Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)
Фабричные стояли, неприязненно поглядывая на казаков. Те тоже устали от пустого ожидания, но идти напролом не решались. Демонстранты имеют оружие – так они сказали. Ну, а кому хочется подставлять свою голову под пули?
По тротуарам опасливо пробегали прохожие, крутились мальчишки. Робко покрикивая: «Дорогу! Посторонись!» – проезжали извозчики.
Долго тянулись минуты. Потом колонна рабочих заволновалась, из рядов стали выходить небольшими группами– направлялись к Рождественской улице. «До морковкиного заговенья стоять, что ли? Дома дела ждут».
Федор велел поворачивать к дому. Все так же, не спуская флага, развернулись, пошли. Родион Журавлев с дружинниками перешел в хвост колонны – не верили казакам, опасались, как бы не бросились вслед, не начали топтать лошадьми и стегать нагайками. Но все обошлось. Казаки убедились, что фабричные отправились в слободку, ускакали.
Шли притихшие, не хотелось сознаваться, что перед полусотней казаков оказались слабы.
Алексей Подосенов приблизился к Крутову, шагая вровень, спросил:
– Послушай, Федор Степанович, может, казаки не знают, что есть царский манифест? Не сказали им?
– Да, конечно. – Федор усмехнулся, удивляясь наивности вопроса. – Сам посуди: есть у тебя что-то свое, разве отдашь даром? Манифест обещает, а обещания, сам знаешь, кто любит выполнять.
– К дьяволу тогда мне этот манифест. Нечего было и шуметь о нем.
– И я так думаю. – Заметил, что прислушиваются другие, пожалел: «Плохо, не удалось побывать на митинге. У каждого уйма вопросов. Ораторы могли бы лучше объяснить, какая цена царским обещаниям».
– Мы когда всем скопом пошли против власти – тут забастовка, там восстание, – царю куда деваться, вот и написал бумагу, наобещал. А на деле – как было, все осталось по-прежнему.
– Подтереть мягкое место его бумагой.
– Все теперь от нас самих зависит: не успокоимся – выиграем, успокоимся – тогда нам дадут, не поздоровится…
Федор невесело поглядывал перед собой, думал. Прийти сейчас на фабрику и разойтись – считай, день пропал зазря. Чего доброго, еще разуверятся в своих силах, самые нерешительные пойдут завтра к директору с повинной и встанут к машинам. Забастовка сорвется, так и не успев развернуться. Попробовать бы провести свой митинг…
– В такую-то погоду, на улице, – с сомнением покачал головой Василий Дерин, когда Федор сказал ему об этом. – Зазябли все, промокли. Будут рваться в тепло.
В слободку пришли, когда уже начало темнеть. Стегал холодный ветер с дождем. О митинге и думать было нечего. Федор только и объявил нахохлившимся, промокшим людям, что утром на площади назначается сходка, где следует договориться, какие требования предъявлять владельцу.
Колонна быстро растаяла. Несколько человек еще осталось. Подосенов с Василием Дериным стаскивали флаг с древка. Отсыревшее полотно Василий с бережью свернул, убрал за пазуху. Палка осталась у Подосенова – завтра пригодится.
В это время и подошли Артем с Егором. Их встретили удивлением. Знали, что ребята остались в городе. Сбивчиво те стали рассказывать, что случилось.
…Пролетка подъехала к больнице, и Артем сразу побежал за Варей. Мироныч очнулся, застонал, когда его переносили в палату на второй этаж. Кажется, узнал идущую рядом Машеньку, хотел что-то сказать, но губы только дрогнули.
Варя вызвала доктора Воскресенского. Он пришел заспанный, недовольный. Долго ощупывал больного, сердито хмыкал. Заметив долгий, почти безжизненный взгляд Мироныча, сказал ворчливо:
– Великолепно отделали вас, молодой человек. – Покачал головой, показывая тем, что спасти больного может только чудо.
Мироныч пошевелил губами, но никто ничего не расслышал.
Артема и Егора в палату не пустили, они уселись внизу, в коридоре. Прошло более часа. Но вот, сутулясь, с лестницы спустился Воскресенский. Глядел на парней, соображая, зачем они тут.
– Вы кто такие? – спросил сурово.
– Это мы привезли больного, – поспешил объяснить Артем. – За ним может приехать полиция. Мы останемся здесь.
Чуть заметная усмешка тронула губы Воскресенского.
– Решение похвальное, – заявил он. – И все-таки придется по домам, молодые люди. – Заметив движение Артема, желание спросить о больном, поспешил опередить: – Сколько пролежит ваш товарищ, сказать не могу. И обещать ничего не хочу. Наведываться можно, разрешаю.
Ребята не знали, что делать. Наконец Артем робко попросил позвать Машеньку.
– Машеньку? – переспросил Воскресенский. – Ах да, ту девушку…
Ничего не добавив, снова стал подыматься на второй этаж.
Вскоре вышла Машенька, бледная, с темными кругами у глаз.
– Идите, ничего больше не нужно, – тихо сказала она. – Доктор наш друг. Мироныч здесь в безопасности. В случае чего, Варя все передаст.
Артем тяжело вздохнул, но все-таки достал револьвер, решительно протянул Машеньке.
– Возьмите. Вдруг понадобится.
– Что ты! – отстранила она его руку. – До этого не дойдет. Не возьмут же они его в таком состоянии, если даже узнают, что здесь. Убери.
Они простились и вышли из больницы. Извозчика не было. Егор хоть и предупреждал его, чтобы был нем как рыба, мужик обещал, но все может быть: не заедет ли он сразу в полицейский участок?
На площади они наткнулись на своих как раз кстати.
Узнав обо всем, Федор заторопился в больницу, сказал, что ночь он проведет там, а завтра придется подумать, как понадежнее спрятать Мироныча. До больницы его пошел провожать Василий Дерин.
– Вот что мне в голову пришло, – сказал Василий. – Завтра в требовании надо указать, чтобы для митингов директор дал помещение. Фабричное училище – вот что нам надо. Казаки – другое дело, с них требовать – себе в ущерб. А директор знает, что по манифесту нам разрешено собираться. Противиться будет – силой возьмем. Не занимать силы, против полиции хватит. А войска пришлют – что ж, тогда поглядим. И вообще нам теперь нужно место, куда бы люди приходили советоваться… К директору-то завтра без тебя пойдем. Меня арестуют – не беда. Тебе надо беречься. И еще, с квартиры тебе придется уйти. Спрячем, у кого-нибудь. Раз уж стал верховодить нами, так и береги себя, лап ихних избегать надо. А то быстро схватят.
– Не то что-то говоришь, – недовольно возразил Федор. – Об училище хорошо придумал, так и сделаем. А с квартиры зачем уходить?
– Как раз надо уходить. Я так понимаю: борьба пошла в открытую. Я еще думаю, людей к тебе приставим. Родион выделит шустрых ребят. Даваться сейчас в руки полиции не резон. Понял меня?
– Ладно, об этом после, – досадливо отмахнулся Федор. – Меня сейчас другое беспокоит.
7В высоком изразцовом камине, украшенном чудо-птицами, жарко трещат дрова. Тепло, дремотно. Рогович подошел к окну. Стоял, опустив плечи, прислушивался, как стегает снежная крупа по стеклам. Совсем невдалеке от губернаторского дома звякнул сухой винтовочный выстрел. Рогович поднес ладонь к уху, пождал – не выстрелят ли еще. Сказал расслабленно.
– Алексей Флегонтович, а ведь зима стучится. С ружьем бы сейчас по зайцу…
Ответа не дождался. Все еще прислушиваясь, рассеянно взглянул на Грязнова, сидевшего у камина в низком кресле. Директор Большой мануфактуры был сердит, взволнован. Нервно мял в руках носовой платок, хмурился…
По пути сюда в торговых рядах видел погром. Толпа била стекла, растаптывала ящики с конфетами, с печеньем. Наблюдал, как громили колбасную фабрику Либкена.
Осталось одно здание с провалами окон – все остальное разбито, порушено. Дюжие молодцы задержали пролетку директора, хотели опрокинуть. Едва ускакали.
Что ж, Грязное вправе негодовать на толпу: надо знать, кого трогать. Да и фабрику жаль: Либкен умел делать чесночные колбасы.
Тоненько скрипнула дверь. Рогович, не оборачиваясь, узнал шаги секретаря. Поморщился: опять какие-то неотложные дела. Спросил недовольно:
– Что там?
– Получили телеграмму…
Не отрываясь от окна, Рогович протянул руку. Прочел. Министерство внутренних дел запрашивало, какое впечатление произвел высочайший манифест. Усмехнулся едко. Не таясь Грязнова, сказал равнодушно:
– Ответьте: манифест принят с восторгом. На улицах идет стрельба.
Секретарь, молодой человек с худощавым, вытянутым лицом, удивленно вскинул бровь. Стоял, не решаясь уходить.
– Как вы изволили сказать? – робко переспросил он.
– Как услышал. Принят с восторгом. На улицах идет стрельба.
Секретарь облизнул пересохшие губы. Почтительно принял телеграмму из рук Роговича, неслышными шагами пошел к двери.
Грязное с горечью проговорил:
– Куда девался наш хваленый порядок? Меня удивило, что на месте побоища не было ни одного полицейского. Никто не пытался остановить грабеж.
Губернатор усмехнулся, промолвил скучливо:
– Полицейские чины в такой же растерянности, как и многие из нас. Один бог знает, что будет дальше… Было время, вы предлагали сокращение рабочего дня, вот и введите его, это успокоит рабочих.
– В то самое памятное время вы говорили о вреде послабления, твердость, мол, нужнее, – отчужденно возразил Грязнов. – Она понадобилась сейчас, эта твердость. Почему вы не принимаете никаких мер?
Рогович подошел к Грязнову, внимательно вгляделся в нахмуренное лицо собеседника. Сказал мягко, с усталостью в голосе:
– Не таите на меня обиды, Алексей Флегонтович, но для охраны фабрики не могу выделить ни одного человека. Посоветуйте Карзинкину поладить с рабочими.
– Вы не представляете, что они требуют! Они выбрали свою власть – Совет рабочих депутатов. И сей Совет потребовал ни много ни мало – управления фабрикой.
– Это невероятно!.. И все-таки найдите, как поладить с ними. – Рогович неожиданно усмехнулся, проговорил бодро: – А вы далеки от природы, Алексей Флегонтович. Я когда сказал про охоту на зайца, вы даже не пошевельнулись…
– У нас очень странный разговор, – обиженно сказал Грязнов.
Губернатор опять прошел к окну. Темнело. За голыми деревьями, росшими по крутому берегу, вспыхивали белые барашки волн – пустынная Волга заставляла думать о чем-то далеком, грустном.
– Откровенно сознаюсь, Алексей Флегонтович, сегодня у меня прощальный день. Ухожу от дел.
– Вы выбрали удачное время, – съязвил Грязнов.
– Не сомневаюсь. – Губернатор словно не заметил ехидного тона. – Хотите полюбопытствовать, чем я обосновываю свое решение?
– Сочту за честь, – без особого желания сказал Грязнов.
Рогович взял со стола кожаную папку, вынул из нее лист бумаги, исписанной нервным размашистым почерком. Грязнов принял. Читая, не мог скрыть удивления.
«Представляя при сем прошение об увольнении меня от должности ярославского губернатора, позволю себе объяснить причину этой просьбы.
Меня ошеломило появление Высочайшего манифеста от 17 октября, и я сознаю, что я совершено непригоден оставаться на службе при наступивших обстоятельствах.
Как представитель твердо сложившихся старых консервативных взглядов, я в сорок семь лет не могу себя переделать и становиться гибким „агентом власти“, приноравливающим свои убеждения к программе графа Витте, которая приводит меня в ужас за будущее России. А. Рогович».
Грязнов бережно положил прошение на стол. Рогович терпеливо ждал, что он скажет. Молчание затягивалось.
– Государю будет приятно прочесть ваше письмо, – с прорвавшейся завистью сказал наконец Грязнов. – Нынешняя сумятица не может долго продолжаться, мы еще увидим старые добрые времена. Вы, заявивший сейчас о преданности престолу, не будете оставлены вниманием.
– Меня поражает ваше безошибочное чутье, – весело сказал Рогович. – Однако в мыслях моих не было ничего похожего, о чем вы говорите. Я высказываю свою боль, свое возмущение неумелыми действиями правительства. И только.
– Да, да, – рассеянно отозвался Грязнов.
«Милостивый государь!
Наше распоряжение встречено отдельными рабочими крайне неодобрительно. Нашлись гуляки, которые осмеливаются указывать, что работа сразу по девять часов будет им тяжела и лучше оставить старую разбивку смен – заработку и доработку (по четыре с половиной часа каждую!).
Особенно недовольны денные рабочие, для которых установлен десятичасовой день. Они собираются толпами, кричат, не понимая того сами, что требуют. Они хотят сокращения рабочего дня еще на три с половиной часа в неделю, устроить кассу взаимопомощи и иметь выборного старосту в каждом отделе, который стал бы защищать их права перед администрацией. До чего додумаются дальше – неизвестно.
Мною объявлено, что если рабочие недовольны новым расписанием, то, идя навстречу их пожеланиям, администрация отменит его. Сообщение это отрезвило горячие головы, и теперь пожилые рабочие сами останавливают смутьянов.
Кроме сего, сообщаю, что ткачи намерены судиться с администрацией за якобы долголетний обмер – они обнаружили, что выработанные куски миткаля имеют не шестьдесят аршин, как указывается в расценочной табели, а на два и четыре аршина больше. Действия ткачей рассчитаны на явный скандал, дабы вызвать к себе сочувствие всего города. На фабрике идет сбор денег, нужных для ведения судебного процесса. Поговаривают, что вести их дело будут студенты юридического лицея. Мною кое-что предпринято, и надеюсь, их притязания признают необоснованными.
Мне и раньше приходилось указывать на бездействие местных полицейских чинов. В слободке открыто говорят о вооруженной рабочей дружине, которая собирается для обучения в сосняке за Новой деревней и у Сороковского ручья. Третьего дня, гуляя в парке, я сам слышал сильный взрыв и немало дивился, что бы это могло значить. После доверенные лица сообщили, что дружинники испытывали бомбу, которых у них имеется несколько штук. На мое категорическое заявление полицейское управление ответило, что о рабочей дружине известно и принимаются меры к тому, чтобы разоружить ее. Будем надеяться, что так оно и станет.
До сего дня фабрика работает с большими перебоями, хотя готовый товар отправляется в Ваш адрес каждодневно. Крайне желательно Ваше присутствие, чтобы окончательно уяснить, на какие из пунктов требования можно согласиться. Остаюсь преданный вам А. Грязнов».
Глава пятая
1Над городом плыл тягучий колокольный звон – в церквах звали к заутрене. Сквозь темь ночи пробивался неторопливый зимний рассвет. Сторожа собирались вместе, говорили о том, о сем. «Нынче вроде не кричали». – «Какое не кричали – было». Вздыхали (больше для порядку– ко всему уж привыкли в последнее время) и шли по домам. На улицах появлялись первые прохожие.
Наступал воскресный, похожий на сотни других, день. Куда пойти, чем заняться? Вспомнишь, что было раньше: С утра ехали и шли к Которосли, смотрели, как сшибаются на льду городские парни с фабричными; в полдень у Романовской заставы на большом расчищенном от снега поле, глядишь, объявлены скачки; вечером под руку с женой можно погулять у «Столбов» – ресторана возле Ильинской площади. Есть еще театр – первый на Руси, когда-то известный тем, что все лучшие актеры считали своим долгом хотя бы раз сыграть на его подмостках. Туда, сюда – вот и прошел день.
Нынче затаился город: ни кулачных боев, ни скачек, не хочется идти и к «Столбам». На улицах то и дело стрельба. Бродят толпами дюжие молодчики из черной сотни, бьют стекла в лавках, задирают прохожих. Полицейских, которые останавливали бы их, днем с огнем не сыщешь, попрятались по домам, затаились.
Теперь устанавливать порядок прибыли казаки. Устанавливать-то порядок прибыли, а сами его блюсти не могут: то кого-либо побьют, то ни за что обругают, в трамвае кондуктор билет с них не спрашивай – выкинут за ошорок на полном ходу… Куда пойдешь, если кругом бесчинства!
Иной обыватель сидит дома, томится, а потом перекликнется с соседом, заявится к нему. Пьет до одури, спорит до хрипоты. Вечером, кутаясь в одеяло, долго не может уснуть: «Охо-хо, жизнь наша преходящая!..» Вдруг привстанет на локте, спросит в темноту:
– А чего надо? Работа есть, крыша над головой есть… Отчего бунтуете?
Ждет обыватель не дождется, когда дотопчет последние лапти бурный и суматошный 1905 год. Авось в новом году все успокоится, все придет в норму.
На площади возле часовенки оглядывался по сторонам человек. Он только что вышел из трамвая и сейчас будто не знал, куда идти. Был он чуть выше среднего роста, черные усы, нос удлинен и на нем пенсне, цепочка от которого уходила в нагрудный карман. Пальто не новое, но доброго сукна, шапка пыжиковая разлохматилась на голове, словно бы приплюснула ее. Человек не здешний, сразу видно.
Егор Дерин и Артем Крутов стояли поодаль, не спускали глаз с незнакомца. Вот он остановил женщину, проходившую мимо, спросил что-то. Она указала на красное здание – фабричное училище, и он крупно зашагал к нему.
Парни пересекли дорогу, встали на пути. Егор спросил строго:
– Вы кого ищете?
– Училище, – ответил незнакомец и хотел обойти их.
– Да училище рядом, – сказал Егор, задерживая незнакомца плечом. – Кого там надо?
Тот отступил, пожал плечами и, помедлив, сам спросил:
– А вы кто такие?
– Мы-то? – вяло переспросил Егор. – Мы здешние, сторонские.
– А-а! – сказал незнакомец. Около училища толпится народ, а здесь на площади пусто, пройдет разве кто по своим делам и опять никого нет. А как-то надо отвязаться от парней. – Вот что, – сказал с напором. – Проведите меня в стачечный комитет.
Парни сразу взъерошились. Опять Егор спросил:
– Зачем?
– Надо, – уже смелее сказал незнакомец.
Теперь Егор проговорил протяжно:
– А-а! – и добавил с угрозой: – Не спеши, коза, все волки твои будут. – Приблизил губы почти к уху незнакомца, посоветовал: – Шпик, тогда кланяйся своим. Вот трамвай, как раз отходить будет. Топай.
На площади появился хромой Геша. Пошатываясь, орал самозабвенно:
Уж как наши-то отцы
Ох и были молодцы…
Егор повернулся, ожесточенно погрозил Геше кулаком. Тот понимающе закивал, развел руки – больше ша, не будет. Но, отошедши подальше, снова гаркнул:
Нищета да голодовка —
Вот и вышла забастовка…
– Неужели похож на шпика? – спросил незнакомец. Он уже совсем успокоился, повеселел. Снял пенсне и начал протирать стекла белоснежным платком. Без пенсне лицо его стало не таким загадочным. Егор сказал:
– Отведи его, Артем. Передай с рук на руки.
Незнакомец оглядел Артема: в короткой куртке на вате, в сапогах, лицо скуластое, доверчивое, совсем еще мальчик. Сказал, когда отошли от Егора:
– Раз вы дружинники, так хотя бы бантики прицепили. В городе черносотенцев полно. Сначала подумал: и здесь на них нарвался.
– Идите, не разговаривайте, – грубовато посоветовал Артем.
– О, у вас тут строго, – не унимался незнакомец.
В училище в большом зале, уставленном скамейками, полно фабричных, спорят, чего-то ждут. Узким проходом Артем провел незнакомца через весь зал на сцену, наполовину закрытую занавесом. В углу сцены за длинным столом сидели члены стачечного комитета – представители отделов – всего человек десять. Перед ними на скамейке женщина лет тридцати зябко куталась в теплый полушалок.
Появление Артема с незнакомым человеком отвлекло их, все вопросительно смотрели на вошедших.
– Вот, – сказал Артем, обращаясь к отцу, – Федор сидел с краю стола, – ищет стачечный комитет.
Незнакомец представился:
– Емельянов. Из Центра.
– Знаю, знаю, – кивнул Федор. – Ждем. Садитесь, товарищ. Вы пока послушайте, присмотритесь… – И смущенно договорил: – Изголодались наши по горячему слову. Какие мы тут ораторы.
Он повернулся к женщине, которая нервно теребила концы полушалка, отводила в сторону лицо.
– Так ты говоришь, что евреи выкрали у тебя двоих малолетних детей, убили и закопали в подвале, где ты их и нашла. Так, гражданка Стетухина?
– Точно так, – закивала женщина.
– Когда же это было?
– На днях, на днях, батюшка. – Закрыла лицо руками, заголосила: – Кровинушки вы мои несчастные, за что мне, господи, такое наказание-е…
– Не вой, – оборвал ее Федор, – говори, зачем мутишь народ?
– Ой ли! – воскликнула Стетухина. – Да разве я вру! Все истинно так, как сказала. В подвале…
– Ладно, слышали, – оборвал ее Федор. – Ты что на это скажешь, Марфа?
Из-за стола поднялась Марфуша Оладейникова. Старенькая бархатная жакетка расстегнута, платок спущен на плечи, лицо разрумянилось от волнения.
– Соседки твои, – сказала, обращаясь к женщине, – Анна Борноволокова и Катерина Вязникова в один голос заявили, что детей у тебя нет и не было.
– Объясни, зачем распускаешь эти слухи? – продолжал спрашивать Федор.
Стетухина приложила руки к груди, сказала покаянно:
– Прости, батюшка, грех попутал. Сон мне такой приснился. Будто у меня детишки малые, уж так их нежила… Пропали потом они… Рассказала одному, другому, и пошло кругом.
Федор оглядел сидящих за столом.
– Что с ней будем делать?
– Выпороть перед всем народом, вдругорядь подумает, как болтовней заниматься, – предложил Дерин.
Стетухина посмотрела на него с испугом – поверила, что так и сделают. Приготовилась завыть.
– А не научил ли кто тебя? – высказал догадку Федор. – Затем, чтобы озлить людей, на погромы толкнуть, на хулиганство. А тут войска… Ну-ка, ответь нам.
Стетухина съежилась, спрятала лицо в полушалок.
– Отвечай, если спрашивают, – поторопил Федор.
– Научили, родимый. Чтоб ему пусто было! Попузнев научил, городовой, что на базаре в будке стоит. Рубль дал и обещал заступаться…
Рабочие заволновались, послышались возгласы:
– Выгнать из слободки Попузнева. Чтоб духу не было.
– Пусть сама перед народом повинится.
– Вот так, – тоном приказа сказал Федор, выслушав мнение членов комитета. – Сейчас соберутся рабочие, все им и расскажешь. Без утайки!
– Расскажу, батюшка, все расскажу, – затараторила женщина, обрадованная тем, что хоть больше никакого наказания не предвидится.
Она ушла. Собравшиеся закурили. Им предстояло разобрать еще несколько неотложных дел. Пока решили отдохнуть.
Емельянов прислушивался к их разговору с любопытством. Воспользовавшись перерывом, сообщил Федору:
– Селиверстов просил кланяться…
– Да? – Федор улыбнулся, глаза заблестели. – Где он сейчас?
– Я два дня как из Москвы. Там и встречались.
– Придется увидеть – передавай ему и от нас. Может, приедет когда, так будем рады. С Миронычем у нас плохо…
Он не успел договорить – на сцену ворвалась злая, встрепанная Марья Паутова. Дико крикнула:
– Вот они! Заседают, а тут жрать нечего. – Подступилась к Федору, того гляди вцепится ногтями в лицо. Федор невольно отпрянул.
– Что с тобой? Ошалела?
– Это ты ошалел! Давай денег!
– Каких денег? – удивился он.
– Каких! Из-за вас не работаем. Детишки с голоду пухнут. Ты тут главный, ты и виноват…
– Не шуми, – попытался остановить ее Федор. – Многосемейным помогать будем из стачечного фонда. Тебе обязательно выделим. Подожди немного, нет денег пока.
– Какое мне дело, – заплакала женщина. – Чем-то кормить их надо. За подол тянут… В лабаз придешь – в долг не дают. Скоро ли все это кончится?
Федор поднялся, обнял женщину за плечи, стал успокаивать.
– Всем не сладко, понимаю. Сегодня пойдем к владельцу, будем требовать.
Потом повернулся к Алексею Подосенову, сидевшему с другого края стола:
– После перекурим. Приглашай, да пора в контору.
Подосенов отправился в зал. Вернулся он с тремя мужиками, боязливо ступавшими следом. Это были владельцы трактиров, которые располагались в слободке.
– Гражданин Ивлев, гражданин Постнов и гражданин Осинин, – сурово обратился к ним Федор. – Несмотря на предупреждение, вы продолжаете торговать водкой. Рабочий Совет решил на первый раз оштрафовать вас. А если еще узнаем, запечатаем ваши заведения.
– Господин председатель, – сказал мужик с окладистой черной бородой – Ивлев. – Как же без водки-то? Требует посетитель. – И смиренно развел руками: дескать, рады бы, да вынуждены.
– Пока будете без водки, – непреклонно заявил Федор. – Нарушать нам порядок, дисциплину не позволим. Внесите в стачечный фонд штраф по пятнадцати рублей. И думаем, больше с вами не придется говорить об этом.
Мужики закланялись – еще легко обошлось, могло быть и хуже, – направились к Подосенову. Тот принял от каждого деньги. Мусоля карандаш, стал писать расписки:
«Деньги за нарушение порядка от гражданина… принял в сумме пятнадцати рублей».
Федор, Марфуша и Василий Дерин отправились в контору. Другие остались, – в зале было полно рабочих, пора открывать митинг.
