Текст книги "Отверженные (др. перевод)"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 123 страниц)

II. Тетушка Плутарх не затрудняется объяснить некое явление

Раз вечером маленький Гаврош мучился от голода: он ничего не ел целый день. Он вспомнил, что не ел и накануне. Это становилось наконец скучным, и он решил попытаться достать себе чего-нибудь на ужин. С этой целью он отправился побродить по пустынным окрестностям Сальпетриер, где иногда можно было получить подачку; там, где редко кто бывает, скорее можно надеяться найти что-нибудь. Незаметно он дошел до поселка, который показался ему деревней Аустерлицем.

Во время одной из своих прежних экскурсий в эту местность он заметил там старый запущенный сад, в котором росла очень недурная яблоня и по которому иногда бродили какие-то старички – мужчина и женщина. Возле яблони он также заметил нечто вроде маленькой кладовой для плодов, очевидно, не запиравшейся, так что в ней, наверное, можно было поживиться яблочком. Яблоко – это ужин, а ужин – жизнь. То, что погубило Адама, могло спасти Гавроша.

Сад тянулся вдоль немощеного пустынного переулка, окаймленного кустарником в тех местах, где не было никаких строений. От переулка сад отделялся изгородью.

Гаврош подошел к этому саду, почти сразу найдя его местоположение. Он узнал яблоню и маленькую кладовую и внимательно осмотрел изгородь, через которую ему ничего не стоило перебраться. День померк. В переулке не было видно даже кошки. Время было вполне подходящее. Гаврош начал было уже перелезать в сад, как вдруг остановился, услыхав, что там разговаривают. Он снова слез и заглянул сквозь щели изгороди.

В двух шагах от него по ту сторону забора лежал опрокинутый камень, очевидно служивший скамейкой, на камне сидел старик, которого Гаврош видел раньше в этом саду, перед стариком стояла старуха и о чем-то ворчала.

Не отличаясь скромностью, Гаврош стал подслушивать.

– Господин Мабеф! – говорила старуха.

«Мабеф?.. Какое чудное имя!» – подумал Гаврош.

Старик не шевелился. Старушка продолжала:

– Господин Мабеф!

Не поднимая от земли глаз, старик наконец откликнулся:

– Что вам, тетушка Плутарх?

«Тетушка Плутарх? Тоже преуморительное прозвище!» – думал Гаврош.

Поощренная откликом старика, старушка уже смелее продолжала, вовлекая его в беседу:

– Ведь хозяин-то наш недоволен.

– Чем это?

– А тем, что мы задолжали ему за три срока.

– А еще через три месяца мы будем должны за четыре срока.

– Он говорит, что заставит вас ночевать на улице.

– Ну что ж, я и пойду.

– Зеленщица тоже требует по счету. Больше ничего не хочет отпускать. Потом, чем же мы будем топить эту зиму? Ведь у нас нет дров.

– Зато есть солнце.

– И мясник отказывается давать в долг. Ни одного кусочка мяса больше у него не выпросишь.

– И прекрасно: я плохо перевариваю мясо. Это слишком тяжело для моего желудка.

– Что же мы будем есть?

– Хлеб.

– Пекарь тоже требует деньги по счету. «Если, – говорит, – у вас нет денег, то у меня нет для вас хлеба».

– Ну и отлично.

– Что же вы будете есть?

– А яблоки-то наши.

– Но, сударь, нельзя же так жить без денег!

– Откуда я их возьму?

Старуха ушла, старик остался один. Он задумался. Гаврош, со своей стороны, тоже размышлял. Между тем почти совсем стемнело.

Первым результатом размышлений Гавроша было то, что он, вместо того чтобы перебраться через изгородь, прикорнул под ней в том месте, где расходились ветви кустарника.

«Ишь ведь какая славная постель!» – мысленно говорил он себе, свертываясь в комочек. Почти прислонившись спиной к камню, на котором сидел Мабеф, он ясно слышал дыхание этого восьмидесятилетнего старика.

Гаврош старался заменить еду сном. Кошки спят только одним глазом, так спал и Гаврош. Сквозь дремоту он следил за всем, что происходило вокруг. На землю легло отражение белесоватого сумеречного неба, и переулок обозначился бледной чертой между двумя рядами темных кустов. Вдруг в этой белесоватой полосе появились два силуэта.

Один из этих силуэтов шел впереди, другой следовал за ним на некотором расстоянии.

– Вон несет каких-то двоих! – прошептал себе под нос Гаврош.

Первый силуэт походил на старого, сгорбленного, задумчивого буржуа, одетого более чем просто и тихо передвигавшего разбитые годами ноги. Очевидно, он вышел из дома только затем, чтобы немного побродить при сиянии звезд. Второй силуэт отличался тонкостью, стройностью и живостью. Хотя эта фигура и соразмеряла свои шаги с шагами первой, тем не менее в ее вынужденно медленной походке чувствовались гибкость и проворство. Несмотря на элегантную внешность второй фигуры, от нее веяло чем-то неприятным и подозрительным. Фигура эта, также мужская, была в шляпе красивой формы, в черном, прекрасно сшитом сюртуке, вероятно, из дорогого сукна, сидевшем как нельзя лучше. Голову незнакомец держал прямо, со своеобразной грацией и силой. Из-под шляпы в сумерках виднелся молодой профиль. В этом незнакомце Гаврош сразу узнал хорошо знакомого ему Монпарнаса. Что же касается того, который шел впереди, то о нем Гаврош мог сказать разве только то, что это какой-нибудь старый простачок.

Гаврош принялся зорко наблюдать. Очевидно, один из этих прохожих что-то замыслил насчет другого. Гаврош находился в положении как нельзя более удобном для наблюдения над другими, между тем как сам не мог быть никем замеченным.

Появление Монпарнаса в этом месте, в эту пору, кравшегося по следам другого, не предвещало ничего хорошего. Мальчику страшно стало жаль незнакомого старичка, которого, очевидно, преследовал Монпарнас.

Что было делать Гаврошу? Вмешаться в то, что он предвидел? Но разве один слабосильный может помочь другому? Такая попытка только бы рассмешила Монпарнаса. Гаврош отлично понимал, что для этого восемнадцатилетнего отъявленного разбойника ничего не стоило одним ударом прикончить старика и ребенка.

Пока Гаврош размышлял таким образом, ожидаемое им нападение совершилось с поразительной быстротой. Это было нападение тигра на онагра, паука на муху. Монпарнас вдруг бросил розу, которую до того времени держал в губах, кинулся на старика, схватил его за ворот и вцепился в него, как дикая кошка. Глядя на это, Гаврош едва мог удержаться от крика ужаса. Спустя минуту один из прохожих с хрипом бился на земле, придавленный сильным, точно мраморным, коленом другого, упершимся ему в грудь. Но вышло совсем не так, как ожидал Гаврош: лежавший на земле был Монпарнас, а победителем оказался старик.

Все это произошло в нескольких шагах от Гавроша.

Старик выдержал внезапный удар молодого и вернул его, но с такой силой, что нападавший и подвергшийся нападению в один миг поменялись ролями.

«Вот так старик!» – подумал Гаврош.

И он невольно захлопал в ладоши, но его рукоплескание не донеслось до слуха противников, оглушенных друг другом и все еще продолжавших возиться, тяжело дыша один другому в лицо и напрягая все силы в борьбе.

Наступила тишина. Монпарнас вдруг перестал биться. Гаврош спрашивал себя: «Уж не убит ли этот разбойник?»

Старик во все время не издал ни крика, ни звука. Только когда Монпарнас приподнялся из своего согнутого положения, Гаврош услышал, как старик сказал:

– Вставай!

Монпарнас встал, но старик не выпускал его из рук – Монпарнас имел приниженный и разъяренный вид волка, которого одолела овца.

Гаврош слушал и смотрел вовсю, стараясь удвоить зрение слухом. Мальчик забавлялся от всей души. Он был вполне вознагражден за свое добросовестное внимание в качестве зрителя всего происходившего. Он отлично мог расслышать следующий разговор, которому ночной мрак придавал нечто трагическое. Старик спрашивал, Монпарнас отвечал:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– Ты парень здоровый и сильный, почему ты не работаешь?

– Потому что мне это не нравится.

– А кто ты такой?

– Бездельник.

– Отвечай серьезно. Могу я сделать что-нибудь для тебя? Кем бы ты хотел быть?

– Вором.

Наступило молчание. Старик, по-видимому, глубоко задумался. Он стоял неподвижно, не выпуская, однако, Монпарнаса. Изредка молодой, сильный и ловкий разбойник вздрагивал, как пойманный в капкан зверь. Он вырывался, пробовал ударить своего противника ногами, отчаянно выгибался всем туловищем, стараясь как-нибудь освободиться. Но старик точно не замечал ничего этого, с уверенностью геркулесовской силы сжимая одною рукою обе руки молодца, как в железных тисках, из которых не было никакой возможности вырваться.

Подумав некоторое время, старик устремил пристальный взгляд на своего противника и мягким голосом, торжественно зазвучавшим в ночной тишине, обратился к нему со следующей речью, из которой Гаврош не пропустил мимо ушей ни одного слова:

– Дитя мое, лень твоя толкает тебя в самую беспокойную жизнь. Ты называешь себя бездельником? Приготовься же работать! Видал ты страшную машину, которая называется прокатным станом? Ее следует остерегаться: это вещь предательская и злобная. Если она даже хоть чуть-чуть зацепит тебя за край одежды, то втянет тебя целиком в свои колеса. Такая же машина и праздность. Остановись, пока еще есть время, и опасайся! Иначе ты погибнешь. Не успеешь и опомниться, как будешь в зубьях колес. А раз попался в них – уже не жди спасения. Она заставит тебя работать без отдыха. Рука беспощадного труда схватила тебя и уже больше не выпустит. Ты не хочешь зарабатывать себе на хлеб, не хочешь дела, не хочешь иметь никаких обязанностей, не хочешь быть, как другие, потому что тебе не нравится трудовая жизнь? Ну, и не будешь, как другие. Труд – это закон. Кто не хочет подчиниться ему по лени, тот должен будет подчиниться ему как тяжелому наказанию. Ты не хочешь быть рабочим, так будешь рабом. Труд если и выпустит тебя с одной стороны, то только для того, чтобы помочь захватить с другой. Если ты отказываешься быть другом труда, то будешь его негром. Ты избегаешь усталости честного человека? Так обливайся же потом осужденных на муки! Там, где другие поют, ты будешь стонать. Издали, снизу, ты будешь видеть, как другие работают, и тебе будет казаться, что они отдыхают. Пахарь, жнец, матрос, кузнец явятся тебе в таком же сиянии, каким окружены праведники в раю. Какой яркий свет испускает наковальня! Какое наслаждение вести плуг, связывать снопы! Барка, свободно плывущая по ветру, – какой праздник! Ты же, ленивец, копай, таскай, вытягивай из себя жилы, выбивайся из сил! Волоки свое ярмо, ты станешь вьючным животным в аду!.. Ты поставил себе целью праздность? Так знай же, что ты не будешь иметь ни одной недели, ни одного дня, ни одной минуты без страшного напряжения всех своих сил. Ты ничего не будешь в состоянии поднять без усиленного труда. Каждую минуту все твои мускулы будут надрываться от непомерного усилия. То, что для других будет иметь вес пера, для тебя превратится в тяжелую каменную глыбу. Самые простые вещи будут для тебя крутыми утесами. Вся жизнь вокруг тебя сделается адски чудовищной. Ходить, двигаться, дышать – все это будет для тебя страшным трудом. Твои легкие покажутся тебе страшной тяжестью. Пройти здесь, а не там будет для тебя самой трудной задачей. Каждому, желающему выйти из дома, стоит только толкнуть дверь – и дело сделано, а тебе в этом случае придется пробивать стену. Что делают люди, чтобы выбраться из дома на улицу? Спускаются с лестницы. А тебе для этого придется рвать простыни, вить из них веревку, связывать между собою куски, привязывать ее к окну и висеть на этой нитке над пропастью в темную ночь среди дождя, бури, грозы, и если веревка окажется слишком короткой, то тебе останется только одно: выпустить ее и упасть. Упасть наудачу, бог весть с какой высоты, бог весть в какую бездну, в которой бог весть что находится. А возможно, тебе придется выбираться через печную трубу, рискуя там сгореть, или ползти по стокам отхожих мест, рискуя там захлебнуться. Я уж не говорю о пробоинах, которые нужно делать стенах и которые нужно уметь прикрывать, чтобы их не заметили, не говорю о вынутых из этих пробоин камнях, которые десятки раз приходится то вынимать, то вставлять обратно, или о штукатурке с них, которую нужно прятать под тюфяком постели. Представь себе, что тебе нужно отпереть замок. Каждый честный гражданин имеет для этого ключ. У тебя нет ключа, поэтому ты должен будешь понести страшный труд, чтобы обойтись без ключа. Ты возьмешь маленькую монету и перепилишь ее пополам орудием, которое сам же изобретешь и сделаешь. Как ты все это сделаешь – твоя забота. Потом ты как можно осторожнее, чтобы не испортить материала, выдолбишь обе половинки монеты и сделаешь по краям нарезки, чтобы можно было плотно ввернуть одну в другую и чтобы посторонний не мог заметить, что эта монета превратилась в такую штуку, в которую можно будет спрятать один предмет. А какой именно предмет? Небольшой кусок стали, например, кусок часовой пружины, на которой ты сделал зазубрины и таким образом превратил ее в пилу. С этой пилой, длиной в булавку и укладывающейся в маленькую монету, ты должен перепилить ушко замка, стержень задвижки, решетку на окне и оковы на ноге. Предположим, все это ты выполнил, потратил страшно много труда, изобретательности, терпения и ловкости, – и вдруг все это откроется! Какая же тебе будет за это награда, как ты думаешь? А вот какая: тебя запрут в одиночную камеру. Вот каково твое будущее. Праздность, страсть к удовольствиям – бездонная пропасть. Понимаешь ли ты, какое ужасное решение – желать ничего не делать, тунеядствовать за счет общества, быть бесполезным, то есть вредным, – сознаешь ли ты, что все это ведет по прямому пути в бездну погибели? Горе тому, кто хочет быть паразитом! Он будет ядовитой тлей, которую все будут стараться уничтожить!.. Тебе не нравится работать? У тебя только одна забота: как бы получше поесть, попить и поспать. Но ты будешь есть черствый черный хлеб, пить вонючую воду и спать на голых досках с цепью на руках и ногах. Холод этой цепи ты всю ночь будешь чувствовать на своем теле. Положим, ты разорвешь эту цепь и убежишь. Хорошо, что же дальше? Тебе придется ползти на животе по кустам и питаться травой, как лесные звери. Вскоре тебя опять схватят. Тогда ты проведешь целые годы в низком подземелье, прикованный к стене, ощупью будешь отыскивать кружку с водой, грызть в потемках отвратительный хлеб, который не станут есть даже голодные собаки, глотать бобы, которыми раньше тебя уже питались черви. Превратишься в погребную мокрицу. О, пожалей самого себя, несчастный ребенок, не более двадцати лет тому назад еще сосавший грудь своей кормилицы! Наверное, у тебя жива еще мать, пожалей хоть ее! Умоляю тебя: послушайся меня! Ты хочешь тонкого сукна, лакированных ботинок, хочешь завиваться, душить свои кудри приятно пахнущим маслом, хочешь нравиться женщинам, быть красивым. Вмест всего этого ты достигнешь только того, что тебя остригут наголо, нарядят в красную куртку и наденут на ноги деревянные башмаки. Тебе хочется щеголять в перстнях – тебе наденут железный обруч на шею. За каждый взгляд на женщину ты получишь удар палкой. Войдешь в тюрьму двадцатилетним юношей, а выйдешь оттуда пятидесятилетним стариком. Войдешь молодым, свежим, цветущим, с блестящими глазами, с густыми юношескими волосами и с крепкими белыми зубами, а выйдешь согбенным, разбитым, сморщенным, беззубым, страшным, седым!.. О мой бедный мальчик, ты вступил на ложный путь: лень твоя ведет тебя к погибели. Самый тяжелый труд – воровство. Послушайся меня: оставь этот чересчур тяжелый путь празднолюбцев! Поверь мне: негодяю живется очень трудно, гораздо легче быть честным человеком… Ступай теперь и помни, что я говорил тебе… Кстати, чего ты хотел от меня? Моего кошелька? Вот он.

И старик, выпустив руки Монпарнаса, сунул ему свой кошелек. Молодой негодяй взвесил кошелек на руке; потом, с привычной осторожностью вора, положил его себе в один из задних карманов сюртука. Между тем старик спокойно повернулся и продолжал свою прогулку.

– Дурак! – пробормотал ему вслед Монпарнас.

Кто был этот старик, – читатель, вероятно, уже угадал.

Изумленный Монпарнас стоял на месте, глядя, как фигура старика теряется в темноте. Это созерцание сделалось для него роковым.

Когда старик стал удаляться, Гаврош начал приближаться. Убедившись сначала одним быстрым взглядом, что Мабеф, вероятно, задремав, все еще сидит на своей скамейке, мальчик потихоньку выполз из кустарника и ползком направился к Монпарнасу, неподвижно стоявшему к нему спиной. Незаметно добравшись до разбойника, Гаврош осторожно засунул руку в карман его тонкого сюртука, ощупал там кошелек, быстро выхватил его и, зажав в руке, с ловкостью ящерицы мгновенно проскользнул назад в кусты. Монпарнас, не имевший никакой причины быть настороже и в первый раз в жизни задумавшийся, ничего не заметил. Гаврош же, вернувшись на прежнее место около скамейки Мабефа, перебросил кошелек через изгородь и поспешил скрыться бегством.

Кошелек упал прямо к ногам Мабефа. Стук его о землю вывел старика из дремотного состояния. Он нагнулся и поднял кошелек. Ничего не понимая, он машинально раскрыл кошелек и увидел, что он с двумя отделениями: в одном отделении было немного мелочи, а в другом – шесть золотых монет.

Испуганный старик поспешил показать кошелек своей домоправительнице.

– Это нам с неба свалилось, – просто сказала тетушка Плутарх.

Книга пятая
КОНЕЦ КОТОРОЙ НЕ ПОХОЖ НА НАЧАЛО

I. С одной стороны уединение, а с другой – казарма

Грусть, так сильно мучившая Козетту четыре или пять месяцев тому назад, понемногу незаметно для молодой девушки стала проходить. Природа, весна, молодость, любовь к отцу, веселье птичек, красота цветов постепенно, изо дня в день, капля по капле, вливали в эту юную девственную душу нечто похожее на забвение. Потух ли пожар окончательно или огонь только покрылся слоем золы? Как бы то ни было, но молодая девушка уже почти вовсе не чувствовала прежнего жгучего горя. Один раз она вдруг почему-то вспомнила о Мариусе, но тотчас же сказала себе: «Э, да я, кажется, перестала о нем думать!»

На этой же неделе, проходя по своему саду мимо решетки, она заметила очень красивого уланского офицера в очаровательном мундире, с осиной талией, с девичьими щеками, с саблей под мышкой, с закрученными усиками и в блестящем кивере. В общем, этот офицер с его белокурыми волосами, голубыми навыкате глазами и с круглым, нахальным, глупым, хотя и красивым лицом составлял полную противоположность Мариусу. В зубах у него торчала сигара. Козетта сообразила, что этот красавчик должен принадлежать к полку, казармы которого находились на Вавилонской улице. На другой день Козетта опять увидела офицера проходящим мимо сада и заметила час, в который он проходит.

Начиная с этого времени, он стал проходить почти каждый день. Было ли это простой случайностью?

Товарищи офицера заметили, что в этом запущенном саду, за старой решеткой в стиле рококо ^{443} , почти всегда прогуливается какая-то довольно хорошенькая девушка как раз в то время, когда проходил мимо красивый поручик, который уже немного известен читателю и которого звали Теодюлем Жильнорманом.

– Смотри-ка! – говорили ему товарищи. – Ведь тут есть девочка, которая заглядывается на тебя.

– Есть мне время смотреть на всех девиц, которые заглядываются на меня! – отвечал поручик.

Именно в эти дни Мариус впадал в агонию отчаяния и говорил себе: «Только бы мне увидать ее хоть один раз, прежде чем умереть!» Если бы исполнилось его желание и он увидел бы ее, но увидел бы заглядывающейся на улана, он в ту же минуту умер бы от горя, не произнеся ни одного слова.

Чья была бы это вина? Ничья. Мариус принадлежал к тем натурам, которые всецело погружаются в тоску и не могут более вынырнуть из нее. Козетта же, наоборот, была из тех, которые хотя тоже опускаются на дно горя, но потом снова поднимаются на поверхность.

Козетта, впрочем, переживала то опасное время, то роковое состояние мечтательности женской души, предоставленной самой себе, когда сердце молодой одинокой девушки походит на завитки виноградной лозы, которые, смотря по случаю, могут прицепиться и к мраморной колонне, и к кабацкому столбу. Это момент мимолетный, решительный и критический для всякой сироты, будь она бедная или богатая; богатство не защитит ее от дурного выбора. Бывают неравные браки и в высших слоях общества. Настоящий неравный брак обусловливается неравенством душ. Юноша безвестный, без имени, без рода, без состояния часто оказывается мраморною колонною, поддерживающею храм возвышенных чувств и великих мыслей, а светский человек, богатый и самодовольный, щеголяющий лаковыми сапогами и блестящими речами, если рассматривать его не с внешней стороны, а с внутренней, – что обыкновенно достается на долю только его жене, – так же часто изображает собой простой неотесанный столб, поддерживающий логовище всевозможных грубых, гнусных, неистовых страстей, то есть кабак.

Что содержала в себе душа Козетты: успокоившуюся, уснувшую страсть или живую любовь, прозрачную и блестящую сверху, мутную на глубине и мглистую на дне? На поверхности этой души отражался образ красавца-офицера, а в глубине, быть может, таилось воспоминание о другом? Должно быть так, но сама Козетта не знала этого. Вдруг произошел странный случай.