолго осталось вам побыть со мной.

Она почти сидела, но голос ее был очень слаб и часто прерывался предсмертной икотой. По временам из ее груди вырывалось тяжелое хрипение. Она приблизила, насколько могла, свое лицо к лицу Мариуса и прибавила со странным выражением:

– Слушайте, я не хочу более обманывать вас… У меня в кармане есть письмо к вам… Мне велели отнести его на почту, а я оставила его у себя… Я не хотела, чтобы оно дошло до вас… Но вы, быть может, рассердились бы на меня за это в том мире, где мы скоро увидимся… Ведь увидимся там, да? Так вот, возьмите это письмо.

Она судорожно схватила руку Мариуса своей простреленной рукой, очевидно, уже не чувствуя в ней боли, и сунула его руку в карман своей блузы, Мариус действительно нащупал там письмо.

– Берите, – сказала она.

Мариус взял письмо. Девушка одобрительно, с видом облегчения, кивнула головой и продолжала:

– Теперь… за мои труды… обещайте мне…

Она запнулась.

– Что? – спросил Мариус.

– Обещаете?..

– Обещаю.

– Обещайте поцеловать меня в лоб, когда я умру… Я почувствую это и мертвой.

Голова ее тяжело опустилась на колени Мариуса, и глаза закрылись. Молодой человек подумал, что душа этой несчастной девушки уже отлетела, так как тело оставалось неподвижным. Но вдруг, в ту самую минуту, когда он считал ее уснувшей навеки, она тихо открыла глаза, в которых уже виднелся ангел смерти, и сказала ему с выражением неземной кротости:

– Знаете что… господин… Мариус? Мне кажется… я… немного… любила вас.

Она слабо улыбнулась и с этой улыбкой тихо испустила дух.