Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)
Фабрика глядит окнами на Которосль. Когда строили плотину, рыли новое русло. Образовался большой, вытянутый пирогом остров.
К концу навигации, когда больше всего поступает хлопка, Которосль от Волги до фабрики на протяжении пяти верст бурлит: снуют буксиры, подтаскивая баржи к отлогому берегу острова, тянутся коноводные суда. На сходнях чернеют фигурки крючников, а по деревянному настилу плотины громыхают груженные хлопком подводы. С острова хлопок перевозят на фабричный двор в центральный склад.
– Эй, сторонись! – покрикивают возчики.
Жмутся деревенские ближе к перилам, с робкой надеждой смотрят в спину подрядчика: куда ведет, удастся ли заработать?
Двое безусых парней не отстают ни на шаг от жилистого старика – все трое из одного села. Пришли в город искать счастья. У кого коровенка пала, кому подправить дом – нужны деньги. Все не ради забавы бросили свои семьи.
Вместе с другими нанятыми рабочими шагал к острову Федор Крутов. Был мрачен и зол на весь свет, ворочались в голове обидные мысли.
Разве это по справедливости – выгнать с фабрики? Мальчишкой двенадцатилетним пришел на работу, дело свое знал не хуже других. Ну, ладно, посадили – не читай запрещенных книжек. Так ведь отсидел: не убил никого, не обидел, просто узнать хотел, как другие живут и что думают. Чего в этом плохого – узнать, как другие живут?..
Вспомнил, что говорила на лестнице Лизка Подосенова. Раз одинокая – кати за ворота, делай что хочешь. Как будто она сама за себя не ответчик. Обязательно нужны родственники на фабрике, чтоб друг за другом следили, боялись один другого подвести. И что только творится на белом свете?.. Пожаловаться? А кому? Кто будет слушать мастерового?
Усмехнулся едко. Пеун вчера говорил черт знает что. Соглашался с ним, хоть и не совсем приятно было слушать, как оправдывается человек. А сегодня бы не согласился. Ведь издеваются над рабочим человеком… И терпят! В лучшем случае воюют в одиночку, шишки получают… Доколе будет тянуться такое?..
Вот и остров. Грузчики носят пристроенные в «седлах» восьми-, девятипудовые кипы, металлическим крючком придерживают их за плечом. У навеса, облегченно ухнув, сбрасывают тяжелую ношу. Вздрагивает земля, звенит проволочная обтяжка прессованного хлопка. Укладчики подхватывают кипу и по рядам, как по ступенькам, закатывают под навес.
Подрядчик Соболев велел новичкам подойти поближе.
– Вот, значит, здесь и есть ваша работа. Не в пыли, не в духоте. Привыкайте пока на укладке, а после, значит, кто сможет, в основную бригаду.
Окликнул рослого крючника в рваном рубище, босого, что прошагал косолапо к сходням.
– Подь сюда, Афанасий! Принимай подкрепление.
Старшой Афанасий Кропин оглядел прибывших, сказал коротко:
– Места хватит. Крючков тоже хватит. У сторожа, в будке… Принимайтесь!
У тех, кто работал не первый день, кипа послушно катилась по настилу, потом рывок крючками с обеих сторон– и вот она уже на первом ряду. Тут ее снова подхватывают крючками и бросают выше. Так ряд за рядом под самую крышу. В умелых руках кипа кажется легкой.
Новичкам труднее, никак не могут приноровиться. Вот кипа встала на узкое ребро, тут ее толкнуть быстренько– и покатилась бы, успевай только крючком под низ подхватывать, ан нет – новичок прозевал. Кипа уже валится на него, подождать бы, когда обратно качнется, а он дергает ее крючком, побелеет весь от напряжения и толку никакого.
Новички взмокли в первые полчаса. Безусые деревенские парни, плюнув с досады, бросили крючки под ноги жилистому старику.
– Пропади пропадом такая работа. К концу дня кишки лопнут. Уходим мы, дядька Василий.
Старик, которому было нисколько не легче, разогнул спину, сказал парням:
– Дело молодое, отчего не поискать, не погулять. Валяйте, ребята. А мне уж тут придется…
Слушая их, Федор позавидовал парням, легкости, с какой они бросали работу.
Подходил с очередной кипой Афанасий Кропин, сбрасывал к ногам укладчиков. Хоть и видел – мучаются, а вмешиваться не спешил. И только когда двое ушли с острова, задержался. Отстранил Федора от кипы, сообщил присказку:
– Акуля, что шьешь не оттуля? А я, матушка, еще пороть буду…
Примечай, как делаю. – Сказал будто одному, а все приостановились, начали следить. Афанасий качнул кипу левой рукой, поддел сразу же под низ, покатил. Крючок мелькал в его руках.
– Так и ты, – сказал опять Федору, когда вернулся из-под навеса. – Работа тяжеловата, конечно, а втянешься – и ничего. Сколько положил вам Соболев?
– Полтинник в день, – ответил Федор.
В короткий перекур снова подсел к новичкам, разговорился.
– Полтинник в день – это, конечно, не заработок. Было время, за такую цену не работали. Летом нам, крючникам, самая цена.
Сидел он на кипе, нагнув голову к коленям, дымил самокруткой. О таких говорят: в людях живал – свету видал, топор на ногу обувал, топорищем подпоясывался. Укладчики жадно ловили каждое слово.
– Зимой, конечно, хуже. Тут тебе ни работы, ни жилья. Если не попадешь на склад в фабрику, перебиваешься кое-как. Иногда на свинцово-белильный идешь к Сорокину или Вахрамееву. Немало там нашего брата погибло. В тепле, сытости, и деньги хорошие платят, а все-таки мало кто идет – свинец легкие ест, не каждому удается сохраниться до весны. – И неожиданно подытожил – А здесь воздух ядреный, работаешь себе в удовольствие. Поднимайтесь-ка, пора.
Вечером Федор отправился в каморки. В кармане лежали полученные от подрядчика в счет заработка два рубля. В лабазе купил три фунта ситного, конфет тетке Александре. Подумал, подумал и скрепя сердце взял Артемке ножик за тринадцать копеек – пусть радуется.
Попадались знакомые, раскланивались, Федор старался не задерживаться. Совестно было объяснять, почему работает на острове, совестно за мальчишество в Рабочем саду.
С теткой Александрой столкнулся в коридоре. Молча посторонилась, пропустила в дверь. Лицо сумрачное и как будто растерянное. Спросила без настроения, чтобы только сказать что-то:
– Пришел?
У Марфуши тоже не очень веселое лицо. Правда, увидев Федора, живо выскочила из-за стола, побежала к Дериным за Артемкой.
– Что еще произошло? – с тревогой спросил Федор.
– Да так, ничего, – неохотно ответила Александра. – Будешь ужинать?
– Давай, если есть.
Выложил рубль, оставшуюся мелочь убрал. Сказал, стесняясь:
– Возьми пока это. Аванс получил…
– На реке работаешь?
– Там.
– То-то и говорили. Паутова белье полоскала, видела. С непривычки, чай, спину ломит, поди-ка такая тяжесть. Ешь садись.
У Федора за целый день куска во рту не было. Жадно принялся за горячие щи.
– Марфутку-то черт волосатый, табельщик, оштрафовал седни ни за что.
Федор удивленно посмотрел на нее. В глазах женщины прочел укор. Не иначе Марфуша рассказала, что было в саду. Тетка Александра будто говорила: «Ну ладно, себе дорогу перешел – дело это твое, сам хозяин, зачем же девчонка из-за тебя страдать должна?»
– За такие штучки я ему ноги переломаю, – вырвалось у Федора.
– Еще не хватало! – воскликнула Александра. – И самого засудят, и ей хуже наделаешь. Сами найдем управу. В контору пожалуюсь.
– Э-э, – безнадежно махнул он рукой. – Все они заодно.
Пришли Марфуша с Артемкой и Василий Дерин.
– Здоров будь! – сказал Дерин, пожимая локоть.
– Ты тоже, Василий Михайлович.
Дерин примостился на краю сундука, стал свертывать цигарку.
– Сынка-то укладывать хотели. А ты пришел, – И без перехода добавил: – Невеселые твои дела.
Марфуша из угла словно впервые разглядывала Федора.
– Дай папане поесть, – прикрикнула на Артемку, когда тот полез к отцу на колени.
– Ничего, я уже… Вот тебе ножик, который просил.
Артемка осторожно принял складной ножичек с костяной ручкой, соскочил с колен и к Марфуше – показывать.
– Верно, Вася, – ответил Федор. – Дела не очень веселые. Пока навигация – и на острове работать можно. А дальше куда – не знаю. Крючник нынче рассказывал: на свинцово-белильный завод охотно принимают, да мало кто идет, свинец, как отрава, за один год убивает человека. Ничего не подыщу, так туда. Не я первый. На фабрику мне возврата нет.
Марфуша испуганно вскинула глаза. Страшные слова говорит Федор. Хотелось горячо возразить. Подумала мечтательно: «Вот пристанет еще раз Егорычев, брошу все, тоже уйду с фабрики. Будем вместе работу искать. Уедем куда-нибудь».
– Студент-то оказался прав, когда говорил, что дальше так жить не смогу, – вспомнил Федор. – Как в воду глядел. – Улыбнулся невесело и вдруг встал. – Ну, вот что, Артемку, пока еще на улице тепло, могу взять с собой. В хлопке будем спать, на вольном воздухе.
– Одурел! – заявила тетка Александра. – Он же еще дите. А как застудишь?
И Василий решительно возразил:
– Мальчишку не отдадим. Пусть с Егоркой бегает.
7День на третий, когда свыкся, Федор попробовал носить хлопок из барж. Два дюжих крючника играючи бросили ему на спину восьмипудовую кипу, напутствовали:
– Трогай!
Широкие брезентовые ремни «седла» врезались в плечи, ноги подгибались от тяжести, внутри все будто натянулось. Сделал шаг, второй, больше всего опасаясь, как бы не пошатнуло и не сбросило со сходен в воду.
Пока вынес на берег, пот залил лицо. Скинул у навеса гулко ухнувшую кипу. Отошел в сторону и долго стоял, никак не мог отдышаться. За следующей идти не хотелось, но он превозмог себя. Пропуская бегущих с грузом крючников, думал: «И им было не легче, потом привыкли». Гнало его на баржу желание побольше заработать. Начнутся морозы, кто знает, куда пойдет? Вдруг опять придется оставлять Артемку у тетки Александры? Она хоть и всей душой, но бессовестно пользоваться добротой людей. К тому же требовалась одежда. У самого Федора был хотя и поношенный, но суконный, крепкий костюм. А Артем растет, ему все надо новое.
В конце дня Федор еле взобрался под навес, где у него была устроена постель. Крючники разбили несколько кип, распушили волокно и устроили мягкие перины. Сторожу, чтобы не гнал, приплачивали. Просил не курить, но и курили, пряча цигарки в ладонях.
Пришел дядька Василий, поставил деревянную миску с крутой пшенной кашей. Крючники варили в общем котле прямо на берегу.
– Ты поешь, милай, – участливо предложил он. – Не то ослабнешь назавтра. С хлопком шутки плохи… Ломает.
– Тебе откуда известно? Сам третий день на острове.
– А я как только подошел к кипе – уже стало известно. Приходилось, милай, и до этого с грузами возжаться.
Есть не хотелось. Лежал, глядя на фабрику в просвет под крышей. В сумерки фабричные окна празднично светились. Только что был гудок – кончила доработку первая смена. Сейчас рабочие густой толпой хлынули за ворота, по мостовой, по дощатым тротуарам потекли к каморкам.
– Дядька Василий, как бы ты сказал: вот ты для чего живешь?.. И вообще, для чего люди живут? Как, по-твоему?
Василий долго молчал, кряхтел, поудобнее усаживаясь на хлопке. Не торопясь вытащил из-за пазухи завернутую в тряпицу ложку, обтер.
– Поди, тоже не знаешь?
Старик зачерпнул каши, медленно жевал беззубым ртом. Острый кадык на морщинистой шее ходил, как челнок. Видеть старика за едой было неприятно.
– Отчего же не знать. Каждый ради своей выгоды живет.
– Это как же так… Ради своей выгоды? – Федор приподнялся на локте, с недоверием вглядывался в отрешенное лицо. Василий невидяще смотрел перед собой. – Эвон махина какая стоит, – указал Федор на фабрику. – У ее хозяина, чай, есть выгода. Сколько там мастеровых, и все от него зависят. Он и покуражится над кем, и на край света поедет, если захочется… Его выгоду понять можно… А вот у тех, кто без роздыху спину гнет за полтинник, у тебя, у меня – мы ради какой выгоды живем?
– Ежели рассудить, и у нас выгода. Получил дачку сполна – хоть для дела деньги береги, хоть в трактир неси. Кто тебе чего скажет? Отработаешь шесть ден – седьмой гуляй. Нет разве выгоды?
– Мала она у нас. Мне, допустим, еще чего-то хочется.
Старик гневно сдвинул брови, взгляд стал колючим.
– Это от зависти, – безжалостно объявил он. – Что кому дано, от того не уйдешь… Ты в тюрьме за что сидел?
– А вот слушай, расскажу.
Федор на минуту задумался. И в Коровниках часто задавали этот вопрос: «За что?» Всегда трудно было объяснять. Тем более сейчас, когда хотелось доказать Василию его неправоту.
– За любопытство сидел. Вот скажи: Плохо, когда у человека любопытство? Надо его за это сажать в тюрьму? Почему власти из себя выходят, когда замечают, что рабочий человек хочет понять больше? Ты говоришь: «Что кому дано, от того не уйдешь». А я вот не верю, что так должно быть. Почему это: кому много дано, а кому – ничего? Кем установлена такая неправедливость? Вот захотелось узнать… Книжку студент дал, говорил: про все-то в ней прописано. Это, мол, несправедливо, когда все богатство на земле мозолистыми руками выработано, а хуже нет живут эти самые, кто богатство создает… Ответь-ка, что тому студенту надо? Жил не нам чета, учился в лицее, чиновником большим мог стать. Чего больше? А не захотел. Какую он ищет выгоду?
– Есть и у него выгода, зачем бы он так делал, – ответил Василий. – Может, начальство его обидело – досадить хотел. Всяко бывает.
– Всяко бывает, – повторил Федор. Огорчило, что старик так ничего и не понял. – Спи давай.
Василий сердито завозился на своей постели. Почувствовал в словах Федора неуважение.
– Кулаками махать и жаловаться – не велика мудрость. Ты вот так сделай, чтобы и в этой жизни радость была, счастье сумей найти.
– Ты нашел? – в упор спросил Федор.
– Я другое дело. Я и не тянусь… Наша сторона вся бедная. Почитай, из каждой избы в отход идут…
О себе старик говорил вяло. Может, оттого, что нечем было похвастать. Чем уж мужику хвастаться – нужда беспросветная. Хлеба с лебедой пополам едва-едва до рождества хватает. Отправляются в город не ради чего-то: чтобы хоть как-то на заработанные деньги протянуть до нового хлеба.
Внизу у навеса послышался звонкий девичий голос:
– Ов, где вы там? Артем, лезь наверх! Ищи!
Спустя немного показалась плутоватая мордочка сына. Увидев отца, возвестил радостно:
– Здеся!
Вслед за мальчиком вскарабкалась по кипам Марфуша. После работы она забежала домой за Артемкой и успела переодеться – была в ситцевом синем платье и глухой кофточке с узкими рукавами, плотно облегающей узкую талию и маленькие груди, в волосах белый бант. Стесняясь, поздоровалась с дядькой Василием, огляделась.
– У вас тут совсем неплохо, – сказала певуче, заливаясь румянцем, – и дождь не замочит, и мягко.
Артемка поглядывал на кашу, недоеденную стариком.
Слишком явно было его желание, и Федор подсказал:
– Ешь, вкусная. Лесная бабка прислала.
Мальчик стал аппетитно есть. Отпробовала и Марфуша.
– И верно, вкусная. С дымком. Где вы такую добрую бабку отыскали?
Федор с улыбкой поглядывал на девушку. До чего же она сегодня нравилась ему! Кивнул в сторону старика. Издеваясь над ним, сообщил:
– Это вон Василий. Счастья ходил искать и набрел.
Артемка подчистил кашу, старательно облизал ложку, потом кинулся к Марфуше – завозились, закатываясь смехом. Оглянулись на Федора и, не сговариваясь, напали на него.
– Принесло чертенят не ко времени, – добродушно ругнулся он. – Хватит, отстаньте!
Какое там – пуще принялись тискать. Федор одной рукой прижал сына, так что тот и брыкнуться не мог, второй поймал Марфушу, опрокинул на спину. Она стыдливо одернула заголившееся платье и сразу присмирела. Села, поджав коленки к подбородку.
– Сегодня Марья Паутова козлу пархатому рожу исцарапала.
– Какому козлу? – не понял Федор.
– Будто не знаешь! Табельщику…
– М-да… – Федор посумрачнел. – Пристает к тебе?
– Ага… – нахмурила брови, вспоминая, как все было.
Последние дни Егорычев словно взбесился – только и крутится возле ее машины. От его ласковых слов у Марфуши нутро переворачивало, не знала, как избавиться. Все прядильное отделение видело – табельщик не особенно таился, – с любопытством ожидали, чем кончатся его домогания.
– Тетка Марья не вытерпела, шепнула мне: «Скажи, что согласная, пойдешь в контору. А сама спрячься». Я и спряталась, – рассказывала Марфуша, чуть отвернув лицо, чтобы Федор не видел озорного блеска глаз и не подумал (не дай бог), что ей приятно это рассказывать. – …Тетка Марья вместо меня в контору, погасила свет и ждет. Козел и пришел… Когда выскочил за дверь, за щеку держался. А Марья за ним, с криком: «Люди добрые, на старух кидаться стал, страмной-то черт! Ошалел совсем!.. У меня брюхо прихватило, пошла попроситься домой. А там темно. Я назад. А он в дверь ворвался и давай мять. Еле отбилась. Вот-те крест, не вру!» Все отделение хохочет, а Егорычев, зеленый от злости, по лестнице топ-топ и скрылся. Так до конца доработки и не появлялся. Авдотью Коптелову посылали за ним…
Марфуша радостно посмотрела на Федора. Хотелось, чтобы и он радовался тому, как проучили Егорычева.
– Теперь замордует Марью, – сказал он, хмурясь. – И тебе достанется. Это такая скотина…
– Побоится, – беспечно возразила Марфуша. – Мы новому инженеру на него пожаловались.
– Все они друг за друга.
– Нет, этот, кажется, понятливый. Обещал, что пристрожит Егорычева.
Марфуша высунулась в щель под крышей, долго смотрела в сторону слободки.
– Фабрика-то как светится. Красиво! А когда работаешь, и не до этого – скорей бы за ворота.
– Если не оставит в покое, скажешь. Я с ним сам поговорю.
– Ой, мамоньки! – Марфуша счастливо засмеялась, лукаво взглядывая в его рассерженное лицо. Не у каждой фабричной девчонки найдется такой защитник!
– Ладно, – произнесла она, все еще улыбаясь своим мыслям. – Обязательно скажу.
– Еще что нового? – спросил Федор.
– Ничего боле… В субботу с Дериными собираемся на ночь под Сорока. Василий велел тебе быть.
– До субботы еще дожить надо.
– Доживем, – бодро откликнулась Марфуша.
8В субботу подрядчик Соболев рассчитывался с крючниками за неделю. В глубине острова, в тесовой будке кассир выдавал деньги. Соболев сидел рядом, проверял по списку.
Федору, работавшему последние дни на выноске кип, пришлось, не считая аванса, еще два рубля тридцать пять копеек. Это его порадовало. Если так пойдет и дальше, то до заморозков он скопит немного денег.
Крючники всей гурьбой отправились в трактир к Ивлеву, звали Федора, но он отказался, прямо с острова зашел в полицейскую часть, назвался писарю, который отметил его, а затем в лабазе купил полбутылки водки, большую связку кренделей и поспешил в каморки. Его уже ждали. На полу стояли ведерный самовар, корзина с посудой, в куче – два одеяла и разная ветошь. Была середина августа, ночи стали прохладные, и тетка Александра собрала, что можно унести.
Послали Артемку за Дериными. Прокопий Соловьев тоже был не прочь присоединиться, но жена просила непременно приехать в деревню – дни стояли погожие, началось жнитво.
Шли по берегу Которосли. Федор и Василий нагрузились одеялами, тетка Александра и Екатерина Дерина несли посуду, еду. Марфуша тащила за ручку самовар, а Артемке и Егорке достались удочки.
Впереди, насколько хватало глаз, растянулись по берегу фабричные. Василий прибавлял шагу и все беспокоился: не заняли бы хорошие места.
Когда миновали деревню Творогово, сразу же начался лес. Уже летели с деревьев желтые листья, трава хоть и была густая, но поблекла, колола босые ноги. Прыгали под ногами лягушки, каждый раз пугая Марфушу.
– Теперь уже недалеко, – торопил Василий. – Поспешайте, бабы.
Долго искали место, где остановиться: то не нравилось, то запоздали – уже заняли другие. Наконец Василий сбросил с плеч одеяло. На обрывистом берегу стояли рядышком три большие ели. У замшелых старых пней давней порубки краснела крупная, сочная брусника. Шагах в двадцати в реку впадал широкий Сороковский ручей.
Место было уютное, сухое и защищенное.
Женщины принялись устраиваться, готовиться к ужину. Василий ушел за дровами для костра. Федор отправил ребят ловить живцов, а сам занялся снастями. Вырезал из ольховника крепкие колья, привязал к ним жерлицы.
Вечер был тихий, ясный, солнышко только опустилось за деревья, над водой подымался парок. Глухо ударяла щука возле осоки.
Василий запалил костер. Потом наломал лапнику и расстелил на нем ветошь.
Прибежал Артемка с живцами – в ведерке плавали плотички и подъязки. Федор, вооружившись иголкой с нитками, пришивал их за спинку к крючкам – так живцы плавают резвее. Марфуша, глядя на его изуверство, ахала и только мешала. Пришлось отогнать ее.
Поставили жерлицы в самых тихих местах, возле осоки, и пошли ловить окуней на уху. Одну удочку, подлиннее, с тяжелым грузилом, Федор забросил на быстринку.
Артемка вытаскивал окунька и хвастливо показывал отцу. Хотелось крикнуть при этом: «Гляди, еще один!» – но отец запретил шуметь: рыбу расшугаешь.
Федору попадались реже, он сидел, курил, посматривал на реку. И без клева было хорошо, забылись тревоги, впервые за всю неделю спокойно было на душе.
С обрыва спустился Василий. Заглянул в ведерко, присвистнул:
– Жидковато!
И как раз на длинной удочке дернулся поплавок. Федор схватился за удилище, резко подсек. Удилище изогнулось, и тут же наверх вылетел окунек, не больше ладони.
– Мизгирь, – разочарованно произнес Василий, поймав лесу и стаскивая рыбку с крючка. – А ведь как клевал. – И объявил решительно: – Буде! Еще у Егорки немного есть, для ухи хватит.
На костре в большом чугуне кипела вода. Тетка Александра крошила картофель. Егорка с Марфушей чистили рыбу – он поймал десятка два ершей.
– Уха заправская будет. Где ты столько надергал? – позавидовал Федор.
Егорка самодовольно ухмыльнулся. Рядом его мать мучилась с самоваром, – не могла разжечь.
– Вот старается! – воскликнул Егорка. – Дурак только так делает.
– Ты как с матерью говоришь? – возмутилась Екатерина.
– А кто же так делает, – повторил Егорка. – Полная труба хлама. Шишек набери.
Подошел, стал отцовским сапогом продувать трубу. Самовар забрызгал искрами, разгорелся.
Быстро темнело. По сторонам на берегу виднелись еще костры. В лесу пискнула гармошка, и на свет вышел Андрей Фомичев. Поставил гармонь на пенек, попросил:
– Примите в честную компанию…
– Садись, если за пазухой что есть, – отозвался Федор.
– За пазухой как не быть, – Фомичев вытащил бутылку, поставил у костра, из другого кармана извлек завернутую в тряпицу воблу. Хозяева костра остались довольны.
Андрей взял гармонь, приготовляясь играть. Но Василий предупредительно поднял руку.
– Натощак нейдет. Отведаем сперва ушицы.
Ребятам тетка Александра налила в деревянную плошку, остальные потеснее уселись вокруг закопченного чугуна. Однако не успели поднять ложки – помешал новый гость. Василию почудилось, что кто-то стоит за кустом, он вскочил и пошел проверить. К костру вернулся вместе с Коптеловым, который егозливо объявил:
– Местечко ищем. Куда ни ткнемся – занято. – Обернулся в темноту. – Авдотья, где ты пропала? Поди сюда! Затерялась, вишь ты… А ведь только что следом шла.
– Ты лучше сам подь отсюда, – неласково проговорил Федор.
Коптелов пропустил его слова мимо ушей, потянул носом, не спуская глаз с дымящегося чугуна.
– Ушицу успели сообразить? Хорошее дело. А мы вот запоздали…
Уходить от костра он не собирался. Тогда поднялся Фомичев, пошел прямо на хожалого.
– Давай, давай. Весь вечер только о тебе и думали: может, зайдет, обрадует.
– Первую, чтоб никто больше не мешал, – поднял Василий стопку, когда Коптелов ушел. Тост встретили с одобрением. Выпили, отведали ухи, каждый согласился: удалась, но горяча.
– Вторую, чтобы комары не кусали.
И за это выпили. Потом чокались за сома двухпудового, который – это уж точно – сидит на крючке. Потом Андрей предложил выпить за управляющего Федорова, чтоб ему тошно было. В конце концов развеселились, потянулись к последней бутылке. Тетка Александра проворно спрятала ее за спину.
– Хватит! Завтра целый день.
Разливала из самовара чай, с поклоном передавала.
– Теперь и гармошка вовремя, – проговорил Василий, схлебывая с блюдца душистый чай. Кивнул жене, и вдруг она неожиданно тонко затянула, как запричитала:
Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные,
Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые…
Так и казалось – сорвется, не хватит голоса. Но она свободно передохнула и закончила первый куплет уже вместе с Василием:
Уж что же вы, кустики, да все призаломаны,
У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…
Опомнившись, Фомичев взял гармошку, тихо стал подыгрывать. Тетка Александра, стараясь не греметь, собирала чашки в корзину. Марфуша подвинулась ближе к Екатерине, которая пела, чуть покачиваясь, подпирая рукой подбородок; вместе и уже веселее продолжали:
Как навстречу им, фабричным, главные хозяева:
– Вы не плачьте-ка, молодчики, молодцы фабричные,
Я поставлю вам, ребятушки, две светлицы новые,
Станы самоцветные, основы суровые…
Нанесу я вам, ребятушки, ценушку новую,
Ценушку высокую, салфеточку по рублику.
Федор лежал на спине, смотрел в темное небо на звезды и слушал. Старинная эта песня и кончается ладно, а тоска скребет. Не рады молодцы фабричные «салфеточке по рублику», не одни сутки, согнувшись над станом, придется ткать ее. Потому, наверное, и заканчивается песня грустным повтором:
Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные,
Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые.
Уж что же вы, кустики, да все призаломаны.
У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…
Замолкли певцы. Пугая тишину, стрельнут иногда дрова в костре. Екатерина не двигаясь сидит, все так же уткнув подбородок в узловатые, с напухшими венами кулаки, смотрит на огонь.
– Нагнали печали, – как-то виновато выговорил Василий. – Все ты, старуха.
Екатерина смущенно улыбнулась.
– Можно и разудалую. Говори, какую?
Слушая их, Федор припомнил, как еще мальчишкой вот так же лежал у костра и смотрел на звезды. И было это тоже у Сороковского ручья. Незадолго в семье случилось несчастье отцу оторвало на работе руку. Смотритель включил вытяжную трепальную машину в тот момент, когда отец очищал внутренние барабаны от пуха. Руку отхватило до плеча.
Отец сидел у костра изрядно выпивший, поправлял головешки. Мать пела какую-то невеселую песню. Федору она врезалась в память на всю жизнь.
Зеленая роща,
Что ты не шумишь?
Молодой соловушка,
Что ты не поешь? —
вопрошала она, глядя перед собой затуманенными от слез глазами.
Горе мое, горе,
Без милого жить…
А что за неволя
Жизнью дорожить?
И вот, когда она только что закончила, отец с силой ткнул ей кулаком в лицо. Мать опрокинулась, закрылась руками. С испугом спрашивала:
– Степа, что ты? Степушка?
По рукам у нее текла кровь. Отец же, как обезумел, пинал ее, злобно, бессвязно кричал:
– Раньше времени хоронить? Убью, сука! Не нужен стал? А я вот живу! Радуйся…
Федор повис на отцовской руке, пытался мешать и тоже кричал.
Потом, когда отец успокоился, мать, утершись подолом, гладила его по волосам, ласково, извиняясь, говорила:
– Что ты подумал-то, Степа? Христос с тобой. Не могла я так…
Отцу было стыдно, что выместил на ней, неповинной, накопившуюся злобу, стыдно за то, что он был бессилен сделать что-либо другое.
Впоследствии он стал бить ее чаще. Нес из дома все, что можно было продать, а пьяный таскал ее за волосы, пинал. Мать была здоровая, могла спокойно сладить с ним, но не сопротивлялась. Умаявшись, отец ложился прямо на полу и засыпал. С ненавистью глядя на него, Федор спрашивал мать:
– Зачем поддаешься?
– Тяжело ему, сынок, – оправдывалась она.
– Он тебя забьет. В синяках вся.
– Перетерплю. А ему полегче станет. Обидели, сынок, его, вот и мечется. Ты не сердись, он хороший.
Отец так и сгинул: пьяный замерз у корпуса – не хватило сил подняться по лестнице.
Как-то вскоре, почти не болея, свернулась и мать. Федор помнит ее в гробу спокойную – словно была довольна, что ушла вслед за мужем из этой нерадостной жизни.
А на следующий же день после похорон двенадцатилетнего Федора отвели на фабрику, учеником в механическую мастерскую.
Утром, едва забрезжил рассвет, Федор спустился по росной траве к обрыву. Жерлицы оказались неразмотанными, живцы все целы. Осторожно, стараясь не топать, подошел к удочкам. За ночь на две попались подлещики. На длинной удочке намотало травы, наживки не было. Насадив новую, он закинул подальше и стал ждать.
От костра доносилось похрапывание (уходя Федор пожалел и не разбудил Артемку). На той стороне, в болотине, не уставая, кричал дергач.
Первая поклевка была слабой. Не надеясь засечь, он потянул удочку на себя. Удочка пружинисто выгнулась, леска пошла против течения. Стараясь не делать рывков, он торопливо выбирал ее. Крупная рыбина показала темный хребет. Попал голавль фунта на три.
Дернулась другая удочка, и в это время около жерлиц что-то плеснуло. Выждав немного, Федор осторожно пошел туда.
За луговиной вынырнуло огромное багряное солнце, сверкала роса на кустах. Последний раз скрипнул в высокой траве дергач… Федор обогнул куст и тотчас вздрогнул от испуганного вскрика. В двух шагах от него, прикрываясь руками, стояла Марфуша. Капельки воды стекали по ее телу, у ног валялось сброшенное белье. Она смотрела с мольбой, не в силах выговорить слова. Федор с усилием отвел взгляд, отступил в замешательстве. Девушка в это время успела набросить платье…
– Холодно… Замерзнешь, дуреха, – хрипло проговорил он, лихорадочно стаскивая с себя пиджак.
Шагнул, накинул ей на спину. Она не сопротивлялась. Обнял мягкие податливые плечи и жадно прильнул к полураскрытым горячим губам.
– Ой, мамоньки! – прошептала Марфуша, запрокидывая голову. В широко раскрытых глазах все та же мольба и беспомощная доверчивость.
– Ничего… Ничего… – бессвязно уговаривал он.
…Очнулись, когда на куст прилетела стайка желтеньких птичек. Скашивая бусинки глаз, пичуги неумолчно защебетали.
– Не смотри, – умоляюще попросила Марфуша, отталкивая от себя Федора. Приложила ладошки к горящим щекам, медленно покачала головой. Из глаз брызнули слезы.
– Ты чего? Что с тобой? – с недоумением спросил он, целуя ее в глаза, в нос.
Улыбнулась сквозь слезы, проговорила со скрытой лаской:
– Навязался на мою голову… уйди! Проснутся у костра…
Федор вернулся к удочкам. На душе было не очень спокойно. Будет ли эта славная девушка счастлива с ним? Вздохнул, казня себя за случившееся. Едва ли она еще и понимает, что произошло сейчас с ней.
На берегу появился заспанный, кутающийся в отцовский пиджак Егорка.
– Дядя Федя, чего не разбудил? – обиженно спросил он.
– И на твою долю осталось, – сказал Федор, поднимаясь на берег. – Сейчас только рыба спрашивала: где ты? Спеши!
Марфуша ломала сучки, бросала в тлеющий костер. На Федора не подняла глаз.
– Чего надулась?
– Кто тебе сказал – надулась? Просто так…
Тронул ее волосы. Обрадовался, когда опять вся потянулась к нему. Сел с другой стороны костра, не отрываясь смотрел на нее, притихшую, стыдливо прячущую глаза.
