Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

– Нуте, каков из себя наш коллега? Поладим ли?

– Несомненно, – охотно подтвердила девушка. – Я постараюсь быть послушной.

Угрюмое лицо Воскресенского просветлело. Подсел рядом. Половой поставил бокал, хотел наполнить шипучим напитком.

– Э, мне что-нибудь покрепче… Да и вот этому суровому господину, – указал на Грязнова. – Уж очень почему-то внимательно приглядывается ко мне. Поверьте, я не обижу вашу даму, – шутливо докончил он. – Не смотрите на меня так страшно.

– Это мой брат, Алексей, – пояснила Варя.

Тогда уж и Воскресенский более внимательно оглядел инженера.

– Похож, – добродушно проговорил он. – Только уж больно зол. На кого-то обиду имеет.

Грязнов несколько растерялся, не зная, как отнестись к грубоватой шутке доктора. Варя встревоженно коснулась его плеча – видимо, боялась, что он взбеленится и наговорит черт знает что. Сестренка знала характер своего старшего братца.

– Во всяком случае вам беспокоиться нечего, – медленно проговорил Грязнов. – Не на вас.

– Тогда все ясно – на Сергей Сергеича.

– Кто такой Сергей Сергеич?

Доктор без слов показал на сухопарого Дента.

– Вполне возможно, – тихо ответил инженер. – Нас уже знакомили. Симпатии я не вызвал. Прискорбно, я это понимаю, но ничего не поделаешь.

– Очень прискорбно, – все в том же тоне продолжал доктор. – Мистер Дент – влиятельнейший человек.

Дент, услышав свое имя, повернул голову. Приветственно поднял руку.

– Петр Петрович… сто лет!

– Это он хотел сказать: сколько лет, сколько зим, – перевел Воскресенский на ухо Варе. И тоже сделал театральный жест. – Доброго здоровья, милейший.

Варя улыбнулась доктору, показав ровный ряд белых зубов. Поняла, что он шутил ради нее и что она ему нравилась. Ей тоже стало казаться, что давным-давно знает этого человека. И это хорошо, что ей придется работать с ним.

Перед отъездом Варя окончила курсы сестер милосердия и уже получила место в частной московской больнице. Но когда брат стал переводиться из Центральной конторы товарищества Карзинкиных на здешнюю фабрику, она поехала с ним.

Улочки фабричной слободки чем-то напоминали ей родной Серпухов, где жила их семья, где на заросшем лопухами кладбище похоронены отец и мать. Одного боялась: как бы не в меру вспыльчивый брат с первых дней не испортил себе карьеру. Сама она была милейшим существом и очень переживала, если видела, что ею оставались недовольны. Нынешний день просто везло. Если не считать болезненной девицы Чистяковой, с неодобрением оглядывавшей ее простенький наряд, все были с ней любезны, на всех она производила приятное впечатление.

Мимо павильона проходили мастеровые, переговаривались, плевались семечками. Праздник шел чинно, пристойно. Солнце еще не успело спрятаться за деревьями. На земле оставались длинные тени. Тень от девицы Чистяковой была ужасающе уродливой. «Боже, как я к ней несправедлива, – подумала Варя. – И в сущности только из-за того, что она позволила себе бесцеремонно разглядывать меня. Нельзя быть такой гадкой».

Чтобы загладить свою вину, Варя улыбнулась Чистяковой и перевела взгляд на площадку, где забавлялись мастеровые. Наиболее оживленно было у бревна, – там мерялись ловкостью и силой фабричные парни.

С одной стороны на бревне стоял солдат-фанагориец. Ему выходили навстречу, сшибались, и после недолгой борьбы он опять оставался победителем. Но вот поднялся белоголовый высокий мастеровой в пиджаке, небрежно наброшенном на плечи. Так же небрежно, почти красиво он бросил пиджак девчушке со светлой косой и пошел навстречу солдату. Им долго не удавалось перебороть друг друга. В конце концов солдат устал, оскользнулся. Его окружили, хлопали по плечу и смеялись. А мастеровой стоял на бревне, ждал, кто будет следующим. У него был такой спокойный и уверенный вид, словно он собрался не уступать бревна до конца праздника.

Сидевший рядом Воскресенский тоже заинтересовался мастеровым. И когда тот шутя столкнул взбежавшего на бревно парня, доктор не удержался от похвалы:

– Каков молодец. Наблюдаю за ним – нравится. И понять не могу – чем, а нравится.

Теперь уже все, кто был в павильоне, следили за борьбой на бревне.

– Ба, признаю, – вглядевшись, заявил управляющий. – Хороший мастеровой, но, к сожалению, смутьян первостатейный. – Усмехнулся, хитро скосив глаза на фабричного механика. – Наш дорогой мистер Дент года полтора тому назад пострадал через него…

Чистяков, тоже, как и дочь, болезненный, с впалыми щеками, вдруг оживился.

– Мистер Дент, – скрипучим голосом спросил он, – как это вам удалось пострадать через рабочего?

– О, это веселая история, – бодро начал англичанин, присаживаясь поближе. – Я много смеялся, а мне было не до смеха. Да… Я не знал, что такое русский трактир. Я ходил туда в воскресенье, угощал всех, расплачивался за всех, а потом меня водили в полицию. В полиции оказался мастер Крутов, успокаивал, а я не был спокоен. Я думал: угощать всех по русским обычаям – плохо и готовился к худшему. Но пришел пристав, долго беседовал и просил идти домой. Я не пошел домой, а велел объяснить, почему был в полиции. И пристав объяснил: «Мистер Дент, произошла нелепая ошибка. Вас приняли за государственного преступника, который должен был прийти в трактир». Тогда мне стало весело. Я записал в дневник. Это очень редкий случай…

– Тот самый мастер Крутов – вон на бревне, – закончил за него управляющий. – Отобрали у него запрещенную книжку. Естественно – где взял? Ну и сочинил, шельмец, что получил в трактире у некоего Модеста Петровича, обрисовал его, как положено. Наши молодцы туда – и сграбастали Дента. А Модест – выдумка. Всю весну наблюдали за трактиром – кроме фабричных, никто в него не ходит.

Крутов бился на бревне с не менее ловким мастеровым. Оба осторожно прощупывали друг друга, не спешили делать решающий удар. Грязнов с жадным любопытством следил за ними, сам постепенно входил в азарт. Потом поднялся, конфузясь, объяснил:

– Пойду попробую…

– И охота вам, батенька, – ворчливо сказал управляющий. – Для вас ли эта забава? Сидели бы и поглядывали.

– Ах, Семен Андреевич, не останавливайте господина инженера, – тонким голоском попросила Чистякова.

Товарищ городского головы, приехавший сюда ради дочери, любительницы всяких празднеств, не замедлил поддержать ее.

– Идите, идите, молодой человек, – напутствовал он Грязнова. – Много со стариками будете сидеть – сами состаритесь.

Толпа затихла, когда Грязное ровным шагом подошел к бревну. Мастеровой спрыгнул, то же сделал и Федор. Инженер поднял руку.

– Стойте, куда же вы. Давайте поборемся.

Очередь расступилась, и Грязнов, провожаемый любопытными взглядами, легко, пружинисто взбежал на бревно.

Оба они были почти одинакового роста, оба стройные, подвижные. Суровость на лице делала Грязнова старше, чем он был на самом деле. Федор же был весь добродушие, ждал когда противник начнет борьбу.

– Крутов? – спросил инженер.

– А вам откуда известно? – удивился Федор.

– Слышал. В популярности вам не откажешь. И в ловкости тоже.

Федор не ответил, раздумывал: «Столкнуть этого господина, вот злиться будет!»

Грязнов побледнел, стал медленно, чуть наклонясь вперед, наступать. По тому, как он стоял, Федор понял, что сшибить его будет нелегко.

Внизу бурлили зрители. Высказывались и за того и за другого.

– Где ему! Вон силища-то у того, у черного. Как филин, гляди гукнет.

– Федору-то не выстоять? Сшибет, не ходи к гадалке.

– Держись, братишка, пусть узнает седьмую тысячу…

Грязнов без улыбки сказал Федору:

– Не совсем честно получается: все за вас и хоть бы кто в мою пользу. Давайте начинать, а то я без боя свалюсь, не выдержу.

Федор дружелюбно кивнул. Противники еще присматривались, не решаясь сделать первого удара, когда у ворот раздались крики, народ потянулся туда. Федор, стоявший спиной к воротам, оглянулся. Показалось, что в гуще толпы заметил отбивающегося от городовых белобрысого студента.

В разных местах сада послышались свистки.

Грязнов в это время ловко упал на колено, задел Федора по ноге. Федор качнулся и полетел. Следом спрыгнул инженер.

– Наверно, еще встретимся, – просто сказал он. – Работаете на фабрике?

Федора занимала свалка у ворот. Ответил с запозданием:

– Работал в ремонте… до тюрьмы. Сегодня только пришел.

– Слышал. Книжки запрещенные читаете?

Федор опять удивился: откуда бы ему знать?

– Я инженер Грязнов. Вот прибыл на фабрику, работать…

– Что ж, – пристально глядя на него, сказал Федор, – будем знакомы.

Думалось ли Федору Крутову, что еще не раз столкнется с этим человеком? Все будет: и обоюдное уважение, и искреннее непонимание поступков каждого и что в конце концов станут они смертельными врагами. Сейчас же Грязнов не мог бы сказать, как говорил о Денте: «Симпатии я не вызвал». Он нравился Федору.

Мимо них проходили мастеровые, встревоженно, переговаривались:

– Что там? Убили?

– Студента поймали.

– Студента? За что его?

– Студент. За что же больше. За то, что студент.

– Листки какие-то, говорят, расклеивал…

Волновались и в павильоне за столиками. Управляющий подозвал полового и велел выяснить, что происходит у ворот. Варя не стала ждать, направилась на площадку– брат что-то слишком долго задержался с Крутовым.

– Алексей, познакомь меня, – почти требовательно произнесла она, подходя к ним и не без робости взглядывая на мастерового. Вблизи рассматривая его, она отметила для себя, что если Крутова и нельзя назвать красивым, то приятный он – несомненно. Выразительны были голубые, чуть насмешливые глаза. Она выдержала его долгий взгляд.

– Моя сестра, – сказал Грязнов, не очень довольный тем, что Варя помешала их разговору.

Федор осторожно пожал теплую хрупкую ладошку: чего доброго, сделаешь больно – заревет. Варя застенчиво улыбнулась.

– Вы так деретесь на бревне, что я всерьез побаивалась за брата.

– Вы за меня побаивались бы, барышня. Счикнул он меня, будьте здоровы. Опомниться не успел. Приведись еще сшибиться, так я прежде подумаю.

Сзади его легонько толкнули. Оглянулся – Марфуша, губы надуты, не смотрит. Потянула за рукав.

– Ты чего?

– Пойдем. Зовут тебя… – сердито объявила девушка.

– А это ваша сестра, – сказала Варя. – Правильно?

– Нет, – смутился Федор, не зная, как объяснить, кем ему доводится Марфуша.

– Я рада, что с вами познакомилась. Нам тоже пора, Алексей, – проговорила Варя, украдкой поглядывая на рассерженную Марфушу. Понятно, что эта хорошенькая фабричная девчушка сердится из-за нее.

Но разойтись им так сразу не удалось. Широкими шагами подошел Дент и сразу к Федору.

– Я желал сразиться с победителем.

– Вот победитель, – указал Федор на Грязнова.

– О, русский инженер не есть победитель! – Для подтверждения Дент тряхнул головой. – Вы есть победитель. Я все видел. Я о вас думал, мастер Крутов.

Федор с недоверием воззрился на англичанина.

– Я о вас тоже, – сообщил он. – С того дня, как у Цыбакина расстались.

– О, Цыбакин! Он мне объяснил… Пожалуйста, сразиться.

– Да вот же победитель! – Федор начал выходить из себя: чего вздумалось англичанину покрасоваться на бревне?

– Мистер Дент прав, – вмешался Грязнов. – Я сделал выпад, когда вас занимала толкучка у ворот. Уважьте господина главного механика.

Федор почуял усмешку в последних словах инженера. Подумал: «Ладно, столкну, раз так Денту хочется».

Стал подниматься на бревно. С другой стороны торопливо взбежал Дент. Начали сходиться. Федор рассчитал, когда хватит руки, чтобы задеть противника, и, не остерегаясь, со всего маху хлопнул англичанина по боку. Дент резво взбрыкнул ногами в лакированных ботинках. Упал, правда, на руки и тут же с ловкостью спортсмена вскочил. Потряс головой, все еще, видимо, плохо соображая, как это произошло, что он моментально очутился на земле. Поглаживая ушибленный бок, невозмутимо заявил:

– Вы есть сильный, мастер Крутов. – И зашагал к воротам.

– Так и вы сильный. А сейчас это не считается.

– О, благодарю, – буркнул Дент и еще прибавил шагу.

Грязнов ухмылялся, поглаживая подбородок. Был доволен, что механик получил то, чего добивался. И еще большей симпатией проникся к Крутову.

Инженера поздравляли. Он рассеянно откланивался, стоя внизу у павильона вместе с Варей. На резном столбе висела синенькая бумажка. Прочел: «Рабочие! Придет ли конец вашему терпению? Как заведенные машины, гнете хребет, а весь ваш труд, все ваше богатство забирают хозяева. Вас обманывают на каждом шагу, каждый час. А потом задабривают глупыми развлечениями…»

Удивляясь, Грязнов смотрел на не просохший еще листок.

– Алексей, что это такое? – спросила Варя.

– А? Да просто так… – как можно безразличнее ответил он. – Объявление на продажу дома.

Глава третья

1

Замолкли трубы фанагорийцев, оборвались последние песни подгулявших мастеровых, дурашливо прогорланил петух в Починках – и все стихло. Мертвая тишина нависла над слободкой.

Но надолго ли? Не успели досмотреть последние сны, а уже в ночном посвежевшем воздухе завыл фабричный гудок. Назойливый, несся по каменным этажам рабочих казарм. От его рассерженного протяжного воя звякали стеклами покосившиеся домишки Щемиловки, Овинной, Ветошной, Тулуповой, Лесной… – десятка кривых грязных улочек, приткнувшихся под боком фабрики. Замелькал в окнах неяркий свет, зашевелились занавески в каморках. Первая смена торопилась на заработку.

Люди, невыспавшиеся, разбитые, протирали глаза, наскоро пили чай и шли к фабричным воротам. Утешали себя: ничего, через шесть часов можно будет доспать, досмотреть оборванные сны. Только бы не попасться на штраф – в утренней смене, когда человек еще не разгулялся, медлителен, ловят смотрители провинившихся. Задремал, стоя у машины, – штраф двадцать копеек. А чтоб не было недовольства, тут же объяснят: «Не штрафуй тебя – попадешь в машину, калекой станешь». Отсюда видно – штрафуют из добрых побуждений, от любви к людям.

На заработке дремлют не только у машин, а где придется, и даже в уборной – рабочем клубе – на рундуке. За «рундук» берут дороже – двадцать пять копеек. А всего-то за день – и в заработку и в доработку – с грехом пополам вырабатываешь шесть гривен.

О доработке, которая у первой смены начинается с четырех часов дня, старались не думать. Вот когда выйдешь с заработки, шесть часов отдохнешь, будешь возвращаться снова дорабатывать двенадцатичасовую смену, тогда и думай.

Как всегда, после праздничного дня счастливее оказывались рабочие второй смены: им можно поспать до девяти, до полдесятого, пока солнце, пробившись сквозь пыльные окна каморок, не сгонит с постели.

Давно отгремела посудой тетка Александра, кряхтя оделся Прокопий, Марфуша, прибрав волосы за платок, собралась – ушли все, а Федор и Артемка сладко похрапывали.

Никогда так хорошо не спалось обоим. С закрытыми глазами протянет Артемка руку, упрется в теплое родное тело – тут папаня, на постели, – прижмется теснее, вздохнет. Вздрогнет Федор, встревоженно осмотрится, и сразу так легко станет на душе: нет, это наяву, он дома.

Наверно, от счастья проснулся Артемка не как всегда– раньше. До спанья ли тут, когда забот столько?

Решил: скоро зима, потому перво-наперво попрошу шар, как у Егорки Дерина – ровненько выточенный из березового чурбашка, чтоб пустил и точно попал. Пусть будет крашенный по белому полю голубыми полосками. Таким шаром всех переиграю… Потом ножик складной с костяной ручкой пусть купит – их в лабазе и на Широкой в балаганах продают. Без ножа, как без рук: удочку и то нечем вырезать. А потом… потом надо ботинки справить. Артемке и ни к чему бы, да тетка Александра советует: дожди холодные вот-вот польют, дома сидеть все равно не станешь – надо ботинки.

Желаний много. И все теперь сбудутся, раз папаня рядом. Артемка потолкал отца – не просыпается, похрапывает легонько. Так он и в контору опоздает.

По коридору кто-то топал тяжелыми сапогами. Топот приближался, становился громче и вдруг затих у самой-самой каморки. Кто бы это? Артемка, чуть отдернув занавеску, уставился на дверь. Ойкнул, когда шагнул через порог, тяжело отдуваясь, усатый дядька в мундире со сверкающими пуговицами, с шашкой, пристегнутой к ремню. Тот самый дядька, что уводил папаню в тюрьму. Артемка встретился с ним взглядом – сердитые глаза, неласковые. Юркнул со страху под одеяло.

– Ты что? – сонливо спросил отец. – Аль почудилось?

– Городовой.

– Не бог весть какое страшилище – городовой. Так и то во сне. Чего испугался, глупыш.

Отец потянулся за табаком, лежавшим на столе в баночке из-под чаю, и только тут заметил нежданного гостя. Спросил, не удивляясь:

– Это ты, Бабкин?

Полицейский обтирал большим клетчатым платком лицо и шею, приглядывал, куда бы-сесть.

– Должно быть, я, – подтвердил он.

– Чего тебе понадобилось спозаранку мальчишку пугать?

– Поди застань вас в другое время. – Бабкин подошел к столу, тоже стал скручивать цигарку. Вместе прикурили. – Велено предупредить, что ты выселяешься из казенной квартиры. Вот распишись.

На стол лег лист бумаги. Федор оделся, стал читать.

– Что-то непонятно, Бабкин, – упавшим голосом сказал он. – Я с сегодняшнего дня иду работать. Могли бы не торопиться…

– Приказано конторой. Мальчишку тоже… само собой, забирай.

– Я тут живу, как себя помню. Подумали в конторе, куда я с ним денусь?

Бабкин промолчал. По его скучному лицу было видно, что шуметь бесполезно: не от себя, по службе. Сколько хочешь говори, что он может сделать? «Ладно, – решил Федор, – буду работать, оставят жилье». Расписываться не стал, отодвинул бумагу.

– Скажешь, не застал, мол. Имей совесть. Осень на носу. Куда я с ним.

Бабкин долго думал, пыхтел цигаркой. Потом решился, сложил листок, убрал.

– Приду вечером.

– Зачем ты эту шкуру носишь? – Федор указал на мундир. – Не идет она тебе.

– Если бы знал, что в твоей шкуре легче…

– От меня хоть не шарахаются. По-доброму глянешь– и ответят тем же. А тебя, как пугало, стороной норовят обойти. Совесть тебя не заедает?

– Много ты понимаешь. – Бабкин усмехнулся, шевельнув усами. – Совесть! Совестью не проживешь. Ближе к начальству – вот и совесть. Какая-никакая моя шкура, а я все над тобой. Вечером будь. Разрешат жить, бутылку поставишь.

– Со сна я, Бабкин, добрый, ладно, считай за мной. Все у тебя?

– По субботам станешь приходить в полицейскую часть на отметку.

– Это еще зачем? – изумился Федор.

– Так как ты теперь поднадзорный – порядок такой. Уезжать куда соберешься– испрашивай позволения.

Полицейский ушел, и только тогда Артемка осмелился слезть с кровати. Отец показался ему странным: остановится середь каморки и будто вспоминает, что надо делать. Это усатый дядька его обидел. Ладно хоть с собой не увел. Артемка и этому рад. Взобрался на табуретку к столу, пододвинул блюдо с кашей, заботливо оставленное теткой Александрой.

– Ешь, папаня. Потом ножичек с костяной ручкой пойдем покупать. Еще успеем.

Федор потрепал его по волосам.

– Хозяйственным, парень, растешь. Только ножичек купим опосля. Поешь – и давай к Егорке Дерину. Погуляешь до моего прихода.

2

У входа в фабрику сторож признал Федора, тронул козырек фуражки.

– С прибытием!

– Спасибо! – От неожиданности Федор даже замешкался. Подумал: «Совсем одичал в Коровниках, отвык от ласкового слова». Спросил, кивая на вход: – Пропустишь ли?

– Отчего же! – удивился старик. – Не лиходей какой, свой, фабричный. Шагай на здоровье.

– Ну, спасибо тебе, – еще раз повторил Федор.

Поднимаясь по узкой крутой лестнице, благодушно посвистывал. В конце концов все устроится. Не такая уж обуза – раз в неделю сходить в полицейскую часть. Выезжать он никуда не собирается, кроме разве на воскресенье к Сороковскому ручью, где обычно проводят праздничные дни мастеровые. На такую отлучку разрешения испрашивать не придется.

В лестничном пролете второго этажа увидел Василия Дерина. Застыл на мгновение, не веря глазам, потом бросился, обнялись. Хлопали друг дружку по спине:

– Чертушка, право, чертушка, – говорил Федор. – Вон стал какой…

– Ты-то будто не изменился.

В черных волосах Василия, спускавшихся челкой на потный лоб, запутались пушинки хлопка. Хлопок осел и на груди, видневшейся из-под расстегнутого ворота, и на бровях. В глубоко запрятанных глазах озорная радость.

– Чертушка, – повторял Федор. – В каморке не было, в саду на празднике все глаза проглядел – нету. Спрашиваю сына, говорит: «Кнуты вьет да собак бьет». Все шляешься, чертушка. Где пропадал вчера?

Со всех этажей несся ровный гул машин. Громыхали по цементному полу тележки с ровницей. Чтобы было слышно, приходилось кричать.

– За кнуты и собак Егорше порка будет, – пообещал Василий. – Ишь что о батьке удумал! А так, где я мог быть… Рубль неразменный добывал.

– Что ты! – подхватил Федор. – Покажи!

– Казать-то нечего, не дался. У меня кошка не та случилась – с рыжими подпалинами. Не разглядел я сразу-то, а чертей разве проведешь – не появились.

– Жалко.

– Еще бы не жалко. Знать, что ты пришел, я и заниматься бы не стал этим делом. Сегодня только узнаю: в саду Федор удальство показывал… Вот механика с бревна напрасно сковырнул.

– С бревна он сам захотел. Я отказывался.

– Сам-то сам, а надо было осторожнее. С сильным не борись – давно известно. Мастер вроде и не против взять тебя на старое место, а не решается. Механик всему голова.

– Пойду к Денту. Не волк, не съест.

Василий одобрительно потрепал приятеля по плечу.

– Ты у него всегда в любимчиках ходил. Как сложней да выгодней работа – мастер Крутов. Так что дуй смело. Будет орать – сдерживайся. Должен он за вчерашнее орать, как думаешь?

Подтолкнул Федора, любовно глядя ему вслед. Друзьями были с самого детства. Бывало, повздорят, глядеть друг на друга не могут, а потом дня не пройдет, – опять вместе. Василий только утром узнал, что пришел Федор, подступился к мастеру: бери Крутова на старое место, работничек – что надо. Тот не возражал, но и в контору сообщать, чтобы приняли, отказался. Все-таки из тюрьмы человек, похлопочи за него – и самого взгреют. Примет контора – пусть приходит.

В кабинете Дента – просторном помещении с двумя окнами, заставленном шкафами, – ничего не изменилось с тех пор, как Федор последний раз бывал здесь. Над столом механика навис в тяжелой золоченой раме портрет бывшего директора фабрики англичанина Шокросса. Двадцать пять лет верой и правдой служил Шокросс Карзинкиным, и в благодарность за это нынешний владелец фабрики приказал повесить его портреты в кабинетах служащих, дабы было с кого брать пример.

Сурово поглядывал Шокросс на мастерового, который застыл у дверей, не решаясь начать разговор. Дент, склонив крупную голову, рылся в ящике стола. Появление Федора никак не отразилось на его лице.

– Сергей Сергеич знает, я работал добросовестно, – начал Федор, несколько озадаченный сухим приемом. Раньше Дент встречал его окликом: «О, мастер Крутов!»– Я хотел бы на старое место…

Англичанин поднял голову, цокнул языком.

– Я знал вашу работу. Вы умеете делать быстро, все очень быстро. Вы хороший мастер.

Федор вытянул руки, сказал горячо:

– Вот, Сергей Сергеич, посмотрите. За это время я наскучался по машинам. Я хорошо стану работать, вы будете довольны.

– Да, да, полтора года. – Дент покачал головой. – Много воды утекло… Совсем немножко состарились…

Англичанин отвернулся к окну – загрустил: «Годы летят пташкой. Скучно, очень скучно…» Помедлив, Федор легонько кашлянул, пытаясь напомнить о себе.

– Можно идти работать? – осторожно спросил он, когда Дент очнулся от воспоминаний.

– Работать? Почему? Я не сказал. Я не могу вас брать. Советую идти в главную контору.

Напоминал он в эту минуту Шокросса, надменно поглядывавшего с портрета. Никак не веря его словам, Федор неловко переминался с ноги на ногу, чуть ли не ждал, что Дент вдруг оскалится и. скажет: «О, мастер Крутов. Я с вами шутил. Вы идете работать».

– Только главная контора, – добавил англичанин, подняв палец, – так как вы пришли из тюрьмы.

– Главная контора принимает на работу, когда просят из отделов, – попытался напомнить Федор. – Я работал у вас… Я очень прошу, Сергей Сергеич.

«Черт меня дернул сцепиться с ним на бревне, – подумал он, разглядывая англичанина, который опять стал рыться в столе. – Буду всегда напоминать ему тот неприятный случай. А то, что я пришел из тюрьмы, ему ровным счетом наплевать».

И хоть чувствовал, что бесполезно уламывать Дента – в механическое отделение он не примет, – но продолжал просить:

– Распорядитесь, Сергей Сергеич. А то куда деваться…

Дент ухом не повел, показывал, что дальнейший разговор ни к чему не приведет. Федор резко повернулся, с силой захлопнул за собой дверь.

Василий терпеливо ждал его у кабинета. Можно было ничего не спрашивать, по лицу Федора все было ясно.

Федор мрачно усмехнулся.

– Рассказал бы, как добывают неразменный рубль. Позарез сейчас нужен.

Сочувствуя, Василий сжал его руку. Для того чтобы приятель хоть чуть развеялся, не улыбнувшись, поведал:

– Пустяк тут и делов-то. Нужна только черная кошка, черные нитки да темная ночь. Выйдешь ночью на перекресток и начинай кошку опутывать нитками. Старайся, чтобы узлов было больше. Ровно в двенадцать появятся черти на тройке. Увидят кошку и ну просить: продай да продай. Не могут они без работы, узлы захотят распутывать. Так ты простые-то деньги не бери, проси неразменный рубль. Пожмутся, пожмутся и отдадут. Тогда ты на этот рубль Дента с потрохами купишь. Отказал, что ли?

Так как стояли на виду, к ним стали подходить мастеровые. Увидев Андрея Фомичева, Федор подтянул его за обшлаг брезентовой спецовки.

– Всю жизнь поломал мне, Андрюха. Этого я тебе не прощу. Вот она как обернулась, книжка твоя. Ко всему еще и за ворота вылетел.

Фомичев побледнел, но выдержал взгляд.

– Опомнись, что говоришь! Я ли тебе поломал жизнь? Порядок такой, что нас за людей не считают. Работаем столько и едва на кусок хлеба приносим. Как скоты… Какое, – махнул рукой. – Скот хоть пасется вместе, а нам собраться не дают. Велико преступление – книжку читал! Так вот и живем, хоть подыхай, им дела нет. Ты еще здоров, можешь найти работу. А намедни ставельщику Ваньке Шаброву оторвало руку – определили в сторожа, и никакой выплаты за увечье. А того не спросили, как Ванька пятерых детей кормить будет.

– Охо-хо! – вздохнул Паутов, многосемейный тихий мужик. – Иной раз во сне кисель видишь – ложки нет, с ложкой ляжешь – не видишь киселя. Правда-то – она на полпути у хозяина в кармане застряла.

– То-то и оно. – Андрей обрадовался поддержке, осмелел. – Я вот что скажу. Не заступимся за Крутова – придет время и с другими такое сотворят. Шуметь надо.

– Верно говорит, – поддержал его Василий. – Айда к Денту. Не послушает – бросим работу.

Но остальные промолчали. Робко отошел Паутов, сказав, что его ждут. Стыдливо посматривали по сторонам и другие.

– Ничего такого не надо, – вмешался Федор. – Зачем? Дента не прошибешь. Не хочу, чтобы из-за меня и вам попало.

– Чего ты надумал? – спросил Василий.

– Были бы руки, работы хватит. Поищу на стороне. Слава богу, не одна фабрика в городе.