Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
Что бы, казалось, такого: человек захотел побывать на родине своих предков. Собрался, пошел или поехал – и на месте, вспоминай, грусти о невозвратимом. Никому до этого нет дела.
Но это, если – человек! Совсем не то получается, когда собирается в поездку наместник бога на земле.
Царь Николай Второй, отмечая трехсотлетие дома Романовых, вознамерился посетить древнюю Кострому и Ярославль. Кострому потому, что оттуда вышел его прародитель Михаил Романов, Ярославль – там Михаил Федорович начал править Землей русской. В лихую годину, когда терзали Русь польские и шведские отряды, слал он из Ярославского Спасо-Преображенского монастыря, где остановился в келье настоятеля, свои первые монаршие указы. Первый – Земскому Собору: согласен-де вступить на престол, пострадать за Землю русскую; следующие воеводам: одним идти на Тихвин навстречу шведам, другим под Воронеж – покарать воровскую польскую девку Марину Мнишек с ее новым любовником, предателем, казачьим атаманом Иваном Заруцким. Почти целый месяц Ярославль был столицей государства, как тут обойти его монаршим вниманием.
Обычный человек опять-таки собрался бы тихо, поцеловал жену и детишек и – поехал. Наместник бога так не может: ему обязательно надо объявить о своей поездке на весь мир, обязательно надо захватить с собой всех близких и дальних сородичей. Сам бог, снарядивший своего наместника на грешную землю, представить не может, что после этого будет происходить.
Прежде всего, в министерство внутренних дел стали поступать сведения из-за границы. Мол, группы социал-революционеров, обитающие в эмиграции, решили устроить покушение на государя-императора. Покушение, как они считают, лучше провести в Костроме, где, в силу малочисленности населения, не будет местной охраны, а значит, легче затеряться в восторженной толпе, приблизиться вплотную к его величеству. Шли подробные портретные характеристики будущих участников покушения:
«Эсер-максималист Алексей, он же Граф, он же Толстой – московский мещанин Алексей Никитич Неклюдов. Лет 26–27, полный, роста среднего, волосы на голове светло-русые, брови малозаметные, нос широкий, приплюснутый, лицо одутловатое. Одевается неряшливо, в темный, с легкой клеткой пиджак, черные брюки, котелок, летнее сероватое поношенное пальто…»
Ловите Алексея Неклюдова, он пробирается из-за границы в Кострому!
«Иван Бутылкин. Его сопровождали агенты из Брюсселя до Берлина, потом до Познани. Но на границе утеряли. Бутылкин высокий, стройный блондин, большие серые глаза, красивые маленькие усики, прыщавое лицо, нос горбинкой. Вид интеллигентный. Малограмотен».
«Эсер Аргунов, бывший студент московского университета. Телосложение среднее, цвет волос на голове, бровях и ресницах – темный, на усах, бороде, бакенбардах – с рыжеватым оттенком. Голос резкий, походка быстрая, размахивает руками. На правой стороне верхней части поясницы родинка величиной с ячменное зерно».
Что ни день, новые сведения. Прямо хоть хватай каждого, кто приезжает из-за границы: шатенов, русых, сутулых, прямых – ищи родинку с ячменное зерно.
Не меньше хлопот доставляли полиции внутренние события. У известного богатея Саввы Мамонтова, собравшегося на празднества в Кострому, вдруг выкрали паспорт. В жандармские управления Костромы и Ярославля прилетели спешные описания примет настоящего Мамонтова. «Будет кто предъявлять паспорт, а приметы не сойдутся, – надлежит немедленно арестовывать».
Местным жандармским чинам пришлось только поморщиться: у них своих дел хоть отбавляй! Доброжелатели, болеющие за веру, царя и отечество, прямо-таки засыпали верноподданническими письмами. В другое время складывали бы их для любопытства потомков, и делу конец. Нынче каждое проверяй, принимай надлежащие меры.
«Проживающий в Ярославле дворянин Степан Колмогоров носит и хранит у себя без разрешения револьвер и ведет знакомство с подозрительными личностями, что ввиду приезда в Ярославль высочайших особ едва ли удобно, при том желательно, чтобы ни у кого никакого оружия не было. Затем у него есть литература». Подпись: «Патриот».
И вот идут к Степану Колмогорову, требуют у него револьвер. «Навет на меня злых людей, – отвечает дворянин. – Страх перед оружием имею, потому никогда в руках не держал». Вроде бы можно поверить человеку, искренне говорит, но фамилия его заносится в специальный журнал. Предстоит Степану Колмогорову на время приезда государя сесть в тюремную камеру. Порядок, ничего, не сделаешь.
«В двенадцатом часу вечера в Ярославле по Пробойной улице шли два молодых человека, по-видимому, студенты: один высокого роста, с черными, завитыми в кольца усами, в черной накидке с желтыми металлическими пряжками, а другой – на голову ниже, в студенческой тужурке и синих брюках. Направлялись к Волжской набережной и вели между собой разговор: „На нас все равно пал жребий, так или иначе нам умереть… Удобнее всего бросить с крыши… Теперь направимся в Кострому, а двадцатого числа вернемся сюда“». Тот, что поменьше, в синих брюках, ответил: «Это хорошо продумано», и оба отправились на пароходную пристань «По Волге».
Разве оставишь такой важный сигнал без внимания! Спешно выслали наряд тайных агентов на поимку указанных молодых людей, а заодно предусмотрели: во время приезда царских особ все крыши домов, возле которых будет проходить процессия, взять под наблюдение.
Так уже заведено, что все сколько-нибудь значащие сведения непременно попадают на стол губернатору. От обилия самых невероятных сообщений, от беспокойства сна можно лишиться. Нечто похожее происходило с графом Татищевым. Куда делось обычное хладнокровие. Принимая чиновников для доклада, выслушивая их, забывал произносить свое любимое: «Душевно рад… С превеликим удовольствием…» Какие уж там радость и удовольствие, если, что ни день, запросы правительства: как идет подготовка к встрече, все ли предусмотрено? Начальник охраны царских особ генерал-майор Джунковский, сам, видимо, перепуганный донельзя, спрашивая об этом, не говорит, а лает. Возразить бы с достоинством, одернуть нахала – смелости не хватает.
Из Костромы царь должен прибыть на пароходе. А это значит весь отрезок пути надо очистить от всех судов и лодок, по берегам с самой границы Костромской губернии поставить стражников – не реже чем одного через каждые два километра, в лесных местах и того гуще. Да и в самом Ярославле, по подсчетам, требуется не менее тысячи городовых. Где найти такую прорву служителей? Действительно, голова закружится, ни покою, ни сна не будет. Кроме того, выборный губернский комитет внес предложение: пусть каждый уезд, каждая фабрика представят подарки – то, чем они славятся. Шекснинскую стерлядь из Рыбинского уезда, телятину из Углича, полушубки и кружева из Романово-Борисоглебска, в Любимских лесах поймать живого медведя. Последнее удивило Татищева, спросил подозрительно: «Зачем зверя?» – «Как же, как же, – в один голос объявили ему, – на гербе Ярославля изображение медведя с секирой. Символика». Согласился, вписал в распорядок торжества показ хозяина глухих любимских лесов, а теперь что хочешь, то и делай: до встречи царя остались считанные дни, а медведя до сих пор поймать не могут. Хорошо, если забудется, а вдруг спросят: «Ну, порадуйте нас забавой». Кого показывать? Самому в шкуру наряжаться?
Нервы у губернатора куда какие крепкие, а и то под конец стали сдавать, гнал крамольные мысли, а они неотступно следовали за ним: «Хоть бы скорей кончалось все это, обрести бы снова покой, душевное равновесие». Подчиненные его, измученные, пожалуй, больше, чем он сам, еще раньше утратили пыл и думали более определенно: «Господи, зачем все это нужно? Ради какой-то бессмысленной прогулки столько хлопот, переживаний! Будто в России нечем другим заняться…»
Справедливости ради следует сказать: не все так думали, была часть городского населения, которая с возрастающим воодушевлением ожидала приезда царской фамилии. То были ученики реальных училищ и гимназисты младших классов. По какому-то наитию свыше (все-таки наместник бога) государь всея великие и малые… царственным жестом повелел накануне своего прибытия освободить их всех от занятий и экзаменов и перевести в следующие классы. Ошалевшая от радости ребятня носилась по коридорам своих учебных заведений, кричала:
– Ура, царю-батюшке, заботнику нашему! Понимает, кому чего хочется!
11В ту ночь после обыска Васька Работнов и Родион хорошо постарались – уже утром листовки были на всех этажах фабрики. Люди читали влажные еще странички и хмурились. Затем произошло неожиданное: рабочие самого большого отдела фабрики – прядильного – после недолгих споров встали к машинам. Пока продолжали бастовать ткачи, которых Грязнов еще раз предупредил, что их зарплата будет урезана в пользу работниц этого отдела. Правда, и тут уже не было согласия: пожилые рабочие стояли за то, чтобы забастовку прекратить, а к Грязнову отправить депутацию: пусть не предпринимает никаких мер, пусть все оставит по-прежнему. Депутация пошла в контору, но вернулась ни с чем: принять ее Грязнов отказался, через старшего конторщика Лихачева передал, что решения своего не изменит.
Вечером в каморку к Родиону Журавлеву пришли Маркел Калинин и прядильщик Алексей Синявин. Оба как-то странно поглядывали на Артема и молчали.
Артем сам только что явился с улицы. Несколько часов проторчал у фабрики, надеясь встретить газетчика Павлушу – может, связной знает, что произошло с Бодровым и другими товарищами. Павлуша не появился. Артем сидел у стола, прижав ладони к горячему чайнику, согревал озябшие руки.
Спокойный, несколько медлительный Синявин, выставив плохо гнущуюся ногу – с детских лет изувеченная, – тщательно скручивал цигарку. Несколько крошек табака, оставшихся на ладони, стряхнул обратно в кисет.
– Выходит, помогли фабриканту, – сказал он, не поднимая головы, будто сам себе. – Соображение у него такое было: как бы рабочему не платить и с фабрики не увольнять. Вынужденное, конечно, соображение. И его заставляют обстоятельства: против решения всех фабрикантов не попрешь, самому дороже обойдется. Вот мы тут ему и пришли на помощь: пожалуйста, господин фабрикант, сами бросим работу, мы догадливые.
– Надо было показать людям, как к ним относятся промышленники, если дело касается их прибылей, выразить протест, – сказал Артем.
– Протест, да… все с той же медлительностью, ровным голосом отозвался Синявин. – Он тоже, протест-то, ко времени должон быть. То-то директор легко согласился на забастовку. Тут бы подумать: с чего это он?.. А мы «ура», и никаких. Только душу народа не объедешь по кривой, чувствует он неладное… Потому и считаем: забастовка, а на деле то ли бастуем, то ли балуемся. Несерьезно все вышло у нас…
Артем, которого последние неудачи и аресты товарищей сделали мрачным и неразговорчивым, хмуро взглянул на Синявина. Выходило, что тот упрекает его в неумелости, и это в общем-то правильно. Но почему упрек только ему? Когда-то, еще в совсем недавние времена, такие, как Родион Журавлев, Алексей Подосенов, Маркел Калинин, отец Артема, отец Егора Дерина, считались вожаками, потому что были они еще одиночками и заметно выделялись. Теперь сознательных рабочих все больше и больше. Спрос должен быть общий. Тем более Артем и не считает, что чем-то должен отличаться от других. Если он участвует в каждом столкновении рабочих с администрацией фабрики – любой, выбравший путь борьбы, обязан поступать так же.
– Каждое недовольство рабочих надо использовать, – сказал он Синявину. – Что же, женщины поднялись, требования их справедливые, а мы стой в сторонке, наблюдай? Не получилась забастовка, потому что нет сплоченности. Один отдел стоит, другие не думают поддерживать. Выйдет ли чего?
Молчавший до этого Маркел Калинин покачал седеющей головой.
– А вот так не годится, – с осуждением сказал он. – Ты убеди прежде людей, чтобы поняли: только так, а не иначе делать. Вот тогда увидишь, какая есть сплоченность. Алексей-то тебе правильно втолковывает: и протест ко времени должен быть. Если что-то не ко времени, и себя ущемить умей, перетерпи. Общую забастовку объявлять сейчас не надо было. А уж если так получилось, не бойся признаться в том, что ошиблись. Женщины потребовали своего, и это взбудоражило только ткачей. Грязнов взбудоражил. У него такая цель была. Все другие отделы, услышав о распре мужиков с бабами, позабавились. И то, бабий бунт! Потому и серьезности не получилось. Грязнов своим объявлением подлил масла, да не совсем помогло… А уж ему ой как хотелось, чтобы по вине рабочих была остановлена фабрика… Пятый год научил не только нас, и хозяева поумнели. Нынче вон неугомонных и сознательных уже не увольняют за речи, ищут какого-нибудь проступка. Ивана Еремеева, работавшего на фабрике больше трех десятков лет, прогнали за то, что нашли в кармане клубок бечевки. Приказчик материального магазина цену дал этому клубку в две копейки. К тому же Иван и сам не помнит, как этот клубок оказался в кармане. И почему-то в проходной именно его стали обыскивать? А все дело в том, что Иван правду научился видеть за столько-то лет работы. Обид не сносить. Да еще ему пособие скоро надо будет назначать, потому что человеку уже на седьмой десяток. Пособие должно ему по закону, а Грязнов, как пес цепной, бережет хозяйскую копейку, ищет, как бы не платить. И нашел, в воры Ивана определил. Вот теперь как умеют с нашим братом рассчитываться… Пока все это над Иваном вытворяли, мы где были? Его и суд оправдал, фабричный инспектор за него заступался, одних нас не было. Мы даже не пробовали отбить охоту у администрации к таким штукам. А вот уж тут был бы протест полным и ко времени: каждому ясно, что с ним такое могут проделать. Все бы пошли.
– Дядя Маркел, как ты все хорошо сейчас растолковал. Только почему сейчас? Не поздновато ли? Где ты раньше был?
– А ты, сынок, вроде и не говорил, что там в листовочках твоих будет наляпано.
– Верно, не говорил, так уж внезапно все получилось, – объяснил Артем. – Но сейчас не только о листовке, об Иване Еремееве хочу спросить. Чего же ты молчал, раз всю историю его так хорошо знаешь?
– А вот так, Артемий. Не думай, что все это тебе в попрек рассказано, обо всех нас речь. Опростоволосились, так хоть пусть будет наперед наука.
– Ткачих, с которых началась вся эта заваруха, надо уговаривать работать пока без прибавки, – сказал Синявин. – Поймут они, переждут. Это верно, хозяева стали умными, но мы их все равно мудрее, хотя бы потому, что нас больше. Ничего не поделаешь, будем ждать, копить силы и учиться протестовать, когда следует. Согласен ли, Крутов?
Артем пожал плечами. Правильные слова были сказаны Маркелом и Синявиным. Только вот как научиться ждать, когда все существо твое противится этому?
…И опять потекли на фабрике дни, удручающие своим однообразием.
Теперь все свободное время Артем проводил за книгами. Как-то сходил в книжную лавку к букинисту и попросил подобрать книги, нужные учителю. В руках оказался переплетенный за год журнал «Народный учитель» и еще толстый том, тоже переплетенный, в котором были «История земли русской» и «Русская земля тысячи лет назад». Учителем он не собирался быть, просто, не получая известий от Ольги Николаевны, скучал, а чтение этих книг как бы сближало с нею. Во время случайной встречи с учительницей воскресной школы Верой Александровной Артем узнал, что Ольга Николаевна живет в Ростовском уезде, работает в школе и вроде бы всем довольна.
– Вам-то хоть она пишет? – спросил Артем, втайне надеясь, что в письмах Ольги Николаевны есть что-нибудь и для него.
Вера Александровна засмеялась: ей показалось, в голосе Артема – ревность.
– Как видно, не особенно она любит писать. Всего только одно письмо было. Кланяется она вам.
– И то ладно, – не скрывая своего недовольства, сказал Артем. – Придется, так и от меня передайте то же самое.
Ему подумалось, что Вера Александровна упомянула о поклоне просто потому, чтобы не обидеть его, на самом деле никакого упоминания о нем в письме не было. «Да и что тут ожидать, – раздумывал он. – Ничего не было, ничего и не будет. Лучше уж из головы вон…»
Раз, когда Артем, возвратившись с работы, по обыкновению улегся с книжкой на кровать, в дверь постучали. Вошел Семка Соловьев и сказал, что Родион просит прийти к нему.
В каморке ждали Лельку, которая настойчиво добивалась свидания с Егором Дериным, нынче будто бы ей такое разрешение должны дать. Но не только потому позвал Родион: у ворот фабрики он видел человека, похожего на Спиридонова, человек этот настойчиво приглядывался к проходившим мимо мастеровым. Родион почти уверен, что это Спиридонов, хотя и видел его до этого мельком в коридоре казармы.
Было известно, что Бодрова и всю фабричную группу, кроме Артема, арестовали и уже выслали в разные края. Естественно предположить, что полиция направила к фабрике Спиридонова, единственного теперь человека из группы, знавшего в лицо Артема. Вероятно, полиция намерена установить за ним негласное наблюдение, чтобы потом напасть на след типографии, выявить людей, с которыми он чаще всего встречается.
Эти свои догадки и высказал Родион, советуя поостеречься. Договорились последить за местом возле фабричной проходной, и, если Спиридонов вновь появится, будет видно, что с ним делать.
Лелька прилетела из тюрьмы, как на крыльях, раскрасневшаяся, счастливая.
– Выпускают Егорушку, скоро домой придет.
Артем вскочил, обхватил ее за плечи, закружил.
– Повтори, что ты сказала?
Но уж такова Лелька: даже в радостную минуту остается вздорной. Освободившись, подошла к зеркальцу на стене, разглядывая себя, заметила сварливо:
– Вот о царе-то говорили всякое… А он позаботился. Выпускают Егорушку по манифесту. Сразу после царских праздников выйдет.
Родион, сидевший тут же, поперхнулся от неожиданности, закрыл рот рукой, скрывая смех.
– И смеяться нечего, – обернувшись к нему, зло продолжала она. – Царь-батюшка добрый, он давно бы сделал, чтобы всем – богатым и бедным – было хорошо, да не дают ему, которые народу плохо хотят. Знаю, говорили… И вы тоже смуту устраиваете, а ему и так тяжело.
Артем недоумевал, слушая ее.
– Откуда у тебя все это, Лелька? Белены объелась, что ли? Кто тебе эти поганые слова говорил?
– Поганые? – Лелька сощурилась ехидно. – Не чета тебе те люди, которые это говорили. Я пока к Егорушке добивалась, мне много порассказали, открыли глаза. Царь-то и так много сделал для рабочих, сделал бы и больше, если бы ему не мешали.
– Лель, – попытался образумить ее Родион, – когда отца твоего солдаты застрелили, царь написал им: «Спасибо молодцам-фанагорийцам!» Это я не со слов кого-то, сам перед строем стоял, приказ слушал. Где же его доброта-то?
– А он, может, ничего и не знал, за него написали…
– Ну вот и поговори с ней. – Родион возмущенно развел руками. – Толкую тебе, сам служил в Фанагорийском полку, перед строем его телеграмму читали. А тебе кто-то наплел всякой чуши, ты и веришь.
– А Егорушку все-таки выпускают, – возразила Лелька. – По манифесту царскому выпускают.
– Что же, в такой торжественный случай – триста лет Романовы на троне – и ему побаловаться можно. Сотню-другую тех, чья вина еще не доказана, освободить – беды большой нет. Глядишь, найдутся простаки, вроде тебя, поверят в доброту и забудут о тысячах загубленных, упрятанных в тюрьму и ссылки. На то, поди, и рассчитывает…
– Леля, кто тебе разрешение на свидание давал? – ласково спросил Артем.
– У самого главного офицера была, – не чувствуя подвоха, похвасталась она. – Уважительный дядечка.
– И словоохотливый, видать, – заключил Артем. – Это он тебя так настроил?
– Никто меня не настраивал, – огрызнулась Лелька. – А говорил со мной хорошо… И Егорушку отпустит…
12«Милый, славный друг! Вот теперь появилась возможность послать весточку о себе: один хороший знакомый, который по-отечески относится ко мне, отправляется в город и зайдет к Вере Александровне; там, думаю, она найдет способ передать это письмо вам.
Вы сердитесь, что вот уже какое время я ограничиваюсь только поклонами через других людей. Об этом сообщала мне Вера Александровна, которая, знаю, все еще тяжело переживает внезапное закрытие воскресной школы, лишившее ее полезной работы. Но что было делать? Не хотела подвергать и ее, и вас дополнительному риску. Мне теперь хотелось бы быть вместе с вами – по себе знаю, как много значит сердечное, товарищеское слово. Но увы…
Рассейте ваши злые сомнения. Строго запрещаю хандрить. Если сейчас мал интерес к общественной жизни, то это временно, давайте думать только так. Что касается наших отношений, пусть будет у нас крепкая товарищеская любовь. Кроме этой любви, никакой другой для меня не существует, потому что она ближе стоит к идеалу.
Если на все смотреть понимающими глазами, думать о том, к чему мы стремимся, то могу сказать о себе: я вполне счастлива. Пусть это не то счастье, о котором много мечтаю, но ведь в теперешних условиях это лучше, чем ничего.
Я получила возможность влиять на души детей, прививать им самые лучшие понятия. Мое страстное желание сделать их такими, чтобы потом, сплотившись в ряды, они смело шли вперед; верю, их могучими молодыми силами будет свергнуто ярмо трясины жизни, вся пошлость окружающей среды.
От Веры Александровны вы слышали название села и волости, где я нахожусь. Добавляю, что это очень глухие лесные и красивые места. Село наше огибает речка, на которую я люблю ходить (зимой она почти не замерзает), как-то ярче и острее вспоминается все, что было до этого в моей жизни. Часто вспоминаю и вас. Не боюсь признаться, встреча с вами во многом помогла мне стать такой, какая я сейчас есть. А я сейчас, не без основания, уже другая – у меня крепкая уверенность в себе, в то, что делаю.
В нашей школе, кроме меня, еще – заведующая, передовая женщина. На днях у нас с церковно-приходским советом было сильное столкновение, из которого мы вышли с честью. Помогает нам в наших делах волостной старшина, очень умный и справедливый человек. Зато много приходится терпеть от священника, который пытается вмешиваться в школьные дела, и местного урядника. Кстати, о последнем со смехом рассказывают, что, когда поступил запрос о том, как производится сбор народных средств на памятник А. С. Пушкину в Петербурге, он написал в ответ: „В вверенной мне волости Пушкина не оказалось. О личности его в нашей волости ничего не известно“.
Так вот эти люди на церковно-приходском совете решили назначить к нам в земскую школу попечителя, человека своего круга. Старшина по нашей настоятельной просьбе собрал волостной сход, который объявил прежнее назначение недействительным и выбрал нового попечителя.
Конечно, для дел, в которых вам приходится участвовать, все это может показаться мелочью, но в нашем положении такая победа очень важна. Не забывайте, что мы находимся в волости, отгороженной от всего живого глухими, лесами.
От своих родителей мне пришлось узнать о несчастной судьбе моего брата. Не вытерпев тюремного заточения, он во время уборки камеры отнял револьвер у надзирателя и пытался убежать. Побег не удался – в него стреляли, и он стрелял. К счастью, никто не был убит. Брата приговорили к повешению, но потом казнь заменили бессрочной каторгой. Родители мои убиты горем.
В последнее время у нас много говорят о предстоящем приезде в губернию царской фамилии. В селе отобрали самых богатых мужиков в добровольную дружину для охраны государя. Волостной старшина, о котором я писала, тоже в их числе едет в город. Он и передаст это письмо. Не удивляйтесь, я ему всецело доверяю.
Дорогой друг! Пусть оберегает вас ваша вера в лучшее будущее, в то, чему мы посвятили свои жизни. Никакие разлуки нас не разъединят, мечтаю увидеть вас, но пока это невозможно.
Ваш верный, любящий друг Оля».
