Текст книги "Отверженные (др. перевод)"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 123 страниц)
Прежде чем продолжать рассказ, уместно будет сообщить с некоторой подробностью странный факт, случившийся около того же времени в Монфермейле и, быть может, находящийся в связи с некоторыми подозрениями властей.
В Монфермейле существует очень старинное поверье, тем более любопытное и драгоценное, что народное поверье по соседству с Парижем такая же редкость, как алоэ в Сибири. Мы вообще уважаем все, что принадлежит к разряду редких растений. Вот в чем заключается монфермейльское поверье. Думают, что черт с незапамятных времен выбрал местный лес, чтобы скрывать в нем свои сокровища. Кумушки уверяют, что частенько можно встретить в сумерках, в отдаленных чащах леса, черного человека, похожего с виду на рабочего или на дровосека, обутого в сабо, в холщовых штанах и блузе; вместо шапки у него на голове торчат громадные рога. Поэтому-то его и узнают. Человек этот обыкновенно роет яму. Есть три способа вести себя при такой встрече. Первый способ – подойти к человеку и заговорить с ним. Тогда убеждаешься, что это простой крестьянин, что он вначале казался черным, потому что дело было в сумерках, что он вовсе и не думает рыть яму, а косит траву для коров, а то, что можно было издали принять за рога – просто-напросто навозные вилы, которые он держит за спиной и зубья которых точно выросли у него из головы. Вы приходите домой после этого и умираете в течение недели. Второй способ состоит в том, чтобы проследить за ним, подождать, пока он окончит рыть яму, засыплет ее и уйдет, потом поскорее подбежать к яме, разрыть ее и вынуть клад, спрятанный черным человеком. В таком случае вы умираете в тот же месяц. Наконец третий способ – не заговаривать с черным человеком, не глядеть на него и пуститься бежать со всех ног. В таком случае вы умираете в тот же год.
Так как все три способа имеют свои неудобства, то обыкновенно выбирается второй способ, представляющий хоть какие-нибудь преимущества, между прочими – обладание кладом, хоть на один месяц. Находились смельчаки, которые, как уверяют, раскапывали ямы, вырытые черным человеком, и пробовали обокрасть черта. Оказывается, что эта афера не очень-то прибыльна, по крайней мере, если верить преданию и в особенности двум загадочным стишкам на варварской латыни, оставленным на этот счет каким-то норманнским монахом, отчасти колдуном, по имени Трифон. Этот Трифон похоронен в аббатстве Сен-Жорж де Бошервиль, близ Руана; на его могиле родятся жабы.
Итак, надо приложить громадные усилия; обыкновенно эти ямы очень глубокие, человек роет, трудится всю ночь (это непременно делается по ночам); вся рубашка у него пропитана потом, свеча сгорает дотла, заступ зазубривается, а когда он добирается до дна ямы, когда наконец прикасается к кладу, что он получает? В чем заключается, в самом деле, клад черта? Иногда в одном су, иногда в экю; бывало, что находили камень, скелет, окровавленный труп, а то и привидение, согнутое в три погибели, как лист бумаги в портфеле; бывало, что и ровно ничего не находили. Это-то и возвещают нескромному любопытному стихи Трифона:
В наши дни там будто бы тоже находят то пороховницу с пулями, то старую засаленную колоду карт, очевидно служившую черту. Трифон не упоминает об этих двух находках, ввиду того что он жил в XII веке, и, должно быть, черт не был настолько умен, чтобы выдумать порох раньше Рожера Бэкона {202} или карты раньше Карла VI {203} .
Кто будет играть в эти карты, может быть уверен, что спустит все до нитки; что касается этого пороха, то он имеет способность взрывать ружье прямо в лицо его обладателя.
Немного спустя после того времени, когда властям показалось, что освобожденный каторжник Жан Вальжан бродил вокруг Монфермейля, в том же селении заметили, что один бывший дорожный рабочий, некто Булатрюель, что-то беспрестанно рыщет по лесу. По той местности ходил слух, что этот Булатрюель был когда-то на каторге; он состоял под надзором полиции, и так как нигде не мог найти себе работу, то администрация за пониженную плату заставляла его исправлять проселочную дорогу из Ганьи в Ланьи.
На Булатрюеля косо смотрели все местные жители: он был слишком почтительный, слишком льстивый, всегда готов ломать шапку перед кем угодно, трясся и улыбался при виде жандарма; про него говорили, что, по всей вероятности, он принадлежал к шайке воров, и подозревали, что он по ночам стережет добычу, забившись в кусты. В его пользу было только одно обстоятельство – то, что он был пьяница.
Вот что будто бы заметили: с некоторых пор Булатрюель рано заканчивал свою работу по исправлению дороги и уходил в лес со своим заступом. Его встречали в сумерках в самых пустынных прогалинах, в самых диких чащах; он будто что-то искал, иногда рыл ямы. Прохожие кумушки принимали его сначала за Вельзевула, потом они узнавали Булатрюеля, но, по-видимому, нимало не успокаивались. Эти встречи, вероятно, раздражали Булатрюеля. Ясно было, что он что-то искал и что в его поступках была какая-то таинственность.
В деревне поговаривали: должно быть, опять показывался черт. Булатрюель видел его и теперь ищет клад. Правда, с него станется украсть клад Люцифера. Вольтерианцы прибавляли: кто кого одолеет – Булатрюель черта или черт Булатрюеля? Старухи беспрестанно крестились.
Между тем скоро проделки Булатрюеля в лесу прекратились и он аккуратно принялся за свою работу. Об этом перестали говорить.
Некоторые, впрочем, продолжали любопытствовать, думая, что в этом деле хотя и нет сказочных сокровищ легенды, а наверное, какая-нибудь корысть, более серьезная и более осязательная, чем банковские билеты черта. Изо всех самыми заинтересованными оказались школьный учитель и трактирщик Тенардье, который был дружен со всеми и не пренебрегал сблизиться с Булатрюелем.
– Он был на галерах, – говорил Тенардье. – Э, боже мой! Разве кому известно, кто на галерах или кто туда попадет!
Раз вечером школьный учитель уверял, что в былое время правосудие непременно расследовало бы, чем Булатрюель занимается в лесу по ночам, что он, наверное, проговорился бы, что в случае надобности его подвергли бы пытке и что, наконец, Булатрюель не устоял бы, например, против пытки водой.
– А вот подвергнем-ка его пытке вином, – предложил Тенардье.
Их собралось четверо, и они подпоили старого рабочего. Булатрюель пил очень много, но говорил мало. Он необыкновенно искусно соединял жажду пьяницы со сдержанностью судьи. Однако Тенардье и школьный учитель так часто возвращались к расспросам, так тщательно запоминали и сопоставляли немногие вырвавшиеся у него слова, что составили из этих отрывков следующий рассказ:
Однажды утром на рассвете Булатрюель, идя на работу, очень удивился, увидев в отдаленном углу леса под кустами лопату и заступ, как будто кем-то спрятанные. Однако он мог подумать, что этот заступ и лопата принадлежали дяде Сифуру, водовозу, и забыл об этом. Но вечером того же дня он будто бы видел, совсем случайно, так как был скрыт за толстым деревом, как какой-то человек «не из здешних, но хорошо известный Булатрюелю» направился в чащу леса. Вольный перевод Тенардье: товарищ по каторге. Булатрюель упорно отказывался сказать его имя. У человека этого была ноша – что-то такое квадратное, вроде маленького сундучка или шкатулки. Булатрюель подивился, но будто бы только по прошествии семи-восьми минут ему пришло в голову следовать за человеком. Но было уже поздно, человек успел скрыться в чаще; наступила ночь, и Булатрюель не мог его настигнуть. Тогда он решился наблюдать за опушкой леса. Светила луна. Два или три часа спустя Булатрюель увидел, как тот же человек выходил из леса, уже без сундучка, а с заступом и лопатой. Булатрюель пропустил его и не подумал подходить к нему, потому что тот был по крайней мере втрое сильнее его, к тому же вооружен лопатой и заступом и непременно убил бы его, если бы понял, что его узнали. Трогательная встреча двух старых товарищей! Но лопата и заступ были лучом, просветившим Булатрюеля; утром он осмотрел кусты и не нашел там этих орудий. Из этого он заключил, что его знакомый, углубившись в лес, вырыл там яму заступом, спрятал туда сундучок и опять зарыл яму лопатой. Сундучок был слишком мал, чтобы содержать труп, значит, в нем были деньги. На этом и основывались его розыски. Булатрюель исследовал весь лес, рылся повсюду, где только ему казалось, что земля недавно вскопана. И все напрасно.
Он ничего не нашел. В Монфермейле скоро все об этом забыли и думать. Только некоторые добрые кумушки толковали: так и знайте, что Булатрюель не понапрасну затевал возню, он точно знает, что приходил черт.
III. Из которой видно, что кольцо цепи должно было подвергнуться некоторой предварительной обработке, чтобы разбиться от удара молоткомВ конце октября этого самого 1823 года тулонские жители видели, как входил в их порт после бури для исправления некоторых повреждений корабль «Орион», позднее использовавшийся в Бресте в качестве учебного судна, а в то время входивший в состав средиземноморской эскадры.
Это судно, хотя и искалеченное бурей, произвело некоторый эффект, входя на рейд. На нем развевался уже не помню какой флаг, в честь которого ему салютовали по уставу одиннадцатью пушечными выстрелами, на что он отвечал таким же количеством, итого: двадцать два выстрела. Вычислено, что на разные салюты, королевские и военные почести, на обмен шумными любезностями, на сигналы, требуемые этикетом, на формальности портов и крепостей, на салюты восходящему и заходящему солнцу, проделываемые ежедневно всеми крепостями и всеми военными судами, цивилизованный мир тратит в сутки полтораста тысяч бесполезных выстрелов. Считая по шести франков на каждый пушечный выстрел, это составит девятьсот тысяч франков ежедневно. Выходит, что ежегодно триста миллионов разлетаются в дым. Это только к слову. Тем временем бедняки умирают с голоду.
1823 год был, как называла его Реставрация, «эпохой Испанской войны». Эта война включала в себя много событий и представляла немного странностей. Тут было важное семейное дело для Бурбонского дома: французская ветвь поддерживает и покровительствует мадридской ветви, то есть исполняет долг старшинства; обнаруживается видимый возврат к нашим национальным традициям, усложненный раболепством и подчинением северным кабинетам; герцог Ангулемский, прозванный либеральными газетами героем Андухара, с торжественной осанкой, подавляет старый, реальный терроризм инквизиционного суда, борющийся с химерным терроризмом либералов; воскресают санкюлоты, к великому ужасу почтенных дам, под названием des-camidos [30]30
Безрубашечники (исп.).
[Закрыть]; теории 89 года внезапно прерваны в их подпольной работе; Европа восклицает: «Стой!» французской идее; рядом с французским престолонаследником в качестве генералиссимуса принц Кариньяне, впоследствии Карл-Альберт {204} , поступает волонтером в этот крестовый поход королей против народов и носит гренадерские эполеты красной шерсти; солдаты Империи снова выступают в поход после восьмилетнего отдыха, состарившиеся, грустные, под белой кокардой; за границей трехцветное знамя развевается над геройской горстью французов, подобно тому, как белое знамя развевалось в Кобленце тридцать лет назад; монахи перемешиваются со старыми французскими солдатами: дух свободы и нововведений приводится к порядку штыками; принципы разрушаются пушечными выстрелами; Франция разоряет своим оружием то, что она создала своим умом; неприятельских вождей продают, солдаты колеблются, города осаждаются; нет никаких военных опасностей, а между тем постоянная возможность взрыва, как в захваченной мине; мало пролитой крови, мало приобретенной чести, позор для многих, славы – ни для кого: вот какова эта война, созданная принципами потомков Людовика XIV и ведомая генералами, происходящими от Наполеона. У нее была печальная участь в том отношении, что она не напомнила ни великой войны, ни великой политики.
Несколько военных подвигов были серьезны; например, взятие Трокадеро – великое дело оружия; но, вообще говоря, повторяем, трубы в этой войне издают надтреснутый звук, вся она как-то сомнительна; история одобряет Францию за то, что она колебалась принять этот ложный триумф. Обнаружилось, что некоторые испанские офицеры, которым поручено было сопротивляться, слишком легко уступали; мысль о подкупе примешалась к победе; казалось, что скорее покупали генералов, чем выигрывали сражения, и солдат-победитель был унижен. Бесславная война, в которой между складок знамен можно было прочесть: «Банк Франции».
Солдаты войны 1808 года хмурили брови в 1823 году, глядя, как легко растворялись цитадели, и стали сожалеть о Палофоксе. Таков уж французский нрав, который предпочитает иметь противником Растопчина {205} , а не Баллестероса {206} .
С точки зрения еще более важной, на которой нелишне остановиться, эта война, оскорбляя во Франции военный дух, вместе с тем возмущала дух демократический. То было предприятие с целью порабощения. В этой кампании целью французского солдата, сына демократии, было добыть иго для других. Чудовищное противоречие. Франция создана, чтобы пробуждать дух народов, а не для того, чтобы подавлять его. Свобода воссияла из Франции. Это солнечное явление. Слеп тот, кто этого не видит! Это сказал Бонапарт.
Война 1823 года, покушение на благородную испанскую нацию в то же время были покушением на французскую революцию. И Франция совершала это чудовищное насилие.
Что касается Бурбонов, то война 1823 года была для них пагубна. Они приняли ее за успех. Они не заметили, как опасно убивать идею. В своей наивности они ошиблись настолько, что ввели в свое управление в качестве элемента могущества страшно ослабляющий элемент преступления. Дух навета пришел в их политику. 1830 год ведет свое начало из 1823 года. Испанская кампания стала аргументом в пользу насильственных поступков и нарушений священных прав. Франция, восстановив el rev netto [31]31
Короля-внука (исп.) – то есть Филиппа Анжуйского, внука Людовика XIV.
[Закрыть]в Испании, могла восстановить неограниченную монархию и у себя. Бурбоны впали в страшное заблуждение, приняв повиновение солдата за согласие нации. Такая уверенность губит престолы.
Вернемся к кораблю «Орион».
Во время военных действий армии под начальством принца-генералиссимуса, в Средиземном море крейсировала эскадра. Мы уже говорили, что «Орион» принадлежал к этой эскадре и что из-за бури он вернулся в Тулонский порт.
Присутствие военного судна в гавани имеет нечто заманчивое для толпы. Это величественно, а народ любит все величественное.
Военное судно – одна из великолепнейших форм борьбы человеческого гения с силой природы.
Военное судно состоит в то же время из самых тяжелых и самых легких элементов, потому что оно имеет дело с тремя формами вещества: с твердым, жидким и воздушным, и должно одновременно бороться с ними. У корабля одиннадцать когтей, которыми он зацеплял за камни на дне морском, у него больше крыльев и усиков, нежели у насекомого, чтобы удерживать воздух. Его дыхание вылетает из ста двадцати пушек, как из громадных горнов; он гордо отвечает громам. Океан силится сбить его с пути среди страшного однообразия его волн, но у корабля есть своя душа, свой компас, который руководит им и всегда указывает на север. В темные ночи его огни заменяют звезды. Против ветра у него есть канаты и паруса, против воды – дерево, против скал – железо, медь, свинец, против тьмы – свет, против пространства – магнитная игла.
Чтобы составить себе представление о гигантских пропорциях, которые в целом образуют военное судно, – стоит только войти в один из крытых шестиэтажных стапелей в портах Бреста или Тулона. Строящиеся там суда, так сказать, под колпаком. Вот это колоссальное бревно – рея; вот эта толстая деревянная колонна, распростертая на земле и которой конца не видно, – это большая мачта. Если измерить ее от основания в трюме и до вершины, в ней длины 60 сажен, а толщина ее в диаметре у основания – три фута. Большая английская мачта возвышается на двести семнадцать футов над уровнем воды. Наши отцы употребляли во флоте канаты, в наше время употребляют цепи. Груда цепей с одного стопушечного судна имеет четыре фута высоты, двадцать футов ширины. А чтобы построить это судно, – сколько надо дерева? Три тысячи кубических метров. Это целый плавучий лес.
А между тем надо заметить, здесь говорится о военных судах прежнего времени, сорок лет тому назад, о простом парусном судне; пар был тогда еще в состоянии младенчества, и с тех пор прибавил новые чудеса к тому диву, которое называется военным судном.
Не говоря о новых чудесах, старый корабль Христофора Колумба и Рюйтера {207} – одно из величайших творений человека. Он неистощим в силе, он захватывает ветер в свои паруса, он точен среди необъятного пространства волн, он плавает и царствует.
Однако наступает час, когда шквал разбивает как соломинку эту рею в шестьдесят футов длиной, когда буря гнет как тростник ту мачту в четыреста футов высоты, когда этот тяжелый якорь пляшет в волнах, как удочка рыбака, когда эти чудовищные пушки издают жалобный, бесполезный рев, уносимый ветром в пространство, среди мрака ночи, когда все это могущество, все это величие поглощаются высшим могуществом, высшим величием.
Вот почему толпа любопытных, сама не объясняя себе причины, теснится во всех портах вокруг этих чудесных орудий войны и навигации.
Каждый день, с утра до вечера, набережные и молы Тулонского порта были усеяны толпой праздношатающихся зевак, не имеющих иного занятия, как смотреть на корабль «Орион».
«Орион» было судно уже неоднократно поврежденное. В прежние его плавания толстый слой раковин скопился на его подводной части, так что это убавило ему хода почти наполовину; в прошедшем году его отправили в доки, чтобы отскоблить раковины, потом он опять пустился в море. Но это соскабливание повредило крепления подводной части. Близ Балеарских островов открылась небольшая течь. Налетел равноденственный шквал и нанес кораблю другие повреждения. Вследствие этого «Орион» вынужден был вернуться в Тулон.
Он стоял на рейде близ арсенала. Его снаряжали и исправляли. Корпус не был поврежден, но тут и там по обыкновению сняли обшивку, чтобы дать возможность воздуху проникнуть в трюм.
В одно утро толпа, глазевшая на него, была свидетельницей несчастного случая.
Экипаж привязывал паруса к рее. Марсовый матрос, которому было поручено поднять верхний угол паруса, вдруг потерял равновесие. Все видели, как он покачнулся; толпа, собравшаяся на набережной арсенала, испустила крик; голова перевесила туловище, человек завертелся вокруг реи и с распростертыми руками рухнул в пропасть; падая, он ухватился за концы сначала одной рукой, потом другой и повис на них. Повис над морем на страшной высоте. Толчок при падении сообщил канатам довольно сильное движение наподобие качелей. Человек качался туда и сюда на конце веревки, как камень пращи.
Поспешить ему на помощь значило подвергнуться страшной опасности. Ни один из матросов, ни один из прибрежных рыбаков не рискнул отважиться на этот подвиг. Между тем несчастный матрос изнемогал; издали на лице его нельзя было видеть страха, но все члены его выражали полное истощение. Руки судорожно подергивались. Каждое его усилие, чтобы подняться, еще увеличивало колебание канатов. Он не кричал, опасаясь потерять силу. Все ждали только того мгновения, когда он выпустит веревку, и порою все головы отворачивались, чтобы не видеть, как он сорвется. Бывают минуты, когда конец веревки, какая-нибудь ветка, шест – это сама жизнь, и ужасно видеть живое существо, которое отделяется от своего последнего оплота и падает, как спелый плод.
Вдруг увидели человека, который взбирался по снастям с проворством тигра-кота. Этот человек был одет в красное – значит, каторжник; на нем была зеленая шапка, значит, он осужден пожизненно. Когда он взобрался до высоты марса, ветер сорвал с него шапку и обнажил белую как лунь голову; это был человек немолодой.
Действительно, один из каторжников партии, работавшей на судне, с первой же минуты побежал к вахтенному офицеру и среди смятения и колебания всего экипажа выпросил у офицера позволения рискнуть жизнью, чтобы спасти матроса.
Офицер утвердительно кивнул головой, и каторжник одним ударом молотка разбил цепь, прикованную к колодке на его ноге, потом бросился на ванты. В ту минуту никто не заметил, с какой легкостью была разбита цепь. Только впоследствии вспомнили об этом.
В одно мгновение он уже был на рее. Он остановился на несколько секунд и словно измерял ее глазами. Эти мгновения, в течение которых ветер качал матроса, повиснувшего на кончике нити, показались зрителям целым веком. Наконец, каторжник поднял глаза к небу и сделал шаг вперед. Толпа вздохнула свободнее. Видели, как он бегом пробежал по рее. Дойдя до оконечности, он привязал к ней конец принесенной им веревки, а другой конец пустил висеть свободно, потом начал спускаться на руках вдоль этого каната; тогда всех охватила невыразимая тревога – вместо одного человека двое повисли над пучиной.
Точно паук, подоспевший, чтобы схватить муху; только здесь паук нес жизнь, а не смерть. Десять тысяч взоров были устремлены на эту группу. Ни единого восклицания, ни единого слова, только дрожь пробегала по телам зрителей. Все затаили дыхание, точно боялись прибавить хоть слабое дуновение к ветру, колыхавшему обоих несчастных.
Между тем каторжнику удалось достичь матроса. Казалось, еще минута – и этот человек, обессилевший, свалится в пучину; каторжник крепко привязал его к канату, за который держался одной рукой, в то же время работая другой. Наконец увидели, как он снова поднимается на рею и втягивает туда матроса; одно мгновение он поддерживал его, чтобы дать ему собраться с силами, потом схватил его на руки, понес его по рее до эзельгофта, оттуда до марса, где отдал его на руки его товарищей.
В эту минуту толпа принялась аплодировать; старые надсмотрщики над каторжниками прослезились; женщины обнимались; слышались растроганные голоса, кричавшие с какой-то яростью:
– Помилование этому человеку!
Он же счел долгом немедленно спуститься для присоединения к своей партии. Чтобы сделать это поскорее, он скользнул по снастям и побежал по нижней рее. Все взоры следили за ним. Была минута, когда на всех нашел страх; неизвестно, утомился ли он, или просто у него закружилась голова, но все видели, как он споткнулся и зашатался. Вдруг толпа испустила страшный крик – каторжник сорвался в воду.
Падение было опасное. Фрегат «Альхесирас» стоял около самого «Ориона», и бедный каторжник свалился между двух судов. Боялись, как бы он не попал под один из них. Четыре человека поспешно бросились в лодку. Толпа поощряла их; тревога снова овладела всеми сердцами. Человек больше не появлялся на поверхности. Он исчез в море, не возмутив его поверхности, словно канул в бочку с маслом. Ныряли, разыскивали – напрасно. Искали его до вечера; не могли найти даже тела.
На другой день одна тулонская газета напечатала следующие строки.
«17 ноября 1823 года. Вчера один каторжник, находившийся на «Орионе», оказывая помощь матросу, упал в воду и утонул. Тело его не могли отыскать. По всей вероятности, оно застряло между свай набережной арсенала. Человек этот записан в колодничью роспись под № 9430, под именем Жана Вальжана».
