Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

3

В день, когда вывесили новые расценки, Федор Крутов дежурил в котельной левого крыла фабрики. Незадолго до конца смены в помещение ворвался Андрей Фомичев – лицо в красных пятнах, глаза ошалелые. Оглянувшись на него, Федор подумал: случилось что-то необычное, раз прядильщик ушел от машины, не боясь налететь на штраф. Стараясь перекричать гул, Андрей еще от двери сообщил:

– Сидишь, а там такие дела! Беги в прядильное… Все собрались, ждут!

Потряс энергично руку, здороваясь, стал возбужденно рассказывать, что произошло… Только расклеили приказ– прядильщики взбунтовались. Отделение гудит, рабочие останавливают машины. Смотрители штрафуют кого попало – ничего не помогает… Прядильщикам срезали зарплату на десять процентов. Слесарям обещанной прибавки нет. У ткачей так и осталось, как было, но и они недовольны.

– Ты торопись. Тебя выбрали к управляющему идти. Василий Дерин и Паутов требование составляют.

Федор, прищурясь, смотрел на Андрея, покусывал губы. Екнуло сердце – снова лезть на рожон? И почему он? Только жизнь спокойная началась. Пусть Андрюха и идет и шумит – у него получается.

– Нельзя мне уходить с дежурства, – сказал он, отходя. – Сам видишь – котлы…

Фомичев понял его состояние.

– Василий тоже говорил, что лучше тебя не трогать. На примете ты, чуть что – сразу выкинут. Ну, а кому больше?.. Все тебя знают… И решили… У Паутова детишки малые – с тобой к управляющему идет. И я бы мог отказаться – тоже сильной охоты нет. Только знаю – кому-то надо идти. Между прочим, договорились: выборных в обиду не давать.

– Нет, не уговаривай, – уже решительнее отказался Федор. – Все равно без толку. Что решит контора, так оно и будет. Никуда не попрешь. Новый инженер хлопотал о прибавке слесарям. Как видно, и его слушать не стали. А это не то, что твои студенты: руками не машет, знает, что рабочему надо.

– Студенты хотя бы одно правильно говорят: бороться надо…

– Бороться? А кто скажет, как бороться? Вот ты знаешь, что надо бороться, а Митька Шабров, из трепального, тот совершенно об этом не думает. Он помочится в чайник, из которого пьют его товарищи, – и доволен, хохочет, ничего-то ему больше не надо… А для студентов мы все на одно лицо: этакие ребятки-несмышленыши. Подскажи, дескать, им, и пойдут крушить. Все не так, Андрей, как кажется… Потому и не зови. Хватит с меня. Досыта!

Фомичев ушел, и Федор мог бы быть спокойным: обойдутся без него. У верстака сел на чурбашек, служивший вместо табуретки. Дрожали руки, когда скручивал цигарку. Больше всего злило, что, не спросив, распорядились им. «Почему й? – в десятый раз задавал он себе вопрос. – Совсем как когда-то в саду Егорка Дерин: „Дяденька, отними рубаху“. Тому хоть не к кому больше было обращаться – отца рядом не оказалось. А тут?.. Мало разве людей?.. Конечно, Андрюха подсказал, Василий не решился бы – знает, сколько перетерпел за эти два года… Фомичев уже, наверно, пересказывает, о чем говорили здесь… Хоть бы кто зашел, кого можно было оставить за себя, – посмотреть, что они собираются делать».

Каждые полчаса смотрители докладывали управляющему, что делается на фабрике. Спокойно было в новом ткацком корпусе, где не вывешивались измененные расценки, и ткачи, не зная ни о чем, работали как обычно. Прядильное отделение вызывало тревогу. Внешне все было спокойно. Прядильщики будто бы смирились с новыми расценками. Слышалось ровное жужжание веретен. Таскальщицы возили ровницу. По большому проходу шел к себе в конторку табельщик Егорычев, по пути вглядывался в лица, угрюмые, сосредоточенные. Иногда только, словно невзначай, столкнутся двое-трое, перебросятся несколькими словами и опять к машинам. Причем заметно было, что все отделение работает с большим старанием.

Управляющему передалась нервозность смотрителей. Если бы те докладывали, что прядильщики рвут ровницу, беспричинно останавливают машины и толпами ходят в курилку, он знал бы, что делать: для острастки уволил крикунов, другим пригрозил штрафом – на этом все и кончилось бы. А что значит глухое враждебное молчание и неестественное старание? Несомненно, мастеровые что-то замышляют. И это «что-то» не давало управляющему покоя.

Подошло время гудка. Ожидая его, он взволнованно ходил по кабинету, потирая лысую голову и то прислушивался, что делается в конторе, то смотрел в окно на улицу. В конторе, не в пример другим дням, было тихо. «Перетрусили, голубчики», – язвительно подумал он, останавливаясь у двери. Даже стул не скрипнет. Он взял со стола серебряный колокольчик, позвонил. Дверь бесшумно открылась.

– Позовите Алексея Флегонтовича, – приказал он Лихачеву. – Пусть придет, не откладывая.

Завыл гудок. Обычный протяжный гудок, но измотанному ожиданием управляющему почудилось в реве его предупреждение и угроза. Он поправил галстук, давивший шею, и, стараясь сохранять на лице спокойствие, сел за стол.

За дверью стали слышаться голоса – не конторщиков, посторонние голоса. Управляющий приложил ладошку к уху, стал прислушиваться. Как-то боком втиснулся побледневший Лихачев.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил управляющий. – Где Алексей Флегонтович?

– Господину инженеру доложено. Должен быть.

Шум голосов в конторе не стихал. Лихачев покосился на дверь.

– Кто там?

– Рвутся на прием… Говорят, что выборные от рабочих.

– Пусти их… – Управляющий засунул палец за воротник, потянул. Душно. – Предупредите, чтобы без крика – не выношу. – Глянул на часы, подумал, что Грязнов мог бы поторопиться. Не хотелось признаваться себе, что с ним он чувствовал бы себя увереннее. – И еще, – добавил он повернувшемуся к дверям Лихачеву, – свяжитесь с полицейской частью. Прислали бы служителей к конторе.

Лихачев испуганно метнул взгляд. Управляющий поморщился.

– Возможно, понадобятся полицейские, – стараясь быть безразличным, пояснил он. – Чтоб наготове были.

Когда вошли рабочие – один за другим, неловко толкаясь в дверях, кажется сами перепуганные, – управляющий почувствовал облегчение. Сощурясь, разглядывал их, припоминал.

– Что ж, господа хорошие, – бодрясь, стараясь быть приветливым, начал он, – раз пришли, нелишне познакомиться. Кто из вас первый, самый смелый? Дерин, поди?

– Он самый, перед вами, – с готовностью ответил Василий.

«Этот смел, этого не запугаешь». Управляющий перевел взгляд на следующего.

– Крутов тоже здесь? – удивляясь, спросил он.

– Как видите… – Федор выдержал пронизывающий, злой взгляд.

– Вижу, – сказал управляющий. – Работать надоело?

– Работа – другое дело. Не об этом сейчас разговор.

– Не об этом… Так, так… – Управляющий побарабанил пальцем по столу. – Фомичев – знаю… А вот тебя не видел.

– Паутов я, из ремонта, Семен Андреевич, – ответил мастеровой, робко взглядывая на управляющего.

«Видать, по недоразумению. Пугается», – отметил про себя управляющий.

– С чем пожаловали, гости дорогие?

Василий выступил вперед, положил перед ним помятый, захватанный грязными пальцами листок.

– Что это? Жалоба? – брезгливо спросил управляющий. – Не принимаю. Объясняйте на словах.

– Мы не так образованы, на словах-то, – сказал Василий. – Лучше прочтите. Это наше требование.

Управляющий, пересилив отвращение, развернул бумажку. Откинувшись в кресле, стал читать. Мастеровые настороженно поглядывали на него. Не было никакой сложности, чтобы уяснить смысл написанного: прядильщики требовали восстановления прежних расценок, ремонтировщики просили прибавку – гривенник в день, – а управляющий долго не отводил глаз от бумажки. Он обдумывал, как сейчас подойдет к окну – наверняка полицейские служители уже ходят возле конторы – и спокойно скажет: «Не валяйте дурака, расценки останутся те, какие вывешены. Не желаете работать – идите на все четыре стороны. И нечего спорить, упираться… – В это время управляющий покажет на полицейских и закончит: – Я прикажу арестовать вас. Вот все, чего вы добьетесь».

Откинув бумажку, он неторопливо поднялся и направился к окну…

Мастеровые, которые следили за каждым его движением, не сразу поняли, отчего у него так сразу изменилось лицо, почему он пошатнулся, ухватившись за косяк. Управляющий глянул еще раз на фабричный двор и поспешно сел на свое место.

Площадь перед конторой была запружена мастеровыми, которые терпеливо ожидали выборных. И то, что они стояли без крика, плотной серой массой, опять испугало управляющего.

– Мне надо обдумать вашу жалобу, – сказал он, стараясь не смотреть на выборных. – Скажите всем, чтобы работали. Решение скоро будет объявлено по цехам.

Мастеровые вышли, опять-таки замешкавшись в дверях. Управляющий дождался, когда затихли их шаги, и снова подошел к окну. Он видел, как толпа заволновалась, потянулась к входной двери конторы. Задние вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть выборных, услышать, что они говорят. Потом рабочие густо повалили к фабрике и к каморкам. Значит, тут стояли из обеих смен. Управляющий облегченно вздохнул. Слава тебе, пока уладилось.

В кабинет вошел Грязное.

– Вы, голубчик, как всегда, вовремя, – язвительно встретил его управляющий. – Только что имел счастье беседовать с депутацией рабочих… И среди прочих, вы можете себе представить, – Крутов, тот самый герой, за которого вы так просили. На стол мне бумажку… Требование! Словцо-то какое!..

Управляющий дал волю накопившемуся раздражению. С удовольствием видел, как кривится рот у молодого инженера. Подмывало спросить: «Чем объяснить запоздание? Не выжидали ли вы, когда я отпущу рабочих?»

– Мы, сударь, оказались меж двух огней, – усталым голосом продолжал он, снова забираясь в кресло под массивным портретом Шокросса. – Восстановить старые расценки – впасть в немилость владельца, который уже предвкушает изрядную выгоду; отстаивать новые – есть возможность наблюдать очередной бунт. Признаюсь, голубчик, такой поворот меня пугает. Вот и скажите: какие будут по всему этому ваши личные сображения? – Подчеркнул последние слова, чтоб больнее уязвить инженера, которого в эту минуту откровенно ненавидел. «Конечно, он с целью запоздал, решил не вмешиваться в объяснение с рабочими».

Грязное по-прежнему стоял молча, будто чувствуя угрызения совести.

Он знал, что владелец фабрики Карзинкин одобрил предложение о прекращении праздничных работ, а что касается прибавки слесарям, то предоставил это решить управляющему на месте. В письме Карзинкин жаловался, что затрат на производство идет много, а прибыли падают. Было ясно, что дело не в прибыли – доход растет и это легче всего доказать, стоит взглянуть в годовые отчеты. Карзинкин был раздражен, что управляющий допустил такое огромное количество праздничных работ.

В ответном письме, полном извинений, Федоров сообщил, что незамедлительно примет меры, и, чтобы загладить вину, сам предложил изменить расценки по прядильному производству, так как прядильщики получали несколько больше, чем рабочие других отделений. Зачем он это сделал? Карзинкину было бы достаточно, если бы управляющий просто признал вину и заверил, что больше такого никогда не случится. Сейчас он и спохватился, но было поздно. Опять сообщать Карзинкину, что расценки следует оставить прежними, это будет более чем легкомысленно. Оставалось отстаивать новые, зная заведомо, что будет бунт.

Грязнов никогда не видел управляющего в такой растерянности. Едва заметная усмешка таилась в жестких, проницательных глазах. Выслушав Федорова с полным вниманием, он, будто ничего не случилось, сказал:

– Рабочие с плотины сообщают, что вода идет на подъем.

– При чем тут, сударь, вода? – обиделся управляющий.

– Река вышла из берегов, предполагается подъем сверх нормы. Возможно, это нарушит работу котельной левого крыла.

– Час от часу не легче, – проворчал управляющий. – Однако меня занимает другое. Что прикажете делать? Рабочие ждут ответа.

– Я бы подождал завтрашнего дня, – посоветовал инженер. – Люди переволнуются, и завтра новые расценки уже не покажутся такими страшными.

Простота и легкость, с какою отнесся молодой инженер к его тревоге, возмутили было управляющего. Но, подумав, он решил, что это самое естественное – подождать до завтра. Старые расценки можно будет вывесить в самый последний момент. Со слесарями договориться проще… И он уже добрее взглянул на Грязнова.

– Послушаюсь вас, голубчик. Будем ждать.

Про себя подумал: «Странно, но при нем я становлюсь увереннее. Сам бог послал такого помощника!»

Предсказание Грязнова оправдалось. На следующий день смотрители доложили, что фабрика работает нормально. Федоров успокоился, прождал еще день, а на третий с отчетом владельцу выехал в Москву.

4

Весна началась особенно бурно. После небольших морозов подул западный влажный ветер и стал сгонять снег. По склонам к Которосли понеслись талые воды, в какие-то два-три дня подперли лед. Он почернел, вздулся и пошел лавиной на остроугольные быки, поставленные перед плотиной, вставал торчком, со скрежетом разламывался и рвался через открытые улевы на простор, к Волге. Вода в Которосли поднялась до угрожающей красной отметины, а в лесах, густо разросшихся по берегам, еще полно было снега. Бывалые люди говорили, что наступившая весна – одна из тех редких, когда заливается весь Ивановский луг между городом и фабричной слободкой.

По утрам, когда рабочие шли на смену, туманная сырь стлалась на раскисшую землю. Знобко поеживаясь, прыгали через глубокие лужи, торопились выбраться на дощатый тротуар. В густом людском потоке передавались последние новости.

Два дня надеялись мастеровые, что управляющий прикажет снять новые расценки. Оба дня собирались выборные в каморке Федора Крутова и расходились, объявляя: надо ждать. И вдруг известие: управляющий уехал, и никто не знает, когда он вернется.

Об отъезде услышали от хромого, изможденного болезнью Коськи Заварзина. Месяц назад оборвалась подъемная клеть, груженная железными ящиками и пряжей. Заварзину, находившемуся в клети, изуродовало ноги. В фабричной больнице доктор Воскресенский подлечил его, выписал костыли. На Коськин вопрос: сможет ли он теперь работать – доктор пожал плечами, посоветовал хлопотать пособие.

В конторе особенно не спорили, велели расписаться в том, что за увечье он, Заварзин, получает двадцать пять рублей и этим вполне удовлетворен, обид на администрацию фабрики не имеет.

Двадцать пять рублей – деньги! Два месяца каторжной работы! Обрадованный Заварзин пришел поблагодарить доктора за совет, а тот, обозвав его безмозглым идиотом, выгнал. Направляя увечного в контору, Воскресенскому и в голову не приходило, что Коська вместо пожизненного пособия согласится на подачку.

Гремя костылями, Коська поднялся в контору, стал шуметь и требовать управляющего. Конторщиков, что совали ему под нос подписанный им лист, обругал: «На обмане живете, кровопийцы!»

Вот тогда ему и сказали, что управляющий в Москве и когда будет на фабрике – неизвестно.

В тот же день эта весть облетела слободку. Тревожный шепот мутил горячие головы.

– Перевязать всех да с берега вниз головой. Со льдом унесет. Доколе терпеть обман?

– За ними сила – полиция, – охлаждали пыл более осторожные. – Только подумаешь перевязать, а уж схватят.

– И полицию туда. Как летось наподдавали на Ивановском лугу.

– Опять прибегут фанагорийцы.

– Солдат – свой брат, поймет. Чай, тоже не сладко живется…

– Что им до нас. Свое бы брюхо было сыто.

Вечером в каморке Крутова опять собрались выборные. Женщин с ребятами отправили в коридор. Василий Дерин шепнул Егору, чтобы толкался у двери и, если кто захочет войти, дал бы знак. Прокопий остался послушать. Не было Паутова, который сказался больным. На самом деле жена его, рябая Марья, узнав, что он ходил к управляющему, переполошилась и решительно заявила: «Им терять немного: Андрюха, как перст, один, Крутов – бобыль, у Дерина тоже не ахти ртов сколько. А у тебя семья. Не пущу!.. Глядите, больше других ему надо! Социлист какой!»

Когда Федор пошел звать его, «социлист» лежал на постели, укутавшись драным одеялом, и тоскливо смотрел в потолок.

– Вы уж без меня… Занемог, видишь, – виновато стал объяснять Крутову.

«И так поступят многие, – подумалось Федору. – Стоит припугнуть – и смирятся».

Тогда, оставшись в котельной, он все-таки не вытерпел, пошел – стыдно было отставать от товарищей. Думай не думай, а кому-то надо защищать свои права. У владельца все помыслы, чтобы выжать побольше прибыли. Контора идет на всяческие ухищрения, лишь бы только угодить хозяину. О рабочих не думают: не беда, что и так живут впроголодь, рабочие покричат, пошумят и в конце концов стерпят. Так было всегда, так будет… Будет!.. Если прядильщики не настоят на старых расценках, вслед можно ожидать уменьшение заработка ткачам. Если ремонтировщики, лишившись приработка за праздничные работы, промолчат, контора срежет заработок и им. Поэтому надо убедить ткачей и ремонтировщиков выступить с прядильщиками. Только так, ибо одним им ничего не добиться…

В каморке спорили, с чего начать завтрашний день. А в коридоре Егор Дерин усадил ребят на пол, спиной к двери, и затеял игру. Говорил:. «Птица летает?» Малыши Прокопия Соловьева, Артем и Васька Работнов, соглашаясь, поднимали руку. «Корова летает?» – спрашивал Егор. После секундного замешательства все прятали руки – не летает.

О том, что выборщики собрались у Крутова, первой узнала от мужа Марья Паутова. Мужа она могла не пустить, но самой было любопытно: хоть оборванное словечко услышать – и то можно догадаться, о чем говорят.

Увидев ребят, плотной стенкой сидевших у двери, она не нашла лучшего, как прикрикнуть:

– Ну-ка, отодвиньтесь! Расселись!

Егор, как ни в чем не бывало, продолжал спрашивать:

– Мешок летает?

– Не, – возразили малыши, пряча руки.

Только после этого Егор оглянулся на женщину:

– Тебе чего, тетка Марья?

– Да сольцы попросить. Вся вышла, а в лабаз завтра еще только пойду. Пропустите-ка…

– Нашла у кого спрашивать, – недовольно ответил Егор. – У них тоже нет – сегодня у нас занимали. Вон Артема спроси… Иди к мамке, она даст.

– Смотри, какая неудача, – пожаловалась Марья, а сама норовит поближе к двери, зуд во всем теле рт любопытства. – Кажись, мужиков полна каморка…

– Э-э, гуляют, – презрительно отмахнулся Егор. – К Прокопию племянник из деревни прикатил. Не иначе Денег просить. Зачем больше ходят племянники? – И опять малышам: – Картошка летает?

– Не, – дружно тянут те, – не летает…

– Да уж, конечно, племянники только затем и ходят.

Так и ушла Марья ни с чем, поняла – не велено мальчишкам никого пускать. Но зато от нее по всей казарме пошло – выборные что-то решают.

Слух об этом дошел до хожалого. Крадущейся походкой подкатил он к каморке.

– Здесь, что ли, Василий? – спросил Егора и потянулся через ребят к дверной ручке.

– Нету его, – неприязненно ответил Егор, вставая на пути хожалого. – Чего тебе?

– Ты как, пащенок, со старшими говоришь? – взбеленился Коптелов. – Ну-ка, отдайся, пожалуюсь отцу за твою грубость. – И попытался оттолкнуть мальчишку.

Егор моргнул Ваське. Нажал на хожалого – отпихнули. Потом негромко свистнул, чтоб насторожились в каморке.

Коптелов, опомнившись, снова ринулся к двери.

– Драться, бусурман! А ну, позови отца, жаловаться буду!

На шум вышел Василий. Посмотрел на Коптелова, посмотрел на Егора.

– Чего тебе, служивый? – осведомился у хожалого.

– Ты кого вырастил? Разбойника! Бусурмана! Чуть не убил меня…

Василию некстати скандал у каморки. Стали подходить любопытные.

– А вот я его за грубость, – сказал и отвесил легкую затрещину сыну.

– Так, так, – злорадно приговаривал хожалый. – Вишь, какие длинные руки отрастил…

– Что, служивый, хотел-то? – опять спросил Василий.

– Да ничего особенного. Шел мимо, дай думаю, загляну, покумекаю с Василием. Ан нету тебя дома, здесь, говорят. Чай, не первый год знакомы, есть о чем поговорить.

– Завтра заглядывай. Сегодня настроения нет вести с тобой разговор. Поустал я… Ну, будь здоров!

Пожал Коптелову руку. Тому ничего не оставалось, кроме как уйти. Василий вернулся в каморку.

– Тогда так и порешим, – сказал он, возвращаясь к прерванной беседе. – За час до конца смены выведем прядильщиков к конторе. И будем пытаться остановить ткачей. К этому времени подойдет встречная смена…

Спросили Прокопия о ткачах. Тот неуверенно пожал плечами.

– Поднять не просто. Ткачей не затронули. Каждый прежде оглянется, подумает: «Уйдут от станков другие, тогда и я». Так и станут пережидать друг друга.

– Насильно остановим! Эка невидаль, – не задумываясь, объявил Фомичев.

Федор приглядывался к нему, неодобрительно думал: «У него все легко и просто». Не вытерпел, сказал, обращаясь к Василию:

– Хоть ты убеди его… Мы сейчас не бунт затеваем, где главное – круши и ломай. Надо, чтобы все поняли: не будем поддерживать друг друга – пропадем.

Договорились обо всем, но уходить не спешили. Завтрашний день пугал неизвестностью,