Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)
В Вощажникове Гусев ушел по своим делам к управляющему имениями графа Шереметьева, наказав Артему ждать его в трактире. Артем поднялся на второй этаж в помещение– гул голосов оттуда слышался еще на лестнице. Посетители были те же мужики, ездившие на базар в Борисоглебские слободы и в Ростов и сейчас остановившиеся в трактире перед тем, как разъехаться по своим деревням. За каждым столом шел оживленный разговор: делились новостями, которые привезли из города. Особенно взбудораженной казалась компания возле окна. Артем не слышал, о чем они спорили, он только обратил внимание на высокого плечистого мужика с седыми волосами. Тот, стоя, презрительно говорил своему соседу:
– Петуха на зарез несут, а он – кукареку.
Сосед его, тоже хорошего сложения, со спокойным, умным лицом, отвечал с хитроватой улыбкой:
– А мне что? Мне просто… Лег – повернулся, встал– отряхнулся, и все тут. Не было ничего, и большего не жду.
Артем выбрал свободное местечко, попросил чаю и принялся читать письмо, которое дали Гусеву в канцелярии уездного исправника. Письмо, как говорил Гусев, было написано их деревенским мужиком, Павлом Барановым, возвратившимся недавно с фронта по ранению. Он отправил его своему брату в Австрию – брат находился в плену.
«…Дорогой Коля, – читал Артем, – вам, наверно, плохо, но и здесь не сладко: ничего нет… Сахару нет, табаку нет, все дорого. Костюм, который стоил 20 рублей, теперь 75 рублей. Все дорого, и всех забирают на войну. Стариков, первый и второй разряд, забрали до срока и новобранцев всех будут брать до восемнадцати. И не дождемся, когда это все и кончится. У нас уж говорят умные головы, что вся Россия пропадет, а покорит немец. И никто ничуть не говорит о мире. А в городах обученные городовые ружейным приемам и пулеметной стрельбе ожидают забастовок. А мы, раненые, тоже ждем мобилизации. Скоро и нас будут брать…»
Артем читал письмо без особого внимания, больше прислушивался к тому столу, за которым шумно спорили. Пока в письме ничего крамольного он не видел, и неуми, как выразился Гусев, тоже не было.
За столом у окна седой плечистый мужик с презрением говорил:
– Вертляв. В тебя и в ступе пестом не угодишь.
И опять его сосед спокойно отвечал:
– Я не дурак, чтобы лбом орехи щелкать.
«…Коля, пришли мне письмо и опиши все, – читал Артем. – Если тебе плохо, то поставь кружок, если хорошо – поставь крестик. Если не хватает хлеба, то опиши так: я с таким-то товарищем вижусь редко, а хватает хлеба, то пиши: вижусь часто.
И еще. Если у вас там австрийского войска много, то поставь поначалу письма букву „М“, а мало – букву „Н“. А если у вас там говорят, что победа будет на русской стороне, то поставь букву „Р“, а на немецкой – букву „Г“.
Я все думаю, Коля, как мы страдаем. А этому всему виновник правитель России, за которого помирает и гибнет невиновных людей миллионы. А не лучше ли, чем нам страдать и терпеть холод и голод, уничтожить этого кровопивца?..
Затем до свидания, дорогой Коля. Буквы ставь так, как удобнее для тебя. Мы здесь поймем: у меня записано, что к чему идет.
1916 г. 5 декабря».
Вслед за письмом шла приписка военного цензора:
«Такой образ суждения, указывая на полное отсутствие патриотизма, сознания долга перед престолом и Родиной, наконец, самой простой порядочности, увеличивает вину Баранова тем, что он, как воин (то видно из письма), который по долгу присяги обещал отстаивать неприкосновенность царской власти и достоинство родной страны, вместо этого сам посылает письмо во враждебную страну. Там это даст повод врагам ложно истолковать единичные печальные случаи, как всеобщее явление, составляющее признак разложения государства. Военный цензор К. Андреевская».
Прочитав, Артем подумал, что времена и на самом деле изменились, если за письмо с непочтительным отношением к царю велено всего-навсего «устыжать». Когда такое было? Еще несколько месяцев назад – и насиделся бы в тюрьме. Может, это и подтверждает – «признак разложения государства?»
Однако особой неуми в письме он так и не увидел. И когда пришел Гусев, чем-то довольный, оживленный, Артем спросил его об этом.
– И-ex ты! – удивился тот. – Да в том и неумь, что такое письмо по почте послал. Шифру разную придумал: тут ставь «Г», а тут «П». А в своей башке того шифру не имеет, что цензура каждую писульку разглядывает. Вот за эту, за шифру, и бить его велено.
4Артем сидел на скользком, щелястом полу и обалдело смотрел на Гусева – смутно видел его в парном тумане. Тот просил:
– Плесни-ка еще ковшичек.
– Не могу, – замотал головой Артем. – Сдохнуть можно в такой жаре…
– И-ex вы, горожане… не в ладу с природой-матушкой. Я тебя почему в баню? Хворость вышибить. Вся хворость пройдет.
Он слез с полка, зачерпнул воды из кадки и плеснул на печку. Раскаленные камни будто взорвались. «Оx!» – только и мог сказать Артем, приникая лицом к полу.
– Вот то и хорошо, – нежил себя Гусев. – Похлещи-ка веничком.
Не вставая с пола, Артем стал вяло колотить веником по широкой розовой спине мужика.
– Не могу больше, – обессиленно проговорил он.
– А и не надо больше, – сказал Гусев и ринулся за дверь.
Белые клубы морозного воздуха ворвались в баню. Когда прояснилось, Артем увидел – Гусев голый катался по снегу и блаженно повизгивал. Была не была – Артем тоже выскользнул за дверь…
Никогда бы и не подумал, что снег может быть таким теплым, приятно охлаждающим тело.
– Любо-мило! – орал Гусев, барахтаясь в сугробе.
– Хорошо! – стонущим от удовольствия голосом отвечал Артем.
Когда еще раз прогрелись, оделись и вышли, уже стемнело. Слабый серп луны висел в мглистом небе. Из окон гусевского пятистенка лился желтый свет, падал нечеткими квадратами на заснеженную улицу.
– Мать! Все на стол! – объявил Гусев еще от порога. – Ох, и славно мы купались! Саженками по снегу…
– Неужто заставил выбегать на снег?! – всплеснула руками жена его, под стать мужу, плотная, белолицая, с голубыми ласковыми глазами. – Да ты, Васильич, никак сдурел! – стала отчитывать она. – Ведь он непривычный!
– А я его к матушке-природе приобщаю, – беззаботно ответит тот. – Смотри, какой румянец на щеки нагнал. Что красна девица.
Слушая их, Артем расслабленно улыбался.
Из передней комнаты, ярко освещенной нарядной, с подвесками, десятилинейной лампой, на разговор вышла Оля и вслед за ней худощавая женщина лет сорока в темном, с глухим воротом платье – заведующая школой Анна Иннокентьевна. Оля была в белой простенькой кофточке, серой, мягкой материи юбке. От школы к Гусевым она шла в валенках, а сейчас надела туфли. Мгновенный любящий взгляд на Артема – и тот совсем повеселел.
– Идите, идите к столу. Все готово, – говорила хозяйка.
Артема усадили рядом с Олей. Приятно было смотреть на нее, невзначай коснуться локтем и замечать, как румянец мгновенно вспыхивает на ее лице.
Хозяин выставил графины с домашними настойками и наливками. Была и мутноватая самогонка, после которой у Артема начался шум в голове и звон в ушах. Во всем теле он чувствовал раслабленность и не мог понять, то ли это от выпитого вина, то ли его так разморило после бани. Хозяйка сидела у тонко певшего самовара, хозяин – на другом конце стола, а напротив Артема, глаза в глаза – Анна Иннокентьевна. Временами худощавое лицо ее с крупным заостренным носом расплывалось, и тогда она казалась похожей на птицу, застывшую в задумчивости.
Артем почти не притронулся к еде, потому что не чувствовал вкуса. А стол был уставлен по военным временам богато: тут были пироги с зайчатиной и рыбой, дымился в блюде красноватый, тушенный в русской печке картофель, с жирными кусками мяса, высились Горкой разогретые на сковородке румяные блины, сочные, щедро смазанные сметаной. Он прислушивался к разговору Гусева, который говорил о нем: как он встретился с ним на базаре в Ростове, как мерз в дороге, потому что городские не считаются с матушкой-природой, а она не любит этого, – и все ждал случая, чтобы уйти, не обидев хозяев.
Такой случай наконец представился. В избу вошел болезненного вида человек в солдатской с грязными пятнами шинели, с палкой в руке, и Гусев закричал:
– А, явился, курицын сын, шифра треклятая! Я тебе сейчас покажу, где букву «Г», а где букву «И» ставить.
Пока он бушевал, Артем и Ольга оделись и вышли на улицу. Артем был благодарен Анне Иннокентьевне, которая умышленно задержалась, дала им возможность уйти двоим.
На улице Артем обнял Олю, прижался лицом – впервые за сегодняшний день они были наедине.
– Артем, да у тебя жар, – встревоженно сказала Оля. – Ты весь горишь…
5Надолго запомнилась Артему деревенская баня.
Вторую неделю лежал он в бреду. Постоянно видел огромный оранжевый круг, который крутится с неимоверной быстротой. Артем пробует его языком – он шершавый, как дресва. В следующее мгновенье круг захватывает и его самого – уже оба крутятся с бешеной скоростью. К горлу подступает тошнота, голова разламывается от боли.
Иногда, когда этот круг оставляет его, Артем, как сквозь пелену, видит у постели белесую девочку, которую Оля, пока сама на уроках, оставляет присмотреть за больным. Девочка поит его каким-то красным и безвкусным напитком.
Потом он стал замечать у постели рыжеволосого, с жирными щеками человека. Человек этот в мундире полицейского. По мундиру Артем чувствует, что это враг, все в нем протестует, он не хочет, чтобы тот стоял и рассматривал его. Но он настолько слаб, что не может сказать ни слова. А человек настойчиво появляется утром, днем и вечером…
Видит Гусева. Он шепчется о чем-то с Олей. Оля встревожена и вроде плачет.
Артем не знает, что на него послан розыскной лист. Получил этот лист и уездный исправник Цыбакин. Гусев, когда встретились с Цыбакиным на окраине Ростова, напрасно говорил, что тот не признал его, интерес вызвал только Артем. У Цыбакина цепкий взгляд. Стоит ему раз встретиться с человеком, и он уже помнит его. Запомнил он и Гусева, стоявшего в толпе волостных старшин, вызванных исправником для первого знакомства. И когда он рассылал предписание по волостям об аресте Крутова, прежде всего имел в виду ту волость, где был Гусев. Местный урядник, получив бумагу и узнав, что к учительнице приехал жених, заглянул к больному, сверил приметы и с тех пор караулил, ждал, когда Артем пойдет на поправку. Ждали этого же и Гусев с Олей, готовясь переправить больного в более безопасное место.
Однажды Артем услышал разговор Гусева с рыжим человеком в мундире.
– Больше теперь о себе заботься, – говорил Гусев. – Царя нет – скинули, тебя – скинут. Кончилась старая власть.
Артем запомнил и понял одно: царя скинули. Почему-то даже не удивился: ну, скинули и скинули. Пусть.
И еще, когда уже был в полном сознании, видел их вдвоем. Рыжий был озабочен. Гусев говорил ему:
– Дура-голова, я ли тебе не толковал… Не верил, курица лесная…
– Исправника, как последнего арестанта, в Белогостицкую тюрьму, – отвечал на это урядник. – Что с нами будет?
– Что будет, то будет.
– Все-таки, пока приказа нет, обязан я его препроводить.
– Колом я тебя препровожу. Потом буду грех замаливать. Иди, забирайся на печку и жди, пока тебя за штаны не стащат.
Артем приподнял голову от подушки и Гусеву:
– Отвези меня… До Ростова отвези…
– И думать не моги, – сказал тот. Хотел добавить: с природой-матушкой шутить – себе накладно, но вовремя прикусил язык: чувствовал себя виноватым.
– Позови Ольгу Николаевну, – попросил Артем.
Она пришла встревоженная, но с радостным блеском в глазах: Гусев сообщил ей, что больной в ясной памяти.
– Собирайся, едем в город, – сказал Артем. В ее запачканной руке был мелок, она пришла с урока. Почему-то этот мелок в ее тонких, слабых пальцах вызвал у Артема теплую нежность к ней самой. Он улыбнулся. – Прощайся со своими ребятками. Едем…
– Артем, милый, тебе еще надо лежать, – сказала Оля. – Да и мне… Куда сейчас от школы…
– Скажи ему, – Артем кивнул на Гусева, стоявшего у кровати. – Тогда пусть меня отвезет…
6Павел Константинович судорожно дергал шеей, взывал к Антипу:
– Скорей же! Можешь скорей? Тащишься, что жук навозный.
– Жук или не жук, а скоро будем, барин, не сумлевайся, – невозмутимо отвечал Антип, копной сидевший на облучке. – Поворот вскорости к пруду – и тама будем. Лошадь у меня застоялая, с понятием отнесись…
– Что городишь? Ну отчего она застоялая?
Лихачева трясло, как в лихорадке, в голове гуд от переживаний. Ехали Широкой улицей к Петропавловскому парку, к загородному дому Грязнова. Грязнов имел квартиру в Белом корпусе, что напротив фабрики, – удобно, близко, но стал чаще уединяться, наедине думы думать: в парке тихо, там снег без щербинки, без постороннего следа, там никто не смеет тревожить.
Павел Константинович, когда в конторе, когда знал, что за дверью в кабинете директор, – стоял несокрушимой скалой, ругался с назойливыми посетителями, распоряжался. Теперь душа не на месте, не может определиться, что делать, как вести себя. Робко думал о Грязнове: «Не ко времени все это – устраивать домашние дни, когда все словно с ума посходили». Вчера Алексей Флегонтович сказал: «На фабрике не буду, прошу не тревожить». Кто ему посмеет возразить, хотя и подумалось: в самом деле не ко времени, – по городу колокольный звон, рабочие захватили фабричное училище и митингуют. Домашние дни! Революция – и домашние дни! Это ли не удивительно!
Павел Константинович никогда не отважился бы обеспокоить директора, но обстоятельства вынудили.
Утром пришли из училища парни с винтовками, с красными бантами на отворотах тужурок – рабочая гвардия. Служащие с появлением их остолбенели: никогда еще такого не было, чтобы с оружием в контору, что-то будет. Павел Константинович напрягся до предела, стараясь держаться с достоинством. И все-таки била дрожь. Глухо от волнения спросил: по какому делу?
– Гражданина Грязнова требует революционная рабочая масса в училище, – отчеканил один из них с темными еще нестриженными усиками, кучерявый – Семка Соловьев, бывший писарчук при полицейской части, грамотный.
– Нет господина директора, – ответил Павел Константинович. – Отсутствуют-с…
– Не скажете ли, где он? – свободно спросил парень.
– Не знаю-с…
– Что ж, сами найдем. – И решительно двинулся к кабинету.
Даже таким необычным посетителям не мог старший конторщик дозволить без ведома войти в кабинет.
– Нет господина директора, в загородном доме он.
– Коли так, туда пойдем.
Едва Лихачеву удалось уговорить – не дай бог, в семейный дом с винтовками ворвутся! – сам вызвался доставить директора. И теперь вот едет.
Низкое серое небо. Сороки стрекочут на заборах, словно обсуждают, в какое неопределенное положение попал Павел Константинович. Промозглый воздух – ни мороз, ни оттепель, ветрено. «Нет, не ко времени домашний день, занятия с сыном», – шепчут губы конторщика.
– Гони! – подстегнул Павел Констанитинович кучера.
– Не знает она лошадь-то, что на свете происходит, – рассудил Антип, не обратив внимания на окрик. Дорога к пруду пошла под уклон, и он сдерживал лошадь. – Где ей в конюшне знать-то! Я и то не знал, чего уж там… Только как в колокола ударили, догадался: что-то в нашем доме изменилось. Колокольный звон не всполошный, радостный. Глядь-поглядь, а праздников-то вроде никаких нету. Вот и догадался, к чему пришли… В листовках все писали: «Долой самодержавие!» Я думаю так: больно уж его оберегали от этих листовок, прибирали, как я в свое время с Попузневым во дворе фабрики прибирал и Фавстову относил в полицейскую часть, а тут-то и проворонь кто… Вот он прочитал, устыдился – нелегко ведь знать, как о тебе настоящее думают. С того и с царей ушел….
– Олух! – заорал Павел Константинович, не выдержав глупых умственных построений Антипа. – Какой ты олух! Свергли царя! Свергли! Понимаешь?
Антип покосился на конторщика и застыл копной.
– Теперь понимаю, – чуть погодя проговорил он. – А трепали – сам отрекся…
Павел Константинович безнадежно махнул рукой. Дышал в тепло мехового воротника и снова думал о Грязнове: «В такое время оставлять фабрику без призора – хорошо ли это? Кто, кроме директора, позаботится о служащих, защитит их?»
Антип ли приободрил лошадь, то ли сама она, завидев директорский дом, где подолгу привыкла стоять, – рванула ровной рысью по гладкому берегу пруда. Антип с шиком развернул возок у крылечка, хотел помочь конторщику, но не успел, – Павел Константинович выскочил, бежал по ступенькам, худой, поджарый. На миг замешкался у двери: как отнесется к внезапному вторжению директор, свирепый нрав которого был хорошо известен. Внимательно-насмешливый взгляд кучера подтолкнул. Мысленно перекрестившись, Павел Константинович открыл дверь. Из помещения вырвался звонкий мальчишеский голос:
О, бая-де-р-а…
Проводив конторщика взглядом. Антип откашлялся, все с той же неостывшей усмешкой заключил:
– Во, во, будет тебе дера. Крикун…
Старые березы с растрескавшейся корой, голые кривые сучья, дом с белыми колоннами – все так приелось, от всего отдает плесневелой скукой. Уж и не помнит Антип, сколько ездил сюда. Был Федоров, капризный, крикливый, но понятный чем-то, не брезговал из одного кулька есть купленную по дороге клюкву, стал Грязнов, ласковый в словах и недоступный, не приведи господь еще кого-то возить. А по всему видно, и этот недолго останется, не знает Антип причины, но чувствует: изработался человек, надломился, нельзя его на прежнем месте по нынешним временам держать.
Антип смотрит тусклыми из-под заросших бровей глазами на деревья, на пруд, закрытый толстым льдом, – суровая была зима, с злыми метелями. Смотрит на парнишку с ведром у проруби. Давно набрал воды, но стоит согнувшись, подергивает рукой.
Кучер захлестнул вожжи за перила крыльца, подался к парню. Тот, услышав шаги, выдернул лесу из проруби, торопливо стал засовывать в карман рваной шубейки. Антип глянул на ведро, неспокойна вода в ведре, показываются плавники рыбешек. «Ишь, чем занимается, кузькин сын». Никому не дозволялось ловить рыбу в директорском пруде.
– Чей будешь? – для строгости хмурясь, спросил Антип.
– Истопниковский я… Алешка, – буркнул парень.
– Кузьмы, значит, отпрыск… Есть рыба-то?
– Ой, дяденька, да тут ее прорва, не успеваешь вытаскивать. – Парень обрадовался, что подошедший человек знает его отца, осмелел. – Хотите покажу? Тут ее столько, что она и «на так» дюже берет.
– Это как – «на так»?
– На красную ниточку. У меня на крючке ниточка привязана. На нее и берет.
Парнишка суетливо вытащил из кармана лесу, показал Антипу крючок, с красной обвязкой.
– Дайкося, – потребовал Антип, загораясь азартом. – Сам проверю.
У Павла Константиновича в горле клокотнуло, когда увидел, чем занимается директор. В такое-то время!
Грязнов сидел на круглом вертящемся стуле у рояля, строгий, чопорный. Сбоку сын его Митя, не в меру упитанный, с круглыми глазами.
О, бая-де-р-а…—
надрывалось чадо, глядя отсутствующими глазами в потолок. Митя был в бархатной куртке, в бархатных же штанах, коротких, с застежками.
Ты прекрасна, как цвет-о-к…
Грязнов желчно глянул на стоявшего в дверях старшего конторщика, загораясь гневом, хлопнул лакированной крышкой рояля.
– Фабрику взорвали?
– Упаси бог, пока еще во сне такое не снится.
– С чем же пришли?
Павел Константинович всегда терялся, если директор начинал говорить резко, отрывисто, будто бросал камни. В душе вспыхивала обида, только годами выработанная привычка помогала подавлять возмущение, желание возражать. Но, видимо, даже у таких исполнительных, услужливых людей, как Павел Константинович, бывают случаи, когда ничто не может сдержать взрыва. Такой случай был сейчас. Не вина конторщика, что он перенервничал, – не из-за себя – и сорвался.
– Господин директор, будьте добры собраться и прибыть в училище. Вас дожидаются.
– Что?!
С дрожью в голосе Павел Константинович повторил:
– Фабрика без руководства. В училище митинг… Рабочие требуют…
Лихачев честно выдержал ненавистный, тяжелый взгляд. Грязнов это оценил. Спросил слабее:
– Что случилось?
– Приняли какие-то решения и хотят ознакомить вас с ними, не в конторе, прямо в училище…
Грязнов нервно одёрнул пиджак, подтолкнул сына, чтобы бежал в комнаты. Снова мельком взглянул на конторщика: «Чертово время. Совсем перестал понимать людей».
– Кучер здесь?
– Дожидается.
Антип спешил от проруби, оскальзывался, взбираясь на крутой берег. С крыльца следили за ним Грязнов и конторщик. «Ах ты, господи! – бормотал Антип, – Не доглядел вовремя… Чего там, проглядел…»
– Туточки я, туточки, господин директор, – крикнул громче. – Живехонько поедем…
Грязнов в черном пальто, шляпе, в руках трость, стоит прямо, вглядывается щурясь. Павел Константинович изогнут, словно в полупоклоне, словно большая меховая шапка гнула голову, лицо в красных пятнах – нелегко дался разговор на равных.
Сели в возок. Антип силился прижать локтями оттопырившиеся карманы. Голодная после зимней спячки рыба в самом деле брала «на так», и он поймал несколько окуньков, решил побаловать себя ухой. Проклятая рыбешка шумно трепыхалась, и это смущало мужика. Грязнов, ясно, догадался, что кучер делал у проруби.
Будто в подтверждение такой мысли, директор ткнул тростью в спину, спросил – без зла, правда:
– Ну, а ты, Антип, что ждешь от революции? Поди решил, все теперь стало доступно?
Антип невольно натянул вожжи, остановил лошадь.
– Извиняйте, господин директор. – Кучер покаянно вгляделся в темные (не поймешь, что думает), сухие глаза Грязнова. – Мальчишонка больно забавный: «Глянь, дядька; палец опушшу в воду – сама рыбешка тычется». Не врал, стервец, сохотил меня. И как не сохотить, сама в руки дается? Вот такая революция… Но ежели вы что другое подумали, – одним мигом на вольный простор, пущай плавает.
Антип никогда не скажет прямо, Грязнов привык, и сейчас напряженно вслушивался, строил догадки; о чем он?
– Ты понятнее бы… Ближе к делу.
– Чего там, куда ближе, вот… – Антип совсем потерянно полез в карман, вытянул рыбешку, подкинул на озябшей красной ладони. – Конечно, извиняйте, баловство одно. Малец сохотил: «Палец опушшу…» Загорелся…
Ждал, как отнесется к тому Грязнов, а у того по лицу будто тень от веселого солнышка; шевельнулся, толкнув плечом конторщика.
– Не об этом я, Антип, хотя и то, что рассказал, близко к вопросу. Что от революции ты ждешь, как понимаешь?
– А что, господин директор, ждать нам с ней, – показал кучер на лошадь. В то же время себя ругал: «Дернул за язык, старая беда, выставился. Знать он не знал, что его прудовую рыбешку в кармане держу. Рассловесился…» – У нас, господин директор, одно дело – запрягай и вози. Хороший ли царь, плохой, или вовсе его нет – вози, больше делов нету.
– Во! – оживленно сказал Грязнов, повернувшись всем телом к старшему конторщику. – Вот она, мудрость народная. – Заблестели глаза, увлажнились. – Что меня и поддерживает: крепок народ русский.
– Училище проезжаем, – напомнил конторщик.
Антип напрягся, что ответит, останавливать ли. Грязнов промолчал, и возок, разбрызгивая мокрый снег, понесся к фабричной конторе.
Внешне все выглядело как обычно: в дверях кабинета появился Лихачев, все такой же почтительный.
– Вас дожидаются представители рабочих.
– Зови, – сухо сказал Грязнов. – И чтобы без шума.
Лихачев развел руками, виновато произнес:
– Они, так сказать, несколько необычные представители… с ружьями.
Грязнов удивленно оглядел его, бледность разливалась по его суровому лицу. Ничем остальным он не выдал своего волнения, сказал равнодушно:
– С ружьями так с ружьями. Зови.
Вошли трое парней, вошли весело, не снимая шапок. За плечами винтовки, в глазах дерзость и любопытство. Красные бантики алели на тужурках.
– Чем могу служить? – холодно спросил он.
Двое глянули на третьего, кучерявого. Тот отчеканил:
– Господин директор, нам поручено доставить вас в училище. Рабочие заждались.
Чистое, румяное лицо, еще не опаленное фабричным дыханием, звонкий голос. Смотрит бесхитростно. Пожалуй, даже не понимает, что означает для Грязнова их появление, его слова.
Грязнов медлил с ответом. Рабочие хотят унизить его – хорош он будет, появись на улицах слободки под конвоем. Что это, обычная бестактность от недостатка культуры, или обдуманный расчет? Вернее всего, злой расчет, стремление показать, что революция изменила соотношение сил. Рабочие пробуют диктовать. Что ж, он попробует защищаться, опираясь на свои права. Грязнова не ошеломило известие о свержении царя, внутренне он был подготовлен к тому, что какие-то изменения должны произойти. Но насколько бы важным ни было событие, не значит, что теперь все должно перевернуться с ног на голову.
– Передайте тем, кто послал вас, что политикой я не занимаюсь. Они должны знать об этом, но раз забыли, напоминаю. На митинге мне нечего делать. Если они там говорят о фабричных делах, – пусть, их воля. У меня другое мнение: все дела производства должны решаться на производстве. – Насмешливо оглядел парней и договорил: – Надеюсь, здравый смысл подсказывает вам, как вы должны сейчас поступить. Или у вас более обширные полномочия?
Тот же кучерявый, хотя растерянность и отразилась на его молодом лице, внешне спокойно ответил:
– Мы передадим, что вы сказали.
После их ухода Грязнов пробовал заняться своими обычными делами, но ничто не шло на ум, не было охоты возиться с бумагами, отдавать распоряжения, да, собственно, никому и не нужны его распоряжения: рабочие восприняли революцию, как «делай, что хочу», – второй день фабрика не работает. Важнее сейчас самому определиться в новых условиях. Вчера он был в городе, видел ликующие толпы разного народа. В торговых рядах лавочники украсились красными лентами, вид у каждого победный. Подивился: «Эти-то чему радуются! Ждут более оживленной торговли, что ли?»
Снова появился Лихачев. Когда открывал дверь, в конторе слышались густые голоса.
– Опять к вам.
Грязнов устало посмотрел на него, скупо улыбнулся.
– Беспокойное время настало, Павел Константинович?
– Обязанность такая, – неопределенно ответил конторщик.
На этот раз пришли не юнцы с винтовками, а пожилые рабочие, большинство из которых знал в лицо. Степенно расселись на стульях, словно собрались вести долгую, обстоятельную беседу. Стоял только один, с рябым острым носом, – Родион Журавлев. Ему, как понял Грязнов, поручено вести переговоры.
– Господин Грязнов, – взволнованно и зло стал говорить Родион, – вы отказались прибыть в училище, вы, как и ранее, хотели, чтобы мы пришли к вам. Вот мы и пришли. Интересует ли вас, что решили рабочие?
– Несомненно, за два дня митингования вы многое решили, – усмехнулся Грязнов.
– Да, многое. И наверно, кое-что вам придется не по нутру.
Грязнов резко поднялся с кресла. Стоял под портретом Затрапезнова, судорога кривила лицо. Сказал резко:
– Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне!
– Тон – дело десятое, господин директор, – ровным голосом продолжал Родион. – Рабочие очень обозлены но вас. За многие годы копились обиды. Вот тут все сидящие – представители выборного фабричного комитета (Грязнов медленным наклоном головы дал понять, что принял к сведению). Общее собрание велело передать вам: рабочие больше не хотят видеть вас на фабрике…
Веселая усмешка пробежала по лицу Грязнова.
– Разве рабочие поставили меня заведывать фабрикой? Или фабрика уже не в частном пользовании Карзинкина? Удивительные вы люди. Можете передать, милейший: я уйду с фабрики, когда посчитаю нужным, или того захочет владелец. У меня все.
– Но у нас не все, – возразил Родион. – И заведывать не мы вас назначали, и фабрика пока не наша, но решение мы приняли и от него не отступимся. Общее собрание постановило арестовать вас. Мы хотели, чтобы вы выслушали ваших обвинителей, защищались бы. Вы не пожелали. Объявляем вам решение.
Грязнов изумленно смотрел на рабочего.
– Я не ослышался, милейший?
– Нет, вы не ослышались, господин Грязнов. Велено вас немедленно взять под стражу.
– Но это дикое самоуправство, точнее – глупая шутка, – Грязнов не верил в происходящее. – Вы должны понимать, что существует закон.
– Мы судили вас по революционному закону.
– Я не подчиняюсь вашему беззаконию.
Грязнов тряхнул серебряным колокольчиком. В дверь просунулся испуганный Лихачев. Разговаривали громко, и он многое слышал.
– Соедините меня… – Грязнов хотел сказать, чтобы соединили с канцелярией губернатора, и запнулся – нет канцелярии, как таковой. – Соедините меня с губернским комитетом, с Черносвитовым.
– Вовсе не обязательно, – сказал Родион Лихачеву. – Идите.
Старший конторщик поспешно прикрыл дверь.
– Вы хотите вытащить меня силой? – сказал Грязнов и уселся в кресло.
Родион оглянулся на своих молчаливых товарищей, прочел в их глазах одобрение.
– Вы сами пойдете, господин Грязнов. – Он вытащил из кармана наган, положил на край стола.
– Это чудовищно, – бледнея, сказал Грязнов. – Вы вынуждаете меня подчиниться. Но за это вы дорого заплатите.
– Грозилась дочка матку научить щи варить, – объявил Родион.
Все же пришлось Грязнову идти по улицам слободки под конвоем рабочей гвардии.
– Эк, как тебя перевернуло. Думали, отъешься на деревенских харчах… – говорил Родион Журавлев, разглядывая Артема.
Разговаривали они в помещении, которое фабричный комитет занял для себя. Стоял письменный стол и длинная лавка возле него – видно, принесли из курилки. На лавке сидели Маркел Калинин, Родион и Алексей Синявин. Артем только вошел, оглядывался с любопытством.
– Что тут у вас? Дела какие?
– Что тут у нас? – угрюмо отозвался Маркел. – Полицию всю арестовали. Грязнова – арестовали. Видишь, заседаем…
– Как! И Грязнова арестовали? – поразился Артем. – Ай, мужики! Ай, молодцы! – Хмурость их смешила его. – Да как же вам удалось? И Грязнова!..
– И его, – со смущением на морщинистом лице подтвердил Маркел. – Со зла, конечно, в горячке… Теперь думаем, не пойти ли на попятную. Выпустить бы, да не знаем, как людям об этом доложить…
Артем сел на лавку, прислонился к стене – был еще слаб. Не сразу дошло до сознания сказанное Маркелом. Опять удивился настроению всех троих: больно уж притихшие, непохожие на себя. Сейчас он шел улицей, раскланивался со знакомыми – у всех на лицах взволнованность, все оживлены, чувствуется – произошло событие огромной важности. Вроде даже воздух другой в слободке стал. И вдруг такая перемена…
– Что же так, – улыбнулся Артем. – Ну, арестовали и арестовали. Чего теперь каяться? Вы власть, выбранная людьми. Их власть…
– А вот каемся, – продолжал уныло Маркел. – Губернский комиссар нового правительства кадет Черносвитов дает телеграмму за телеграммой: «Произвол! Освободить немедленно!..» Плевали бы мы на него, невелика птица – комиссар. Карзинкин вмешался… Мы одному инженеру, другому: «Давай за Грязнова… Действуй». Видишь ли, оказалось, нельзя, чтобы кто-то на фабрике не действовал: вразброд все идет. Ну, отказываются, черти! Твердят одно: «Карзинкин назначит – буду, а так – увольте». А владелец грозит: «Фабрика вверена Грязнову, ему и быть на ней. Не освободите – остановлю работы». И это по нынешним-то голодным временам! Нельзя допускать останова… А задумываемся потому, что фабрика пока не наша. Карзинкина фабрика, приходится задумываться.
