Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

8

Спят каморки. Тишина и мрак в коридоре. Чуть светят лампады по концам его, зажженные с вечера. Лик божьей матери загадочный и грустный.

На кухне у широкой теплой печки – одной на целый этаж – буйно храпит сторож. У изголовья на грязном полу деревянная колотушка и початая бутылка водки. Вечером зашел на огонек к Василию Дерину – шибко кричали в каморке, хотел предупредить. Василий со своим соседом Топлениновым гуляли. По такому случаю поднесли и сторожу. Уходил, плохо соображая. Василий сунул ему в руки еще бутылку, орал: «Уважаю! Ночь у тебя долгая – тяни». Сторож даже не осилил.

Времени три часа ночи. Скоро забрезжит рассвет. Майское утро торопливое, подкрадывается незаметно.

Босые ноги осторожно ступают но железной лестнице, Тень бесшумно скользнула мимо сторожа, метнулась к одной каморке, к другой. В дверных ручках остаются белые листки.

Пора бы уж сторожу ударить в колотушку – будить первую смену. Скрипнула дверь одной каморки – не спится кому-то, действует годами выработанная привычка: подниматься в одно время. Человек удивляется: или еще рано? Почесался, зевнул, и тут взгляд упал на белый листок. Что за оказия? Рука боязливо потянулась, глаз замечает черноту букв. Заспешил в каморку, вздул лампу. «Про-ле-та-ри-и всех стран…» – безмолвно шепчут губы. Пролетарий это тот, кто пролетел, что дальше некуда. Это у кого, кроме рабочей спецовки, есть матрац с подушкой да лоскутное одеяло. Ну чугунок еще для еды, чайник с обитым горлышком. У нищего нет и этого, но он и не пролетарий, он – нищий.

Бумажка утонула в мозолистом кулаке. Человек чувствует смутное беспокойство. Снова скрипит дверь. Робко стучится к соседу.

– Кузьмич, можно к тебе?

– Это ты, Маркел? Заходи.

– Кузьмич, листок у себя в дверях видел?

– Как же, видел.

– Объявляют сегодня праздник. Только для рабочих.

– Хорошо. – Слышится хруст суставчиков, долгий зевок. – Можно и попраздновать.

– Отчего не праздновать… А что скажут на фабрике? Одним штрафом не отделаешься.

– Твоя правда, Маркел. Ругань сильная будет. Можно и за ворота вылететь.

– Вот я и говорю. А пойдешь на фабрику, вдруг другие не выйдут? Все-таки листок когда совали, знали, кто живет в каморке. Не скажешь, что не видел… Опять нехорошо может получиться.

– Да уж чего хорошего. Еще, поди-ка, подлизалой объявят.

– Задача… И они умны, елки-моталки!

– Кто, Маркел?

– Да те, что листок подложил. Нет бы зашли прежде: так и так, мол, давай праздновать… Я бы еще подумал, что ответить.

– Складнее так-то было бы, Маркел. Да ведь кто это «они»? Разве узнаешь.

– Что будем делать. Кузьмич?

– Хорошие сморчки пошли, Маркел. Люблю суп со сморчками. Объедение! Сходить разве?

– Ты так решил, Кузьмич?

– Ну, а что делать? Пока до Сороковского ручья топаем, солнышко выкатится. Собирайся да заходи за мной.

– А колотушка-то молчит, Кузьмич. Что бы это значило?

– Молчит, Маркел.

– Надо хоть бабу разбудить. А то опоздает на фабрику.

– Одни, что ли, пойдем, Маркел?

– Без баб-то складнее, думаю.

– Оно так. На первый раз и без них обойдемся.

По коридору несется оглушающий грохот колотушки– наверстывает сторож упущенное время, торопится.

– Эй, выходи! Поспешай! – кричит в двери каморок.

– Где ты, дьявол, раньше был? – ругаются женщины и несутся на кухню, где с вечера стоит в неостывшей печи чай. Торопятся, гремят чайниками. В печке их десятки, поди-ка, сообрази, где он твой, распроклятый.

– Марья, мужик на работу пойдет или праздновать будет?

– Я ему, черту, попраздную.

– Будто сегодня не только у нас, а и в Питере и везде празднуют.

– Какое мне дело. Видно, жрать есть, вот и празднуют.

– А мой еще в постели валяется. Уперся, как бык, только и ответ: «Сдалась мне эта фабрика…» И мне велит дома оставаться.

– Дура, если послушаешься.

– Не знаю, право, что и делать.

– Кузьмич! Не наберем мы сегодня сморчков.

– Это почему, Маркел?

– А ты посмотри, сколько людей идет. Гулянье в лесу будет, какие уж грибы.

– Всем достанется.

– Оно так… Лучше бы нам взять удочки. Вон ребята сидят. Наверно, не с пустом.

У Сороковского ручья, в тиши, привязана к кустам лодка. С веслами в руках сидит Егор Дерин – в праздничной красной рубахе с пояском, из-под картуза выбился пышный чуб. На корме с удочкой примостился Артем Крутов. Утро солнечное, веселое.

– Эй, дяденька Маркел! – кричит Артем, заметив рабочих на берегу. – Айда сюда, перевезем на ту сторону. Ландышей там полным-полно.

– Да на кой мне пес твои ландыши?

– У Иванькова собираются наши, дяденька Маркел. Песни петь будут и говорить, как жизнь устроена.

– Дьявольски плохо устроена, это я тебе точно скажу. Никуда не годится жизнь.

– Вот и пойдет там разговор, как сделать, чтобы по справедливости было. Наших много переправилось.

– Надо бы съездить, Кузьмич. Не беда, послушаем.

– Отчего не съездить. Не так уж часто собираемся без догляду.

Скрипят уключины, бьется о борт быстрая вода. Лодка ткнулась в травянистый берег. Артем соскочил, придержал ее, пока рабочие вышли.

– Вон ель чернеет, туда направляйтесь.

И опять лодка режет воду, спешит на фабричную сторону. А к берегу все подходят, ворчливо сетуют:

– А говорят, ландыши появились. Где же они?

– Так их же на том берегу полным-полно, – подсказывает Артем.

– Да что ты? – удивляются любители ландышей. – Сделай милость, перевези.

– Прямехонько вон к той ели направляйтесь, – напутствуют ребята своих пассажиров.

Снова ждут. Многих перевезли, но Федор наказал: раньше восьми не уходить. Артем то и дело поглядывает на большие карманные часы – даны в пользование на целое утро, – каждый раз говорит одинаково:

– Терпеть надо.

На берегу показался Андрей Фомичев под руку с чернявой женщиной. Волосы кольчиками свисают ей на лоб. Она кидает в рот семечки и томно поплевывает. На плече у Андрея новенькая гармонь.

– Куда народ подевался? – недоумевает он. – На фабрике мужиков – шаром покати. Говорят, сюда двинулись.

– Вот и мы удивляемся. – Артем пожимает плечами, изображает растерянность. – Думали, гулянье будет, прикатили с Егором… Видать, все Чертовой Лапе подались.

– Так там еще воды полно! – удивляется Фомичев. – Шагу ступить нельзя.

– Коли пошли, значит можно ступить.

Егор пристально и зло смотрит в спину Андрея, который нерешительно повернул налево, в сторону болота. Артему даже знобко от ненависти, которую он видит в глазах друга.

– Утопить его в трясине и делу конец, – шепчет Егор.

– Наши сами решат, что с ним делать. Как-никак – человек.

– Паскуда, а не человек. – Егор перегнулся через борт, плеснул воды на обожженное весенним солнцем лицо. – Таких только в болоте и топить.

Артем вынимает часы. Потом смотрит на берег – никого. Егор понял его без слов, развернул лодку, налег на весла. Пять взмахов – и на той стороне. Артем замотал якорную цепь за куст. Придирчиво осмотрел себя и Егора – на народ, чай, идут, – побежали к лесу, где собрались на маевку фабричные.

– Кузьмич, а ты со мной больше не хитри.

– Не пойму тебя, Маркел.

– Ну как же! Знал ведь, что здесь будет сходка?

– Знал, Маркел.

– Вот видишь, а мы корзинки с собой… Неудобно получилось.

– Спрячем их в куст. На обратном пути захватим.

– Смотри-ка, и женщины есть. Что же мы своих баб не взяли?

– Не последний раз, Маркел. Я понимаю, это только начало. Постой-ка… Здорово, Федор Степанович!

Навстречу им вышел Федор Крутов, торжественный и взволнованный – наверно, от озабоченности: впервые придется говорить на сходке. Русая бородка подстрижена, волосы аккуратно расчесаны. Новая сатиновая косоворотка с шелковым пояском – кисти почти до колен. А начищенные сапоги отражают солнце.

На лужайке, залитой светом, стояли и сидели группами человек около пятидесяти. Хлопало на легком ветру красное полотнище, рябила в глазах надпись из черных лаковых букв: «Долой самодержавие!» Знамя придерживал Василий Дерин. Такое же полотнище, но уже с надписью: «Российская социал-демократическая партия», привязывала шнурком к березовой сырой палке Марфуша. Ей помогал Родион Журавлев.

– Здорово, Алексей Кузьмич! Здорово, Маркел Андрианович! – радостно отвечал Федор подошедшим рабочим. – Располагайтесь пока.

Второе знамя было прикреплено. Марфуша с усилием подняла его над головой. На помощь подоспел Родион. Марфуша ворчливо толкнула его, стояла, запрокинув голову, разглядывая бьющееся на ветру и освещенное солнцем полотно. Рабочие подходили, вставали плотно, дышали в затылки. Федор стал говорить. Он поздравил фабричных с первой маевкой, сказал, что пока их собралось еще мало, но будет время – все карзинкинцы встанут под красные знамена.

На поляне появились запыхавшиеся – бежали от самой реки – Артем и Егор. Увидев, что сходка началась, попробовали пробиться вперед; сзади стоять какой толк, ничего не увидишь.

– Говорил, раньше надо, – упрекнул Егор приятеля.

Облюбовали старую березу на краю поляны, торопясь, полезли. Артем кое-как приладился на толстом сучке, обхватил руками ствол. Мешали смотреть ветви с молоденькими клейкими листьями, к тому же полотнище в руках Марфуши заслоняло отца.

– Мы требуем справедливых законов, требуем свободы… Мы должны быть хозяевами… – доносился его сильный голос. – Сегодня по всем городам рабочие отмечают свой праздник. Сейчас мы пойдем, чтобы соединиться с рабочими других фабрик и заводов города. Наша сила в сплоченности, в поддержке друг друга…

Отцу кивали согласно. Артем увидел дядьку Маркела, лицо у того застыло в напряжении, солнце било ему прямо в глаза, и он прикрывался рукой. У Марфуши рот полуоткрылся, улыбалась невесть чему.

Отец кончил говорить, вышел из круга и встал рядом с Василием Дериным. Все зашевелились, рядами стали строиться в колонну. Артем с Егором быстрехонько скатились с березы.

На этот раз сумели пробиться вперед.

Рабочие шли молча, сосредоточенно, слышно было, как шуршала под ногами прошлогодняя трава.

Миновали стороной деревню Иваньково. Еще издалека заметили среди редких зеленеющих деревьев большое скопище народу. Там над головами людей тоже вздымались флаги.

Карзинкинцы невольно прибавили шагу. Колонна городских рабочих двинулась им навстречу. Впереди шло много молодежи в студенческой форме, мелькали яркие платья девушек. Студент без фуражки, темноволосый – не иначе, Мироныч – взмахнул рукой.

Карзинкинцев встретили криками «ура!».

9

Рабочие стояли тихо, не переговариваясь, смотрели на окна. На улице лил густой крупный дождь. Наверное, каждый думал, что неплохо бы после фабричной духоты подставить непокрытую голову под этот сплошной поток.

Из кабинета директора вышел конторщик Лихачев.

– Так-с… – проговорил, ощупывая взглядом каждого. – Все в сборе? – Развернул список. – Маркел Андрианов Калинин! – Лихачев поднял глаза от бумаги, зловеще уставился на шевельнувшегося пожилого рабочего. – Первого мая не вышел на работу. Где был?

– За сморчками ходил, – с готовностью откликнулся мастеровой. – Старуха просила – захотелось сморчков ей. Старуху решил уважить.

– Так-с… Штраф восемьдесят копеек. Но, учитывая безупречный отзыв мастера, записать в штрафную книгу пятьдесят копеек.

– Премного благодарен, господин конторщик.

– Василий Михайлов Дерин.

– Я самый. – Дерин выступил вперед.

– Где был?

– Корову присматривал. В Починках корова по дешевке продавалась.

– Зачем тебе корова? Где держать будешь?

– Хо, зачем! Доить буду. А держать… Чего сейчас не держать – лето. Пусть на привязи бродит.

– Так-с… Егор Васильев Дерин, ставельщик. Сын тебе?

– Как же, первенец. Тоже с собой брал.

– В штрафную книгу восемьдесят копеек. Обоим.

– Понятно, – заявил Василий.

– Так-с… Алексей Кузьмичев Подосенов. Первого мая прогулял. Где был?

– Головы поднять не мог. Накануне сильно выпимши был.

– В штрафную книгу восемьдесят копеек.

– Федор Степанов Крутов. В штрафную книгу восемьдесят копеек.

– Марфа Капитонова Оладейникова. В штрафную книгу восемьдесят копеек.

– Родион Егоров Журавлев. В штрафную книгу восемьдесят копеек.

Список был большой. Лихачев торопился, глотал слова. Слушали его невнимательно.

– Андрей Петров Фомичев…

В толпе рабочих произошло движение. Оглядывались на Фомичева, стоявшего сзади у двери.

Конторщик договорил твердо:

– В штрафную книгу восемьдесят копеек.

Лихачев продолжал выкликать по списку. Наказание было предусмотрено для всех одинаковое – штраф восемьдесят копеек, дневной заработок хорошего мастерового.

– Так-с… – Конторщик прошелся перед плотной толпой людей, угрюмо разглядывавших его. Он явно важничал. – За массовый прогул могли вылететь с фабрики, – сообщил он. – Кланяйтесь в ножки вашему благодетелю.

С этими словами скрылся в кабинете. Почти тотчас же вышел. Распахнул дверь.

– Входите. Господин директор желает сделать отеческое внушение.

Подталкивая друг друга, потянулись в кабинет. Грязнов – в темном сюртуке, в белоснежной рубашке с галстуком – сидел в кресле, пытливо присматривался к каждому.

Рабочие конфузливо жались к стенам. Все не уместились, некоторые стояли в раскрытых дверях. Ждали, когда Грязнов соизволит говорить, посматривали на стену, на портрет большелобого человека с морщинками в углах рта – основателя фабрики Затрапезнова. Маркел толкнул приятеля:

– Кузьмич, глянь, неужто такие длинные волосы носил? Ведь не девка.

– То не волосы, – шепчет Подосенов. – Парик называется, вроде шапки на голову нахлобучивают.

– Скажи ты! Придумают люди!

Грязнов что-то выжидал. Молчание становилось тягостным. Вот резко поднялся с кресла, прошел к окну, распахнул рамы. Дождь уже кончился. С улицы ворвалась свежесть. Стал слышен гул фабрики.

Повернулся к рабочим, спросил зло, в упор:

– Кто работал на фабрике раньше девяносто пятого года? – Пождал, с удовлетворением отмечая, что под его взглядом опускают глаза, робеют. – Вот ты… Дерин, – с запинкой указал на Василия. С языка чуть не сорвалась фамилия Крутова. С ним он не хотел сейчас спорить. А что Крутов ввяжется в спор – знал. «Неумная Варька, – подумал с раздражением. – Будто мало людей своего круга». Намеками Грязнов пытался дать ей понять, что подобные увлечения добром не кончаются. Вроде прислушивалась, а после опять ее видели с Крутовым.

– Скажи мне, Дерин, была ли раньше такая больница при фабрике? – спросил с ударением на слове «такая».

Не понимая, к чему он клонит, Дерин сказал:

– Не было, господин директор. – И на всякий случай польстил: – При вас она появилась, такая.

– Ну не совсем при мне, – отказался от излишней чести Грязнов. И опять спросил: – А может, было фабричное училище?

– Не было училища, господин директор.

– Вот о том и речь, – назидательно сказал Грязнов.

Если до этого он еще не знал, как пойдет разговор, то сейчас постепенно приобретал уверенность: мастеровые вели себя скромно, Дерин отвечал с готовностью. Мельком глянул на Крутова. Тот был серьезен, пощипывал в задумчивости стриженую бородку.

– Очень многого тогда не было. Воспомоществования по болезни были? Не было. Только ленивые умы да крикуны, не желающие работать, не хотят замечать благодатных перемен, которые происходят на фабрике. Если предприятие дает дополнительную прибыль, у владельца появляется возможность расходовать лишние средства для улучшения жизни рабочих. Поэтому, что должен делать рабочий?

– Работать, – подсказал кто-то.

Грязнов удовлетворенно кивнул.

– А у нас находятся смутьяны, которые разжигают ненависть к владельцу фабрики. Вот вы подумайте, закроет Карзинкин фабрику, куда пойдете?

– Некуда, верно, – со вздохом откликнулся Маркел Калинин.

– Позвал я вас, – миролюбиво продолжал Грязнов, – чтобы договориться раз и навсегда. Большинство из вас – потомки той славной седьмой тысячи, которая и основала фабрику. Ваши родители, деды, прадеды годами создавали славу Большой мануфактуре. Изделия, сделанные их руками, ценились по всей России. Неужто мы так неблагодарны, что будем разрушать дело их рук? Я верю, что все вы ответите: нет и нет. Я верю в честность русского рабочего, в его порядочность. Верю, что потомственный рабочий остановит смутьяна. Он возьмет его за шиворот и скажет: «Не мешай! То, к чему ты призываешь, ведет к запустению, к обнищанию страны, а значит, и моей семьи. Я хочу добросовестно работать, содействовать прогрессу, расцвету промышленности и благополучию своей семьи».

Высказав уверенность, как должен ответить порядочный рабочий смутьяну, Грязнов расчувствованно оглядел собравшихся.

– Вы не согласны, Крутов? – живо спросил он, заметив, что Федор как будто порывается возразить.

– Не согласен, – охотно заявил мастеровой. – Когда ваш рабочий возьмет смутьяна за шиворот, он пусть добавит, что прежде всего содействует обогащению хозяина. Полчаса назад нам показывали, из каких источников пополняется карман Карзинкина.

– Не делайте вида, что вы ничего не поняли, – зло сказал Грязнов. – Кстати сказать, штрафные деньги находятся в фабричной кассе и опять-таки идут на нужды рабочих.

– Какие нужды? – справился Федор.

Грязнов ударил ладонью по столу, возмущенно сверкнул глазами.

– Повтори ему, Дерин, что сделано для рабочих в последнее время.

Василий выступил вперед и, загибая пальцы, перечислил:

– Выстроен больничный городок, господин директор. Сработано фабричное училище. Дают воспомоществование по болезни… Последнее достоверно: сын у меня покалечился на фабрике – получил воспомоществование. Двадцать дней по пятнадцать копеек получал. Так что ползимы провалялся.

– Могли и больше начислить. Видно, сам был неосторожен.

– То же и в конторе сказали, – охотно подтвердил Дерин. – Поспорил я маленько, да без толку.

– Могла быть ошибка, – пошел на уступку директор и, боясь, как бы Дерин не стал продолжать разговор о сыне, поднял руку, попросив внимания. – Вы потомственные рабочие, гордость Большой мануфактуры. Поверьте, мне было больно, когда контора сообщила о массовом прогуле. Я думаю, что на этот неблаговидный поступок вас толкнули люди, которые именуют себя социалистами. Ваш прогул мог иметь серьезные последствия. – Метнул мимолетный взгляд в сторону Фомичева. «Обвели дурака вокруг пальца, – с неприязнью подумал о нем. – Не сумел ничего вызнать».

Знай Грязнов твердо, что все эти рабочие были на маевке, рассусоливать бы не стал: троих-четверых выкинул бы за ворота. В назидание! А когда одни догадки, крутых мер не примешь, только вызовешь недовольство.

– Я говорю прямо: последствия могли быть очень серьезными, – повторил он. – Но я не хочу ссоры. Я жду, когда вы не то что будете поддаваться влиянию безответственных людей, но станете сами пресекать смуту. Администрация фабрики ценит ваше умение и будет ценить впредь. Прибыли прошлого года – мы уже получили согласие владельца – позволяют сделать некоторую прибавку отдельным рабочим. Не скрою, мне очень хотелось, чтобы все вы попали в это число. Некоторые из вас могут стать старшими рабочими с более высокой оплатой. Все зависит от старания. Подумайте об этом. Сейчас контора разрешила потомственным рабочим получать ссуды на строительство своих домов. Пора выбираться из каморок! От каждого из вас контора примет заявку, я распоряжусь об этом.

В окно врывалась прохлада, а директору было душно. Повел шеей, будто хотел вылезть из воротника. Присматривался к лицам и все думал: сумел ли убедить? Что останется в их головах от этого разговора?

– Я вас отпускаю. И хочу, чтобы вы помнили: нам ссориться незачем. Просто невыгодно.

Толкаясь, рабочие вышли из конторы, облегченно вздохнули.

– Ну и дела, братцы мои, – говорил Дерин. – Сначала оштрафовали, а потом… Насулено-то сколько! Заживем теперь. Кого же из нас, как Фомичева, старшим поставят?

– Что мне было – отказываться? – хмуро огрызнулся Фомичев.

– Зачем же, старайся.

– Хоть и старший, – оправдываясь, сказал Фомичев, – а не посчитались, оштрафовали вместе со всеми. Главное, и не был с вами.

– Не лез бы в болото, – наставительно сказал Дерин. – Чего тебя в Чертову Лапу потянуло.

– Ваши ребята указали.

Федор подмигнул Дерину.

– Ребята знают, чего человеку надо.

– Кузьмич, а славно мы пели, когда стояли с городскими под знаменем.

– Славно, Маркел. Памятно.

– Кузьмич, одного не пойму: оратор говорил, что надо сбросить царя. Как же без царя? У стада есть пастух, у звезд и то свой царь – месяц. А мы без царя. Кого слушаться будем?

– Выборные у нас будут от народа. Вместо царя, значит.

– Так все равно кто-то из выборных должен старшим быть.

– Ну и выберут из них старшего.

– Опять-таки будет царь. Я-то думал, как же?.. Народный, а все же царь. И что захочет, то и будет делать. Подумает меня засадить в кутузку, и ничего ты ему не скажешь. Все у него в подчинении.

– Зарвется, снимут.

– А как это снимут? Попробуй сними, когда он главный. Он помощников себе подберет. Сними тогда его.

– Кто бы ни был – снимут, – неуверенно повторил Подосенов. Почесал затылок. Верно ведь говорит Маркел: не просто будет сладить с человеком, который стоит у власти. Для одних он хорош, для других – плох. Снимай его, если те, для кого он хорош, встанут против. Задача. Надо будет расспросить об этом Крутова.

Сказал Маркелу:

– К тому времени, когда ставить будут, придумают для него узду.

– Царю до сих пор не сумели придумать, – не сдавался Маркел.

Просыпался у Маркела дремучий ум, требовал объяснения многому.

– Ладно, увидим Мироныча, спросим.

– Это будет дело… Кузьмич, директор говорил: старшим рабочим может назначить. Почти тридцать рублей жалованье. Неплохо бы тридцать рублей.

– Неплохо, Маркел. На тридцать жить можно.

– Но ведь не просто так назначат. За какие-то услуги, видимо?

– Это, Маркел, несомненно. Душу прежде продашь.

– Тогда ну их к бесу. Кузьмич. Проживем и так.

– Честнее будет, Маркел.