Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

5

Утром Федор снова заступил на дежурство в котельную. Ночной рабочий, увидев его, облегченно поднялся.

– Не ночь, а мука, – сказал устало. – Вздремнуть не пришлось, все ждал, что затопит.

Пол был влажный от подступавшей воды. От двери до верстака дежурный перекинул широкую доску – он был в валенках.

– Стала прибывать с вечера… Оставайся, а я зайду к Денту, предупрежу его.

Примерно через час появился механик. Прищелкнул языком, оглядывая котельную.

– Ай, ай, ничего не поделаешь. Паровая машина – большие деньги. Работать нельзя. Выключать…

– Как выключать? – опешил Федор.

Выключи сейчас котельную, остановится все левое крыло фабрики, где находится прядильное отделение. Случись это перед концом смены, Федор с готовностью выполнил бы указание механика. Но остановить утром, когда остальная фабрика продолжает работать, – такое не входило в расчеты. Прядильщики если и пойдут к конторе, то останутся совершенно одни: вторая смена отдыхает, ткачей не заставишь уйти от станков в разгар работы.

– Вы много медлите, мастер Крутов… Я приказал выполнять.

Делать нечего, пришлось остановить паровую машину. Дент, велев оставаться в котельной, неторопливо удалился.

Федор вышел на улицу. С крыши за шиворот попала крупная холодная капля, поползла по спине. Он поежился, поднял голову. По небу неслись облака, чуть не задевая фабричные трубы, воздух был сырой, с запахом прели… Федор попытался представить, что творится сейчас в замолкнувшем крыле. Рабочие переглядываются: что бы это значило? Но всего больше недоумевают Фомичев и Дерин…

По двору, не замечая луж, быстро приближался Грязнов. Федор, побежав было в прядильное отделение, свернул ему навстречу.

– Что случилось? – встревоженно спросил инженер и, не ожидая ответа, побежал в котельную.

Тревога спала с его лица.

– Работать еще можно, – сказал он. – Кто распорядился остановить?

– До вас Дент приходил. Он и велел.

– В конце концов можно установить насос для откачки воды. Ничего пока страшного нет. Почему он так решил?

– Это надо спросить у механика, – ответил Федор. Мелькнуло: «Дент специально остановил машину, зная, что Грязнов сейчас за управляющего. Пусть, мол, расхлебывает. Дерутся петухи… Сейчас инженер распорядится пустить котельную и, пожалуй, так будет лучше. Меньше риска для прядильщиков…»

– Прикажете включить?

Грязнов ответил не сразу. Стоял, сжав губы, в глазах зажегся бесовский огонек.

– Нет, не стоит, – проговорил он. – Главный механик знает, что делает…

– Вот те раз! – вырвалось у Федора.

Оставаться в котельной не было смысла. И он следом за Грязновым побежал в фабрику.

У дверей кабинета Грязнова ждал табельщик Егорычев. В обычное время инженер прошел бы мимо, не соизволив ответить на приветствие, – ему был неприятен этот любитель бабьих юбок. А тут, открыв дверь, пропустил Егорычева вперед. Табельщик сообщил, что прядильщики, не дождавшись, когда снова пустят котельную, собираются всем скопом идти к конторе требовать старых расценок.

Не успел еще Грязнов переговорить с ним, вбежал мастер ткацкого отделения и торопливо доложил, что прядильщики ворвались в новый корпус и уговаривают ткачей прекратить работу; у тех, кто не соглашается, насильно останавливают станки, рвут основы.

Грязнов вспылил:

– А вы на что? Почему допустили мерзавцев? Почему позволяете безобразничать?

Мастер растерянно топтался перед ним.

– Возьмите фабричных полицейских чинов и арестовывайте всех посторонних, кто появится в ткацкой. Через двадцать минут чтобы все было сделано.

Мастер ушел, а уж Лихачев встревоженно поведал, что под окнами конторы собирается толпа. Хожалые, что толкаются среди мастеровых, доносят – рабочие настроены решительно.

– Бог даст, пронесет, – выслушав конторщика, сказал Грязнов. – Свяжитесь с канцелярией губернатора и доложите, что делается на фабрике. И еще передайте, чтобы во всех отделениях сняли новые расценки. Старые пока не вывешивать.

Оставшись один, Грязнов подошел к окну. В толпе мелькали рабочие ткацкого корпуса. Значит, нерасторопный мастер не сумел принять нужных мер. «Это хуже», – сказал себе инженер. Однако настроение у него было приподнятое. Он сел за стол, задумался. Потом быстро, без помарок написал телеграмму Карзинкину:

«Федоров обещал рабочим дать ответ на их требования и внезапно уехал. Главный механик Дент самовольно остановил паровую машину левого крыла. Рабочие вышли на улицу. Положение тревожное. А. Грязнов».

Полюбовался на маленький серебряный колокольчик, оказавшийся под рукой, тряхнул его. Тотчас явился Лихачев.

– Удалось вам связаться с канцелярией?

– Все сделано. Через полчаса две роты фанагорийцев будут здесь… Толпа возбуждена. Вас просят для объяснения. Подождете прихода солдат?

– Зачем? Сейчас выйду.

– Вот список арестованных в ткацком отделении. Ткачи работают, за исключением нескольких человек. Смутьяны пока содержатся в помещении фабрики. Вести в полицейскую часть опасно, могут отбить. Сделано так, что едва ли кто заметил их арест. Полицию не вызывали– обошлись своими силами.

Грязнов просмотрел список: Серебряков, Дерин, Пятошин, Фомичев, Крутов… Он поднял взгляд на Лихачева.

– Не может быть. Крутова я только что видел в котельной…

– Все взяты в ткацком отделении – останавливали станки.

Грязнов укоризненно покачал головой, убрал список в папку.

Лихачев ушел. Инженер неторопливо расчесал темные, жесткие волосы. Выходя из-за стола, оглянулся на портрет Шокросса – тот смотрел серьезно, почти осуждающе. Грязнов дружелюбно подмигнул ему.

В толпе было тысячи две, не менее. Люди густо запрудили всю площадь перед конторой вплоть до Белого корпуса. Мелькали женщины в шубейках, в теплых головных платках. Некоторых из фабричных Грязнов знал в лицо. На него смотрели с насторожкой, не очень-то ожидая добра. Он остановил взгляд на высоком худощавом рабочем в поддевке. Мастеровой вытягивал жилистую шею, с тревогой выискивал кого-то поверх голов. «Заметная фигура, – мелькнуло у инженера, – почему я его ни разу не видел?»

Смотрел он на Прокопия Соловьева. Тот в самом деле нервничал, недоумевал, куда девались Андрей Фомичев, Дерин и Крутов. Уж им-то обязательно надо быть здесь. Встретился глазами с Марфушей, которая стояла в толпе, шагах в десяти от него, растерянно развел руками. Она не поняла, закивала и опять повернулась в сторону конторского крыльца.

Грязнов стоял, держась за шаткие деревянные перила, – без шапки, в накинутом на плечи пальто, – выжидал, когда утихнут голоса. Ждать пришлось долго, гул не утихал. Инженер поднял руку.

– Полчаса назад я дал указание снять во всех отделениях новые расценки, – звучным приятным голосом прокричал он. Помедлил, когда заволновавшиеся рабочие снова утихнут, и спокойнее продолжал: – Вы потребуете вывесить старые… Я этого сделать не могу. Я вызвал управляющего телеграммой. Завтра он должен приехать. Только он может распорядиться… Надеюсь, вы меня поняли?

– Поняли, да не совсем, – раздалось из толпы. – Управляющий то же пел, а после уехал…

Показалось, что крикнул пожилой рабочий, обросший, со спутанной седеющей бородой. У него был злой, дикий взгляд. Грязнову стало неуютно. Он виновато улыбнулся, словно устыдился за поступок управляющего.

– Я не уеду… потому что некуда, – шутливо объявил он.

– А было бы куда – значит, уехал?

Лица будто подобрели, осветились ухмылками. Кто-то у самого крыльца сказал: «Ишь, чешет. Этот, пожалуй, не обманет».

Инженер почувствовал, что расположил к себе мастеровых.

Прокопий все еще растерянно озирался. Куда же все-таки девались выборные? Надо что-то решать.

Шагнул вперед, повернулся лицом к рабочим. Он возвышался над всеми и был виден даже задним.

– Поверим, братцы, еще раз? Или как?

– Поверим! – загудели со всех сторон. – Не велик срок – ждем до завтра.

– Вот и отлично! – снова вмешался Грязнов. – Сейчас рабочие левого крыла могут идти домой. Котельная будет пущена к следующей смене, – обвел взглядом толпу и дружелюбно продолжал: – Я вижу среди вас и ткачей. Их прошу возвратиться к станкам. Погуляли немного и хватит…

Грязнов поднялся в контору и сразу же продиктовал Карзинкину новую телеграмму:

«На фабрике спокойно. Пришлось обещать старые расценки. Необходим приезд управляющего. А. Грязнов».

Из окна он видел – толпа расходилась. Рабочие левого крыла были рады неожиданному отдыху. Ткачи шли к новому корпусу.

Когда площадь почти опустела, от плотины выступили две колонны солдат. Шли строго, ощетинившись штыками. Зазевавшиеся мастеровые оборачивались, с удивлением оглядывали их и спешили скрыться.

Солдаты стояли у фабрики до позднего вечера. Когда после гудка заступила ночная смена, они так же строем ушли. А утром, чуть свет, рабочие опять увидели их.

Утренняя смена осталась у ворот – встала вся старая фабрика. В предрассветной мгле светились только окна ткацкой фабрики. Ткачи не проявляли охоты заступаться за обиженных прядильщиков.

6

Хлопали двери каморок, в коридорах собирались группами, спорили, жаловались на несправедливость, ругали молодого инженера. Ясно, что все его обещания – пустые слова. Не зря же он вызвал фанагорийцев!

Надо было что-то решать. Но что? Выборные пропали.

Прокопию Соловьеву, тетке Александре и Марфуше не давали покою. То и дело заходили, спрашивали Федора, Василия Дерина. Дивились, куда они запропали. Никому в голову не пришло, что их могли арестовать, но многим приходило другое:

– Заварили кашу и сбежали. Пьянствуют где ни то…

К вечеру об этом говорили не стесняясь. Даже называли кого-то, кто видел их в трактире «Толчково» на Федоровской улице. Марья Паутова рассказывала, что своими ушами слышала, как еще накануне в каморке Крутова выборные уговаривались пойти пьянствовать на деньги, выданные конторой.

– Они, милые, как пришли к управляющему-то с требованием, тот сразу им и пообещал: «Я, говорит, вам каждому по пяти рублев дам, только сделайте так, чтобы рабочие согласились с новыми расценками». Они деньги-то от него взяли: – «Ладно, – говорят, – сделаем». – Он и поехал спокойненько в Москву. А выборщики-то видят, что прядильщики не очень соглашаются на новые расценки, а тут еще и управляющий приезжает. Вот они и заторопились пропивать иудины денежки, чтобы не возвращать ему завтра.

Марфуша заплакала от досады, когда услышала рассказ рябой Марьи.

– Врешь! – крикнула Паутовой в лицо. – Все врешь!.. Не верьте ей, – умоляюще просила слушавших мастеровых, – со зла она так… Никогда Федор подлого не сделает… Как у тебя язык повернулся? Совесть потеряла?..

Марья коршуном обрушилась на Марфушу;

– Это я совесть потеряла! Ах ты, бесстыжая!.. Знаем, почему защищаешь…

Марфуша зажала уши ладонями, опрометью бросилась в каморку, чтобы не слушать гадких слов, готовых сорваться с языка взбалмошной бабенки.

– То-то! – победоносно выкрикнула ей вслед Паутова. – «Стыд потеряла!» У самой стыд под каблуком, а совесть под подошвой!

От всех этих пересудов и Прокопию стало казаться, что выборные застряли в каком-то трактире.

До ночной смены оставалось менее часа, когда Марфуша накинула пальтишко, повязала голову платком и выбежала из каморки. Не верила она, но все-таки решила дойти до трактира «Толчково». Больше для того, чтобы остановить сплетню: «Нету их там, в „Толчкове“».

Идти было далеко, и она торопилась. Хорошо, что хоть к ночи подсушило грязь, не вязли ноги. От Ветошной улицы повернула на Большую Федоровскую, там совсем благодать – дощатые тротуары по обеим сторонам. У Предтеченской церкви стали попадаться навстречу рабочие ночной смены.

Но вот наконец и трактир с тяжелой вывеской. Взбежала в крыльцо, рванула дверь. За столами редкие в этот поздний час посетители осовело уставились на нее, растянули непослушные губы в ухмылке.

– Эй, красавица, не побрезгуй!..

Марфуша презрительно глянула в угол, откуда раздался голос, подошла к стойке.

– Трое с фабрики… Не было таких? – спросила толсторожего безбрового буфетчика, который сосредоточенно ковырял в зубах спичкой.

Спичка, видимо, никак не могла зацепить мясо, застрявшее между зубами. Буфетчик, не вынимая ее изо рта, проговорил:

– Квое!.. Га кегый кень гесяки быво, а кы – квое…

Очевидно, это означало: «Трое!.. За целый день десятки было, а ты – трое…»

– Высокий один, светловолосый, – продолжала она ему втолковывать. – Да выкинь ты эту палку… Должен заметить… приметные…

Буфетчик обломал спичку, оставив часть в зубах. Засунул в рот палец, доставая обломок, и опять проговорил:

– Глах не кваких вээх пвивекать.

Обозлившись, Марфуша сложила колечком большой и указательный пальцы, засунула в рот и пожелала:

– Кков кеве, колкокаеву, вегви пвыхыишь.

«Чтоб тебе, толстохарему, ведьмы приснились».

На обратном пути, когда шла мимо полицейской части, кольнуло предчувствием: «Не держат ли их под арестом?» Эта мысль показалась ей настолько естественной, что она, не задумываясь, вошла в помещение.

На ее счастье, дежурил Бабкин. Улыбнувшись как можно жалостливее, Марфуша попросила служителя:

– Миленький, хорошенький, прими передачу. Век благодарить буду…

– Ты бы еще ночью ворвалась, – недовольно проворчал Бабкин. – Кому принесла-то?

– Крутову…

– Э, не путай меня. Нет у нас такого.

– Должен быть, – не сдавалась Марфуша. – Утром арестовали… я знаю…

Бабкин решительно отрезал:

– Я тоже знаю… Когда заступал, всех наглядно видел. Нету Крутова.

Бабкин не обманывал, она это почувствовала. Вздохнула тяжело: «Ой, мамоньки! Где теперь искать?»

По крайней мере, искать сегодня уже было некогда. Только Марфуша вышла из полицейской части, завыл гудок – едва удастся добежать до фабрики.

Никогда еще не было такой тяжелой и длинной доработки. У Марфуши все валилось из рук. Оттого, что переволновалась за день и не поспала перед сменой, сильно разболелась голова. В каком-то тумане прошли первые три часа. Смотритель делал ей замечание за замечанием, штраф, правда, не записывал – всю эту неделю, чтобы не обострять недовольство, никого не штрафовали.

Пожилая прядильщица принесла чайник с горячей водой, поставила на подоконник. Марфуша вынула из стенного шкафчика свою кружку, налила. От горячего чаю голова будто посвежела.

– Что только делается на белом свете, – пожаловалась женщина, усаживаясь рядом с Марфушей на подоконнике. – В ткацком корпусе, рассказывают, кипу нашли. Сверху-то хлопок, как и у всех кип, а внутри страшенная бомба. Затащили ее, кипу-то, в кладовую, прямо неразвязанную. Смотрители и сторожа по очереди охраняют, близко никому не велят подходить. Взорвется – вся фабрика взлетит. Поэтому, говорят, и солдаты приходили– искали эту самую бомбу-то. Откуда-то им известно стало, что ее сюда подкинули.

Марфуша хоть и слушала, но мысли были заняты другим. Все-таки спросила:

– Чего же ее не унесут? Вдруг верно взорвется?

– Хотели, милая. Да побаиваются. Полная фабрика народа – потревожат, а она и взыграет… До субботы будут в кладовой держать. Когда фабрика опустеет.

– Пусть держат… Спасибо за чай. Кажется, полегче теперь.

Марфуша снова встала к машине. За каких-то пять минут накопилось много обрывов. Пока присучала нити, не так думалось, освободилась – и опять пришел неотвязный вопрос: «Куда девался Федор?»

Порой начинало казаться, что его нет в живых – мог, например, утонуть. Ведь ходил слух, что утром затопляло котельную?

А где же тогда Фомичев? Дерин? В котельной они быть не могли. А где?

Тут еще бомба в ткацкой… Вдруг смотритель отлучится от кладовой, кто-нибудь неосторожный откроет дверь – и ужасный взрыв… «Неужели так и не увижу его?..»

От таких дум по телу пробегал озноб.

Почему-то вспомнилось, что с тех пор, как были у Сороковского ручья, он больше и не поцеловал ее ни разу…

Марфуша еле стояла на ногах, когда наконец-то завыл долгожданный гудок. Кое-как оделась, поспешила из фабрики. У ворот стояла толпа. Это была утренняя смена, не спешившая на работу. У стены конторы длинной цепью выстроились молчаливые фанагорийцы.

Марфуша заглядывала в лица мастеровых, перебегала от одной группы людей к другой. Все напрасно. С бьющимся сердцем поднялась она в каморку. Окажись Федор дома, безмятежно спящим, она как вошла бы, так и села у порога и заревела бы от обиды и счастья.

Федора в каморке не было. Почти поперек кровати спал Артемка. Она закутала его, присела к столу, не зная, что теперь делать, где искать. Спустя немного появился Прокопий с синими кругами у глаз, не менее измотанный.

– Не знаю, на что подумать, – безнадежно проговорил он. – Кроме выборных, пропали еще двое – Серебряков и Пятошин. Как сквозь землю провалились. Подождем до рассвета, и надо справляться в полиции.

– Я была в части. Нету там… И в трактире была…

– Неужто и в трактире была?

– Была в трактире… Нету… И в части нету… Нигде нету…

– М-да, – досадливо вздохнул Прокопий.

– Говорят, у вас бомбу нашли?

– Говорят. Странная какая-то находка. И сторожа, что охраняют кладовую, мнутся – вроде бы бомба, вроде бы и нет.

– Что же такое? – Марфуша с испугом посмотрела на мастерового. – Что там может быть?

– Пес их знает.

– Но что-то там есть, раз охраняют?

Прокопий встревоженно поднял голову.

– Ты думаешь?

– Не знаю… На все можно подумать, – поднялась торопливо, засобиралась. – Пожалуй, пойду…

– Пойдем вместе. – Одеваясь, Прокопий долго не находил рукав, поддевка затрещала от неосторожного рывка. – Ах, негодяи! Мне тоже подумалось: тут что-то не так. Но поверил россказням. Нас потому и обманывают, что мы всему верим. Никак не научат.

– Тебе, может, не ходить? Одна я скорее узнаю. Где эта кладовая?

– Там, на втором этаже… Как войдешь, левее смотри. Я буду ждать у фабрики.

7

Управляющий прямо с вокзала приехал в контору. Несмотря на ранний час, Грязнов был там.

Федоров был сильно не в духе, отводил глаза. Выглядел он неважно – мешки под глазами от бессонной ночи, небритый. Грязнов скромно стоял у окна, наблюдал за ним.

– Рассказывайте, сударь, что произошло.

Управляющий расставлял на столе пресс-папье, чернильницу, серебряный колокольчик, – в том порядке, в каком они были при нем. В верхней папке увидел список арестованных рабочих, прищурясь, прочел.

– Гм!.. И опять этот Крутов… Не мучают вас угрызения совести?

– О чем вы, Семен Андреевич? – смиренно спросил. Грязнов.

– Удачную телеграмму составили, сударь. Я в восторге от вашей сообразительности.

– Ах, вот вы о чем! – Грязнов сделал усилие, чтобы не улыбнуться. – Я не думал, что она покажется обидною. Да и думать было некогда. Когда мне сообщили, что Дент остановил котельную и рабочие, приняв это за сигнал, повалили к конторе, поверьте, не до этого было. Сознаюсь, растерялся…

– Все похожи на истину, сударь.

Но выражение лица говорило о другом: «Какой-то мальчишка обвел вокруг пальца. И как ловко! А я-то, старый дурак, о чем думал? Поддался его обаянию, поверил, согласился ждать. Укатил в Москву опять-таки, чего никак нельзя было делать… И вот вслед дикая телеграмма: „Обещал дать ответ и внезапно уехал…“».

Управляющий зажмурился, со стыдом вспоминая, как разговаривал с ним владелец фабрики, – не пожелал даже выслушать.

– Однажды, в день моего приезда, вы очень точно заметили, что седьмая тысяча – это что-то особое, – как издалека, донеслись до него слова Грязнова. – Только вчера я понял все значение ваших слов.

«Будь проклят тот день, когда ты приехал», – с ненавистью подумал Федоров.

Управляющий нашел в себе силы и стал заниматься обычными делами. Ждал прибытия губернских властей. Толпа все еще стояла у конторы. Надо было что-то предпринимать.

Одна рота фанагорийцев под командой штабс-капитана Калугина вытянулась цепочкой вдоль здания конторы, другая держалась ближе к входу в ткацкий корпус. Рабочие подходили; задирали солдат, посмеивались.

– Ов, ты, Аника-воин, – приставал чахоточный, с желтым лицом мастеровой, – когда успел ружье покривить?

– Где? – опешил солдат, поднимая и оглядывая винтовку.

– Где! – передразнил мастеровой. – Чего, спрашиваю тебя, приперлись-то? Воевать с нами хотите?

– А что прикажут, то и будем делать.

– Вы будете, это ясно!

У ткацкого корпуса коренастый фанагориец с выпуклыми рачьими глазами и мастеровой – в куртке, в разбитых сапогах – ругались всерьез.

– Нам вас бить приказано, – зло говорил фанагориец. – Мы присягу принимали и будем бить и стрелять вас. И отвечать не станем.

– Это как же? – спрашивал мастеровой. – Лютые враги мы, что ли?

– А вот так, выходит, враги.

– Выходит… – Рабочий показал на окна конторы. – Чем мы отличаемся от них: не так пьем, не то едим, вдвое больше работаем. В остальном равны. Для тебя они как? Тоже враги?

Солдат замешкался, не зная, что ответить. Выкинул вдруг винтовку в сторону мастерового:

– Проходи, не задерживайся!

– Не разговаривать! – предупреждал офицер, расхаживая перед строем и отгоняя мастеровых.

Рябой Родион Журавлев прятал лицо – стыдно было стоять в цепи с винтовкой в руках, вздрагивал при виде каждой девушки: не Марфуша ли? Проходившие мимо женщины недружелюбно заметили:

– Вишь, рожу воротит… Совестится. – И тут же по-бабьи пожалели: – Не по своей волюшке…

– Марья, а муж твой где? – спрашивали Паутову.

– Хворый он. Третьего дня в постель слег социлист мой.

– Поди-ка врать-то. Вон на крылечке у каморок стоит. И сюда хочется, да тебя боится.

Мелькала в толпе невзрачная фигура хожалого. Коптелов прятался за спинами, запоминал, что говорят. При нем замолкали, слишком откровенно давали понять, как относятся к нему. Он будто ничего не замечал. Возле Прокопия Соловьева потоптался, сокрушенно сказал:

– Что деется-то, а! – Покачал головой. – Жмут рабочего человека. – И нетерпеливо ждал, что ответит мастеровой.

Прокопий протянул руку, собираясь схватить хожалого за ворот пальто, сказал с угрозой:

– Вот стащу в полицейскую часть – узнаешь, «что деется».

Коптелов поспешно отошел.

Рабочие дожидались, когда наконец выйдет управляющий. В толпе, стоявшей ближе к ткацкому корпусу, произошло замешательство. Доносились крики. Все ринулись туда. Навстречу надвигалась на возбужденных мастеровых плотная цепь солдат, теснила. От солдат отмахивались, толкаясь, пробирались в круг, где жадно слушали Марфушу Оладейникову.

– Они их держат в кладовой, – взволнованно объясняла она, – вторые сутки ни есть, ни пить… Даже дверь не открывают. Там все пятеро: и Крутов, и Дерин, и Фомичев, и те двое… Чего смотреть? У двери только один сторож. Помогите им, родненькие! – просила угрюмых мастеровых, стоявших тесной группой. – Я слышала, как они стучат. Двери там двойные, а слышно…

В толпе ахали, ругались, злобились на фабричных смотрителей:

– Вот те и бомба! Что удумали, подлые души!

Прокопий Соловьев, направляясь к солдатам, звал за собой.

– Выручать, православные, надо. Свой брат, да к тому же выборные. Без них не сладить нам с управляющим.

Десятка два парней потянулись за ним, но, наткнувшись на цепь, ощетинившуюся штыками, замялись, отступили.

Так они и стояли злые, мрачные против молчаливых солдат, пока в другом конце, у конторы, не раздались звуки горна.

К площади со стороны города подъехала полузакрытая коляска. С боков и сзади – конные жандармы. Солдаты бросились расчищать путь. Из коляски, остановившейся у конторы, вышел губернатор Фриде и щеголеватый, с бритым холеным лицом высокий человек – окружной прокурор.

– Эвон пожаловал, – передавали в толпе. – Узнал, что безобразничает контора… Приехал наводить порядок.

– А рядом-то, рядом кто? – нетерпеливо спрашивали друг у друга. – Вон морду поднял – кочергой не достанешь.

С лестницы проворно сбежал управляющий. Губернатор Фриде – плотный, лет сорока пяти, с бородой, аккуратно расчесанной на две половины, в мундире с золотыми погонами – медленно поднялся на площадку крыльца, глуховато, так, что задним было плохо слышно, стал говорить. Он объяснил, чтобы мастеровые выбрали для переговоров двоих – троих, иначе с толпой трудно договориться.

– А у нас уже есть выборные! – закричали из толпы. – Их арестовали! Прежде освободите арестованных!

И сразу со всех сторон донеслись выкрики:

– Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернатор раздраженно слушал, морщился. Он хотел говорить, но ему не давали.

Лицо его побагровело, он снял фуражку, вытер платком шею. Управляющий что-то горячо объяснял ему.

Тогда вперед выступил окружной прокурор. Не зная, кто это, рабочие настороженно притихли. В напряженной тишине гулко звякнула о мостовую винтовка. Зазевавшийся солдат поднял ее, вытянулся, скосив испуганные глаза на офицера, который незаметно погрозил кулаком.

– Ваши требования, – начал прокурор, – не могут оказать влияния на распоряжения властей…

Ему не дали досказать. Толпа возмущенно ухнула:

– Долой! Освободите арестованных!

Представители власти растерялись. Сознавая, что теперь каждое слово будет встречаться гулом, Фриде отступил, освобождая место управляющему. Федоров вышел вперед, укоризненно покачал головой, стараясь устыдить рабочих за непочтение к губернскому начальству.

– Вы ничего не добьетесь, если не перестанете шуметь, – обратился он к толпе.

Едва ли кто слышал его старческий тихий голос. Да, собственно, от него и не ждали ничего нового. По-прежнему кричали со всех сторон:

– Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернское начальство, донельзя обиженное непочтительностью мастеровых, стало подыматься по лестнице, чтобы в спокойной обстановке решить, что делать дальше. Управляющему ничего не осталось, как догонять их.

Через полчаса конторщик Лихачев вывесил объявление:

«От управляющего Ярославской Большой мануфактуры. По распоряжению его превосходительства губернатора.

1. Снисходя к заявлениям рабочих о том, что они не могли своевременно ознакомиться с новыми табелями, с некоторыми пониженными расценками для прядильщиков, управление фабрики находит возможным оставить расценки, бывшие до пасхи, без их уменьшения.

2. Все остальные заявления рабочих будут своевременно разобраны.

3. После всего здесь объявленного рабочие обязаны приступить к работам в свои смены не позднее завтрашнего дня. Если кто-либо не начнет работать в указанный срок, то приглашается получить расчет.

27 апреля 1895 г.»

И ни слова об арестованных!

Объявление читали громко, чтоб всем было слышно. Разглаживались морщинки на суровых лицах, появлялась гордость за себя. Выстояли! Добились!

Потому, может, не очень понравилось, когда высокий нескладный ткач Прокопий Соловьев, стоявший рядом с Екатериной Дериной, зябко кутающейся в вязаный платок, бросил мастеровым обидный упрек:

– Рады-радешеньки, как я погляжу! Не многого добились, и то ладно!.. А разве не так? Может, теперь разойдемся?.. А тех, кого к управляющему посылали, оставим под арестом? Пусть остаются? Пусть их жены одни маются! Эх, православные, негоже так поступать! Надо выручать своих товарищей…

Упрек хоть и обидный, но справедливый. Послышались сочувственные голоса:

– Конечно, надо выручить!

– Управляющий не хочет – сами выпустим. Делов-то!

– Пошли, братва!..

Близилось к вечеру, и фонарщик, ведающий газовым освещением, направлялся в ткацкий корпус. Его мало интересовала гудящая толпа – он шел выполнять свои повседневные обязанности, Он думал о том, что ему надо зажечь семьдесят фонарей. На каждый фонарь – минута. Всего семьдесят минут. Он жалел о том, что фонари не установлены в одном месте – не надо было бы тратить время на ходьбу. Почему не придумали один общий фонарь, от которого стало бы светло, как от солнца. Лукавая улыбка блуждала на его лице, когда он думал об этом.

Она так и застыла, эта улыбка, когда он увидел над собой взметнувшийся ружейный приклад.

Фонарщик ткнулся лицом в землю. Солдату этого показалось мало – занес над ним тяжелый кованый сапог.

Толпа мастеровых вздрогнула, шатнулась к солдатам. Ближние бросились к фонарщику, чтобы поднять его, защитить от тяжелого сапога. Фанагорийцы встретили их штыками. Кололи по всем правилам, как учебные мишени. Разница была только в том, что живые мишени старались ловить штыки руками, корчились от боли.

Те, кого штык не доставал, хватали с мостовой камни и рвались к солдатам. Обороняясь, один из рабочих ухватился за ствол винтовки, дернул на себя. Фанагориец выпустил оружие. Его тут же сбили с ног. Рабочий так шмякнул винтовку о камни, что ложе разлетелось на щепки.

Некоторым удалось прорваться в ткацкий корпус. Бежали по этажам с криками: «Солдаты наших бьют!» Ткачи хватали что попало под руку и мчались на фабричный двор.

От площади к ткацкому корпусу сомкнутым строем спешил новый взвод фанагорийцев. Офицер красиво взмахнул рукой и скомандовал:

– Прямо по толпе… пли!

Грянул сухой залп. Рабочие замерли в изумлении. Прокопий Соловьев неловко повернулся к солдатам, сделал шаг, второй и вдруг рухнул на мостовую. Падали раненые. Стон разнесся над обезумевшей площадью.

Очнувшись, люди хлынули к каморкам. Фанагорийцы послали вдогонку еще залп. В общей суматохе его мало кто услышал.

Передние не могли понять, от чего схватился за бок стоявший на крыльце у каморок Паутов, отчего так неуклюже сполз на землю.