Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 123 страниц)

XI. Плохой проводник у Наполеона и хороший у Бюлова

Всем известно горькое заблуждение Наполеона: он надеялся, что идет Груши, вместо него явился Блюхер. Смерть – вместо жизни.

Судьба иногда делает такие крутые повороты: человек ждет всемирного престола и вместо того получает Святую Елену.

Если бы маленький пастух, служивший проводником Бюлову, посоветовал ему выйти из леса повыше Фришмона, а не ниже Планшенуа, быть может, тогда ход XIX века был бы иной. Наполеон выиграл бы сражение при Ватерлоо. Следуя всякому иному пути, кроме пролегающего ниже Планшенуа, прусская армия наткнулась бы на овраг, непроходимый для артиллерии, и Бюлов не подоспел бы вовремя. Между тем еще один час промедления (это говорит прусский генерал Мюфлинг) и тогда Блюхер уже не застал бы Веллингтона на ногах – «сражение было бы окончательно проиграно».

Как видно, пора было Блюхеру явиться. Он, впрочем, сильно запоздал. Он стоял бивуаком на Дион-ле-Моне и выступил с зарей. Но дороги везде оказались непроходимы, дивизии застревали в грязи. Пушки вязли по самые ступицы колес. Кроме того, пришлось переправляться через реку Диль по узкому Ваврскому мосту; улица, ведущая к мосту, была подожжена французами; артиллерийские фуры не могли пройти сквозь двойной ряд пылающих домов и должны были подождать, пока потухнет пожар. Был уже полдень, а авангард Бюлова еще не добрался до Шапель-Сен-Ламбер.

Если бы сражение началось двумя часами ранее, оно окончилось бы в четыре часа, и Блюхер застал бы сражение, выигранное Наполеоном. Таковы эти великие случайности, которых мы не можем постичь.

Еще в полдень император первым заметил на горизонте с помощью подзорной трубы нечто, привлекшее его внимание. «Я вижу там вдали облако, – сказал он, – которое кажется мне войском». Потом он обратился к герцогу Далматскому: «Сульт, что вы видите по направлению Шапель-Сен-Ламбер?» Маршал, направив свою подзорную трубу, отвечал: «Четыре или пять тысяч человек, ваше величество. Это, очевидно, Груши». Между тем предмет не двигался во мгле. Все подзорные трубы штабных офицеров изучали «облако», замеченное императором. Некоторые говорили: это колонны войск на отдыхе. Но большинство полагало, что это деревья. Император отрядил на рекогносцировку туда дивизион легкой кавалерии Домона.

Бюлов действительно не двигался. Авангард его был очень слаб и ни на что не способен. Он вынужден был ждать главные силы армии, и ему был дан приказ сосредоточиться, прежде чем выстроиться в линии; но в пять часов, видя опасность Веллингтона, Блюхер приказал Бюлову наступать и произнес знаменитые слова: «Надо дать вздохнуть английской армии».

Немного спустя дивизии Лостина, Гиллера, Гаке и Рисселя развернулись перед корпусом Лобо, кавалерия принца Вильгельма Прусского выступила из Парижского леса, Планшенуа было объято пламенем, и прусские ядра посыпались градом, доходя до самых рядов гвардии, стоявших в резерве позади Наполеона.

XII. Гвардия

Остальное известно; появление третьей армии, внезапный гром 86 пушечных жерл, появление Пирха I вместе с Бюловом, кавалерия Цитена, предводительствуемая самим Блюхером; французы оттеснены, Марконье сбит с Оэнского плато, Дюрют выбит из Папелота, Данзело и Кио отбиты, Лобо окружен, – новые испытания обрушились в сумерках на наши разрозненные полки, вся английская линия перешла в наступление, гигантская брешь пробита во французской армии, английская и прусская картечи свирепствуют заодно, производя опустошение с фронта и с флангов. И вот среди этого страшного разрушения в бой вступает гвардия.

Предчувствуя, что ей суждено умереть, гвардия восклицала: «Да здравствует император!» В истории нет ничего трогательнее этой агонии, сопровождаемой восторженными возгласами.

Весь день небо было покрыто тучами. Вдруг в этот самый момент – в восемь часов вечера – тучи на горизонте разорвались и пропустили сквозь большие вязы на Нивелльской дороге зловещий красный отблеск заходящего солнца. Это солнце всходило под Аустерлицем.

Каждый гвардейский батальон был под начальством генерала. Фриан, Мишель, Рагэ, Гарлэ, Малье, Поре де Морван – все они были там. Когда во мгле свалки появились высокие шапки гвардейских гренадеров, с орлами, симметрично выстроенные в линии, невозмутимые, неприятель почувствовал уважение к Франции; казалось, будто двадцать побед вступили на поле битвы с распущенными крыльями, и победители, считая себя побежденными, вдруг попятились; но Веллингтон крикнул: «Вперед, гвардейцы, и цельтесь вернее!» Красный полк английской гвардии, залегший позади изгороди, вскочил, и целая туча пуль пробила трехцветное знамя, трепещущее над нашими орлами; все ринулись вперед, и началась невообразимая резня. Императорская гвардия чувствовала в потемках, как армия колеблется вокруг нее, чувствовала общее потрясение, предвестник беспорядочного бегства, слышала крики: «Спасайся!» вместо: «Да здравствует император!», и в то время, когда все бежало за ней, продолжала идти вперед, изнемогая все более и более, оставляя павших на каждом шагу. Среди них не было ни робких, ни нерешительных. Каждый солдат и офицер здесь был таким же героем, как и генерал. Ни один человек не уклонился от самоубийства.

Ней, обезумевший, неустрашимый, готовый принять смерть, подставлял грудь ударам среди этой бури. Под ним убили пятую лошадь. Весь в поту, со сверкающими глазами, с пеной у рта, с расстегнутым мундиром, с одним эполетом, полуотсеченным сабельным ударом, со звездой, пробитой пулей, забрызганный кровью и грязью, великолепный, он потрясал сломанной шпагой и восклицал: «Смотрите, как умирает маршал Франции!» Но тщетно: он не умер. Он обезумел и негодовал. Он спросил Друэ д'Эрлона: «Разве тебе не страшно самого себя?» Среди артиллерии, сокрушающей горсть людей, он кричал: «Разве не найдется ничего на мою долю! О, как я желал бы, чтобы эти английские ядра все впились в мое тело!» Несчастный, ты сохранился для того, чтобы погибнуть от французских пуль!

XIII. Катастрофа

Бегство позади гвардии было повальным.

Армия вдруг подалась со всех сторон сразу – у Гугомона, Ге-Сента, Папелота и Планшенуа; вслед за криками: «Измена!» раздалось: «Спасайся!» Армия, приходящая в расстройство – это как оттепель. Все подается, лопается, трещит, валится, сталкивается, спешит, кидается в стороны. Невообразимое расстройство. Ней берет у кого-то лошадь, вскакивает на нее без шляпы, без галстука, без шпаги, становится поперек Брюссельского шоссе, останавливает и англичан, и французов. Он старается удержать армию, зовет, осыпает ее ругательствами, цепляется за бегущих. Но его не слушают, солдаты бегут с криками: «Да здравствует маршал Ней!» Два полка Дюрюта мечутся взад и вперед как ошалелые, между сабель уланов и залпов бригад Кемита, Беста, Пака и Риландта; самая худшая свалка – это бегство; друзья убивают друг друга; эскадроны и батальоны разбиваются один о другой и рассеиваются – это страшная пена битвы. Лобо на одном крыле, Рейлль на другом – увлечены потоком. Тщетно Наполеон делает заграждения при помощи остающейся у него гвардии; тщетно он тратит на последнее усилие свои запасные эскадроны. Кио отступает перед Вивиеном, Келлерман – перед Ванделером, Лобо – перед Бюловом, Моран – перед Пирхом, Домон и Сюбервик – перед принцем Вильгельмом Прусским. Гюйо, который повел в атаку эскадроны императора, затоптан английскими драгунами. Наполеон галопом скачет вдоль рядов беглецов, увещевает их, грозит, умоляет. Все уста, кричавшие утром: «Да здравствует император!», теперь безмолвствуют; его почти не узнают. Вновь прибывшая прусская кавалерия кидается на них, разит, рубит, убивает, истребляет. Конная артиллерия сталкивается; упряжные лошади бесятся, солдаты обоза распрягают лошадей и спасаются на них, фургоны, опрокинутые колесами кверху, загромождают дорогу, что еще усиливает резню. Люди давят друг друга, топчут мертвецов и живых. Руки рубят напропалую. Беспорядочная толпа наводняет дороги, тропинки, мосты, равнины, холмы, долины – все это переполнено обращенной в бегство сорокатысячной массой. Крики, отчаяние… ранцы и ружья летят в рожь, дорогу расчищают саблями – нет больше ни товарищей, ни офицеров, ни генералов – остается один невообразимый ужас. Цитен рубит французов вволю. Львы превращаются в зайцев. Вот что такое бегство.

В Женапе попробовали остановиться, выстроиться в ряды, Лобо собрал до трехсот человек. Устроили баррикады при входе в селение, но при первом же залпе прусской артиллерии все снова пустилось бежать, и Лобо был взят в плен. До сих пор остались следы этого залпа картечи на ветхом кирпичном домишке по правую сторону дороги и некотором расстоянии от входа в Женап. Пруссаки с яростью накинулись на Женап, гневаясь, что им так легко досталась победа. Погоня была чудовищная. Блюхер приказал пленных не брать. Рагэ подал мрачный пример, пригрозив смертью всякому гренадеру, который приведет к нему прусского пленного. Блюхер перещеголял Рагэ. Генерал молодой гвардии, Дюгем, прижатый к дверям одной женапской гостиницы, отдал свое оружие гусару, тот взял оружие и убил пленного. Победа закончилась избиением побежденных. В качестве историка мы вынуждены признать: старик Блюхер обесчестил себя. Это зверство переполнило чашу бедствия. Отчаянная, беспорядочная толпа бегущих промчалась через Женап, через Катр-Бра, промчалась через Гассели, через Фран, через Шарлеруа, через Туин и остановилась лишь на границе. Увы! И кто же бежал таким образом? Великая армия. И это смятение, этот ужас, эта гибель величайшей храбрости, когда-либо удивлявшей историю, – неужели все это было так, без причины? Нет. Тень Божьего перста падает на Ватерлоо. Это роковой день. Нечеловеческая сила создала его. Оттого-то в ужасе преклонились эти головы; оттого-то все эти великие души сложили оружие. Победители всей Европы пали сокрушенные, они оказались бессильны, они ощущали присутствие чего-то грозного и таинственного. Hoc erat in fatis [22]22
  Так было суждено (лат.).


[Закрыть]. В этот день будущее человеческого рода изменилось. Ватерлоо – это великий поворот XIX века. Исчезновение великого человека было необходимо для наступления великого века. И это дело приняло на себя существо, которому не возражают. Паника героев легко объясняется. В сражении при Ватерлоо промчалось не облако, а метеор. Тут видно присутствие Бога.

Когда сгущался мрак ночи, Бернар и Бертран в поле близ Женапа поймали за полу сюртука человека растерянного, задумчивого, сумрачного; увлеченный туда потоком общего бегства, он слез с лошади, взял в руку уздечку и с растерянным взором одиноко возвращался к Ватерлоо. То был Наполеон, пытавшийся идти вперед, великий лунатик своей разрушенной мечты.

XIV. Последнее каре

Несколько каре гвардии, неподвижные среди потока общего бегства, как утесы среди волн, держались до вечера. Настала ночь, а с нею смерть; они ждали, когда опустится над ними этот двойной мрак и, непоколебимые, окунулись в него. Каждый полк, отделенный от другого и не имея более никакой связи с армией, умирал сам по себе. Для этого последнего дела они заняли позиции частью на Россомских высотах, частью на равнине Мон-Сен-Жан. Там, покинутые, побежденные, грозные – эти мрачные каре умирали страшной смертью. В них умирали Ульм ^{165} , Ваграм ^{166} , Иена ^{167} , Фридланд ^{168} .

В сумерках, около девяти часов вечера, у подошвы горы Сен-Жан оставалось еще одно каре. В роковой долине, у подножия склона, на который взбирались кирасиры и который теперь наводнен был английскими войсками, под перекрестным огнем победоносной неприятельской артиллерии, под страшной тучей снарядов – это каре продолжало бороться. Им командовал неизвестный офицер, некто Камбронн. При каждом залпе каре таяло и отбивалось. Оно отвечало на картечь пулями, все теснее смыкая свои ряды. Вдали беглецы, останавливаясь минутами для отдыха, слышали во мраке раскаты этого грома, постепенно ослабевавшие.

Когда легион превратился в горсть людей, когда ружья, истощив пули, стали простыми палками, когда груда трупов стала больше кучки живых, победители ощутили какой-то священный ужас вокруг этих благородных умирающих воинов, и английская артиллерия умолкла, точно переводя дыхание. То был как бы отдых. Сражающиеся увидели вокруг себя рой каких-то призраков, силуэты людей на конях, черный профиль пушек, беловатое небо сквозь колеса и лафеты; колоссальная мертвая голова, которую герои всегда видят сквозь дым, в глубине сражения надвигалась на них и смотрела им в очи. Во мгле сумерек они могли слышать, как заряжали орудия; зажженные фитили, светящиеся как глаза тигров в темноте, образовали цепь вокруг их голов; все фитили английских батарей приблизились к пушкам, и тогда, взволнованный, держа страшный момент на весу, английский генерал Кольвилль – другие говорят – Мэтланд, воскликнул: «Храбрые французы, сдавайтесь!» Камбронн отвечал им: «Merde!» [23]23
  Дерьмо! (фр.).


[Закрыть]

XV. Камбронн

Французский читатель требует уважения, поэтому нельзя повторять самое чудное слово, когда-либо произнесенное французом. Этот запрет вносит высокий элемент в историю.

На свой собственный страх и риск, мы переступим через этот запрет.

Итак, среди этих исполинов был титан – Камбронн.

Произнести это слово и потом умереть – есть ли что-нибудь более возвышенное? Ибо идти на смерть – значит умереть, и человек этот не виноват, если он остался в живых, когда вокруг него сыпалась картечь.

Сражение при Ватерлоо выиграл не разгромленный Наполеон, не Веллингтон, отступивший в четыре часа и доведенный до отчаяния в пять часов, не Блюхер, который вовсе не сражался; человек, выигравший сражение при Ватерлоо, – Камбронн.

Сразить таким словом гром, убивающий вас – это значит победить.

Бросить такой ответ в лицо смерти, сказать это судьбе, положить такое основание будущему льву, кинуть эту реплику ночному ливню, предательской стене Гугомона, Оэнскому оврагу, промедлению Груши, прибытию Блюхера, быть иронией могилы, потопить в двух слогах всю европейскую коалицию, превратить самое последнее слово в самое первое, придав ему блеск, свойственный Франции, дерзко завершить Ватерлоо карнавалом, соединить доблесть Леонида с вольностью Рабле, воспроизвести эту победу удивительным, пусть и неудобопроизносимым словом, потерять почву под ногами, но прославить себя в истории, после всей этой резни потешить любителей посмеяться – это колоссально. Это оскорбление грому, это достигает эсхилловского величия.

Слово Камбронна производит впечатление, – удара силой презрения; это взрыв агонии. Кто победил? Веллингтон? Нет. Без Блюхера он погиб бы. Блюхер? Нет, если бы Веллингтон не начал, Блюхер не мог бы закончить. Победил Камбронн. Этот человек, явившийся в последнюю минуту, этот неизвестный солдат, эта бесконечно малая единица войны, чувствует вдруг, что есть какая-то ложь в катастрофе, и в ту минуту, когда он разражается яростью, ему предлагают как на посмеяние – жизнь! Как не возмутиться? Вот они тут перед вами, все эти Юпитеры-громовержцы; у них сто тысяч победоносных войск, а за этими ста тысячами – миллион; их пушки с фитилями наготове зияют; они попирают пятой императорскую гвардию и великую армию, они сокрушили Наполеона, остался один Камбронн; для протеста остался один этот червь. Но он будет протестовать. Он ищет выражения, как другой ищет шпаги. У него пена у рта, и эта пена выражается этим словом. Перед этой победой, без победителей, один человек в отчаянии воспрянул; он подчиняется чудовищности этой победы, но признает и ее ничтожность, он плюет на нее и даже более; и подавленный численностью, силой, материей, он находит в душе своей одно слово! Повторяем: сказать это, поступить так, как он поступил, значит – стать победителем.

Дух славных дней вошел в этого неизвестного человека в роковую минуту; Камбронн отыскал это знаменитое слово битвы при Ватерлоо, как Руже де Лиль отыскал «Марсельезу», по наитию свыше. Порыв божественной бури коснулся этих людей, они дрогнули, у одного вылилась великая песня, у другого – вырвалось это ужасное восклицание. Камбронн бросает это слово титанического презрения не только всей Европе от имени империи, – этого мало; он бросает его прошлому от имени революции. В Камбронне чувствуется душа былых гигантов. Словно слышишь восклицание Дантона или рык Клебера ^{169} .

В ответ на слово Камбронна английский голос воскликнул: «Пли!», батареи сверкнули, холм затрясся, все чугунные пасти сразу изрыгнули последний страшный залп картечи, появилось необъятное облако дыма, слегка побелевшее от лунного света, и, когда рассеялось облако, – все исчезло. Эта грозная горсть была истреблена, гвардии не стало. Четыре стены живого редута лежали распростертые, – тут и там пробегала дрожь между трупами; вот как французские легионы, более великие, нежели римские, пали на плато Мон-Сен-Жан, на земле, измокшей от дождя и крови, среди темных нив, в том месте, где теперь каждый день в четыре часа утра проезжает, весело посвистывая и стегая свою лошадку, Жозеф, который возит почту в Нивелль.

XVI. Quod libras in duce? [24]24
  Какова цена полководцу? (лат.)


[Закрыть]

Сражение при Ватерлоо – загадка. Загадка такая же темная как для тех, кто его выиграл, так и для тех, кто его проиграл. Для Наполеона это была паника [25]25
  Оконченное сражение, исправленные ложные меры, величайший успех, обеспеченный на следующий день, – все погибло благодаря моменту панического ужаса (Наполеон, Dictées de Sainte-Helene).


[Закрыть]; Блюхер видит в нем один огонь, Веллингтон в нем ровно ничего не понимает. Взгляните на донесения. Бюллетени смутны, комментарии запутанны. Одни сбиваются, другие заикаются, Жомини ^{170} делит сражение при Ватерлоо на четыре этапа; Мюффлинг ^{171} видит в нем три; Шаррас – хотя в некоторых случаях мы и не соглашаемся с ним, – один охватил своим орлиным взглядом характерные очертания этой катастрофы человеческого гения в борьбе с божественным предопределением. Все историки как будто ослеплены и среди ослепления ходят ощупью. Действительно, это был грозный день, разрушение военной монархии, которое, к великому изумлению европейских королей, увлекло за собой все королевства, – падение силы, прекращение войны.

В этом событии, носящем печать сверхъестественной неизбежности, доля людей ничтожна.

Отнять Ватерлоо у Веллингтона, у Блюхера – значит ли это отнять что-нибудь у Англии и у Германии? Нет. Ни о славной Англии, ни о величественной Германии не может быть и речи в вопросе о Ватерлоо. Благодаря Богу народы велики независимо от печальных событий войны. Ни Германия, ни Англия, ни Франция не держали мечей в ножнах. В эту эпоху бряцания мечей кроме Блюхера у Германии есть Шиллер, у Англии кроме Веллингтона есть Байрон. Обширная заря мысли свойственна нашему веку, и в этой заре Англия и Германия сияют лучезарным светом. Они величественны, потому что мыслят. Поднятие ими уровня цивилизации нераздельно с ними – оно происходит от них самих, а не от случайности. Величие их в XIX веке проистекает не из Ватерлоо. Только одни варварские народы быстро растут после победы; это как временное разлитие потока после бури. Цивилизованные народы, в особенности в наши времена, не поднимаются и не падают благодаря удаче или неудаче полководцев. Их вес в истории человечества зависит от более важных событий, нежели сражение. Слава богу, их честь, их достоинство, их просвещение, их гений не номера, которые герои и полководцы, как игроки, вытягивают на лотерее сражений. Часто бывает, что сражение проиграно, прогресс завоеван. Поменьше славы, побольше свободы. Барабанный бой умолкает, разум поднимает голову. Это игра, в которой выигрывает тот, кто проиграл. Итак, будем говорить о Ватерлоо хладнокровно, обсуждая его с двух сторон. Воздадим случаю, что принадлежит ему, а Богу, что принадлежит Богу. Что такое Ватерлоо? Победа? Нет. Это игра в кости, выигранная Европой, оплаченная Францией.

Не очень-то стоило ставить там льва.

Ватерлоо, впрочем, самое странное столкновение в истории. Наполеон и Веллингтон – это не враги, а контрасты. Никогда еще Бог не сводил вместе такие разительные противоположности. С одной стороны, точность, прозорливость, геометрия, расчет, обеспеченное отступление, заготовленные запасы, упорное хладнокровие, невозмутимый метод, правильная стратегия, тактика, уравновешивающая батальоны, резня, сдержанная дисциплиной, война с часами в руках, старая классическая храбрость, безусловная правильность; с другой стороны, какое-то ясновидение, дар предугадывания, военная оригинальность, нечеловеческий инстинкт, пронзающий взор, взор орла и сила грома небесного, изумительное искусство, соединенное с презрительной пылкостью, – все тайны глубокой души; сами реки, равнины, леса, холмы призваны повиноваться велениям деспота, который доходит до того, что пытается подчинить себе само поле сражения: это вера в звезду, смешанная со стратегическим искусством. Веллингтон был Баремом войны, а Наполеон – ее Микеланджело, и на этот раз гений был побежден расчетом.

С обеих сторон кого-то ожидали. Успех выпал на долю того, кто точнее рассчитал. Наполеон ждал Груши; он не явился. Веллингтон ждал Блюхера; он прибыл.

Веллингтон – это классическая война, берущая реванш. Бонапарт на взлете своей славы встретил ее в Италии и победоносно сокрушил. Старая сова бежала перед юным ястребом. Старая тактика была не только поражена, но и оконфужена. Кто был этот двадцатишестилетний корсиканец, этот великолепный невежда, который, имея против себя все, – без провианта, без запасов, без пушек, без обуви, почти без армии, с горстью людей против громадных масс, кидался на европейскую коалицию и нелепо, невозможным образом выигрывал сражения? откуда вырвался этот грозный безумец, который, почти не переводя дыхания, с одними и теми же силами, сокрушил в прах одну за другой пять армий императора германского, опрокинул Болье ^{172} на Альвинци ^{173} , Вурмсера ^{174} – на Болье, Меласа ^{175} – на Вурмсера, Макка ^{176} – на Меласа. Военная академия предала его отлучению. Отсюда возникла непримиримая вражда между старым цезаризмом и новым, вражда между вышколенной саблей и огненным мечом, вражда между шахматной доской и гением. 18 июня 1815 года было сказано последнее слово этой борьбы и под Лоди ^{177} , Монтебелло ^{178} , Мантуей ^{179} , Маренго ^{180} , Арколе ^{181} , было начертано: «Ватерлоо – триумф посредственностей». Судьба допустила эту иронию. На закате своей славы Наполеон увидел перед собой помолодевшего Вурмсера. Действительно, чтобы получить Вурмсера, достаточно побелить волосы Веллингтона.

Ватерлоо – великая битва, выигранная посредственным полководцем.

Чему надо удивляться в сражении при Ватерлоо – так это Англии, английской стойкости, английской решимости, английскому хладнокровию; всего достойнее удивления ^{182} в этом бою была сама Англия; не ее полководец, а ее армия.

Веллингтон с черной неблагодарностью заявляет в письме к лорду Бетгёрсту, что его армия – армия, сражавшаяся 15 июня 1815 года, – «отвратительная армия». Что думает об этом мрачная груда костей, зарытых в земле Ватерлоо?

Англия была слишком скромна в отношении Веллингтона. Возвеличить таким образом Веллингтона – значит умалить Англию. Веллингтон такой же герой, как и всякий другой. Но что было действительно величественно – это его серые шотландцы, эта конная гвардия, эти полки Метланда, эта пехота Нака и Кемпта, эти горцы, играющие на волынке под градом картечи, эти батальоны Рейланда, эти рекруты, едва умеющие владеть мушкетами и устоявшие против старых вояк Эсслинга ^{183} и Риволи ^{184} . Веллингтон отличался стойкостью, то была его заслуга, и мы ее не оспариваем; но последний из его пехотинцев и его всадников был так же стоек, как он сам. Железный солдат стоит железного герцога. Что касается нас, то вся наша похвала принадлежит английскому солдату, английской армии, английскому народу. Если есть трофеи в этом сражении, то ими обязаны Англии. Колонна Ватерлоо по справедливости должна была бы вместо изображения одного человека возвести к небесам статую целого народа.

Великая Англия, может быть, придет в гнев от того, что мы говорим здесь. После своего 1688 года ^{185} и после нашего 1789 она еще сохранила феодальную иллюзию. Она верит в наследственность и в иерархию. Этот народ, которому нет равного в могуществе и славе, ценит себя как нацию, а не как народ. Что касается народа, то он охотно подчиняется лорду. Как рабочий, англичанин позволяет презирать себя, как солдат – он дает бить себя палкой.

Известно, что после Инкерманского сражения ^{186} сержант, который, очевидно, спас всю армию, не мог быть упомянут лордом Рагланом ^{187} , так как английская военная иерархия не дозволяет включать в рапорты героев ниже офицерского чина.

Чему мы удивляемся больше всего в сражении при Ватерлоо – так это изумительному искусству случая. Ночной дождь, Гугомонская стена, Оэнский овраг, Груши, не услышавший пушек, проводник, обманувший Наполеона, проводник, показавший правильный путь Бюлову, – вся эта цепь событий чудесно проведена.

В итоге скажем, что при Ватерлоо было больше резни, чем сражения.

Ватерлоо изо всех правильных сражений имеет наименьший фронт на такое количество сражающихся. Наполеоновские силы растянуты на три четверти мили, силы Веллингтона – на полмили; с каждой стороны по семьдесят две тысячи сражающихся; от этой густоты масс и произошла резня.

Получается следующая пропорция. Потери людьми: под Аустерлицем – у французов четырнадцать процентов; у русских тридцать процентов; у австрийцев сорок четыре процента. При Ваграме у французов тринадцать процентов, у австрийцев четырнадцать. Под Москвой ^{188} у французов тридцать семь процентов, у русских сорок четыре. При Бауцене ^{189} у французов тринадцать процентов, у русских и у пруссаков четырнадцать. При Ватерлоо у французов пятьдесят шесть процентов, у союзной армии тридцать один. Сто сорок четыре тысячи сражающихся; шестьдесят тысяч трупов.

В настоящее время поле Ватерлоо дышит безмятежным спокойствием, свойственным земле, невозмутимому оплоту человека; это поле похоже на все равнины.

Впрочем, по ночам какая-то призрачная мгла отделяется от него, и когда прохожий путник бродит по нему, вглядываясь, прислушиваясь, мечтая, – как Вергилий на роковых равнинах Филипп ^{190} , его охватывает галлюцинация катастрофы. Страшное 18 июня снова оживляет курган – монумент исчезает, лев стушевывается, поле битвы воскресает со всей реальностью; ряды пехоты извиваются по равнине; кавалерия в бешеном галопе мелькает на горизонте; испуганный мечтатель видит сверканье сабель, блеск штыков, вспышки выстрелов, перекрестные молнии, ему слышится стон из глубины могил, смутный гул призрачного сражения; эти тени – это гренадеры; эти мелькающие огни – кирасиры; этот скелет – Наполеон, а этот – Веллингтон. Все это уже не существует, но продолжает сражаться. Овраги обагряются кровью, деревья трепещут, яростный бой поднимается до самых небес, и в потемках эти грозные высоты, Мон-Сен-Жан, Гугомон, Фришмон, Папелот, Планшенуа, являются смутно увенчанные вихрем призраков, истребляющих друг друга.