Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

2

– Так говорите, добился Рогович отставки. Я-то думал, для правительственных чиновников совесть – обуза, от которой они спешат избавиться. Как бы вы ни считали, а его поступок тронул меня. Не перевелись еще на Руси смелые люди.

Карзинкин шуршал газетой, покачивал головой, просматривал городскую хронику, за разговором пытался отвлечься от тяжелого ожидания.

Грязнов стоял у окна; заледенелое с улицы, оно пропускало мутный свет. В конторе было тихо, непривычно без монотонного гула фабричных машин.

– Невеселые сообщения, дорогой Алексей Флегонтович, – продолжал устало Карзинкин, откладывая газету. – Психозом охвачены не только наши рабочие.

– Вчера сообщили: встала гаврилов-ямская фабрика, вот-вот остановится сакинская, что вблизи Карабихи… Сейчас выгоднее пойти на затраты. Придет такая пора – установим прежние расценки.

– Я всецело доверяюсь вашему опыту, Алексей Флегонтович. И даже такой разор, как десять процентов надбавки, меня уже не пугает.

– Было время, они об этой милости и мечтать не смели, – задумчиво произнес Грязнов.

Он открыл форточку, подставил грудь морозному воздуху, клубами рвавшемуся с улицы. Сказал с наслаждением:

– Хорошо!

– А вы измаялись в заботах, – сочувственно заметил Карзинкин, вглядываясь в посеревшее, с темными впадинами у глаз лицо директора. – Вот кончим мы полюбовно с рабочими и поезжайте куда-нибудь, встряхнитесь. Супруга рада будет. Как ее здоровье?

Взгляд Грязнова смягчился. Захлопнул форточку, расслабленно подошел к столу, стоял, любовно поглаживая серебряный колокольчик для вызова.

– Ждем наследника, – сказал, улыбаясь.

– Рад за вас и хочу быть крестным, если позволите.

– О, для нас это большая честь!

Ждали депутатов от рабочих. Они были с утра, и им было заявлено, на какие уступки может пойти владелец фабрики. Карзинкин прикладывал руку к сердцу, вспоминал, как много добра делается для рабочих. Депутаты молча выслушали и сказали, что хотят посоветоваться с миром, что как только договорятся, придут в контору. Вот и сидели, томясь ожиданием, успокаивали себя беседой.

– Да, совсем забыл, – всколыхнулся Карзинкин. – Я получил письмо табельщика Егорычева. Обижен он на вас.

– Ничего не мог сделать. Нехорошо вышло, но спорить с разъяренными женщинами было небезопасно.

– У него большая семья?

– Кажется, трое детей.

– Да, нехорошо. Вы хоть квартиру за ним оставили?

– В квартире живет.

– Можно было перевести его хотя бы в ткацкий корпус.

– Не настаивайте, – возразил Грязнов. – Сейчас невозможно.

– Верю, – Карзинкин вдруг усмехнулся, повеселел. – Значит, манифест принят восторженно, на улицах идет стрельба. Так, кажется, ответил на запрос правительства Рогович?

– Представляете, что делалось в те дни – показываться на улицах было опасно. На Духовской студенты лицея столкнулись с черной сотней. Бились без пощады. Главаря лицеистов затоптали почти до смерти, известный будто бы социал-демократ. Полиция спохватилась, когда уже страсти разгорелись вовсю. Теперь этого главаря, которого сумели вырвать и увезти, ищут и найти не могут. После этой драки лицеисты открыто объявили в газете, что для собственной охраны создали отряд вооруженных дружинников. Что-то еще будет…

– Страсти вы рассказываете, Алексей Флегонтович, – поежившись, сказал Карзинкин. – У меня на этот счет более радужные мысли. Пошумят, покричат и успокоятся. Давайте-ка про что-нибудь веселенькое. Что Вахрамеев? Слух шел, будто проиграл кому-то на скачках, после скандалил.

– Было, было, – подтвердил Грязнов. Отвлекаясь от мрачных мыслей, стал смеясь, рассказывать: – Теперь скачки забросил. Выписал из-за границы автомобиль и опять первым стал – ни у кого в городе нет подобной штуки. Гоняется на нем за прохожими, ужас наводит.

– Жаль его скакуна. Хорош был.

– Чучело до сих пор красуется во дворе завода…

За дверью послышался топот ног. Заглянул Лихачев и спросил:

– Пришли. Можно впустить?

– Приглашайте, – кивнул ему Грязнов.

Вошли Крутов, Дерин, Марфуша.

– Рассаживайтесь, господа, – добродушно предложил Грязнов. – Сообщайте, о чем договорились.

Пока подвигали стулья, садились, Карзинкин оглядывал вошедших. С особым любопытством наблюдал за Марфушей. Чувствовалось, что она робела и старалась скрыть свое состояние – лоб хмурит, смотрит строго.

Подумал неприязненно: «Женщин втягивают в мужские дела».

– Согласны вы на уступки, объявленные владельцем фабрики? – спросил Грязнов.

Смотрел он на Крутова, и Федор ответил.

– Рабочие решили бастовать, пока не будут удовлетворены основные пункты петиции.

Грязнов жестко усмехнулся:

– Некоторое время назад, когда по милости владельца был сокращен рабочий день, помнится, вы что-то говорили о благодарности – рабочие-де спасибо скажут. Сейчас вас не устраивает десятипроцентная прибавка к зарплате. Чем это объяснить? Аппетит разгорелся?

– А как же, Алексей Флегонтович! – охотно подтвердил Федор. – Точно изволили подметить. Полумер нам не надо. Сил хватает на большее.

Грязнов повел взглядом на Карзинкина. Тот сидел, полуприкрыв глаза, с внешним безразличием на лице.

– Вы неглупый человек, Федор, то и дело напоминаю вам (Федор рассерженно приподнялся, поклонился картинно). Я не шучу. – И уже распаляясь гневом: – Какие могут быть шутки!.. Вы никак не можете понять: кто допустит, чтобы в управление фабрикой вмешивались люди, не имеющие на то оснований? Вы понимаете, что такое частная собственность? Если у вас есть сапоги, вы их и топчете…

– Понимаю. Поймите и вы, как неловко происходит. Господин Карзинкин, – Федор кивнул в сторону владельца фабрики и снова впился в сумрачное лицо Грязнова, смотрел пронзительно, с глубокой ненавистью, – господин Карзинкин в свое время приобрел фабрику, сделал затраты. Рабочие помогли ему вернуть эти затраты с большими процентами. Почему у Карзинкина чем дальше, тем больше получается выигрыша, а у рабочих были гроши – гроши и должны оставаться? Это, по-вашему, справедливо? Рабочие своим трудом откупили фабрику у владельца. Она стала их собственностью.

Карзинкин грузно поднялся, высокомерно посмотрел на рабочих.

– Последнее слово, – отчеканил он громко. – Десять процентов надбавки или фабрика будет закрыта и все рабочие получат расчет. Закроется и продовольственный лабаз… с сегодняшнего дня.

Депутаты переглянулись. Еле заметным кивком Василий Дерин подбодрил Федора.

– Рабочие хотят жить по-человечески, – сказал Федор. – Они уполномочили нас заявить об этом…

– Вы же умрете голодной смертью, если будете упрямо стоять на своем, – вмешался Грязнов, все еще никак не веря, что рабочие станут продолжать забастовку, по-прежнему станут митинговать в фабричном училище. «Что они еще выдумают на этих митингах, уму непостижимо!»

– …Рабочие не позволят провести на фабрике расчет, – твердо продолжал Федор. – Они не позволят закрыть продовольственный лабаз. – Сделал паузу, чтобы лучше уяснили все значение этих слов и добавил: – Кроме того, рабочие требует вовремя выдать жалованье за дни забастовки и перечислить в фонд стачечного комитета штрафные деньги, которых, по нашему сведению, насчитывается шестьдесят тысяч рублей.

– Этого никогда не будет, – заявил Карзинкин. – Можете передать им…

Вернулись в училище, где шел митинг и где их ждали. На трибуне стоял Емельянов. Длинный стол, за которым сидели члены стачечного комитета, был придвинут к краю сцены. У Федора лицо вытянулось от удивления, когда он увидел за столом вместе со всеми попа Предчетенской церкви Павла Успенского. «Этот еще как затесался сюда!»

Поп был грузный, выпирающее брюшко заставляло его сидеть прямо, даже чуть откинувшись назад. Холеная пегая борода распущена по груди, лицо скорбное.

Успенский появился в училище незаметно, встал сзади за колонной, слушал. Первые увидели его женщины, пригласили пройти вперед и присесть. Он пошел по проходу– люди почтительно расступались. Ему освободили место в первом ряду, и он мог бы сесть, но не остановился, поднялся по короткой лесенке на сцену. Алексей Подосенов встал на его пути, спросил недружелюбно:

– Случаем, батюшка, не запамятовал? Здесь митинг.

– Вот и иду на митинг, – уверенно отвечал Успенский. – Сыны мои! – громовым голосом возвестил он. – Смирите гордыню, ибо нет добра от упрямства…

Подосенов растерянно оглянулся на Емельянова. Тот озорно усмехнулся, махнул рукой – пускай себе говорит.

– Зачем вы детей своих истязаете? Женам зачем забот добавили? – вопрошал Успенский. – Ищите прежде царствия божия и правды его, и все приложится вам…

– Старая песня! – озорно выкрикнул из зала безусый мальчишка с косой светлой челкой на прыщеватом лбу. На него тут же зашикали, и ему пришлось поспешно спрятаться за спины своих дружков. Но после его выкрика в разных местах послышались возгласы, возникли споры.

Прислушиваясь к гулу, Успенский, видимо, понял, что в самом деле поет не ту песню, не о том сейчас надо говорить собравшимся здесь людям. Угрозы и заклинания только еще больше ожесточат их.

– Выслушайте, сыны мои! Всякая забастовка в настоящее время есть грех перед богом, царем, обществом и всем миром, – мягко начал увещевать он. – Государь призывает всех дружно помочь ему в переустройстве страны. Отсюда, бастовать – значит препятствовать правительству, его работе на общую пользу. Да, это так, фабричный труд низвел миллионы людей на степень простых рук, – опять выкрикнул он. – Предстоит их вывести из состояния простых орудий на степень и высоту человека. Того требует право и справедливость. Государь это заметил и вмешался. Уже в ближайшем будущем мы увидим плоды его устремлений. Но, сыны мои, не надо думать, что будут удовлетворены все желания социалистов… Никогда такого не станет, чтобы все люди были равны. Посмотрите в поле: каждая травка, каждая былинка разная… Все в руках божьих!..

– Постой-ка, святой отец! – вмешался Емельянов. Он чутко прислушивался к словам Успенского и теперь решил, что пора возразить ему. Встал рядом, настойчиво отжал попа к краю трибуны. – Как же так, – сказал он с нарочитой удивленностью. – У меня вот был знакомый садовник, так он к любому деревцу относился заботливо. Каждой яблоньке в его саду было хорошо. Все они у него были ровные, кудрявые. А в нашем саду – государстве что-то по-другому…

В зале заулыбались, повеселели, с любопытством стали приглядываться к незнакомому оратору: видать, остер на язык, умеет отбрить.

Емельянов стал рассказывать, что правительство, напуганное широким движением рабочих, вынуждено сейчас идти на некоторые уступки. Но было бы напрасно ждать от него коренных реформ. Уничтожить зависимость одного человека от другого можно только тогда, когда все орудия производства станут народным достоянием.

Говорил он горячо, и слушали его внимательно. Успенский неодобрительно покачивал головой, с укором оглядывал собравшихся. Дожидаясь, когда Емельянов закончит речь, он подсел к столу.

Депутаты стали пробираться вперед. Люди молча теснились, давали им дорогу. В глазах многих немой вопрос и надежда.

Емельянов отступил от трибуны, освобождая место Федору. Тот оглядел притихший зал, с горькой усмешкой сообщил:

– Встретили нас вежливо, усадили. Выслушали, не перебивая…

Настороженный гул прокатился по рядам. Федору пришлось переждать, когда волнение утихнет.

– А удовлетворить наши требования Карзинкин не захотел, – уже громче продолжал он. – Уперся как и утром: десять процентов надбавки, и все. Если с завтрашнего дня не встанем на работу, пригрозил полным расчетом.

И еще объявил, что закроет лабаз;..

– Не выйдет! Ишь чего захотел!

– Голодом морить собирается, аспид! Не дадим!

– Все равно ничего не добьемся.

– Согласиться! И то ладно, хоть прибавку дает.

– Требовать!

– Стоять на своем!

Крики неслись со всех сторон. Федор прислушивался, приглядывался к распаленным злостью лицам. В общем гаме трудно было разобрать, куда склоняется большинство.

К трибуне сквозь толпу лез мастеровой – жесткая, задорно вздернутая бородка, волосы взлохмачены, размахивает рукой, в которой держит смятую, видавшую виды шапку, – Арсений Поляков из ткацкой фабрики. Вскочил на сцену, крикнул:

– Чего мы добьемся? – И сам ответил: – Ничего нам не добиться, потому что многого захотели… Управлять фабрикой? Кто? Они! – указал на депутатский Совет и зло рассмеялся. – Владелец дал прибавку и хватит, спасибо ему…

– Достойно поощрения! – оживляясь, сказал Успенский, поднялся, порываясь к трибуне. Емельянов положил руку ему на плечо, остановил:

– Сидите, батюшка, вы свое сказали.

– Завтра я пойду на работу, слушаться никого не буду, – продолжал кричать Поляков.

– Тащись! Подлизала и есть, правильно говорят.

– Все пойдем!

– Ha-ко, выкуси!

Поляков спрыгнул со сцены, смешался с толпой. В зале творилось что-то невообразимое: люди толкались, яростно кричали, никто никого не слушал.

– Долой!

– Тише вы, дьяволы! – приподнявшись за столом, загремел Василий Дерин. Его голос перекрыл шум. В разных местах послышались вразумляющие возгласы:

– Помолчите! Давайте слушать!

– Говори, Крутов, что будем делать!

– Нечего говорить: бастовать, и все тут!

– Бастовать!..

– Начинай, Крутов, нас не переждешь.

– Спрашивали, что будем делать, чем ответим на угрозу Карзинкина? Я предлагаю обратиться к служащим, призвать их к забастовке. Чтобы они отказались делать расчет…

– Ого! Так они и послушают.

– Попробуем, – спокойно ответил Федор. – Предлагаю также выставить охрану в лабаз, не разрешать Карзинкину закрыть его. Так?

– Только так!

– Правильно!

– Когда Карзинкин почувствует, что мы готовы бороться до конца, он вынужден будет согласиться с нашими требованиями… Можно и по-другому, как предлагал здесь Арсений Поляков, – выйти завтра на работу. Решайте.

– Нечего решать! Не сдаваться!

– Нашли кого слушать – подлизалу Полякова.

– Стоять до конца!

– Стоять!

– Черт с вами, стойте, а я сяду – устал.

Это сказал находившийся на проходе между скамейками пожилой рабочий с иссеченным морщинами лицом. Его шутливые слова приняли смехом, напряжение в зале сразу спало. Улыбался и Федор, глядя, как заботливо усаживают рабочего на переполненную скамейку, дружески толкают в бок, похлопывают по спине.

Приступили к выбору продовольственной комиссии, которая следила бы за работой лабаза. Старшим поставили Маркела Калинина. Маркела вызвали на сцену. Он поднялся, поклонился на четыре стороны, поблагодарил за доверие. Потом составили письмо к служащим фабрики. Пока занимались этим, Емельянов писал обращение «Ко всем гражданам города». Он же и зачитал его.

В обращении отмечалось, что рабочие устроили забастовку с целью улучшения не только своего экономического, но и правового положения. Оно заканчивалось призывом поддержать решения третьего партийного съезда – готовиться к вооруженному восстанию.

– Принимаем? – спросил Федор.

– Голосуй! Принимаем! – послышались дружные голоса.

Успенский все еще сидел за столом и приглядывался со вниманием. Федор недружелюбно косился на него, ждал, когда поп почувствует неудобство и сам уйдет. Не тут-то было – так и просидел до конца. Емельянов сказал весело:

– Быть батюшке изгнанным из прихода.

Сверкнули выцветшие с мутной поволокой глаза.

Успенский спросил:

– За что сие, сын мой?

– За участие в работе Совета. Отвертеться не удастся, люди видели, подтвердят.

– Так я с умыслом здесь, с умыслом, – сказал Успенский.

Расходились – уже было темно. Сильный ветер гнал снежную крупку, сек лицо. Тяжелое небо висело низко, без звезд.

Федор расстался с Емельяновым на остановке трамвая– завтра он снова обещался быть в училище. Хотя и было поздно, Федор не пошел домой – решил побывать у Вари и заодно узнать о здоровье Мироныча.

Шагая к больнице, он вдруг почувствовал, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Остановился и явственно услышал сзади шарканье ног. Федор решил подождать неизвестного преследователя, помедлил, покуривая. Тот остановился неподалеку и тоже будто закуривал. Несколько обеспокоенный, Федор быстро прошел до перекрестка и прижался к стене дома. Неизвестный пробежал, не заметив его. Закрутился на месте, повернул назад – видимо, был страшно раздосадован. Теперь Федор без труда узнал в нем Ваську Работнова. Вышел, спросил недружелюбно:

– Чего по пятам ходишь?

Васька конфузливо смотрел в глаза и молчал.

– Кого спрашиваю! – прикрикнул Федор.

– Велели мне, – наконец выдавил парень. – Тебя охранять.

– Родион, что ли?

Васька утвердительно кивнул.

– Иди спать. Родиону завтра нахлобучку дам.

Васька выслушал и не изъявил никакого желания идти спать.

Федор надвинул ему на глаза шапку, легонько подтолкнул. Парень как будто смутился, направился в сторону каморок. Но когда Федор поднимался на крыльцо дома, где жила Варя, и оглянулся, поодаль опять маячила фигура человека. Упрямства у Васьки хватало.

В тот раз на Духовской улице дело происходило так. Лицеисты шли с флагами навстречу карзинкинцам. Путь им перегородила толпа лавочников, мясников, приказчиков с Мытного рынка. Они несли иконы, портрет царя. Из толпы кричали: «Нам не надо свободы! Встанем грудью за батюшку царя». Лицеисты остановились. Стояли и черносотенцы.

В это время в коляске подъехал губернатор Рогович со свитой казаков. Рогович закричал на лицеистов, требуя убрать флаги. К нему подошел Мироныч и заявил, что они этого не сделают, манифест дает право на демонстрации.

Рогович позеленел от злости, рявкнул:

– Арестовать его.

– Вы не сделаете этого, – невозмутимо ответил ему Мироныч. – Личность теперь неприкосновенна.

А черносотенцы уже подошли вплотную. Из толпы выкрикнули: «Бей их!» – и завязалась потасовка. Мироныча сразу же свалили с ног.

Губернатор приказал казакам скакать навстречу карзинкинцам, двигавшимся по Власьевской улице, а сам повернул коляску и преспокойно уехал.

Обо всех этих подробностях Федор узнал от Машеньки.

Все дни она неотлучно находилась возле больного. В палате ей поставили койку.

Состояние Мироныча было тяжелым. На частые тревожные расспросы Машеньки доктор Воскресенский только хмурился, пожимая плечами. Он не верил в благополучный исход, но ей ничего не говорил. Зато Варе сказал, что если больной и выздоровеет, то на всю жизнь останется инвалидом. Помимо ушибов, у него серьезное повреждение позвоночника.

Когда Варя привела Федора в палату и он увидел закованную в гипс фигуру Мироныча, осунувшееся с желтизной лицо, он содрогнулся; потрясенный, тут же вышел. С тех пор больше не заходил в палату.

Однако сегодня, когда он пришел к Варе, она сказала, что Мироныч стал чувствовать себя лучше и предложила навестить его.

Палата находилась на втором этаже в конце коридора и представляла собой узкое вытянутое в длину помещение, чем-то напоминающее каморку в рабочих казармах.

Единственное окно, выходящее в больничный парк, не давало достаточно света.

Койка Мироныча была придвинута ближе к окну. Когда Федор вошел и сел возле на табурете, Мироныч слабо улыбнулся. Отросшая за время болезни бородка курчавилась, придавала лицу незнакомое выражение. Мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа обтягивала высокий лоб со шрамом наискосок, заострившийся нос.

Миронычу трудно было говорить, и Федор, заранее предупрежденный Машенькой, ни о чем не спрашивал, рассказывал, что делается в слободке, как проходят ежедневные митинги в училище. Каждый раз, когда он упоминал кого-то из общих знакомых, печальный, с глубокой болью взгляд больного становился напряженным.

Варя, которая в последние дни уставала от ходьбы, сидела на Машенькиной койке, сложив руки на большом животе, и тоже прислушивалась. Машенька, наклонившись над тумбочкой, звякала склянками – приготавливала лекарство. Казалась она еще более худенькой, чем прежде, и можно было только удивляться, откуда в ней столько сил. Любой другой человек едва ли бы выдержал то, что свалилось на ее плечи. Ей же – и постоянная тревога за жизнь любимого человека, и бессонные ночи – словно все было нипочем.

Упоминание об Емельянове и его выступлении в фабричном училище заинтересовало Машеньку. А когда Федор сказал, что вместо Роговича приехал новый губернатор, Машенька насторожилась: уж не получил ли Рогович отставку за бесчинства, творимые черной сотней?

– Не понимаю, зачем упорствовать, – раздраженно сказала Варя в ответ на рассказ Федора о том, что рабочие решили продолжать забастовку. – Никогда такого не будет, чтобы мастеровых допустили управлять фабрикой. Надо же понять это!.. Если даже вооружится весь город, все равно ничего не достигли бы. Потому что у правительства есть войска. Пришлют солдат, и опять начнутся убийства. Жертвы, жертвы из года в год – все это становится страшным. Но главное, бесполезно… Сколько на моей памяти арестовано людей, у скольких загублена жизнь. А чего добились? То же, что и было…

– Ты просто не у места завела этот разговор, – как можно мягче попытался Федор остановить ее. – И вообще нельзя тебе…

– Конечно, нельзя! Ничего нельзя!.. Каждый день ждешь худшего. Надоело!

Федор пристально смотрел на нее, жалел. Сам он старался не думать, что ожидает его впереди. Варя же строила самые мрачные предположения. «Я хочу, чтобы ты был всегда рядом. Как все женщины, я хочу иметь свою семью». – «У меня одно желание, чтобы ты была счастлива». – «Да, но ты ведешь себя так, что когда все это кончится, тебя снова отправят в тюрьму». – «Я не знаю, чем все это кончится, и не знаю, как вести себя по-другому».

Такой разговор был у них несколько дней назад. В другое время Федор мог бы наговорить ей резкостей: в конце концов она знала, на что идет, с кем связала свою судьбу. А тут сдержался – подумал, что близкие роды волнуют и пугают ее, Варя с каждым днем становится раздражительней, поэтому надо щадить ее состояние.

Машенька подсела к Варе на кровать, обняла за плечи.

– Не надо волноваться, распускать себя, – ласково сказала ей, заглядывая в глаза. – Все будет хорошо.

На лице Вари с коричневыми пятнами и вздернутым носом были упрямство и злость. Но, видимо, поняла, что в самом деле жестоко говорить об этом у постели больного, и только глубоко вздохнула.

Федор поднялся, чтобы предложить ей пойти домой. Прощаясь, подбадривающе кивнул Миронычу. Бескровные губы у того дрогнули – натужно силился что-то произнести. Федор поспешно остановил его.

– Молчи. После…

– Мы живу-у-чие, – едва слышно донеслось до него. – Встану…