Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

3

«Всепокорнейше осмеливаюсь Вас беспокоить, господин директор. Я тот, которого Вы стараетесь не замечать и обходите своими милостями. Но я преданнейший власти и фабрике человек и на этой почве не раз подвергался нападкам со стороны рабочих. Вы знали об этом и оставляли мои обиды без последствий. А я все-таки надеюсь заслужить Ваше милостивое внимание, а посему очень искренне буду сообщать Вам о всем, что делается в слободке, дабы зная положение, Вы могли своевременно принимать меры.

Что я вижу на нашей славной Большой мануфактуре? Недавно пришлось мне проходить по двору – ни дыма, ни пара не видно, лишь темные силуэты фабричных труб. Посередине двора кучка людей играет в шары. Оказывается, это мастера и конторщики. Теперь они не работают, а отдыхают, весело пинают шары и бегом катают друг друга на плечах.

Отчего такое видим мы?

Как-то наткнулся я на старых рабочих. Слово за слово, разговорились. На мой прямой вопрос, почему не принимаетесь за работу, один из них с серьезным и немного угрюмым выражением лица ответил: „Да вот, слышь, на петицию еще ответа нет, неизвестно согласится ли хозяин на наши требования“. – „А какие, – спрашиваю, – требования?“ – „Где тут, нешто упомнишь. Они ведь длиной-то будут с „Верую““, – „Тогда зачем подписывал, коли не знаешь какие?“ – „Хорошо тебе на просторе-то так рассуждать. У нас вожаки: „Пиши, – говорят, – и шабаш““.

Когда я сказал, что большинство пунктов петиции не может быть уважено по своей несуразности, рабочий тот произнес: „Не моя ли правда, братцы. Говорил я, что что-нибудь да в нашей петиции не чисто. Коль все было бы просто, так хозяин не стал бы тянуть“.

Вот и смекайте, господин директор, зачем я это пишу. Если и впредь судьбами людей будут распоряжаться депутаты и делегаты – носители социал-демократических идей, то толку ожидать трудно. Не знаю, что тогда и станет.

Мое предложение будет такое: если предоставить всей громаде рабочих решить вопрос путем тайной подачи голосов, то все разрешится, все встанут на работу. Сделать это совсем не хитро. Администрация предложит рабочим встать к машинам и потом проголосовать врозь по каждому отделу. Попробуйте это старинное средство – решить миром.

Следующее письмо найдете на столе у конторщика Лихачева с надписью Вам лично.

Обиженный Вашим невниманием доброжелатель».

– И, батенька мой, что тебе не жить, коли такие письма подсылают. Думать не надо: принимай к сведению да исполняй аккуратно, – говорил товарищ городского головы Чистяков – тесть Грязнова, с аппетитом управляясь с цыпленком и пропуская рюмку за рюмкой. – Экий у тебя доброжелатель разумный: старинное средство предлагает использовать… Вот и пробуй. Авось будет толк… Теперь налей-ка еще рюмашечку да мне и к дому пора, старуха, поди, третьи сны досматривает. И Лизу, смотрю, зевота одолевает, перемогает себя.

В большом и гулком доме директора фабрики стояла могильная тишина. Прислугу отпустили, чтобы не прислушивалась, не запоминала того, что ей не следует запоминать, – Лиза, жена Грязнова, подавала сама.

Грязное взял графин, чтобы налить тестю водки. Лиза поспешно перехватила его руку, сказала отцу с укором:

– Нельзя тебе, папа.

– Откуда ты знаешь, что можно и что нельзя, – сварливо возразил старик. Был он худощав, но крепок, – седобородый, маленькие глаза смотрели живо и задорно. – Коли принимает душа, значит, можно. Наливай, наливай, зятек. Жену свою надо держать в строгости. Слушать-то слушай, да не всегда. Ее дело мужа любить и детей ему рожать. – Отодвинул локтем письмо, хмыкнул удовлетворенно – Нет, не все, оказывается, охвачены смутой, не перевелись порядочные люди. А ты, поди, и знать не знаешь, кто это? Чем обидел-то его?

– Догадываюсь, – неохотно ответил Грязное. – Уволен был за некоторые грехи по требованию работниц.

– Э, батенька мой, – удивился Чистяков, – да кто этим в молодости не грешил! – Но, заметив, что Лиза возмущенно сверкнула глазами, поперхнулся, пробормотал: – Да, конечно, вся жизнь – грех.

Тесть приехал неожиданно, прямо с заседания городской думы. И то, что он рассказал, привело Грязнова в бешенство, надолго вывело из равновесия. Господа гласные, обеспокоенные длительной забастовкой, искали, как примирить рабочих с владельцем фабрики. Многочасовые дебаты ни к чему не привели. Тогда для предотвращения неминуемого голода семей рабочих и возможных эпидемий а это время либерально настроенные члены думы поставили вопрос о денежной помощи. При голосовании их предложение прошло большинством в два голоса. Фонд стачечного комитета неожиданно пополнился шестью тысячами рублей. Ко всему, дума обратилась с воззванием к горожанам, в котором предлагалось начать сбор пожертвований.

Удар был нанесен оттуда, откуда Грязнов меньше всего ожидал. Если Карзинкин узнает об этом, он придет в ужас.

– Вот, батенька мой, какие дела, – докладывал тесть Грязнову. – Уж поверь, громил их как мог, доказывал, что глупо брать на довольствие двадцать тысяч человек, – на пять дней им этих денег, а дальше что? Снова давать? И зачем давать? Пусть идут работать. Что ты, пробьешь разве!.. Но, видно, услышал-таки господь-бог мои крики: новый наш губернатор Римский-Корсаков в ярости от думских чудачеств. Не позволит-с, нет!..

За ужином он долго еще шумел, возмущался. Грязнов катал по столу хлебные шарики, прикидывал, какие неожиданности может принести решение думы. Теперь в руках забастовщиков сильный козырь. В своих требованиях станут еще упрямее. Разве что губернатор и вправду запретит думе оказывать рабочим денежную помощь.

– А почему бы не арестовать вам этих самых главарей да в кутузку, под надежный замок? – предложил зятю Чистяков. – Обвинения, что ли, не найдете?

– Не так все это просто, как кажется, – сумрачно ответил Грязнов. – Арестовать легко, но что может быть после… Фабрика без охраны. К тому же, сами говорите, в городе им сочувствуют.

– Экий ты, батенька, дурак, извини меня, – добродушно заметил Чистяков. – Разве я сказал, что их надо арестовывать как забастовщиков? Могут они украсть что-нибудь, в драке побывать…

Грязнов посмотрел на тестя странным взглядом.

– Нет, нет, – сказал, – это невозможно.

4

О том, что губернатор запретил городской думе выдать пособие голодающим семьям, рабочие узнали от Емельянова, который теперь частенько бывал в фабричном училище. Как и в обычные дни, зал был полон. Было много женщин с детьми на руках – выставляли напоказ, надеялись разжалобить каменные сердца мужчин, заставить их прекратить забастовку. Бастовали бы летом, куда ни шло, – зелень, грибы, ягоды, – перебиться всегда можно. Зимой, с ее морозами и метелями, голод чувствовался острее.

Детишки плакали, женщины нарочито громко успокаивали их, мужья стеснительно оглядывались, переминались с ноги на ногу и молчали – будто и в самом деле окаменели сердца. И только когда совсем уже становилось невмоготу, закручивали цигарки, курили украдкой в рукав, покряхтывали. В сыром помещении прогорклый табачный дым щипал глаза, вызывал кашель.

Сообщение Емельянова взорвало зал. Долго накапливалась злость – на Карзинкина, который уперся на своём и выжидает; на себя, что предъявили непомерные требования и теперь уже нельзя пойти на попятную, выказывать слабость. Злость требовала выхода, и случай представился:

– Не имел права запрещать!

– Чай, у самого дети есть, понимать должен!

– Душегуб!

– Мы заявим ему!..

– Пойдем к губернатору!

– Все пойдем!

– К губернатору!

Когда накричались вдоволь, вышел на трибуну пожилой представительный железнодорожник, расправил серповидные усы и сказал, что рабочие железнодоржных мастерских велели ему выразить восхищение стойкостью карзинкинцев, – только так и нужно бороться за свои права. От себя он добавляет, что железнодорожники тоже пойдут в город, – и им есть что предъявить губернатору.

Не мешкая, стали выходить из училища. Емельянов озабоченно отвел Федора в сторону, сказал, что отправляется в железнодорожные мастерские – надо успеть собрать там рабочих.

С железнодорожниками решено было встретиться у Градусова, на московском большаке.

Собирались не как в прошлый раз, когда ходили в город на митинг, – поторапливали друг друга. Родион Журавлев едва успел предупредить дружинников. Сперва договорились, что все, у кого есть оружие, должны быть в рядах демонстрантов, поэтому сняли даже тех, кто был приставлен охранять фабрику. Но в последнюю минуту перерешили, послушались Алексея Подосенова.

– Как же без никого и слободку и фабрику оставлять? – доказывал он. – Черт-те что может произойти, всего заранее не угадаешь.

Кликнули Егора Дерина. Федор наказал:

– Отбери побойчее ребят – пяток-другой, – и смотрите. Особенно приглядывайте за лабазом. У казенок чтобы тоже человек всегда был.

Как ни хотелось Егору идти вместе со всеми в город, пришлось подчиниться. Созвал своих дружков Артема и Ваську Работнова, объяснил задачу. Те пошли к лабазу, а Егор в каморки за Лелькой Соловьевой – с Лелькой по улицам разгуливать милое дело.

Путь не близкий, и мужья уговаривали жен остаться дома, не мерзнуть на холоду, однако мало кто слушался. Колонна получалась внушительная.

Она прибавилась еще на несколько десятков человек, когда вышли на Большую Федоровскую улицу и остановились у свинцово-белильного завода Вахрамеева, – вахрамеевцы бросили работу, встали в ряды.

Длинная и широкая Большая Федоровская, но и она сейчас казалась тесной. Чтобы не растягиваться на добрую версту, старались идти широкой лавиной от тротуара до тротуара.

У Градусова передние замешкались, оглядывались в сторону Московского вокзала – хорошо проглядываемая прямая Выемка была пуста.

Со стороны дамбы от реки стегал злой ветер. Люди запахивали поплотнее пальто, прятали в карманы закоченевшие пальцы.

– Может, и ждать их нечего – не пойдут?

– Конечно, надо идти. Соберутся, так догонят.

Василий Дерин тронул Федора за рукав, кивнул в сторону вокзала:

– И в самом деле. Договоренности твердой у нас нет. Простоим зря, людей заморозим.

Федор медлил. Чтобы ожидание было менее томительным, велел Родиону Журавлеву строить дружинников впереди колонны.

Красные повязки на рукавах отличали их от остальных рабочих.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Федор обернулся. Сзади стояла Марфуша Оладейникова. Короткая бархатная жакетка, видно, грела плохо, Марфуша зябко поеживалась. В синих глазах грусть и что-то глубоко запрятанное, невысказанное.

– Ну что? – ласково обратился к ней Федор. Хотелось сказать: «Зачем ты напрасно себя терзаешь? Что, на мне свет клином сошелся?»

– Так, – застенчиво ответила Марфуша, краснея оттого, что он понял ее мысли. «Сама знаю, что все попусту, и ничего не могу с собой поделать».

– Идут! Идут! – раздалось сразу несколько голосов.

Из-под железнодорожной арки к Выемке густо шли люди. Над головами бился на ветру флаг.

У фабричных лица повеселели. Откуда вдруг взялись шутки:

– Ишь торопятся, как на свадьбу, – говорил пожилой рабочий в затертом полушубке.

– А что, губернатор-то будто вдовец. Оженим его… вон хотя бы на Марье Паутовой. Рябовата, кривовата, полтора зуба во рту и те шатаются, а в остальном всем взяла.

– На себя поглядел бы, старый леший, – огрызнулась Марья, отвернулась, стала поправлять выбившиеся из-под платка волосы.

– Ворчит, а ведь согласна, ей-богу, мужики, согласна. Глянь, прихорашивается.

– Как же, губернатор растрепу и не возьмет.

– Умолкните, идолы!

– Ха-ха-ха! Не терпит. Ни дать, ни взять – губернаторша.

– Семку-то свово куда денешь, Марья? Все-таки живой муж.

– Он им постель стелить будет. За прислугу, значит.

Подошли железнодорожники, поздоровались с фабричными, как со старыми знакомыми. Федор спросил усатого рабочего, который выступал утром в училище:

– Куда нашего агитатора задевали?

– Разве задевали! В Москве началась схватка с войсками, и ему понадобилось туда. А у нас паровоз до Александрова шел, и отправили.

– Что нам, своей колонной встать или как? – снова спросил усатый.

– Рассыпайтесь по рядам, так-то для знакомства лучше.

5

Передние с поднятыми флагами прошли железный мост через Которосль, стали подниматься к торговым рядам. Хвост колонны еще тянулся по дамбе.

Торговцы засуетились – хлопали двери лавок, вешались пудовые замки. Сами скрывались во дворах, с испугом ждали приближения демонстрантов.

Давно шел слух, что рабочие собираются грабить богатые дома и лавки. Появились! Теперь жди вселенского разбоя.

Торговцы крестились: «Господи, пронеси!»

Проносило. Не задерживаясь, передние ряды прошли одну лавку, другую. Как будто не выказывают намерения к грабежу, как будто обойдется. Тогда люднее стало на улице, провожали взглядом колонну – ни шума, ни толкотни, – говорили:

– С красными-то повязками, видать, самые главные у них.

– Дружинники это. В каждом кармане по револьверу, а то и бомба.

– Чего хотят-то?

– К губернатору идут.

Когда проходили мимо студенческой столовой, оттуда посыпались группами лицеисты. Застегивали на ходу тужурки, пристраивались к демонстрантам.

– Товарищи, и мы с вами!

Идти молчаливо, в ногу, как шли до этого, лицеисты не могли. То один, то другой выбегал из строя и выкрикивал:

– Мы потребуем от губернатора освобождения политических заключенных!

– Нам не надо урезанных прав! Мы хотим полной свободы!

Один из них в меховой шапке, сползающей на глаза, длинноногий, взмахнул руками, как дирижер, и первый затянул простуженным голосом:

 
Всероссийский император, царь нагаек и штыков,
Для рабочих провокатор, созидатель кандалов…
 

Лицеисты подхватили:

 
Всероссийский кровопийца, царь купцов и царь дворян,
Для рабочих царь – убийца, царь – убийца для крестьян.
 

Рабочие были довольны – с такими парнями не заскучаешь. Как-то незаметно для себя строже стали чеканить шаг. Лицеистам стали подтягивать и другие:

 
Люд, восставший за свободу, сокрушит твой подлый трон,
Долю лучшую народу завоюет битвой он.
 

Колонна с песнями свернула к Ильинской площади. На углу ее остановились. В передних рядах предложили послать делегатов в здание окружного суда – пусть чиновники оставят работу и присоединятся к демонстрации. Двери суда оказались запертыми. Но делегаты нашлись: начали кричать в окно. Чиновники совещались, потом человек десять вышли.

В это время в воротах Мытного рынка показалась толпа мясников и приказчиков – лица упитанные, тугие затылки. Остановились, наблюдая за демонстрантами. Перед ними бесновался юркий человек с волосами цвета грязной соломы, выбившимися из-под черной затасканной шляпы, – поп, что ли. Перебегал от одного к другому, хватал за рукава. Выл со стоном, глотая второпях слова;

– Замышляют наши недруги, враги хитрые и коварные, погубить святую Русь, расшатать устои вековечные, веру православную и власть царя державную, проповедуют учредить республику – самовольщицу. И не год, и не два разрастается та крамола подпольная, и как змей обвила она землю русскую, над крестом святым насмехаючись, самому царю угрожаючи. Помоги же ты, святой Георгий победоносный, защити щитом твоим божественным царя нашего.

Побежал вдруг к демонстрантам, машет руками, брызжет слюной:

– Супостаты, греховодники! Брысь! Брысь!

Разбередил мясников: угрожающе зашевелились.

Длинноногий лицеист выкрикнул:

– Товарищи! Спокойствие! У нас есть оружие! Мы защитим!..

По рядам демонстрантов пронеслось: «На провокацию не отвечать, в драку не ввязываться».

Но как не отвечать, стерпит ли кто, если к тебе подходят с явным намерением намылить шею. Василий Дерин, сбычив голову, вышел из рядов, вытянул к сизому носу бесноватого попа кулачище.

– Видишь?

Тот завертелся, шмыгнул за спины мясников. Оттуда фыркал на Василия, как потревоженный кот:

– Изыди, сатана! Изыди!

Лицеисты и фабричные, из тех, кто поздоровее, встали рядом с Дериным. Остальные пошли.

Когда последние ряды благополучно миновали толпу мясников, охрана замкнула колонну. Мясники злобно поглядывали, но с места не сдвинулись.

От тротуара к демонстрантам прытко подбежал крючконосый человек, затесался в середину рядов. Шагая, заискивающе оглядывал лица рабочих. На него посматривали со снисходительным любопытством.

– Выслушайте меня, – торопливо заговорил он, видимо, побаиваясь, как бы его не вышвырнули из строя. – Я вам скажу, почему сюда. Я Визбор. Иван Визбор.

– Крой, – добродушно сказали ему. – выкладывай, что за птица.

– Я из Либавы…

– Эге, далеко залетел.

– Я прошу слушать серьезно, – с отчаянием сказал человек, назвавшийся Иваном Визбором. – Я хочу сказать, почему сюда.

– Ладно, будем слушать. Винись.

– У меня нет вины, как вы не понимаете. Ах, как вы не понимаете… Я из Либавы. В октябре был прислан ко мне служащий и велел прийти на станцию. Там начальник станции читал манифест, а потом сказал, чтобы все служащие приступили к работе. Все кричали «ура». Когда начали расходиться, вдруг крикнули, что надо избрать из своей среды делегатов. И поэтому служащие принялись избирать делегатов. Составители хотели, чтобы меня избрать, но я отказался… Тогда служащие выбрали другого составителя Лихневича. Прошло не помню сколько время – недели две или три, – так что ему помешали обстоятельства, и мне сказали, чтобы я остался на его месте. И поэтому я был назван делегатом, и я был таким делегатом. Потом мы избрали из своей среды двух делегатов в союз железнодорожников. Когда избрали их, я отказался категорически, что больше делегатом не буду, потому что я не нахожу нужным. Хотя я и был делегатом, но моим товарищам было прискорбно. Почему? Потому, что нигде не входил в дела их. Потом меня арестовали и выслали сюда под надзор. Если бы я знал, что будут арестовывать и высылать, то я поехал бы в Митаву к генерал-губернатору. А сейчас я должен изложить свою невинность вашему губернатору.

Колонна повернула на Воскресенскую улицу. По рядам друг другу передавали, что пошли к служащим почтово-телеграфной конторы – снимать с работы: «Больше народу– лучше слушать будет».

– Хо, наш губернатор! – подшучивали между тем рабочие над Визбором из Либавы. – Он не просто наш, он нам, почитай, брат родной: иод одним солнцем портянки сушим.

– Вы снова «ха-ха», – огорченно говорил Визбор, пряча в воротник пальто покрасневший на холоде крючковатый нос. – А я честно рассказал, почему сюда.

– Ладно, оставьте его, пусть идет. Тоже человек…

– Тише, помолчите! Что это?

Остановились, насторожившись. Со стороны переулка, из-за домов донеслось удалое гиканье, свист, нарастающий стук копыт.

– Казаки! – пронеслось по рядам.

– Не бойтесь, ребята, не посмеют….

– И не задумаются. Такой народ…

– О дьяволы, не ко времени!

Середина колонны, что находилась как раз напротив переулка, дрогнула, люди попятились к домам, искали, где укрыться. Василий Дерин махнул своим, показывая чтобы не отставали, бросился туда. Лицеисты побежали вместе с ним.

Первые ряды уже ушли далеко вперед, и основная часть дружинников не сразу поняла, что произошло, почему сзади них началась паника. А когда увидели вынырнувших из переулка казаков, было уже поздно. Казаки на всем скаку врезались в толпу. Засвистели нагайки, полосуя беззащитных людей, послышались ругань, крики. Обозленные рабочие, отступая, били лошадей по мордам, старались дотянуться до седоков. Истошно голосили женщины, метались из стороны в сторону, усиливая суматоху.

Первыми прибежали к месту побоища лицеисты и те немногие фабричные, имеющие оружие, которые были вместе с Василием Дериным в хвосте колонны. Их беспорядочные выстрелы охладили казаков. Не ожидавшие отпора, они растерялись, стали поворачивать назад. В это время подоспели остальные дружинники.

– Держитесь ближе к домам, – командовал Родион Журавлев. Его рябое лицо было бледно, судорожно сжимал тонкие губы и морщился, как от зубной боли. – Будем держаться, пока все не укроются….

Дружинники встали цепью, прикрывая разбегающихся демонстрантов. Люди рвались во дворы, лезли через заборы. А казаки, отъехав на сотню шагов, торопливо спешились. Ружейный залп расколол морозный воздух. Потом еще один, и еще…

Падали убитые, стонали раненые. Федору ожгло правую руку выше локтя. Стоявший рядом с ним Василий Дерин ничком ткнулся в снег. Федор припал к нему, повернул лицом к себе. Пуля попала Василию в голову. Превозмогая боль в руке, Федор обхватил его, перенес за угол дома. Здесь из-за прикрытия отстреливались лицеисты. Длинноногий в меховой шапке, положив револьвер на согнутую руку, стрелял не торопясь, каждый раз выбирая цель. Один из лицеистов, очевидно раненый, сидел на корточках у стены и раскачивался, слезы текли по его безусому мальчишескому лицу.

Вдруг Федор увидел Марфушу. Неловко пригнувшись, она бежала по открытому месту к Родиону Журавлеву. Тот лежал на снегу, распластав руки, и стонал. Оставив Василия, Федор рванулся к ней, чтобы оттащить, укрыть, и не успел. Она споткнулась, схватилась за грудь. Застывший взгляд остановился на нем. Федор поддержал ее, поднял на руки, чувствовал, как она тяжелеет. Подоспел длинноногий лицеист, оттолкнул Федора к углу дома, крикнув сипло:

– Убьют!..

Марфушу положили рядом с Василием Дериным. Сидевший на корточках у стены молоденький студент заплакал горько, по-детски размазывая кулаком слезы. Длинноногий лицеист поднял его за ошорок, встряхнул, и тот сразу затих.

Федора шатало. Растерянно смотрел, как опускаются редкие снежинки на лицо Марфуши… и не тают.

– Держи!

Это опять лицеист-непоседа, стоял рядом и протягивал горсть патронов. Федор не сразу понял, зачем ему суют патроны.

– Есть у меня, хватит, – отказался он. Сжимая левой рукой револьвер, стал стрелять.

Когда улица опустела, последние демонстранты укрылись от пуль, дружинники, забрав убитых и раненых, начали отходить. Казаки в это время сели на коней и ускакали.

Обратно рабочие возвращались лавинами. Сурово приглядывались к встречным обывателям, искали ссоры. Их пугливо обходили стороной. В торговых рядах наткнулись на городового – отняли револьвер, шашку и жестоко избили. Здесь же остановили трамвай. Пассажиров высадили, погрузили раненых и убитых. Вагон пошел тихим ходом при угрюмом молчании идущей следом толпы.