Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

8

Варя встретила Федора нерадостно. Он разулся у порога, прошел по свежевымытому полу к кроватке дочери, стоял, затаив дыхание, боясь разбудить. Варя наблюдала за ним от стола, где перетирала чашки. Слабо попискивал на столе самовар.

Все последние дни Федор приходил поздно вечером и рано, когда Варя еще спала, бесшумно собирался и исчезал. Ей никак не удавалось с ним поговорить. Нет, так дольше оставаться не может. Наверное, есть женщины, которые покорно смиряются с тем, что выпало на их долю. Она не из таких. Прежде всего она хочет спокойной жизни, а он обязан позаботиться, чтобы ей было хорошо.

Имеет же она право на счастье? Если он не может этого понять, пусть как знает, она найдет в себе силы, чтобы устроить свою жизнь, так, как ей нравится.

Федор словно почувствовал ее пристальный взгляд, обернулся к ней. Лицо у него было доброе и смущенное.

– Опять сердишься, – огорченно сказал он. Подошел к ней и попытался обнять. Варя отстранилась. Он сел напротив, положил согнутую в локте больную руку на стол. Глаза у Вари наполнились слезами.

– Мне надоело сердиться, что толку? – капризно сказала она. – Я не знаю, что со мной будет… Твоя бесчувственность убивает…

– Ну зачем же так. – Федор улыбнулся растерянно.

– Я опять тебе говорю, уедем отсюда, – с мольбой попросила Варя. – Если не жалеешь себя, подумай о нас с дочерью. Каждый день я жду тебя, и мне кажется, что ты не придешь. Уедем, пока не поздно. Ничего нам не надо…

Федор смотрел в окно в узкую щелку между косяком и отогнувшейся занавеской. На улице сыпал сырой, крупными хлопьями снег, налипал на стекла. Назойливо стучали стенные ходики: не надо, не надо… А что в самом деле ему надо? Тридцать с лишним лет прожил. Как сон: в парнях – работа, гулянка, озорство, позднее тюрьма, встречи с разными людьми – и все переменилось. И теперь, видимо, до конца дней будут вечные волнения, будут тюрьмы… Говорят, у таких жены разделяют вместе все тяготы…

– Почему ты молчишь? – спросила Варя.

– Куда же сейчас с ребенком. – Надо бы сказать ей обо всем прямо, откровенно – и никак не решиться: жалко, слишком издергана за последнее время.

– Нет, не поэтому. Тебя удерживает другое.

– Это тоже правда.

– Поймите, вы не продержитесь и недели. Фабрика выписала на свое содержание казаков, уже готовят пожарку для постоя. Можно догадываться, что вас ждет… Пока не поздно, надо прекратить забастовку и подумать о себе. Если вы не скроетесь, вас схватят.

– Откуда тебе известно? – встревоженно спросил Федор. Всю усталость как рукой сняло, недоверчиво смотрел в ее заплаканное лицо. – Кто сказал о казаках?

– A-а! Не все ли равно. Главное, что это так. Брат не хочет тебе зла. Все может обойтись по-хорошему, послушайся меня, уедем.

– Когда ты об этом узнала?

– Утром. Он пришел и сказал мне… Ему тоже не хочется осложнений. А когда прибудут казаки, без этого не обойдется… И я тебя предупреждаю: или мы едем сразу же, или я еду без тебя. Лучшего выхода не вижу. Я не хочу, чтобы все произошло на моих глазах. Я не выдержу…

– Решай как знаешь, теперь я тем более не могу…

– Господи, надо же быть таким бесчувственным! – воскликнула Варя. Она прошла в другую комнату. Слышно было, как взбивала подушки, как легла. Федор сидел за столом, подперев ладонью голову. Ходики все тикали: не надо, не надо…

Вот почему с такой уверенностью говорил сегодня Грязнов, что еще неделю назад владелец фабрики мог пойти на некоторые уступки. Теперь он надеется на силу. Завтра же надо сообщить в городской комитет – пусть напишут в газету или отпечатают листовку. В городе сочувствуют забастовщикам. Может быть, общее возмущение заставит владельца отказаться от казаков. Так или иначе, моральной поддержкой фабричные рабочие будут обеспечены.

В наружную дверь раздался резкий стук. Федор поднял голову, насторожился. Вышла Варя, растерянно посмотрела на часы – половина первого. Стук повторился. Федор поспешно оделся, нащупал в кармане револьвер.

– Открывайте! Полиция! – прогремело снаружи.

Варя бросилась к комоду за ключом, передала Федору.

– Иди из кладовой, там окно с одними рамами.

Обняла торопливо, подтолкнула. Федор поцеловал дочь, оглянулся еще раз на Варю, слабая, виноватая улыбка появилась на его лице. Сказал с любовью:

– Прости, если можешь…

– Скорей!.. Уходи!

Федор вышел в коридор. В наружную дверь зло стучали, но ломать не решались – знали все-таки, кто живет в доме.

В кладовой было темно и холодно. Стараясь не зацепить что-нибудь, Федор пробрался к окну. На подоконнике белел снег, наметенный в щели. Он откинул крючок, рама скрипнула. Внизу густо росли ломкие кусты бузины, виднелся острый гребень сугроба. Федор взобрался на подоконник, прыгнул. Увяз по пояс. С трудом вытаскивая ноги, пошел к забору. Очевидно, Варя уже открыла дверь.

До забора оставалось не больше десяти шагов, когда сзади крикнули зычно:

– Через окно убежал!

Голос показался знакомым, но чей – вспомнить не мог. Подумал, что зря поспешил, не закрыл за собой кладовую, да и окно не прикрыл. Выбираясь из последних сил, рванулся к забору. Доски были пригнаны плотно, а подпрыгнуть, чтобы ухватиться за верх, никак не удавалось ноги глубоко вязли в снегу. Если бы не больная рука…

Сзади уже слышалось тяжелое дыхание городовых, шли прямо к нему, по следу. Рука наконец нащупала выбитый сучок – просунул всего два пальца. Но и этого оказалось достаточно, чтобы подтянуться. Сцепив зубы, вскинул простреленную руку на верх доски, ухватился. От боли потемнело в глазах, застучала в висках кровь. Перехватился здоровой рукой, висел, отдыхая.

– Стреляй! Уйдет! – истошно закричали сзади, совсем близко.

«Да это же Бабкин, – узнал по голосу Федор. – Услуга за услугу…»

Сразу раздалось несколько выстрелов. Федор не слышал их. Все еще старался перевалиться на ту сторону забора, но тело ослабло, он тяжело рухнул в снег.

9

Артем, не раздеваясь, сидел на стуле у двери, опустив голову на руки. Варя хлопотала возле дочки, пыталась успокоить. Ребенок кричал. Артем искоса взглядывал на красное личико, раскрытый беззубый рот, удивлялся – сестренка! Назвали Еленой – так хотел отец.

Варя взяла девочку на руки, прошлась по комнате, баюкая. Ребенок не затихал.

– Давайте покачаю, – предложил Артем.

Варя не ответила. Слезы застилали ей глаза. Артем подумал, что они не просыхали у нее с того дня, как убили отца. Хотелось сказать что-то ласковое, утешить – не мог найти слов. Хмурился, вспоминал, как сегодня Маркел Калинин с горечью говорил: «Скольких погоняли в Сибирь и в петлю, сколько погибло, думали – решительный бой. Одним махом все нарушено, не подняться теперь».

В слободке стало глухо, все ждут худшего. На фабрике мастеровым спешно готовят расчет, потом будут набирать с разбором – многим придется искать работу на стороне. В пожарке разместилась сотня уральских казаков – проходу не дают, чуть что – хлещут нагайками. Дружинники притихли, оружие попрятали – ни во что не вмешиваются.

Девочка уснула на руках скорее. Варя уложила ее в кроватку, взглянула на стенные часы.

– Без пятнадцати восемь. Что-то долго, не случилось ли чего?

Ждали, когда приедет Машенька. Вот уже два раза Варя встречала подозрительного человека, который крутился возле больницы, заглядывал в окна. В последний раз спросила в упор: кого, собственно, надо? Тот, прикрывая лицо воротником, ответил заискивающе:

– Родственничек у меня не лежит ли? Потерялся во время побоища с казаками. Сокульский.

– Такого нет, можете быть уверены, – резко ответила Варя.

В тот же день она с тревогой сообщила Машеньке:

– У них хватит ума арестовать в таком состоянии. А это для него смерть.

Решили переправить Мироныча в более безопасное место, лучше совсем вывезти из города, где начались повальные аресты. Варя взяла бы фабричную лошадь – кучер Антип нем как рыба и все для нее сделает. Но возок могли задержать при выезде из города, на заставе. Тогда Машенька вспомнила, что у нее есть знакомый студент-медик– сын помещика Некрасова, владельца Карабихской усадьбы. Сам помещик, Федор Алексеевич, по прозвищу Чалый, был хорошо известен в городе – нрав имел буйный, обид ни от кого не сносил, и его побаивались. Местные газеты охотно описывали его пьяные разгулы: и сколько зеркал в «Столбах» побил, и сколько стульев сломал. Машенька и надеялась воспользоваться некрасовскими лошадьми – на заставе никому в голову не придет остановить их.

Устали ждать, когда наконец в коридоре тяжело затопали сапоги. Вошел Васька Работнов. Варя замахала на него руками, не велела подходить близко к кроватке – обдаст холодом.

– Приехали, – сообщил Васька.

– Кто-то из вас должен побыть здесь, – сказала Варя. – Не могу я оставить ребенка.

Артем кивнул Ваське:

– Раздевайся. Проснется – качай.

Васька глупо хмыкнул. Снял пальто, потер руки, согревая. Стараясь не дышать, заглянул в кроватку.

– А заревет если? – спросил растерянно.

– Покачаешь – успокоится.

– Ладно.

Варя оделась. Вышли на улицу. К ночи стало сильно морозить, зло скрипел под ногами снег. Сзади больничного корпуса увидели возок, запряженный в пару. Две фигуры – тоненькая женская и мужская – стояли возле.

За Миронычем пошли втроем. Машенька осталась у возка. Молодой Некрасов ступал широко, спокойно. Сонная нянька испуганно шарахнулась от них, не сразу признав Варю.

– Свои, Ивановна, – сказала ей Варя.

– Да уж вижу, Варвара Флегонтовна. – Старуха открыла ключом дверь на второй этаж, осталась ждать внизу.

Мироныч не спал, сидел в кровати, откинувшись на подушки. Его осторожно одели, взяли на руки. Варя оглядела палату – не оставили ли чего, прихватила с тумбочки книги.

С бережью усадили Мироныча в возок. Некрасов достал из-под облучка припрятанную отцовскую шубу, накинул на больного.

– За Федора Алексеевича и сойдешь, – сказал Миронычу. – Не раскутывайся, притворись спящим.

Машенька села рядом с Миронычем, Артем пристроился у них в ногах. Некрасов вскочил на козлы.

– До свидания, Варвара Флегонтовна. Спасибо за все доброе, – хрипло проговорил Мироныч.

Варя погладила его по щеке.

– Выздоравливайте. Может, еще свидимся где.

– Непременно свидимся.

Лошади быстро пошли, заскрипел под полозьями снег. Ехали переулками, где глуше, меньше людей. На Московском вокзале, освещенном электрическими фонарями, благополучно миновали полицейскую будку. Теперь оставалось проехать заставу перед селом Крест, а там пятнадцать верст по большаку – в такое позднее время мало вероятности наткнуться на кого-либо.

Не доезжая заставы, увидели человека, выбравшегося с обочины, от кустов на дорогу. То был Егор Дерин. Некрасов приостановил лошадей. Артем выпрыгнул из возка, попрощался с Машенькой, пожал безжизненную руку Мироныча.

– До лучших времен. Счастливо!

Мироныч повернулся к нему. Видимо, это стоило больших усилий – лицо исказилось от боли. Сказал горячо:

– Они придут, эти времена. Ничего, все вспомним…

Артем встал рядом с Егором. Смотрели вслед, махали. Лошади поравнялись с заставой. Солдат, признав на козлах сына Некрасова, а по шубе самого хозяина, козырнул, не задерживая пропустил возок. Он стал темным пятном и наконец пропал.

– Вот и все. – Егор обнял Артема, сжал так, что у того хрустнули косточки. – Остались одни… Сами теперь взрослые.

Артем взволнованно посмотрел в глаза друга. Помедлили, вглядываясь.

– Отцов наших, Марфушу, всех – никого не забудем! Поклянемся, Егор, что станем помнить!

– Всегда будем вместе, что бы там ни случилось, – сказал Егор.

Крах инженера

Глава первая

1

Ранним воскресным утром трамвай привез к фабричную слободку первых пассажиров. От училища с остановки они рассыпались по близлежащим улочкам; шли на Широкую, где нынче был базарный день, к жилым корпусам, что стояли рядами возле фабрики, в Починки. Многие направились вдоль глухой каменной стены хлопкового склада, перепрыгивали через позеленевшие лужи – эта никогда не просыхающая улица вела в урочище Забелицы и дальше в Новую деревню.

Вместе со всеми шел здесь угрюмого вида бородатый человек с тощим заплечным мешком. Пыльные солдатские сапоги, ссутулившаяся спина, густо заросшее бледное лицо с острым рябым носом – не один оглядывался на приметного путника. И он тоже пристально смотрел в лица, искал знакомых. Но ни его не признавали, ни он не встречал никого, с кем бы можно было остановиться и поговорить.

Нижнюю часть улицы пересекал небольшой ручей, а за ним поднимался высокий дощатый забор больничного городка. Здесь дорога сворачивала влево. Человек замедлил шаги. Его внимание привлекла звонко цокающая копытами лошадь, запряженная в легкую коляску с откинутым верхом. Когда коляска приблизилась, он увидел в ней доктора фабричной больницы Воскресенского – седобородого, в строгом черном костюме, в черной шляпе. Путник снял картуз, низко поклонился. У Воскресенского сверкнули глаза и погасли – кивком ответил на поклон, но видно было, что не узнал.

Коляска, не задерживаясь, въехала в раскрытые ворота больницы. Путник провел рукой по заросшему лицу, усмехнулся невесело – чувствовал он себя отрешенным, для всех чужим.

Он еще постоял возле забора, прислушиваясь к крику грачей, хлопотавших в гнездах, от их гама звенел воздух, – потом пошел дальше, узкой тропой, мимо зеленеющих огородов, в сторону кладбища. И там на высоких березах неумолчно орали грачи. Пропадала и вновь открывалась в просветах кустов небольшая кладбищенская церковка. Солнце уже поднялось и грело остывшую за ночь землю, воздух казался голубоватым.

На кладбище он неуверенно ходил среди могил, шевелил губами, когда читал надписи на крестах, у некоторых задерживался, но ненадолго. Наконец увидел то, что искал: перед ним был квадратный холмик за железной оградой, обтесанный серый камень с высеченными фамилиями.

Он вошел в ограду, затуманенными глазами прочел на камне фамилии, осмотрелся вокруг. Братская могила оказалась ухоженной, дорожки к ней были посыпаны желтым песком, в самой ограде стояла крашеная скамеечка. Он опять провел рукой по лицу, словно освобождаясь от нахлынувших чувств, непослушными пальцами развязал мешок и с бережением вынул из него картонку. Несколько ярко-красных живых цветков лежало в ней.

Мимо проходили люди, навещавшие могилы родных, на него оглядывались. Он стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг. И его не тревожили.

– Дядя Родя! Неужто вы?

– Как будто я. – Гость бросил мешок у порога и стоял, оглядывался. В каморке ничего не изменилось, и, как видно, нынешние хозяева и не пробовали ничего менять: та же ситцевая, только еще более выгоревшая, занавеска посередине и Марфушино старенькое зеркальце на стене, даже ходики с покривившимся маятником, как и прежде, отсчитывали бег времени. Он перевел взгляд на рослого парня с темноватым пушком на верхней губе, с кудрявой шапкой волос, который обрадованно и несмело смотрел на него. В руках у парня ножик и какая-то невиданная зверюшка – гривастая, с мордой поросенка, – вырезал ее из куска дерева.

– Тебя-то не припомню, – сказал гость.

– Соловьев… младший…

– Прокопьево чадо! – удивился тот. – Младший… Семка, что ли?

Парень кивнул. Карие, с влажным блеском, глаза его смеялись.

– Эко ты вымахал, Семка. Поди, уж и при работе? Старшие-то где?

– Мамка скоро будет, на Широкую пошла. Лелька удрала куда-то… Да вы присаживайтесь… Иван и Петр в Питере у нас. Все в разброде… Я, дядя Родя, сейчас Егора Васильевича позову. Только что тут был. Вот обрадуется.

– Егора Васильевича? – гость не сразу понял, о ком идет речь. – Дерина, что ли? Ага. Ну, зови.

Парень мигом слетал за Егором Дериным, и тут гостю вновь пришлось подивиться: встретил на улице – не признал бы. Помнился мальчишкой, а сейчас стоял перед ним дюжий молодец – плечи прямые, густые черные усы лихо закручены, взгляд глубоко запрятанных глаз спокойный, пожившего человека взгляд.

– Марья Паутова будто видела тебя на кладбище, – басовито сказал Егор, здороваясь за руку. – Окликнуть не посмела – страшен показался. Постарел ты, дядя Родя, ох, как постарел! Совсем пришел?

– Совсем да не совсем, – неторопливо отозвался Родион. Он скручивал цигарку и с любопытством наблюдал за мельканием ножа в руках Семки; тот, освободив для Егора табуретку, уселся в стороне на сундук и снова принялся за свою поделку.

Егор поймал взгляд Родиона, оглянулся на Семку. На лице его мелькнула усмешка.

– Кого на этот раз выделываешь? – спросил он тоном взрослого, который обращается к занятому игрой ребенку.

Семка озорно подмигнул.

– Самолично его благородие господин Фавстов, – объявил он, приподняв зверюшку и показывая со всех сторон, – она и в самом деле чем-то напоминала тупого и злобного человечка. – Мой начальник, фабричный пристав, – добавил он для Родиона.

– Выгонят тебя из участка за эти штучки, достукаешься, – добродушно пообещал Егор. – В писари выбился, – кивнул он на парня, – при полицейской части.

– Э, как взлетел! – неодобрительно заметил Родион. Он опять с тоской в глазах оглядел каморку. А ведь было счастье, после понял, что было. Вот этот же Семка, еще совсем карапуз. Родион сидит на низенькой скамеечке и чинит ему обувку. Марфуша красуется перед зеркалом, собирается в город: ей предстоит привезти от Мироныча листовки. Родион ревниво приглядывается к ней. «Там на твои обновки смотреть не будут. Пришла незаметно, ушла незаметно, вот что надо, – ворчит он. – Чай, не на свидание. идешь». – «Чай-молочай», – смеется в ответ Марфуша. И хоть сердце раздирает ревность, но приятно слышать ее голос, приятно смотреть на нее, такую красивую и желанную… Близко не подпускала, но и от себя не гнала, и он терпеливо ждал, верил, что будет то время, когда и она полюбит. Но мучил всегда один и тот же сон: идет с ней по лесу и теряет ее, кричит, ищет – и найти не может. Просыпался в поту, наступало облегчение: привиделось, сон… Теперь все то время, когда было счастье, кажется сном. А явное: серый камень на братской могиле и ограда. Да еще память. Закроет глаза – и стоит она, словно не годы прошли, вчера только было.

– Вот вы говорите, дядя Родион, взлетел, – с горячностью произнес Семка. (До Родиона его слова доносятся будто издалека.) Парень бросил на сундук нож, свою поделку. Щеки разгорелись от волнения, с обидой смотрит на Дерина, который, пощипывая ус, умненько усмехается. – До чертиков надоела такая служба. Толк был бы какой! Нету толку. Сижу, как неприкаянный, нужных бумаг не вижу. Намедни пришла депеша из сыскного от Цыбакина. Как ни прилаживался, прошла мимо меня. Фавстов, читая, вздохнул: «Да горюха Бабкин…» А что горюха Бабкин? Его уж и кости сгнили. Что в ней, в бумаге? Крутись не крутись – не узнаешь. Давно, дядя Родя, собираюсь удрать, да вот Егор Васильевич…

Неодобрительный взгляд Дерина заставил парня внезапно смолкнуть. Он покраснел, снова потянулся за ножом и деревяшкой. Родион, погруженный в свои мысли, отчетливо слышал только последние слова. Понял: что-то недосказывают ему, таятся. Но не подал и виду.

– Живете как, рассказывай? – обратился он к Дерину.

– Живем… – Егор скрипнул табуреткой, глаза загорелись злостью. – Тут у нас такая благодать, дядя Родя, какой вроде еще и не было. Не помню… Вон он Фавстова выстругивает, душу отводит, – показал на Семку. – Хорош был Цыбакин, этот пристав еще лучше. Он не кричит, у него все тихо, и его боятся. Продает книжечки, картинки, на которых его императорское величество в собственном виде. Если не хочешь купить – отказывайся, не неволит, но помнить будет. Ваську Работнова за то, что отказался, в глухом переулке так уделали, до сих пор в больнице у доктора Воскресенского в бинтах лежит. Как будто и не было пятого года… Придешь, так увидишь. Люди себя начали бояться, не только ли что. Где бы всем вместе за справедливость постоять, а слышишь: «Да ну-е к черту, пусть дерутся, борются, кто хочет, я сыт». Кулаки сожмешь, с тем и отходишь. Было всколыхнулись после ленских событий. И все прошло. Тихо у нас, дядя Родя, куда как тихо.

Трудно было удивить Родиона рассказом после того, что сам испытал и видел, потому слушал спокойно, ничем не выдавал своего отношения. Одно только поразило в словах Егора:

– Сказал: придешь, так увидишь. Считаешь, возьмут на фабрику?

– С охотой, дядя Родя. Из тюрьмы да с каторги наш ученый инженер Грязнов берет охотно. Считает: наилучшая агитация, живой пример. Вот, мол, сколько вытерпел, как потрепало человека. А все почему? Попал под влияние агитаторов. Смотрите мастеровые и учитывайте – с вами такое же может приключиться…

– А я ехал сюда посмотреть, поклониться да прямиком в свою деревню, крестьянствовать, – раздумчиво сказал Родион.

– Смотри, дядя Родя, – сухо отозвался на его слова Егор. – Каждый для себя что-то ищет. Иван вон да Петруха Соловьевы недавно в Питер подались – в трактирные половые наниматься. Выгоднее.

– Они этого не говорили, чтобы половыми стать, – вступился за братьев Семка.

– Так вот, говорю, ехал, – продолжал Родион, не обращая внимания на последнее замечание Егора, – и не ожидал такого поворота. Обратно принимают… Смутил ты меня, Егор… И многие уже вернулись?

– Возвращаются. По зиме вернулся Маркел Калинин. Подосенова уже не дождемся – чахотка свалила, сообщили о нем… Об Афанасии Кропине пока ничего не слышно… Сам-то где отбывал?

– Долго сказывать… Ты о Петре Батушине не слыхал ли чего? Не пришел ли?

– Возвращался. – Егор помрачнел, дернул плечом, как от озноба. – Мы поздно узнали, что он домой объявился… Попугать даже не пришлось. Уберегли его сыщики, сплавили будто в Полтаву.

Родион без гнева, сокрушенно, покачал головой.

– Сначала думали: по молодости, с перепугу разговорился. Что был и чего не было сказывал. А уж после узналось: ему и речь-то на суде жандармский ротмистр подготавливал. Так и вышло: Бабкин указывал, кого хватать, – за добряка мы его считали, не гнали из слободки, как других, не особенно и таились, – а этот все изложил, что от него и не требовали. Ему ли не знать было всех тонкостей нашего дела, сам в боевой дружине состоял городовых дубасил. Защитник, присяжный поверенный Протасьев, говорят, за голову схватился, когда увидел Батушина в тюремной конторе за чашкой щей. Предупреждал осторожно еще до суда, а мы не верили, нельзя было поверить, что до такой подлости человек мог дойти… Спохватились, а его от нас уже отделили. Тогда еще тюремщики стали его оберегать.

– Будет и ему бабкинская участь, должна быть, – пообещал Егор. – Родные у него здесь остались, через них узнается, где обитает. За все лишние годы, что вам на суде дали, с него взыщем.

– Бабкина оба поминаете. Какая ему выпала участь?

– Какой и добивался. Здесь, чувствовал, оставаться было нельзя, в тюрьму надзирателем укрылся. Но и там достали…

– И ладно, коли так, жалости не испытываю. Об Афанасии Кропине ты сказал… Не скоро вернется, и то, если голову не сложит. С его характером это сколько хочешь. На этапе виделись с ним, перемолвились. За побег добавлено ему еще каторги. Кстати, обиду высказывал: не то что посылки какой, даже на письмо его не ответили. Задело человека крепко, так как считает – не по одной своей воле мается там…

Говоря это, Родион сумрачно смотрел на Егора, видно было: не столько за Афанасия вступился – передавал свое, затаенное. Приходилось быть с людьми, которых товарищи, оставшиеся на свободе, не забывали, всегда находили возможность передать с воли весточку. Он же все эти годы жил словно в темной ночи.

– О каком письме говоришь, дядя Родион? – взволнованно спросил Егор. – Не слышал, чтобы такое письмо было. Посылки – понятно! Бабам, которые здесь с ребятишками, без мужей, не умели помочь, – какие уж посылки! А письмо и без ответа – быть такого не может. Спросить надо Маркела Калинина, может, ему что известно. Через него и Варвару Флегонтовну вся переписка идет. Не верю, чтобы не ответили.

– Могло не дойти, к слову я, – сказал Родион, которого смутила горячность Егора. – Через десятые руки передаешь, какая уж уверенность… А все равно ждешь. Варвара Флегонтовна как? Артемка?

– Жива-здорова Варвара Флегонтовна. Артемка тем более. Что ему сделается? Тут было устроился в торговую школу. И ладно бы, конторщиком мог стать, а он в бунт ввязался против своих учителей. Первого его и выгнали. С треском выгнали. И теперь, то ли ученый, то ли мастеровой – сам не поймет.

Родион уловил в словах Егора смешинки, такие любимые у фабричных, когда они говорят о своих товарищах, и впервые за весь день на его изможденном лице мелькнула слабая улыбка.