Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

3

За шумом приводных ремней, жужжанием веретен людских голосов почти не слышно. Едко пахнет горелым маслом, хлопковой пылью. В углу, справа от входа в цех, над машиной склонились ремонтировщики. У них напряженные озабоченные лица. У приводного ремня задрался конец. Ремень хлопает с равными промежутками: чек-чек-чек… На него пока не обращают внимания: вот наладят машину и тогда сходят за шорником.

В дверь заглянул Василий Дерин, торопливо позвал Федора Крутова. Федор хотел выйти к нему, но заметил в проходе фабричного механика Чмутина. Идет стремительно, полы сатинового халата разлетаются в стороны, как крылья приготовившейся к полету птицы. Остановился у машины, тоже стал сосредоточенно слушать.

Увидев возле мастеровых начальство, поспешил к машине мастер Терентьев. На рыжей жесткой бороде налипли пушинки хлопка. Выпучил глаза, прикрикнул на ремонтировщиков важно:

– Торопитесь, ребята, сегодня сдать надо.

Чмутин оглянулся на него – понял, к чему сказаны были слова, – презрительно хмыкнул. Достал из кармана халата белоснежный платок, тщательно вытер лоб, холеные полные щеки – так делают, когда закончена трудная работа. Затем удовлетворенно кивнул ремонтировщикам, дескать, не мне вас учить, и поспешил по своим делам. Вытянув шею, мастер почтительно последовал за ним – может, начальство соизволит оглянуться, спросить что-нибудь.

И только тогда Федор вышел на лестничную площадку, вопросительно посмотрел на Дерина.

– Марфуша сейчас была. В каморки пришел студент, а за ним сразу слежка. Говорит, что спрятала у себя. Добивался или тебя, или меня.

– Может, Мироныч?

– Откуда я знаю. Надо идти, ждет она у ворот.

– Мне сейчас никак нельзя. Машину надо пустить.

– Без тебя пустят.

– Кто? Один Васютка Работнов. Чего он сможет!

– Ну, приходи, когда освободишься. Я пойду сейчас отпрашиваться. Да, – спохватился Василий, – еще новость. Утром арестовали Евлампия.

– Не болтай, – не поверил Федор. – За что его?

– Это их спрашивать надо. Из каморок взяли.

– И больше никого?

– В том-то и дело. Думай на что хочешь.

– Я постараюсь побыстрей вырваться и прибегу.

Арест Колесникова поразил Федора. Когда Евлампий сболтнул в курилке о появившихся листовках: «Марьи Ивановны подарочек», было понятно, за что взяли. В тот же день и был выпущен. Но почему сейчас?

Раздумывая об этом, Федор не заметил, как сзади появился старший табельщик Егорычев. Страж фабричный держал под мышкой штрафную книгу. Последняя запись в ней под номером девятнадцать гласила: «25 копеек. Помощник прядильщика Сизов. В коридоре сидел на окне с крутильщицей, которая оправляла початки, и баловал, а крутильщица кричала довольно шибко, что слышно было на лестнице».

Девятнадцать оштрафованных за один день! Для ровного счету не хватает двадцатого. Найдет его старший табельщик и будет доволен: можно идти домой, ужинать и спать спокойно.

Рваный ремень отсчитывает: чек-чек-чек…

– Почему хлопает? – жизнерадостно спросил Егорычев. Как охотник при виде дичи замер, ждал ответа.

Занятый делом, Крутов машинально сказал:

– Пусть себе хлопает.

Егорычев подкрутил роскошный ус: в голосе мастерового слышится явная непочтительность. Раскрыл книгу и вывел химическим карандашом, медленно, наслаждаясь, цифру двадцать.

– Тридцать копеек штрафу, – произнес вслух.

Федор не оглядывается, не приподымает головы, прислушивается, не добавит ли Егорычев еще что. А мысли совсем о другом.

«Если это Мироныч, зачем он пошел в каморки? Как его пропустили на фабричный двор?»

Рядом с Федором неповоротливый, с заспанным лицом Васька Работнов. Рукава рубашки закатаны выше локтей, кожа на руках от постоянной машинной грязи в прыщах, темная косая челка прилипла к потному лицу.

– А за что тридцать копеек? – наивно осведомился он у табельщика.

Тот искоса посмотрел на парня, предупредил беззлобно:

– Поговори-ка, и тебя оштрафую.

– Легко вам эти штрафы даются, – обиженно сказал Васька. Он смотрит то на табельщика, то на Федора Крутова – почему не протестует? Федор пока не проронил ни слова, продолжает копаться в машине: чертова колымага не слушается, рвет ровницу.

– Теперь и тебе запишу, – ласково сообщает Егорычев. – Не хотел, да сам выпросил. За любопытство. Ему за непочтительность – тридцать, с тебя, думаю, двадцати достаточно…

В следующее мгновение он широко разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это у Федора Крутова сорвался с гайки ключ, рука дернулась назад и локтем задела круглое выпирающее брюшко старшего табельщика. Егорычев силится перевести дыхание, на глазах появляются мучительные слезы.

– Прошу прощения, – говорит ему Федор и внимательно смотрит на помощника. – А ведь машина-то пошла, Васюха. Обрывов не видно.

Парень повеселел, трет подолом рубахи лицо – больше для того, чтобы скрыть плутоватую усмешку.

– Не могла не пойти, Федор Степанович. Для того и старались.

Егорычев отдышался, хрипло пригрозил:

– Прибавлю по пятьдесят копеек тому и другому.

Ему не ответили, и тогда табельщик сорвался на крик:

– По пятьдесят, слышите? – Засеменил по цеху. От ярости ослеп, натыкался на людей.

Федор взял из ящика ветошь, тщательно вытер руки.

– Вот и заработали мы с тобой, Васютка, – невесело сказал помощнику. Хлопнул по плечу парня. – Ладно, не горюй. Все это мы учтем и предъявим, будет время. Сбегай-ка за шорником, пусть ремень подошьет. А я отправился домой, дело есть.

4

В каморке у Марфуши Оладейниковой в самом деле сидел Мироныч. Появление его было неожиданным.

Она поднималась по лестнице на третий этаж, когда ее обогнал встрепанный, запыхавшийся хожалый Коптелов.

– Студент сюда прошел? – спросил ее.

Марфуша хотела ответить, что вся ее забота только и бегать за студентами, но хожалый уже рванулся в дверь второго этажа. Снизу по железной лестнице топали кованые сапоги – следом поднимался городовой Бабкин.

С улицы коридор, как всегда, казался мрачным и темным. Марфуша уже подходила к своей каморке, когда увидела молодого человека в короткой тужурке с форменными светлыми пуговицами. Он спросил:

– Не знаете ли, где разыскать Дерина?

А грузные шаги городового слышались совсем близко.

– Скорей сюда, – шепнула Марфуша, втаскивая его в каморку.

Он подчинился, но, видимо, был очень удивлен. Марфуша накинула дверной крючок и только тогда внимательней пригляделась к студенту. У него были короткие усики, которые придавали лицу не совсем серьезное выражение, темные волнистые волосы и голубые глаза.

– Зачем вас ловят? – с любопытством спросила она.

– А разве меня ловят? – с улыбкой справился он.

– Хожалый с городовым по этажам бегают. Ищут.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Поверил.

– Не знаю, для чего я им понадобился. – Помедлил и спросил оживленно: – А вы, значит, решили меня спасти?

Марфуша потупилась от долгого взгляда, проговорила холодно:

– Дерина нет, он на работе.

– А Крутова вы знаете?

– Как же, известен. Тоже работает.

– Я так и думал. Был у него – никого нет. Позволите мне подождать Дерина здесь?

– Мне что, сидите, – беззаботно сказала Марфуша. – Вон табуретка. – Подождала, когда сядет, и сама уселась напротив. Спросила: – А откуда вы их знаете, Дерина и Крутова?

Студент уже совсем освоился. Улыбнулся хитро и стал рассказывать, как месяц тому назад купался на Которосли возле Николо-Мокринских казарм и вдруг стал тонуть. На его крики прибежали с фабрики два рослых человека. Как раз вовремя, он уже пускал пузыри. Он поблагодарить их тогда не догадался, но фамилии свои они сказали. Поблагодарить пришел сейчас, жаль, что они еще на работе.

Рассказывал он так правдиво, что Марфуша ясно представила, как Федор и Василий кидаются в воду за студентом. Представила и вдруг поняла, что студент шутит: какое же купание месяц назад, на реке еще лед стоял.

– Врите больше, – сказала она.

– Стараюсь, – серьезно ответил ей студент.

И опять стал рассказывать, что в сиамском королевстве есть город, где все служебные должности исправляют женщины: городовые там – женщины, судьи – женщины, сторожа – женщины. В этом городе всего один мужчина – сам король. Другим запрещено бывать под страхом смерти. И если бы он, студент, находился сейчас не здесь, а в том сиамском городе, ему бы не сдобровать: от фабричного хожалого и городового еще можно скрыться, а от женского глаза еще никому не удавалось.

Выслушав, Марфуша опять сказала:

– Врите больше.

И опять он с полной серьезностью ответил:

– Стараюсь.

Так она ничего от него и не добилась. На все ее вопросы он отвечал шуткой.

– Вы сидите и никому не открывайте, – сказала она студенту. – Я пойду в фабрику, предупрежу их, чтобы поторапливались.

Она, как была, в одном платье, только что накинула на плечи тонкий платок, вышла из каморки.

У подъезда со скучающим лицом стоял Бабкин. «Коптелов, видимо, рыщет по этажам, а этого поставил здесь», – подумалось ей.

Обо всем она и рассказала Василию Дерину.

Мироныч знал о Дерине со слов Федора, самого никогда в лицо не видел. Поэтому немного растерялся, когда вслед за Марфушей в каморку вошел, сутулясь, длиннорукий, широкоплечий человек. Да и Василий замешкался, разглядывал студента и молчал, не зная, как к нему отнестись, о чем говорить.

– Василий Михайлович? – спросил наконец Мироныч.

– Да, – проговорил Василий. – Он самый.

– Неосторожно поступил, что пришел к вам, – здороваясь за руку, сказал Мироныч. – Да выхода не было.

– Всех бояться – на свете не жить, – буркнул Василий. Опять не знал, что говорить дальше. – Вы побудьте тут, я хоть схожу переоденусь. К тому времени и Федор подойдет. До темноты вам все равно из корпуса не выбраться.

Марфуша решила напоить студента чаем. Пока была на кухне, пришел Федор.

– Здорово, Мироныч, – обрадованно сказал он студенту. – Вот уж не ждал, не чаял.

Вскоре появился переодетый и умытый Дерин.

Уселись за столом, Марфуша с любопытством наблюдала от двери. «Фи, – подумала, – Мироныч! Таких молокососов у нас на фабрике Мирошками величают».

Тут она, конечно, покривила душой. Парень был ладный, но она мстила ему за то, что он не хотел с ней говорить серьезно, только отшучивался.

– Невеселые вести принес я вам…

Глуховатым голосом Мироныч рассказал о начавшихся в городе арестах. Пароль «Северного союза» попал в руки охранки. Арестована и отправлена в Коровницкую тюрьму Марья Ивановна, еще некоторые товарищи. Даже не пощадили старика аптекаря. Разгромлена типография.

– Сейчас понятно, почему взяли Колесникова, – сказал Федор. – Посчитали связанным с Марией Ивановной.

Арест его говорил, что об остальных кружковцах у охранки нет никаких данных, иначе попались бы и другие.

– У нас Андрея Фомичева вызывали в контору, расспрашивали, не знает ли, кто приносит в фабрику листовки. Советовали держать связь с товарищами по прошлой стачке, то есть с нами, – доложил Федор. – Сам Андрей признался. Не совсем я ему поверил, как-то неискренне говорил. А с другой стороны – предупредил человек.

– Будь доглядчиком, едва ли рассказал бы об этом, – заметил Василий.

– И все-таки полагаться на совесть не следует, – вмешался Мироныч. – Есть сомнение – проверьте.

– Как ты его проверишь? Лучше вообще не откровенничать с ним.

Марфуша поставила на стол чайник, стала расставлять чашки. Все молча наблюдали за ней.

– Может, мне Андрея проверить? – сказала как можно равнодушнее.

– Обведет он тебя вокруг пальца, и вся твоя проверка кончится, – недовольно произнес Федор. – Иди лучше взгляни, стоит ли городовой у подъезда.

Марфуша вспыхнула от обиды. Ах вот как! Ну она еще докажет, что не глупее некоторых.

Вышла, в сердцах хлопнув дверью. Мироныч смущенно выговорил Федору:

– Рассердилась. Зачем ты так?

– Ничего. Отойдет. – Федор поднял взгляд на часы с кривым маятником. – Скоро на доработку отправится вторая смена, – объяснил Миронычу. – К этому времени стемнеет. Вместе выйдем. Проведем тебя к плотине, а там придется через луг пешком.

Марфуша вошла и сказала, что Бабкин все еще караулит около корпуса.

– Больно уж тужурка приметная, пуговицы блестят, – сказал Василий. – Попробуем надеть передник.

Он сходил к себе за передником, накинул на Мироныча. Федор дал свой картуз, который оказался великоватым, что было даже к лучшему: козырек почти сел на нос, Мироныч сразу изменился.

– Что же вы чаю не попили? – растерянно спросила Марфуша, видя, что они собираются уходить.

– Как-нибудь в другой раз. – Мироныч крепко пожал ей руку. – Спасибо за все. Не случись вы на пути, не знаю, что бы я делал.

Марфуша торжествующе посмотрела на Федора: вот как воспитанные люди, за добро благодарить умеют – учись! А сама сказала:

– Эко дело – в каморке посидел. Не жалко.

Василий Дерин шел впереди, Мироныч сзади него, сбоку Федор, чтобы в случае чего отвлечь Бабкина.

Городовой скользнул по ним равнодушным взглядом– видно, осточертело стоять истуканом, – ничего не сказал. Но когда прошли, вдруг окликнул Федора:

– Подожди-ка, Крутов.

Федор вернулся. Спросил недружелюбно:

– Зачем звал, служивый?

– Дай-ка закурить. – Бабкин словно не заметил недовольства в голосе мастерового. Неторопливо свертывал цигарку, покряхтывал, словно никак не мог откашляться. – Тянет на старое-то жилье?

– С малых лет здесь жил, еще бы не тянуло.

– Да, привычка. – Бабкин прикурил, отдал кисет. – А одели-то вы его неловко.

– Ты о чем? – изумился Федор.

– Студента, говорю, одели неловко. Фартук навязали, картуз нахлобучили, а волосы сзади забыли убрать. Не ходят фабричные с такими волосами.

– А-а! – Федор широко улыбнулся. – Ну так ведь торопились, некогда было. Сошло и так.

– Сошло, – лениво сказал Бабкин. – Коптелова не встретили, вот и сошло. В следующий раз гляди. И не думай, что по доброте душевной: вас не нажалеешься, – может статься, тем же отплатишь. Все может быть.

Федора неприятно кольнула откровенность городового, но пришлось сдержаться, сказал только:

– Ладно, старина, зла на тебя не имею.

– Бывай, – сказал Бабкин.

Поступок городового удивил Федора. Пытался понять, почему он так сделал. Бабкин давно в слободке и знает в лицо почти каждого. Может, чувствует, какие времена наступают, и не хочет вызывать злость к себе? Так или иначе, а только случай спас Мироныча от ареста.

Федор нагнал Василия и Мироныча уже у плотины. Слева светилась огнями фабрика. Из открытых улевов плотины доносился шум воды. На небе появились первые звезды.

Стали прощаться. Мироныч сбросил передник. Отдал ухмыляющемуся Федору фуражку.

– Признал тебя городовой, да говорит: «Ладно, вроде парень стоящий, пусть идет».

Мироныч недоверчиво уставился на него.

– Шутишь?

– Все как есть. По волосам узнал. Хорошо, что так складно получилось. Чует городовой перемены, обезопасить хочет себя.

– Маевку будем проводить, как бы трудно ни было, – сказал Мироныч. – Пусть все поймут: организация действует. Листовки для вас есть. Присылайте людей за ними. В лицее мы кое-что предпринимаем. Достанем гектограф, тогда опять наладим печатание. Но сейчас, пока полиция поднята на ноги, надо быть очень осторожными.

– Ладно, сам берегись. Нам здесь легче, кругом свои. Даже городовой Бабкин сочувствует. Прощай!

Мироныч скорым шагом пошел еще не просохшей дорогой туда, где вдалеке мигали огоньки городских домов.

5

Сколько раз на день пройдет по прядилке старший табельщик Егорычев и всегда возле Марфуши замедлит шаги. Как муху на мед тянет его к ней. Оглянется Марфуша – и тем доволен. «Поди-ка вот, – удивляется себе, – чем взяла, понять трудно». И лаской пробовал, и угрожал всяческими неприятностями – ничего не действует. Смеется только: «Я на вас взглянуть робею, не то что больше».

Нынче тоже остановился, и Марфуша оглянулась. Да не просто так, как оглядываются, когда чувствуют взгляд в спину, а с улыбкой. Егорычев от неожиданности моргнул, потряс головой – думал сначала, что показалось. Нет, улыбается, смотрит призывно. От улыбки на щеках ямочки появились – две такие хорошенькие ямочки.

– Утро доброе, Серафим Евстигнеевич, – ласково сказала Марфуша.

– Здравствуй, здравствуй, красавица, – заворковал Егорычев. – Хорошее настроение, вижу.

– Да уж какое хорошее, – кокетливо отмахнулась она. – Мало чего хорошего.

«Не иначе смирилась», – решил Егорычев и предложил блудливо:

– Зайди в конторку через полчасика. Никого не будет.

Ждал отпора, но ничего страшного не случилось. Даже не удивилась, не покраснела. Только сказала:

– Зачем же в конторку? Вы меня гулять пригласите. После смены…

– Да куда же я тебя приглашу, чудачка, – растерялся Егорычев. – Увидит кто, разговоров не оберешься.

– Боитесь? – И засмеялась звонко. Блеснула лукаво синими глазами. – А вы приходите на берег ниже острова. Там кусточки…

– Ах ты какая! – восхитился Егорычев. А про себя подумал: «Ну и племя бабье: грешить и то хотят с вывертом. Кусточки… Апрель еще на улице, а она – кусточки».

– Когда же прийти скажешь?

– Часикам к шести, не раньше. Домой еще надо забежать. Да и темнеет поздненько теперь.

Ушел Егорычев. Жирные щеки порозовели, поглаживает нафабренные усы, ухмыляется, представляя приятную встречу на берегу Которосли.

Часом позднее проходил по прядилке Крутов. Марфуша незаметно кивнула: все в порядке. Федор, не задерживаясь, прошел по проходу к машине Андрея Фомичева.

Андрей работал в исподнем, блестел лоб от пота. Оторвался на миг, глотнул из чайника, стоявшего на окне, холодной воды. Жарко в прядилке.

– Стараешься, даже взмок. Хозяину угодить спешишь?

– Не только ему, – не обидевшись, сказал Фомичев, – и себе хочу приработать. Все-таки дом строю.

– Я пошутил. – Федор оглянулся – нет ли кого, – сообщил вдруг радостно, с озорством: – Мужики сейчас трепались: сегодня вроде прибудет кто-то из города. Не иначе опять листовки появятся.

Фомичев насторожился, тоже огляделся вокруг.

– От Марьи Ивановны товарищ?

– Эва, хватил! – воскликнул Федор. – Ты со своим домом от всего отрешился. Тю-тю твоя Марья Ивановна. Арестовали, говорят.

– Что ты! – посочувствовал Фомичев. – Я ведь и в самом деле ничего не знаю… От кого же тогда человек?

– Кто его знает. Чай, сам по себе. Нынче многие этим занимаются. Напечатает сам и раскидывает сам. Одному-то еще надежнее.

– Чудеса какие-то рассказываешь, – с недоверием проговорил Фомичев. – Как это сам напечатает? Машина для этого нужна.

– За что купил, за то и продаю. Ты думаешь, я верю? Но говорят. Приедет будто на лодке. Из наших кто-то согласился встретить его – в курилке об этом мужики шептались. В кустах, ниже острова встречать будут. А потом на фабрику проведут… Не знаю, как это они мимо сторожа… – Федор беспокойно договорил, торопясь. – Хоть бы в гости зашел когда. Или теперь женился, так молодую на глаза людям боишься показывать – уведут?

– Не говори не дело, – Фомичев обиженно надулся, отвернул лицо. – Выберем времечко, зайдем, посидим. Вот уж отстроюсь, тогда…

– Ладно, будь здоров. На штраф боюсь нарваться. Ты всегда заходи, буду рад. Нам с тобой чураться нечего. Последняя забастовочка сроднила.

– Будь она неладна, – выругался Фомичев.

После ухода Федора он задумался: стоит ли предупреждать директора? Рассказать, так засмеет, не поверит. «Сам разбросает…» А если появятся завтра листовки? Еще хуже. Вызовет да еще, чего доброго, накричит, прибавок к жалованью отменит. А прибавок, когда и бревна нужны, и гвозди нужны, очень кстати.

«Предупрежу, раз так, а там как хотят».

После работы он замешкался у машины. Торопливо пробежала Марфуша – этой все нипочем, словно и не стояла смену. Прошел Василий Дерин, ссутулившийся, постаревший. Сына, видать, жалеет: здорово покалечился Егорка, до сих пор в постели валяется. Хорошо, если болезнь пройдет без последствий, а то на всю жизнь калекой отцу на шею сядет. И парень-то хороший вымахал: в плечах – ровня отцу, ростом – того гляди, обгонит.

Старший табельщик Егорычев вышел из умывалки, тоже, видать, домой собрался.

Вот уже в фабрике огни зажглись. Потемнели крыши домов слободки. К вечеру похолодало. Табельщик прогуливается по скользкому сырому берегу, вглядывается в стрелки золотых часов луковицей, переводит взгляд в сторону плотины. «Неаккуратная какая», – бормочет ворчливо.

За свою жизнь он усвоил повадки женщин и пока не очень расстраивался оттого, что Марфуша запаздывала. Оглядывался по сторонам – слава богу, пустынно. Не приведи встретиться знакомому, что сказать в ответ? Опять вынимал часы.

В кустах, не далее чем в двухстах метрах, лежали на волглой земле городовой Бабкин и хожалый Коптелов. Ни пошевелиться, ни подняться, – совсем закоченели. Признав старшего табельщика Егорычева, дивились немало: «Хорош гусь, то-то скривит директор рот, когда узнает, что верный служащий якшается с социалистами». От нетерпения вытягивали шеи, ожидая увидеть подплывающую лодку.

Но лодка не показывалась, Егорычев в последний раз взглянул на часы и вдруг понял, что обманут: посмеялась над ним девчонка. Крякнул с досады, направился к плотине. Бабкин и Коптелов многозначительно переглянулись: не иначе сорвалось, не дождался. Не сговориваясь, поднялись разом и, перебегая, от куста к кусту, потянулись следом.

Ни они, ни Егорычев не заметили недалеко от плотины рыболовов. Поплевав на червяка, закидывали удочки в мутную паводковую воду Артем Крутов и Васька Работнов. Сидели, посмеивались.

Егорычев прошел плотиной, остановился. Весь клокотал от ярости: «Шутки шутить! Поди, веселится сейчас! Еще неизвестно, кто потом веселиться будет». Придумывал, как отплатить за обман. То видел Марфушу – голодную и оборванную, поджидающую его у фабричных ворот, – умоляет снова взять на работу. Он будто бы отвечает ей: «Побегай теперь, побегай. Ножки целовать станешь и то милости не дождешься». То представлял, как встретит ее в каком-то глухом месте, один на один…

Нарисованная воображением картина расправы с Марфушей тешила уязвленное самолюбие, но злость не уходила. Фабричные корпуса светились огнями, гул, доносившийся из пыльных окон, напоминал, что там идет обычная жизнь. И, подумав о фабрике, о людях, находящихся сейчас в ней, Егорычев вдруг почувствовал себя спокойнее: «Не одна она, есть же и другие».

Поднялся по железной маслянистой лестнице на второй этаж, ударом ноги открыл дверь. На него пахнуло жаром, пылью. Он размашисто шел по проходу между машинами, подмечал любопытные взгляды рабочих. Навстречу худенькая девчонка-подросток толкала тележку с пряжей. Егорычев не отступил в сторону, и ей пришлось остановиться.

– Зайди-ка, – грубо сказал он, показал на двери конторки.

Девчонка затрепетала, оглянулась беспомощно. В глазах были страх и тоска. Работницы отворачивались, горбились у машин.

И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.

– Зовут как? – спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый – полумрак.

– Ольгой, – храбро ответила она. – Прокопия Соловьева дочка.

– Вот как! Сиротка…

Девчонка потупилась.

– Ну, не бойся. Подойди-ка.

Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.

– Хочешь хорошо зарабатывать?

– Кто не хочет. – Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».

– Могу помочь… – Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.

– Не лапайте!

– Ах вот ты как! – Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.

– Кричать буду…

– Ладно, ладно, не убудет. – Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она, как кошка, изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.

– Мерзавка, – выругался злобно.

Лелька была уже у двери. Крикнула:

– Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.

– Вон отсюда! – взревел табельщик.

Лельку как ветром сдуло.

«Ну и день, прости господи!» – подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.

Пождал в конторке для приличия – не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.

От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова – вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками – как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил – и ее лицо светилось неподдельной радостью.

Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.

Авдотья, рослая, ещё красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.

– Ой, да что же вы не предупредивши, – сказала смущенно. – Не прибрано у меня.

Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу подобрала какие-то тряпки, поклонилась.

– Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились, поди. Господи, забот-то сколько.

– Дай стопку водки, – попросил Егорычев.

– Что же я сама-то… Прости глупую. – Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. – Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.

Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев тянул водку медленными глотками. Авдотья сидела напротив и любовалась им.

– Что это щека-то у вас? – вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть. – Рассадили чем?

– Проволокой царапнул. – Егорычев проголодался и ел с аппетитом. – Где твой-то? – спросил равнодушно.

– Пес его знает, – ответила Авдотья. – Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.

– Хорошо.

Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом. Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.

– Устели постель, прилягу.

Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину, Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.

– Ну, будя, будя, – ворчливо остановил он ее. – Помоги сапоги снять…

Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.

Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.

– Принесла нелегкая. – В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться. – Побудь здесь, – спокойным голосом сказала Авдотья и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.

– А-а! – донесся истошный крик, и все смолкло.

Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.

– Чур! Чур меня! – забормотал, крестясь торопливо. – Изыди!..

– Порешила проклятого, – глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. – Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…

Страшно было смотреть на нее – полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев почувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.

– Испугался! – Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. – Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…

Он замахал на нее руками.

– Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!

– Как это сам? – изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. – Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.

Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:

– Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как – не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось, обойдется. Слышишь?

Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.

– После меня выйдешь, – с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев. – Сама как хочешь. Меня тут не было.

– Все вы… – не договорив, Авдотья махнула рукой. – Уходи…

Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.