Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 123 страниц)

Вот что такое похороны. De profundis [44]44
  «Из глубины взываю» (лат.) – начало заупокойного псалма.


[Закрыть].

Луч солнца скользил по лицу спящей Козетты, полуоткрывшей губы и похожей на ангела, который упивается светом. Жан Вальжан принялся смотреть на нее. Он уже не слушал Фошлевана. Это не мешало доброму старому садовнику мирно продолжать свою болтовню:

– Вот роют яму на кладбище Вожирар. Рассказывают, что скоро вовсе его упразднят. Это старое кладбище, не признающее уставов, не имеющее мундира, и ему скоро дадут отставку. Это жалко, потому что оно удобно. Там у меня есть приятель, дядя Метиенн, могильщик. Здешние монахини имеют поблажку – их отвозят на это кладбище в сумерках. Есть на это особый приказ префектуры. Подумаешь, сколько событий со вчерашнего дня! Мать Крусификсион умерла, а дядя Мадлен…

– Похоронен, – промолвил Жан Вальжан с печальной улыбкой. Фошлеван подхватил шутку:

– А ведь и правда! Останься вы здесь навсегда, это было бы настоящим погребением.

В четвертый раз зазвонил колокол. Фошлеван проворно снял со стены наколенник с колокольчиком и пристегнул его к ноге.

– На этот раз зовут меня. Мать-настоятельница требует. Господин Мадлен, сидите здесь, не трогайтесь с места и ждите меня. Случилось что-то новое. Если вы проголодались, тут есть хлеб, вино и сыр.

Он вышел из лачуги, приговаривая: «Иду, сейчас иду».

Жан Вальжан видел, как он торопливо бежал по саду, насколько позволяла ему хромая нога, искоса поглядывая на свои дынные грядки.

Минут десять спустя дядюшка Фошлеван, распугивая своим колокольцем монахинь по дороге, осторожно стучался в дверь, и тихий голос говорил: «Аминь, аминь», то есть войдите.

Это была особая дверь в разговорную, предназначенная для надобностей службы. Разговорная была смежна с залой, где заседал капитул. Настоятельница сидела на единственном стуле приемной и ждала Фошлевана.

II. Фошлеван в затруднении

Взволнованный и торжественный вид составляет принадлежность некоторых характеров и профессий в критических случаях; он свойственен именно священникам и монахам. В ту минуту, когда вошел Фошлеван, эта двойная форма озабоченности отражалась на лице настоятельницы – той самой очаровательной и ученой девицы де Блемёр, матери Иннокентии, которая отличалась неизменной веселостью.

Садовник робко поклонился и остановился на пороге кельи.

Настоятельница, перебиравшая четки, подняла на него глаза и произнесла:

– А, это вы, дядя Фован.

Такое сокращение было принято в монастыре. Фошлеван снова отвесил поклон.

– Дядя Фован, я за вами посылала.

– Вот я и явился, честная мать.

– Мне надо поговорить с вами.

– А мне со своей стороны, – сказал Фошлеван с отвагой, втайне испугавшей его самого, – мне тоже надо кое-что передать вам, ваше преподобие.

Настоятельница взглянула на него.

– А! Вы желаете сделать мне сообщение!

– Нет, это просьба.

– Ну, говорите.

Старик Фошлеван, бывший деревенский письмоносец, принадлежал к категории мужиков с апломбом. Известная умелая простота – своего рода сила; никто не думает ее остерегаться, а она-то и проводит вас. За те два с лишним года, которые он прожил в монастыре, Фошлевану повезло в общине. Он был вечно одинок, наблюдая за своим садом, ему не оставалось иного занятия, как изучать все вокруг. Вдали от этих закутанных покрывалами женщин, снующих взад и вперед, он сначала видел в них какие-то мелькающие тени. Но с помощью внимания, проницательности ему удалось облечь эти призраки в плоть и кровь, и эти мертвецы ожили в его глазах. Он был как глухой, у которого развивается до тонкости зрение, или как слепой, с необычайно чутким ухом. Он постарался изучить смысл всевозможных звонков и достиг в этом совершенства, так что загадочная и мрачная обитель не имела от него тайн; этот сфинкс разбалтывал ему на ухо все свои секреты. В том-то и заключалось его искусство. Весь монастырь считал его придурковатым. Великое достоинство в глазах монашествующих. Матери гласные ценили Фошлевана. Это был немой любопытный. Он внушал к себе доверие. Да и к тому же он был аккуратен, выползал из своей избушки лишь тогда, когда этого требовал уход за фруктовым садом и огородом. Такую скромность заметили и зачли в число его достоинств. Тем не менее он заставил проболтаться двух людей: в монастыре консьержа, и узнал от него все подробности «разговорной», а на кладбище – могильщика, от которого разведал все частности погребения. Таким образом, он имел о монахинях сведения двоякого рода – одни о жизни, другие о смерти. Но он не злоупотреблял ими. Конгрегация очень дорожила им. Старый, колченогий, подслеповатый, вероятно, слегка тугой на ухо, – сколько достоинств! Его трудно было бы заменить.

С уверенностью человека, сознающего себе цену, старик затянул перед настоятельницей деревенскую речь, весьма пространную и глубокомысленную. Он подробно распространился о своей старости, своих немощах, о бремени лет, о возрастающих требованиях работы, о величине сада, о том, что ему приходится проводить ночи без сна, как, например, прошлую ночь, когда он расстилал рогожки над дынями, и в конце концов пришел к следующему: есть у него брат (настоятельница сделала движение), человек уж очень не молодой (другое движение, но уже более спокойное), и если будет на то милость ее преподобия, этот брат мог бы прийти жить с ним и помогать ему; он славный садовник, и его услуги окажутся очень полезными общине, еще полезнее его собственных; наконец, если на то не дадут разрешения, то он, старший брат, чувствуя себя совсем разбитым и не способным исполнять всю работу, к сожалению, должен будет уйти; у брата есть маленькая девочка, которую он тоже приведет с собой, она может воспитываться здесь же в страхе Божием и – кто знает – быть может, когда-нибудь сделается инокиней.

Когда он кончил, настоятельница перестала перебирать четки и промолвила:

– Можете вы до сегодняшнего вечера достать крепкий железный брус?

– Для чего это?

– Чтобы заменить рычаг.

– Точно так, могу, честная мать, – отвечал Фошлеван.

Настоятельница, не говоря ни слова, встала и перешла в соседнюю комнату, где, вероятно, заседал капитул и собрались все матери гласные. Фошлеван остался один.

III. Мать Иннокентия

Прошло с четверть часа. Настоятельница вернулась и опять села на стул. Оба собеседника казались озабоченными. Постараемся передать их разговор со стенографической точностью.

– Дядя Фован?

– Что угодно, честная мать?

– Вы знаете капеллу?

– Как же, у меня есть там своя клетушка, откуда я слушаю обедню.

– И вам случалось бывать на клиросе по делам службы?

– Раза два-три.

– Придется приподнять каменную плиту.

– Тяжелую?

– Ту плиту, что у самого престола.

– Которая закрывает склеп?

– Ту самую.

– В подобном случае, хорошо бы иметь двоих мужчин.

– Мать Вознесение сильна как мужчина, она поможет вам.

– Женщина все же не то, что мужчина.

– Что делать, у нас найдется только женщина, чтобы помочь вам. Каждый трудится по мере сил своих. Из-за того, что дон Мабильон дает четыреста семнадцать посланий святого Бернарда, а Мерлоний Горстий дает лишь триста шестьдесят семь, я не могу презирать Мерлония Горстия.

– И я также.

– Заслуга в том, чтобы трудиться по своим силам. Монастырь не лесной двор.

– А женщина не мужчина. А вот брат мой – то-то силач.

– К тому же у вас будет рычаг.

– Это единственный ключ, подходящий к такого рода дверям.

– В плите есть кольцо.

– Я продену в него рычаг.

– Камень приспособлен так, что повернется на оси.

– Ладно, честная мать, я открою склеп.

– Четыре матери-певчие помогут вам.

– А когда склеп будет открыт?

– Придется опять завалить его.

– И это все?

– Нет.

– Приказывайте, ваше преподобие.

– Фован, мы вам доверяем.

– Для того я здесь и нахожусь, чтобы все исполнять.

– И обо всем молчать.

– Так точно, честная мать.

– Когда склеп будет открыт…

– Я его опять завалю.

– Но перед тем…

– Что такое, честная мать?

– Надо опустить туда кое-что.

Наступило молчание. Настоятельница нарушила его с легким движением нижней губы, смутно выражающей некоторое колебание.

– Дядя Фован!

– Что угодно, честная мать?

– Вы знаете, что сегодня утром скончалась монахиня.

– Нет, не знаю.

– Разве вы не слышали колокола?

– В конце сада ничего не слыхать.

– В самом деле?

– Я едва распознаю свой звонок.

– Она преставилась на рассвете.

– Да и к тому же ветер дул не в мою сторону.

– Это мать Крусификсион. Праведница.

Игуменья умолкла на мгновение, зашевелила губами, творя молитву, и продолжала:

– Три года тому назад одна янсенистка, госпожа де Бетюн, обратилась в правую веру только из-за того, что видела, как молится эта святая женщина.

– Ах да, теперь я слышу похоронный звон, честная мать.

– Монахини отнесли ее в покойницкую, что около церкви.

– Знаю.

– Ни один мужчина, кроме вас, не смеет и не может проникнуть в эту комнату. Наблюдайте за этим хорошенько. Славно было бы, если бы мужчина вдруг вошел в покойницкую.

– Как бы не так!

– Что такое?

– Как бы не так!

– Что это вы говорите?

– Я говорю – как бы не так!

– Я вас не понимаю. Почему вы говорите: как бы не так?

– Я хотел вторить вам, честная мать.

– Да ведь я не говорила как бы не так.

– Правда, вы-то не говорили, а я все-таки сказал, чтобы вторить за вами.

В эту минуту пробило девять часов утра.

– В девять часов и на всякий час, хвала и поклонение пречестным Дарам престола, – произнесла настоятельница.

– Аминь, – заключил Фошлеван.

Часы пробили кстати. Они прервали историю с «как бы не так». Иначе настоятельница и Фошлеван, пожалуй, никогда бы не выпутались из этой канители.

Фошлеван вытер себе лоб, покрытый потом.

Настоятельница что-то прошептала, вероятно священное, и продолжала громко:

– При жизни своей мать Крусификсион совершала обращения в истинную веру; после смерти она будет творить чудеса!

– Конечно будет! – отозвался Фошлеван, стараясь попасть в надлежащий тон, чтобы уж больше не сбиваться.

– Дядя Фован, община была благословенна в лице матери Крусификсион. Конечно, не всем дано счастье умирать, как кардинал Верульский за служением святой мессы, и испускать последнее дыхание со словами: Hanc igitur oblationem [45]45
  «Вот это приношение» (лат.) – слова из католической мессы.


[Закрыть]. Но хотя мать Крусификсион и не достигла столь высокого счастья, однако смерть ее была блаженная. До последней минуты она была в памяти. Она говорила с нами, потом беседовала с ангелами. Она передала нам свою последнюю волю. Если бы в вас было немного больше веры и если бы вы могли быть в ее келье, она исцелила бы вашу больную ногу одним прикосновением. Она все время улыбалась. Так и чувствовалось, что она воскресает во Христе. К этой кончине примешивалось райское блаженство.

Фошлеван думал, что настоятельница читала молитву.

– Аминь, – произнес он.

– Дядя Фован, надо выполнить волю усопшей.

Настоятельница перебирала четки. Фошлеван молчал. Наконец она продолжала:

– Я советовалась по этому вопросу со многими отцами церкви, сочинения которых представляют несравненный источник знаний.

– Ваше преподобие, а ведь отсюда похоронный звон слышнее, чем из сада.

– К тому же это не простая усопшая, а святая.

– Как и вы, честная мать.

– В течение двадцати лет она спала в своем гробу, по особому разрешению нашего святейшего отца Пия VII ^{233} .

– Того самого, что короновал императора Буонапарта.

Для человека такого ловкого, как Фошлеван, воспоминание было весьма неудачное. К счастью, игуменья, вся погруженная в свою мысль, не слышала его.

– Дядя Фован? – продолжала она.

– Что угодно, честная мать?

– Святой Диодор, архиепископ каппадокийский, пожелал, чтобы на его могиле начертали единственное слово: «Acarus», то есть земляной червь, и это было исполнено. Не так ли?

– Точно так, честная мать.

– Блаженный Меццокан, аббат аквильский, пожелал быть погребенным под виселицей, и это было исполнено.

– Это правда.

– Святой Терентий, епископ Порта у устьев Тибра, потребовал, чтобы на его могиле был сделан такой же знак, какой делается у отцеубийц в надежде, что прохожие будут плевать на его прах. Это было исполнено. Надо повиноваться усопшим.

– Аминь.

– Тело Бернарда Гвидония, родившегося во Франции близ Рош-Абель, было, по его повелению и вопреки запрещению короля кастильского, перевезено в церковь доминиканцев в Лиможе, хотя Бернард Гвидоний был епископ города Тюи в Испании. Можно ли возражать против этого?

– Ну уж конечно нельзя, честная мать.

– Факт засвидетельствован Плантавитом Фосса.

Настоятельница в молчании принялась перебирать четки.

– Дядя Фован, – продолжала она, – мать Крусификсион будет предана земле в том самом гробу, в котором спала в течение двадцати лет.

– Так и следует.

– То будет как бы продолжением ее сна.

– Значит, мне придется заколачивать ее в этом гробу?

– Да.

– А гроб, доставленный конторой, надобно спрятать?

– Именно.

– Я готов к услугам честной общины.

– Четыре матери помогут вам.

– Заколачивать гроб? Да мне не нужно помощи.

– Нет, опускать его.

– Куда?

– В склеп.

– Какой склеп?

– Под престолом.

Фошлеван так и подскочил.

– Склеп под престолом?..

– Ну да, разумеется.

– Да ведь…

– У вас будет железный брус.

– Да, но ведь…

– Вы приподнимете плиту железным шестом при помощи кольца.

– Но ведь…

– Надо повиноваться воле усопших. Быть погребенной в склепе под престолом капеллы, не быть преданной грешной земле, оставаться после смерти там, где она была при жизни, – такова была воля матери Крусификсион. Она нас просила об этом, а ее просьба – закон.

– Да ведь это запрещено.

– Запрещено людьми, повелено Богом…

– А если узнают как-нибудь?

– Мы вам доверяем.

– О, я, что до меня касается, так я нем, как камень ваших стен.

– Капитул собрался. Матушки гласные, с которыми я еще советовалась и которые теперь совещаются, решили, что мать Крусификсион будет погребена, согласно ее желанию, в своем гробу и под нашим престолом. Посудите сами, дядя Фован, вдруг здесь станут твориться чудеса. Какая благодать Божия для общины! Чудеса исходят из могил.

– Ваше преподобие, а если вдруг агент санитарного ведомства…

– Святой Бернард, по вопросу о погребении, боролся с Константином Погонатом ^{234} .

– Однако полицейский комиссар…

– Хонодмер ^{235} , один из семи германских королей, вступивших в Галлию в царствование Констанция ^{236} , признал право монашествующей братии погребать своих усопших в благочестии, то есть под престолом.

– Но ведь инспектор префектуры…

– Весь мир ничто перед честным Крестом. Мартин, одиннадцатый генерал шартрезов, дал своему ордену следующий девиз: Stat crux dum volvitur orbis [46]46
  Крест стоит, пока вращается вселенная (лат.).


[Закрыть].

– Аминь, – молвил Фошлеван, невозмутимо выходя из затруднительного положения таким образом всякий раз, как слышал латынь.

Для человека, долго молчавшего, все равно, кто его слушает. В тот день, когда ритор Гимнасторас вышел из тюрьмы, с головой, переполненной массой долго сдерживаемых дилемм и силлогизмов, он остановился у первого дерева, произнес перед ним речь и употребил все усилия, чтобы убедить его. Так и настоятельница, подчиняясь обыкновенно правилу молчания и чувствуя, что ее переполняет желание высказаться, поднялась с места и разразилась потоком слов, как прорванная плотина:

– По правую руку у меня святой Бенедикт, по левую святой Бернард. Кто такой Бернард? Первый епископ клервонский. Фонтэн в Бургундии – благословенное место, где он родился. Отец его назывался Меселен, а мать Алета. Он начал с Сито и дошел затем до Клерво; он был рукоположен в аббаты епископом Шалона на Соне Гильомом де Шампо; У него было семьсот послушников, и он основал сто шестьдесят монастырей; он победил Абеляра ^{237} на соборе в Сансе в 1140 году, затем Пьера Врю и Генриха ^{238} , его ученика; он привел в смущение Арнольда Брешианского, победил монаха Рауля, избивавшего евреев, диктовал свою волю в 1148 году на Рейнском соборе, заставил осудить Жильберта Перейского, епископа Пуатье, осудил Эон л'Этуаль, уладил неурядицы между принцами, просветил короля Людовика Молодого ^{239} , давал советы папе Евгению III, благословлял Крестовые походы, сотворил в течение своей жизни двести пятьдесят чудес и до тридцати девяти в один день. А что такое Бенедикт? Это патриарх Монте-Кассино; это второй столп монашества, это Василий Великий ^{240} Запада. Из его ордена вышли сорок пап, двести кардиналов, пятьсот патриархов, тысяча шестьсот архиепископов, четыре тысячи шестьсот епископов, четыре императора, двенадцать императриц, сорок шесть королей, сорок одна королева, три тысячи шестьсот святых, канонизированных церковью, существующего 1400 лет. С одной стороны святой Бернард, с другой – санитарный агент! С одной стороны святой Бенедикт, с другой – полицейский инспектор! Государство, полиция, контора погребальных церемоний, уставы, администрация – разве мы знаем все это? Всякий прохожий возмутится тем, как с нами обращаются. Мы не имеем даже права предавать прах свой Христу! Наше санитарное ведомство – революционная выдумка. Подчинять Господа Бога полицейскому комиссару, – каков век! Молчи, Фован!

Фошлеван под этим потоком слов чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Настоятельница продолжала:

– Права монастыря насчет погребения несомненны для каждого. Отрицать их могут разве фанатики и заблудшие. Мы переживаем времена страшного заблуждения. Люди не знают именно того, что им следует знать, и знают то, чего не следует. Ныне век невежд и богохульников. В нашу эпоху есть люди, не умеющие отличить великого святого Бернарда от некоего доброго священника Бернарда, жившего в XIII веке. Другие доводят богохульство до того, что сравнивают эшафот Людовика XVI с крестом Христовым. Людовик XVI был король и не более. Надо помнить Бога! Нет больше справедливости на земле. Все знают имя Вольтер, а не ведают имени Цезаря Бюсского. А между тем Цезарь Бюсский был праведник, а Вольтер нечестивец. Последний архиепископ кардинал Перигорский не знал даже, что Шарль Гондренский был преемником Берульского, Франсуа Бургоенский – преемником Гондренского, а Жан-Франсуа Сено последовал за Бургоенским. Имя отца Котона известно не потому, что он был один из трех святителей, содействовавших основанию оратории, а потому, что он служил мишенью для критики гугенотскому королю Генриху IV Святой Франсуа Салийский потому только приятен светским людям, что он плутовал в игре. А потом еще бранят религию. Почему? Потому что были и дурные священники, потому что Сагитарий, епископ гаппский, был брат Салона, епископа амбрёнского, и оба последовали за Моммолем. Что же из этого? Разве это помешало Мартину Турскому быть праведником и отдать половину своего плаща нищему? Святых подвергают гонениям. Истины умышленно не хотят видеть. Потемки – привычное состояние людей. Самые свирепые животные – животные слепые. Никто не помышляет об аде. О, развращенный народ. «Во имя короля» – означает ныне «во имя революции». Неизвестно, что мы должны воздавать мертвым. Воспрещается умирать смертью праведников. Обряд погребения – дело гражданское. Это ужас! Лев II ^{241} написал два специальных послания – одно Петру Нотарскому, другое королю визиготов с целью ратовать против власти экзарха и императора по всем вопросам, касающимся усопших. Готье, епископ шадонский, боролся по этому поводу с Оттоном, герцогом бургундским. Старая магистратура вполне соглашалась с этим. В былые времена мы имели голос в совете даже по делам мирским. Аббат ситосский, генерал ордена, был советником в бургонском парламенте. Мы можем поступать с нашими мертвецами, как нам угодно. Разве останки самого святого Бенедикта не находятся во Франции, в аббатстве Флери, между тем как он преставился в Италии в Монте-Кассино, в субботу, 21 марта лета 543? Все это неоспоримо. Я ненавижу лицемеров, презираю еретиков, но возненавидела бы еще сильнее того, кто стал бы утверждать противное. Стоит почитать Арнуля Виона, Габриеля Бюселена, Тритема, Мауроликуса и Луку Антерийского.

Настоятельница перевела дух и обернулась к Фошлевану.

– Итак, решено, дядя Фован?

– Решено, ваше преподобие.

– Можно на вас положиться?

– Я повинуюсь.

– Прекрасно.

– Я душой предан монастырю.

– Превосходно. Вы закроете гроб. Сестры снесут его в капеллу, отслужат панихиду, затем удалятся в монастырь. Между одиннадцатью часами и полуночью вы явитесь с железным брусом. Все произойдет под покровом глубокой тайны. В капелле не будет никого, кроме четверых матушек певчих, матери Вознесения и вас.

– А сестра у столба?

– Та не обернется.

– Но услышит.

– Она не будет слушать. Да и к тому же что известно монастырю, неведомо миру.

Наступило молчание. Настоятельница продолжала:

– Вы снимете свой колокольчик. Нет надобности, чтобы сестра у столба заметила ваше присутствие.

– Ваше преподобие?

– Что еще, дядя Фован?

– А доктор уже окончил свой визит?

– Он придет сегодня в четыре часа; уже прозвонил сигнал, призывающий доктора. Да вы, кажется, не слышите никаких звонков?

– Я обращаю внимание только на свой звонок.

– Это похвально, дядя Фован.

– Честная мать, понадобится рычаг по крайней мере длиной футов шесть.

– Где вы его добудете?

– Где много решеток, там нет недостатка и в железных прутьях. У меня целая куча железного хлама в конце сада.

– Не забудьте, приблизительно три четверти часа перед полуночью.

– Честная мать?

– Что надо?

– Если когда случится другая работа в таком роде – так мой брат – страх какой силач. Настоящий турок!

– Вы, конечно, поторопитесь.

– Ну, я не больно прыток. Я калека; для этого-то мне и нужен помощник. Я прихрамываю.

– Хромота не порок, а может быть, даже благодать. Император Генрих II, боровшийся против антипапы Григория и восстановивший Бенедикта VIII, имел два прозвища: Святого и Хромого. А вот что, Фован, я теперь сообразила, на это дело понадобится целый час. Будьте у престола со своим железным брусом ровно в одиннадцать. Служба начинается в полночь. Надо, чтобы все было кончено за добрых четверть часа.

– Я употреблю все силы, чтобы доказать общине свое усердие. Дело сладится вот как: я заколочу гроб. В одиннадцать часов ровно я явлюсь в капеллу. Там уже будут матушки певчие и мать Вознесение. Двое мужчин – куда бы лучше. Да уж что делать! У меня будет рычаг. Мы откроем склеп, опустим туда гроб и опять закроем склеп. Затем никаких следов. Правительство ни о чем не проведает. Честная мать, значит, все тем и кончится, не так ли?

– Нет.

– Что же еще?

– Остается пустой гроб.

Наступила пауза. Настоятельница задумалась. Задумался и Фошлеван.

– Дядя Фован, а что делать с пустым гробом?

– Мы повезем его хоронить?

– Пустой?

Опять молчание. Фошлеван сделал левой рукой жест, как бы отгоняющий тревожную мысль.

– Ваше преподобие, ведь я буду заколачивать гроб в покое около церкви, и никто не может туда входить, кроме меня; я сам и наложу на него покров.

– Да, но носильщики, ставя гроб на дроги и опуская его в могилу, почувствуют, что в нем ничего нет.

– Ах ты че!.. – воскликнул Фошлеван.

Настоятельница осенила себя крестным знамением и пристально посмотрела на садовника. Конец слова застрял у него в горле.

Он постарался поскорее найти выход из затруднения, чтобы заставить забыть свое крепкое словцо.

– Честная мать, я наложу земли в гроб. Это будет иметь такой вид, будто там кто-то есть.

– Вы правду говорите. Земля, прах – это то же, что человек. Итак, вы уладите дело насчет пустого гроба.

– Берусь все устроить.

Лицо настоятельницы, до тех пор хмурое, прояснилось. Она сделала начальнический жест, в знак того, что разрешает подчиненному удалиться. Фошлеван направился к двери. Он уже собирался выйти, как вдруг снова раздался голос настоятельницы:

– Дядя Фован, я довольна вами; завтра после похорон приведите мне вашего брата, да скажите ему, чтобы он захватил с собой и девочку.